ал: - А подальше нельзя! Это другой конец Парижа! - Господин Жак Бернар? - Господин Жак Бернар? Это я, мадемуазель! Вопрос незнакомки застал врасплох лженаследника Оливье, который, выйдя из дома, как раз поравнялся с проездом Дидо, но машинально он ответил на него более или менее правдиво. Стоявшая перед ним девушка замолчала, несколько смутившись, Жак Бернар, справедливо заинтригованный тем, что его останавливают посреди улицы, ждал объяснений... Они не замедлили явиться. Девушка взяла себя в руки; достав из сумочки газетные вырезки, она сунула их Жаку Бернару под нос: - Простите, сударь, что обращаюсь к вам прямо на улице, я узнала вас по фотографии, хотя мы не знакомы лично. Жак Бернар покачал головой, пробурчав: - Черт! Опять эта скотина Сигизмон, получил-таки свое, как и обещал! Затем Жак Бернар, в свою очередь, осведомился: - Чем могу служить, мадемуазель? Девушка отозвалась без колебаний: - Мне надо с вами поговорить, это важно, не могли бы вы меня принять? - Честно говоря, я как раз собирался уходить, - заявил Жак Бернар, - но раз важно, пойдемте!.. Молодой человек повел гостью за собой через необычное владение, на задворках которого он обитал. Раза два или три он предупреждал о трудных участках сада, показывал, куда поставить ногу, чтобы не провалиться в грязь. Ударом ноги Жак Бернар распахнул дверь своей убогой обители. Девушка осталась бесстрастной - она умела скрывать свои чувства. Отметив это, Жак Бернар был еще сильнее заинтригован. Когда они наконец оказались в импровизированной гостиной, одновременно служившей спальней и рабочим кабинетом, Жак Бернар с грехом пополам прикрыл дверь, желая продемонстрировать таинственной посетительнице, что она может говорить совершенно свободно, не боясь чужих ушей, и предложил ей сесть. - Пожалуйста, мадемуазель... Гостья машинально поискала вокруг себя глазами и застыла в нерешительности. - Черт! - догадался Жак Бернар. - Простите, мадемуазель! Тут у меня такой бедлам, даже стула нет свободного. Он сгреб в охапку ящички, книги и бесцеремонно швырнул их к порогу, где они и рухнули, подняв облако пыли. Странный хозяин из проезда Дидо стряхнул пыль с освободившегося сиденья, желая придать ему вид, достойный его собеседницы. Та присела и, глядя Жаку Бернару в глаза, объявила: - Меня зовут Фирмена Беноа! Молодой человек молча поклонился. Это имя ему ничего или почти ничего не говорило. Кроме того, обещанные разъяснения не замедлили явиться. С видимым усилием, покраснев до корней волос, Фирмена продолжала: - Я... Я была... подругой Оливье!.. Это заявление было столь неожиданным и внезапным, что Жак Бернар, смешавшись, не нашел что ответить. Превратно истолковав его молчание, девушка добавила, делаясь ярко-пунцовой, но четко выговаривая слова: - Иначе говоря, сударь, любовницей Оливье!.. Изумление Жака Бернара достигло предела. Молодой человек вытаращил на собеседницу глаза. Он был настолько ошарашен, что на какой-то миг забыл о роли, которую играл уже в течение нескольких дней, и воскликнул: - Но Оливье не существует! К счастью, он тут же взял себя в руки и, изобразив на лице уныние, добавил, вновь овладев ситуацией: - По крайней мере, больше не существует... Несчастный!.. Бедный мальчик! Как печально! Умереть! Так чудовищно... Жак Бернар не продолжал. Каждое его слово оживляло в памяти кошмарную драму, которая произвела на Фирмену столь чудовищное впечатление, било по нервам. По ее щекам потекли крупные слезы, горло перехватили рыдания. Все более удивляясь и ничего не понимая, Жак Бернар испытывал глубокое сострадание к горю девушки и вместе с тем острое желание рассмеяться при мысли, что эта особа верила, будто была любовницей субъекта, существующего лишь в воображении человека, который находился перед ней. И хотя его, балагура по природе, так и подмывало сострить по этому поводу, он не мог не подумать про себя: "Решительно, не будь я сам Оливье, я стал бы ревновать! Вот пройдоха! Скотина, не успел умереть - моментально сделался великим талантом! Да проживи он хоть как Мафусаил, за все свое существование он не получил бы столько за свои каракули, сколько за эти двое суток! Оказывается, он не только великий мыслитель, но и любимец женщин, да еще каких! Пока я знаком только с одной, той, что передо мной, но, черт возьми, ею стоит заняться! Дьявольщина! Какая красотка! Может, Оливье стоит воскреснуть?.." Жак Бернар с нежностью смотрел на Фирмену, которая тем временем мало-помалу приходила в себя; стыдясь, что дала волю чувствам, обнаружила свое горe перед незнакомцем, она платочком промакивала слезы, сдерживая новые рыдания; ее очаровательное, элегантно одетое тело била дрожь. - Объяснитесь... Прошу вас, мадемуазель... Фирмена уступила этой просьбе, сознавая ее обоснованность. - Это довольно путаная и очень грустная история, но к вам она почти не имеет отношения! Так вот, сударь, я обмолвилась, что была любовницей Оливье. Это верно, я познакомилась с ним несколько недель тому назад. Не знаю, по каким причинам, но мне он представился Морисом, рабочим, сказал, что работает в мастерских, где делают воздушные шары. У меня не было основания ему не верить, правда? Он меня очень любил, и я платила ему взаимностью. Мы должны были пожениться зимой. Это было уже решено... Внезапно произошла известная вам драма... Я видела, собственными глазами видела... Фирмена провела рукой по лбу, словно отгоняя ужасный кошмар, избавляясь от навязчивого воспоминания. - Нет! - продолжала она. - Детали вам ни к чему! Вы и так, безусловно, их знаете, кроме того, возвращаться к ним выше моих сил... Жак Бернар, в свою очередь, поинтересовался. - Но почему вы решили, - задумчиво произнес он, - что ваш друг, господин Морис, и Оливье... - Все очень просто! - перебила Фирмена. - После смерти Мориса занялись выяснять его личность, и тут обнаружилось, что никакой он не рабочий фабрики воздушных шаров. Этих фабрик всего раз-два и обчелся, их владельцы были допрошены, ни один из них не знал Мориса... Напротив, дома... у моего любовника были найдены документы, письма, разные разности, доказывающие, что его имя не Морис, а Оливье, и что он был не рабочим, а писателем... Кроме того, - продолжала девушка, воодушевляясь, - я об этом догадывалась. Не то чтобы я презирала рабочих, отнюдь, я сама работница, чем, сударь, горжусь. Но я замечала, что Морис, по крайней мере, со мной, держался не так, как прочие знакомые, обычные работяги. Он так нежно, красиво изъяснялся, находил такие чудные выражения... Жак Бернар запротестовал: - Но, мадемуазель, это не причина! Один великий поэт сказал, что под влиянием настоящего чувства человек, независимо от среды и образования, отыскивает звучные слова, дабы передать свои ощущения; неудивительно, что Морис, даже будучи рабочим, произносил красивые фразы, вас любя... Но Фирмена покачала головой: - Сударь, но все газеты, даже полиция, считают, что Морис - это Оливье!.. Неожиданно девушка оборвала себя. - А от вас, сударь, - резко произнесла она, - слышать подобное просто поразительно! В конце концов, вы его знали... тоже знали... Конечно, более продолжительное время, чем я... Ведь вы его наследник... значит, были его другом... Тогда почему?.. Жак Бернар снова вздрогнул. Ах! Конечно! Он чуть не попал впросак и отдавал себе в этом отчет. Молодой человек определенно не имел привычки лгать и с трудом справлялся с ролью самозванца. Вот уже дважды он выдал себя. Разумеется, девушка была права, он, Жак Бернар, не мог сомневаться в тождественности Мориса и Оливье. Кроме того, не сам ли он делал все, чтобы упрочить это заблуждение? Тем не менее, Жак Бернар впал в тяжкое уныние. Его положение и впрямь выглядело щекотливым. Конечно, он постарался внушить общественности, что таинственный покойник являлся никем иным, как Оливье, но в глубине души сознавал, что Оливье никак не мог быть Морисом, поскольку первого из них не существовало в природе... Перед ним вставала новая проблема. В реальности Мориса сомневаться не приходилось, и Жак Бернар спрашивал себя, что это был за человек. По заверению очаровательной девушки, считавшей себя его любовницей, этот Морис был честным и благородным малым. Почему он исчез? Зачем сам, по собственной воле, устроил мрачный спектакль, разыграв фиктивную смерть? Очевидно, за этим кроется какая-то тайна. Но если этот Морис - честный человек, он, конечно, рано или поздно появится и откроет миру свое истинное имя, отрекшись от того, которым столь бесцеремонно наделил его Жак Бернар. В голове обитателя проезда Дидо зрела и другая гипотеза. Может, Морис не был таким святошей, каким его изображала любовница. Вдруг это рецедивист, которому в один прекрасный день под давлением обстоятельств пришлось спрятать концы в воду?.. Он разыграл фокус с отрубленной головой и инсценировал исчезновение трупа... На первый взгляд Жаку Бернару больше нравилось именно такое решение. Раз и навсегда исчезнув, Морис не пойдет жаловаться, что его мнимому трупу присвоили имя Оливье! Напротив, совершив подлог, Жак Бернар оказал ему услугу. Однако Жак Бернар спрашивал себя, а не завалится ли однажды к нему пресловутый Морис, чтобы заявить с глазу на глаз: "Дорогой сударь, мне известны все ваши махинации. Мне известно, как вы воспользовались мною, решив заработать на своем Оливье. Это дело прошлое, я не намерен его предавать гласности, но не желаю, чтобы вы наживались в одиночку. Будем вести игру вместе!" И Жак Бернар представил себе цепь сомнительных приключений, нелицеприятных взаимоотношений, двусмысленных компромиссов, возможность которых его мало радовала и несколько омрачала замечательную прибыльную шутку, которую он на днях сыграл со своими современниками, подсунув вместо несуществующего трупа реального Оливье. Жак Бернар оторвался от размышлений, чтобы еще расспросить девушку, которая, вновь погрузившись в свои думы, хранила молчание. Раз начав, он обязан был выдержать роль до конца; молодой человек про себя подумал, что у знакомой Мориса можно узнать подробности, которые, при необходимости, придали бы фигуре мнимого Оливье большую достоверность. - Бедный Оливье! - лицемерно захныкал Жак Бернар, чтобы направить разговор в нужное русло. - Какой был славный мальчик! Талант! И при этом очень мягкий! Блондины обычно мягкие и покладистые, ведь так, мадемуазель? "Только бы он оказался блондином, или хотя бы шатеном... Вдруг мне повезет!" - мечтал про себя Жак Бернар, ввертывая это замечание. Фирмена в изумлении взглянула на него. - Что вы сказали, сударь? - оборвала она его. - Оливье блондин? Но у него были черные волосы!.. Жак Бернар изобразил полную беспечность: - Я и говорю, мадемуазель, бедный Оливье, черный как смоль... Затем, сделав вид, что понял, рассмеялся. - А! Вижу, что вас смущает, я, должно быть, сказал "блондин"? Не обращайте внимания. Просто оговорился. Я тоже выбит из колеи... потрясен... Видите, - добавил он, показывая на царящий в комнате беспорядок, - бумаги, книги... Все его... Фирмена неожиданно поднялась, с мученическим и трогательным видом пошла на Жака Бернара. - Сударь, - спросила она. - Вы ведь помните мое имя? Фирмена Беноа. Скажите, в бумагах Оливье не было ничего, адресованного мне? Какого-нибудь посвящения?.. Упоминания?.. - Конечно, нет! - решительно воскликнул Жак Бернар. Но сжалившись над безмолвным отчаянием девушки, добавил: - То есть, мне пока ничего не попадалось, но я поищу, посмотрю... Фирмена машинально приблизилась к заваленному бумагами столу. Она заметила рукописную страницу с росчерком Оливье внизу. "Черт! - подумал Жак Бернар, видя, что она погрузилась в чтение, - ну и влип, как будем выпутываться?.." Девушка, пробежав написанное, разглядывала подпись. - Но это почерк не Мориса! - прошептала она. Но Жак Бернар, уже обретя былую самоуверенность, заявил: - Извините, мадемуазель, это его почерк, уж поверьте. Дело в том... У Оливье было не только два имени - доказательство тому, что вы знали его как Мориса, - но и два почерка! Один врожденный, персональный, которым он писал вам, а другой - поэтический, литературный... которым и написаны рукописи... Фирмена не пыталась возразить собеседнику. Ей очень хотелось верить ему! Бедное дитя было слишком доверчивым, чтобы усомниться в правдивости околесицы, которую плел в ее честь создатель Оливье Жак Бернар! Другими глазами Фирмена оглядела окружавший ее беспорядок. В изумлении взглянула на наследника. В сущности, какое ей было до всего этого дело; ее любовник - неоспоримо, безнадежно - был мертв! Несмотря на беспросветную тоску, дорогой домой у девушки появилась надежда, робкая искра надежды. Жак Бернар пообещал, что пороется в архиве Оливье и, найдя личные записки покойного, почтет за честь и удовольствие вручить той, что так горько оплакивает его. Глава 10 ЛЮБОВНИЦА ВИКОНТА - Фирмена, вам не холодно? - Что вы, нисколько! - Можно подбросить еще полено в огонь... - В этом нет никакой необходимости, друг мой... - Тогда позвольте подложить вам под ноги подушечку. Мне кажется, вам неудобно сидеть, вы еще не настолько окрепли, чтобы попусту тратить силы... Виконт встал из кресла, где курил сигару, и с терпеливой нежностью стал получше устраивать молодую работницу, свою подругу, любовницу, в которую был влюблен, как никогда, как никогда стремился завладеть ее сердцем! Вот уже несколько дней, как Фирмена съехала с улицы Брошан. После трагического убийства несчастного Мориса и перенесенного нервного потрясения она непрестанно чувствовала на себе самые изысканные знаки внимания, самые предупредительные ласки виконта. Он постоянно окружал ее заботой, не щадя себя, разрывался на части, в надежде если не растрогать, то хотя бы немного смягчить сердце девушки. И в один прекрасный вечер - Фирмена уже поправлялась и отваживалась ненадолго выходить - он уговорил ее перебраться на улицу Пентьевр, где ей была приготовлена квартирка на первом этаже. Здесь они и находились вдвоем. Чай был выпит; прежде чем расстаться с любовницей и вернуться к светским обязанностям и, увы, семейному очагу и виконтессе де Плерматэн, виконт наслаждался последними минутами подле своей подруги, наблюдая, как она, серьезная, спокойная и степенная, сосредоточенно глядит на дрова в камине, следя за игрой огня, пляшущими язычками пламени, с треском вырывающимися искрами. - Фирмена, вы мечтаете? - спросил виконт. - Я не мечтаю, друг мой, я размышляю. - О чем? - Почему вы об этом спрашиваете? - А почему бы и нет? - Полагаете, мне хочется сделать вам больно? Виконт де Плерматэн бросил в огонь нервно сжеванную сигару... - Вы правы, - произнес он, - иногда лучше не знать, глупо лезть в душу собственной любовнице. Счастливцы, кто довольствуется ловко сыгранной комедией, для кого каждый поцелуй - любовный... Счастливцы?.. Нет, не верю! Они знают, что являются жертвами комедии... Нельзя насильно держать себя в слепоте, надо думать, они видят ложь, чувствуют едкий душок притворных ласк, лицемерных объятий. Фирмена! Поверьте, я слишком люблю вас, чтобы позволить себе заблуждаться по поводу вашего милого и безмятежного равнодушия. Сегодня вы выглядите грустнее, чем вчера!.. Не считайте меня своим врагом, не считайте меня любовником, в эти минуты - когда мы так близки и одновременно так далеки - я хочу быть только другом, настоящим другом! Фирмена, Фирменочка, почему вы грустнеете, грустнеете день ото дня? О чем вы думаете? О чем вы думали, Фирмена?.. Внезапно молодая женщина разрыдалась. По ее впавшим щекам струились тяжелые слезы, влажными жемчужинами скатывались на корсаж, меж тем как ее зубы терзали тонкий батистовый платок. Виконт де Плерматэн поднялся. Он устремился к ней, рухнул на колени перед креслом любовницы, спрятал голову в подоле ее платья; он желал унять слезы молодой женщины, осушить их своими поцелуями, но, увы, понимал, что не в силах утешить Фирмену, что обнять ее сейчас более чем неуместно, что его долг, обязанность - ничем не напоминать о своем положении любовника... хуже, содержателя!.. - Фирмена, - чуть слышно позвал он, - Фирмена, вы думаете о Морисе? - Да! Простите меня! - Фирмена, мне не за что вас прощать! Но почему, почему вы так неожиданно расплакались? Вас тяготит мое присутствие? Мне уйти? Я внушаю вам отвращение? Ах, Фирмена, я готов на любые жертвы, чтобы хоть немного умерить ваши страдания! Скажите, что с вами? Вы что-нибудь узнали, какие-то еще более жестокие подробности смерти этого несчастного? Куда вы вчера днем ходили? Ответьте... Мне очень плохо, когда вы плачете! Огромным усилием воли Фирмена овладела собой, промокнула глаза. Она положила руки на плечи виконта де Плерматэна, заставила подняться его с колен, взглянуть ей в лицо. - Вы очень добры, - сказала она, - я дура, что показываю вам свое горе... Вы очень добры... Поверьте, Раймон, я бесконечно признательна вам за все, что вы сделали, за все, что вы делаете для меня... Простите, что я не властна над собственными мыслями, что я мучаюсь, рыдаю... - Мне не за что вас прощать, бедняжка моя. - Нет! Нет!.. Раз я согласилась жить с вами, раз я согласилась стать вашей любовницей, я не должна думать о Морисе... Но эта смерть, чудовищная смерть витает где-то рядом, я не могу не думать об этом... Ах! Как ужасно, чудовищно, омерзительно. Мысль о ней постоянно преследует меня. Простите, я не могу, видите, не могу его забыть!.. Виконт де Плерматэн медленно поднялся с колен, пододвинул свое кресло к шезлонгу, в котором вытянулась Фирмена, и, взяв в свои руки крошечные ладошки молодой женщины, спросил: - Фирмена, со временем вы забудете! Вы забудете печальное прошлое, потому что я создам вам восхитительное будущее, моя любовь сделает вас счастливой. Но прошу вас, не скрывайте, вы вчера куда-то ходили? Где вы были? Конечно, это имеет отношение к несчастному Морису? Фирмена выдохнула: - Да! - И чем же вы занимались? Откройтесь мне, друг мой. Фирмена, невольно тронутая нежностью виконта, который и не думал бунтовать, не вел себя - в отличие от многих на его месте - этаким ревнивцем, грубияном-хозяином, старался ее утешить, призналась: - Я виделась с Жаком Бернаром. - С кем? - Жаком Бернаром! Литературным наследником Мориса!.. Честно, вы не знаете!? Так послушайте, сейчас я вам все расскажу... И она подробно описала виконту свой визит к Жаку Бернару. Поведала, как узнала о том, что Морис был совсем не рабочим, а поэтом, замечательным поэтом, и как была неприятно поражена тем, что в своем письме-завещании он ни разу не упомянул о ней. - Честно говоря, господин Жак Бернар, - заключила она, - не совсем уверен, что Морис, Морис-Оливье, ведь, кажется, это его настоящее имя, не подумал обо мне. Наверное, он разобрал еще не все бумаги, которые оставил мой бедный друг. И я не теряю надежду, потому что мне было бы больно, мучительно, нестерпимо больно сознавать, что, распорядившись своим творчеством, он не оставил мне, своей возлюбленной, так его обожавшей, ни слова прощания, ни ласковой фразы!.. Виконт де Плерматэн не ответил. Он размышлял, опустив голову, и невеселыми были его мысли. Поистине, виконт де Плерматэн искренне, глубоко, всей душой и сердцем любил бедную Фирмену. Но странным оказалось его положение, обстоятельства понуждали его утешать обожаемую любовницу, оплакивающую смерть другого! Будучи в курсе всех столичных сплетен, скандалов, перипетий, виконт, естественно, слышал о двойном обличье Мориса. Из газет, равно как из клубных разговоров, он уже давно знал, что рабочий в действительности был таким же, как он, светским человеком, поэтом, поэтом Оливье, стихи которого в "Литерарии" не раз приводили его в восторг. Фирмена не сообщила ему ничего нового. Но неожиданно он поймал себя на мысли, что такая необыкновенная фигура, как этот Оливье, безусловно, достойна сожаления молодой работницы. Когда до виконта де Плерматэна дошла весть об убийстве возлюбленного Фирмены, он чисто эгоистически обрадовался несчастью, открывшему, по его мнению, путь к сердцу любимой, которую ему больше не придется делить с другим. Его ужаснула глубина отчаяния Фирмены, грозившая обернуться для девушки - бредящей, смятой, полуживой - воспалением мозга... При виде того, как она понемногу поправляется под благотворным воздействием его неустанных забот, у виконта вновь зажглась надежда. И тогда он решил про себя, что окружив Фирмену роскошью, дав ей вкусить удовольствий, которые с легкостью дарит богатство, он быстро сумеет проложить между ней и памятью о покойном Морисе пропасть, непреодолимую дистанцию, которая отделяет богатую женщину от простой бедной работницы. Услышав, что Морис, рабочий Морис, совсем не рабочий, он затрепетал... Виконт понял, что, дойди до Фирмены известие о том, что Морис был писателем, поэтом Оливье, оно разбередит ее страдания, придав им новый, романтический оттенок. Но он все же надеялся, что Фирмена, поглощенная выздоровлением, не познает про двойное обличье Мориса. И вот те на, Фирмена открывает ему, что не только осведомлена о тождественности Мориса и Оливье, но и рассказывает о встрече с ближайшим другом усопшего, Жаком Бернаром, который непременно еще будет видеться с ней и при каждом свидании подливать масла в огонь, напоминая про таинственно убитого поэта! Ему предстояли новые сражения за сердце Фирмены. Его ненаглядная возлюбленная становилась еще более далекой и недосягаемой. Его ждали мучительные дни. И виконт де Плерматэн, поначалу почти радуясь смерти Мориса - испытывая одно из тех чувств, в которых не принято признаваться даже себе, но которые от того не становятся менее реальными, - спрашивал себя, облегчит ли ему хоть на каплю исчезновение поэта получить то, что он жаждал всеми силами, всей душой - любовь той, которая была ему дороже всего на свете... Глава 11 ОЖИВШИЙ МЕРТВЕЦ Стоя перед зеркальным шкафом, мало что отражавшим, настолько давно тряпка не сражалась с пылью, Жак Бернар кропотливо прилаживал на себя подтяжки: - Брюки должны сидеть естественно, прикрывать каблуки и не морщить... Эти брюки не годятся! Решительно никуда не годятся! Молодой человек придирчиво оглядел свое отражение и философски заключил: - Вообще-то грех жаловаться! Этот замечательный портной отдал фрачную пару по дешевке; право, сто шесть франков девяносто пять сантимов - совсем недорого, вполне приемлемая цена. Девяносто пять сантимов с меня содрали за этот кармашек, которым я, разумеется, в жизни не воспользуюсь! На стуле ожидал жилет; Жак Бернар подхватил его, натянул на себя. - Морщит на животе, одно плечо ниже другого... Ну! Ну! Отлично! Буду как курица в павлиньих перьях... Жак Бернар снова надел фрак - лацканы плохо отворачивались, талия морщила, спина пузырилась - и теперь созерцал себя при полном параде с гвоздикой в петлице... Он разглядывал себя без всякого удовольствия. - Кошмар! Жуть! Мерзость! И все-таки я горжусь, что сумел заказать эту штуковину, а особенно тем, что сумел расплатиться - наличными, полноценными французскими купюрами с королем и Республикой, Сеятельницей и Наполеоном, купюрами, имеющими хождение во всех цивилизованных странах... что в общем-то легко объяснимо, учитывая, что деньги бесспорно обладают свойством уходить сквозь пальцы, улетучиваться, куда-то деваться, что трудно было бы вообразить, не наблюдай мы это Божественное явление повседневно. Молодой человек стал наводить последний лоск. Привел в порядок ногти, вынул лишнее из набитого бумажника, чтобы уродливо не топорщился карман. "Да нет, все слава Богу, - подумал он. - Дела идут, торговля процветает! Оливье может быть мною доволен или я им, как угодно! Этот мнимый покойник оказался жутко прибыльным. Если так пойдет дальше, мне недолго сделаться миллионером..." Необыкновенный Жак Бернар имел полное право гордиться своей затеей и ее уже ощутимыми плодами. Убить Оливье - неплохая задумка, но сыграть ловкую комедию, заставить поверить в его смерть - несравненно лучше! Труды явно не пропали даром: после лжеопознания несчастного обезглавленного с набережной Отей, Жак Бернар ежедневно видел у себя директоров газет, редакторов журналов, в один голос выпрашивающих статью Оливье, стихи Оливье, пьеску Оливье, рукопись Оливье! Теперь, когда мнимый поэт был мертв, он сыскал колоссальный успех. Вошел в моду, аристократы превозносили его до небес, литераторы боготворили, с каждым часом он становился все гениальнее, вызывал все большее восхищение! - Поэтому, - рассуждал свободный художник, наводя глянец на шапокляк с дотошностью истинно светского человека, - поэтому совсем негоже опаздывать! Негоже мне, любимому другу, наследнику и представителю Оливье пропускать празднество, на котором бюст бедолаги покойного увенчают пальмы славы! Этим вечером Жак Бернар облачился во фрак - нелепое и уродливое одеяние, неизвестно по какой причине обязательное на светских приемах - исключительно потому, что собирался в "Литерарию", куда в качестве официального гостя был приглашен на вечер покойного поэта Оливье. По правде говоря, уже довольно продолжительное время, с того самого момента, как была установлена личность мнимого Мориса, обезглавленного на набережной Отей, тело которого, кстати, так и не обнаружили, "Литерария" старательно поддерживала у читателей живейшее восхищение усопшим писателем. В одном из последних номеров "Литерария" вызвалась организовать всеобщую подписку, дабы пустить собранные средства на сооружение памятника поэту Оливье. Списки заполнялись подписями, самые прославленные деятели мира искусства и литературы считали для себя честью значиться среди дарителей. Помимо того "Литерария" решила устроить театрально-литературный вечер. Вход будет платным, актеры будут играть, читать, декламировать произведения из наследия Оливье, а в финале, стараниями двух юных артисток, изображающих Глорию и Музу, будет увенчан гипсовый бюст - макет будущего памятника во славу писателя... Празднество должно было состояться этим же вечером, в десять. Без пяти десять, бросив прощальный взгляд в зеркало, Жак Бернар решил, что готов, готов отправиться в особняк на улице Пресбург и принять участие в чествовании усопшего. - Так... Деньги я взял. Визитные карточки? Рукописи на всякий случай? Носовой платок? Перочинный нож?.. Отлично. Вперед! Он стремительно направился к выходу. Положил ладонь на дверную ручку, привычным жестом повернул ее. Дверь не поддавалась... - Ну-ка! Молодой человек потянул сильнее, убежденный, что вся загвоздка в покоробившейся, вспучившейся от садовой сырости древесине. Не тут-то было! Напрасно Жак Бернар выходил из себя, тянул за ручку, упирался, грубо тряс створку - дверь не поддавалась! После нескольких минут безуспешных попыток, молодому человеку пришлось смириться с очевидностью. - Ну и ну, - изрек он. - Досадно... И совсем уж глупо, нелепо! Полный идиотизм! Сосед или консьерж в шутку закрыл меня на ключ. Теперь я заперт. Из-за собственной причуды держать ключи у консьержа. Он еще не сознавал всей серьезности постигшей его неудачи, надеясь без труда выпрыгнуть в сад через окно, благо, жилище было на первом этаже... Но после секундного размышления Жак Бернар припомнил, что, начав одеваться, час тому назад, он, на горе себе, самолично опустил железные ставни на окнах. Ставни были старой конструкции, какие еще встречаются на старинных домах, запирающиеся на наружный засов... Таким образом Жак Бернар, не имея доступа к засову, изнутри не мог их открыть! - Значит, я под арестом, - проворчал он. - Под домашним арестом?.. Это уж чересчур. Наверняка консьерж увидел закрытые ставни, подумал, что я ушел, и решил прикрыть дверь на ключ... Умник нашелся!.. Чертова скотина, из-за него весь праздник летит к чертям; спрашивается, как будет выкручиваться почтенная мадам Алисе, заметив, что Жак Бернар, литературный наследник покойного Оливье, драгоценного покойного Оливье, не посчитал нужным присутствовать при его апофеозе! Жак Бернар вернулся в прихожую, потряс дверь - тщетно. Тяжеленному створу было хоть бы хны, он с легкостью отразил нападки молодого человека. - Однако, черт побери, мне надо идти!.. Жак Бернар взглянул на часы: - Тридцать пять одиннадцатого... Дьявольщина. Надо скоренько что-то предпринять, а не то я явлюсь к шапочному разбору. Очевидно, чтобы вырваться из злополучного заточения, у Жака Бернара оставалось единственное средство: шуметь, пока его не услышит и не придет освободить консьерж, безусловно, и не подозревающий, в какой переплет невольно вверг своего жильца. Жак Бернар во всю мочь забарабанил в дверь. При этом для привлечения большего внимания он надсадно вопил, звал, орал. Результат не заставил себя ждать... - Черт побери, это вы устроили тарарам, господин Бернар? - Наконец-то... - Что тут у вас стряслось? - Это вы, злосчастный консьерж? - Кто ж еще! Так что случилось, господин Бернар? У вас что, драка? - Хватит! Проклятый консьерж! Неужели вы не понимаете, что заперли меня?.. - Я вас... - Ну да, мигом слетайте за ключом и откройте дверь... Вы, наверное, думали, что я ушел... Через дверь до Жака Бернара донесся растерянный и удивленный голос консьержа, который произнес: - Что вы мелете! Слетать за ключом? Нет у меня вашего ключа! Нет его на щитке!.. С какой стати мне вас запирать? Я тут ни при чем. Это не я!.. - Не вы? - Конечно, нет. А что, у вас нет своего ключа? Жак Бернар стал терять терпение. - Черт! - выкрикнул он наконец. - Не вы, так кто-то другой, не время заниматься выяснениями! Я очень тороплюсь, откройте мне ставень, я вылезу через окно и... - Но я не могу открыть ставни, они на замке, а ключи есть только у вас, господин Бернар... От нетерпения Жак Бернар затопал ногами. Он был прав, этот консьерж!.. - Ладно, тогда бегите за слесарем, немедленно тащите его сюда, пусть выпустит меня... Говорю, нет у меня ключей, я хочу выйти!.. И сами возвращайтесь! - Хорошо!.. Хорошо!.. - заметил консьерж. - Я все сделаю, но имейте в виду, я ничего не обещаю! Сейчас в мастерских не слишком людно, не знаю, найду ли я кого-нибудь... Жак Бернар слышал, как привратник удалился, брюзжа на ходу. - Ну и влип, - буркнул молодой человек. - Они намерены мне все испортить. Чертовщина! Ну и физиономии у них будут при виде моего пустого кресла!.. Жак Бернар долго ждал. Очевидно, найти нужного мастера оказалось совсем не легко. Уже с половины десятого толпы зрителей, состоящие исключительно из сливок общества, о ком принято говорить "весь Париж", брали приступом, заполняли собой особняк "Литерарии". Принимая во внимание специфический профиль журнала, которым с успехом руководила милейшая мадам Алисе, читатели "Литерарии" образовывали истинную элиту, элиту парижских интеллектуалов или, по меньшей мере, к таковым себя причисляющих. Для этих избранных, роскошных особ празднество в "Литерарии" в честь поэта Оливье было торжество дежурным, на котором непременно надо было появиться, отметиться, дабы не лишиться титула модного господина или дамы. Просторный особняк быстро заполнялся, и без четверти семь публика уже теснилась в маленьком театральном зале, где мадам Алисе проводила встречи, заседания и праздники для шикарной и деликатной клиентуры своего издания. Потрясающей красоты женщины, которые торговали очень дорогими программами, убежденные, что таким образом возвеличивают имя замечательного поэта, каковым, по всеобщему заверению, был Оливье, предупреждали, что представление начнется без четверти десять. Без двадцати десять в переполненном зале было негде яблоку упасть. Но самое невероятное, что, невзирая на тесноту, все казались на вершине воодушевления. Соседи переговаривались, восторгались поэтом Оливье, не было никого, кто не посвятил бы ему строфы, сонета или фразы... Одна мадам Алисе пребывала в ярости. Сидя в первом ряду - она не пожелала занять место рядом с членами комиссии по увековечиванию памяти Оливье, - она размышляла: "Боже, ну и противная эта богема, эти свободные художники! Наобещают с три короба и ищи их свищи!.. Где этот чертов Жак Бернар? Должен был прийти среди первых, и до сих пор его нет. Что это значит?.." Напротив, с явным удовлетворением директриса "Литерарии" окидывала взором полный зал, мысленно беря на заметку интересных людей, достойных фигурировать в будущем отчете. Но невольно она возвращалась к тягостным думам: "В конце концов, почему Жак Бернар не здесь? Как-никак его обязанность руководить церемонией! Его присутствие придало бы празднику большую официальность... Как все-таки это неприятно!.." Занавес начал подниматься, с губ довольных зрителей слетело приглушенное "ах", вскоре сменившееся торжественной тишиной. Интеллигентного вида мужчина в белом галстуке и во фраке, с плешивой головой и живыми глазами за стеклами пенсне в черепаховой оправе, эталон светского ведущего, уселся за зеленый столик, украшенный традиционным стаканом с водой и заранее выдвинутый рабочими на авансцену. - Дамы!.. И господа!.. Ведущий кратко обрисовал жизненный путь поэта Оливье. Он находил восхитительные слова, тактичные и меткие выражения, превознося покойного, без которого, как он утверждал, прибегнув к несколько рискованной метафоре, плакала бы вся французская словесность. Несколько секунд спустя он поднялся под бурные овации, бурные еще и потому, что не томил публику, ожидающую гвоздя программы, чтения произведений поэта Оливье. Как только ведущий вернулся за кулисы, подошла очередь постоянного постановщика праздников в "Литерарии" Мике. Уверенным шагом он пересек сцену и приблизился к рампе, незаметно обменявшись с мадам Алисе полным отчаяния взглядом, взглядом, ничего не говорившим окружающим, но хорошо понятным директрисе, который означал: "О Жаке Бернаре ни слуха ни духа!" Мике громко объявил: - Дамы и господа!.. В нескольких витиеватых фразах актер предупредил публику, что сейчас ей будет представлена одноактная пьеса Оливье, пьеса, еще не видавшая огней рампы, каковая, как он надеется, несомненно, обязательно заинтересует читателей "Литерарии", которые смогут оценить многообразие и плодовитость покойного, преуспевшего как в комедии, так и в драме, оставившего свой автограф как под трагическими, любовными стихотворениями, так и под задушевными, игривыми, даже легкими романсами! - Мы решили, - заключил Мике, - чередовать жанры, к которым обращался поэт Оливье, и включить в программу самые разнохарактерные произведения. Дамы и господа, ваше право смеяться или плакать над пьеской, которую мы с товарищами имеем честь исполнить перед вами, рассчитывая на всю вашу снисходительность... Последние слова встретил шквал аплодисментов, артист поклонился и скрылся за кулисами. Занавес упал и поднялся, открыв сельский пейзаж, а несколько мгновений спустя весь зал покатывался от безумного, неудержимого хохота, настолько комичной и забавной оказалась завязка "Всего или ничего" - так называлась пьеска. Артистов вызывали, кричали "бис" и "браво". Не стихали аплодисменты. К антракту все были в полном воодушевлении... Мадам Алисе прошла за кулисы, заметила Мике, который метался, как угорелый, следя за подготовкой второй части программы. - Ну как? Порядок? - крикнул ей актер. Мадам Алисе кивнула: - Да, ничего! Ничего получилось!.. Что теперь будем делать? - Вы имеете в виду, как мы сгладим отсутствие Жака Бернара? - Вот именно... Ему назначили увенчивать бюст... Мике покорно махнул рукой: - Что делать, мадам! Может, еще появится? Вдруг он просто опаздывает?.. И потом, тут уже ничего не попишешь... Оставив директрису "Литерарии", которая всегда страшно волновалась во время своих праздников и обретала душевный покой и обычное хладнокровие только с уходом последнего гостя, Мике прокричал в сторону: - Внимание! За кулисами! Готовы? Даю звонок! В зале оживленно переговаривались, целовали ручки, завязывали знакомства, шла светская болтовня, продолжались начавшиеся в антракте флирты... Наконец занавес вновь поднялся, по залу прокатилось "браво", открылась темно-серая декорация в цветочек, декорация неброская, не задерживающая внимания. Прекрасная и грациозная Лидиана из Французского театра объявила со сцены мелодичным голосом: - Неизданное стихотворение Оливье "Летний вечер". Она начала читать волнующие, несколько меланхолические строки, которым аудитория внимала с трепетом: О нет! Не станем говорить, послушай - Трепещет поле под лобзаньем ветра... Мы час не будем торопить, и наши души Усладит долина, где устало догорает вечер. Мы дальше не пойдем, на мох приляжем, Дурман гвоздик вдохнем, пусть царствуют они. Взгляни: ночь нежная уже стоит на страже, И поцелуя вкус своим теплом хранит. Но когда артистка подошла к заключительной строфе, разразился настоящий скандал. Оборвав Лидиану, мужской голос, плавный, спокойный, бесстрастный, прекрасно поставленный, довел неизданное стихотворение до конца среди гробового молчания задохнувшейся от удивления публики. Вот сердца любящего повеленье: остаться здесь! Слить губы наши в клятве бесконечной! Подле тебя мечтать и ночь, и день, Не верить в завтра, чтобы верить в вечность! В едином порыве все головы повернулись, все взгляды обратились в противоположный конец зала, к человеку, только что говорившему, читавшему - о неслыханная дерзость! - строфы, неизданные строфы поэта Оливье! Что это значило? Кем был этот незнакомец? Зачем затеял отвратительный скандал? В висках у присутствующих застучало, мадам Алисе, бледная как смерть, вскочила с места, у артистки на сцене подкосились ноги, из-за кулис выскочил ошеломленный Мике. Да! У всех застучало в висках, а на лбу выступила холодная испарина, ибо нарушитель вечера в "Литерарии", вечера памяти покойного поэта, который дочитал строфу, считавшуюся неизданной, казался до боли знакомым, как две капли похожим на примелькавшиеся в газетах фотографии Мориса, Мориса-Оливье! Поэта, убитого поэта с набережной Отей!.. Окончив четверостишие прежде, чем кто-либо успел глазом моргнуть, двойник Мориса - так поначалу восприняли его зрители - продолжал тем же спокойным и ледяным голосом: - Дамы и господа... Попрошу две минуты внимания... Мне надо сообщить вам важные известия! Во-первых, среди присутствующих наверняка имеются такие, кто мог бы помнить, прочитать это стихотворение. Найти его можно в любой антологии. Оно никогда не принадлежало поэту Оливье, поэту, которого вы собрались здесь славить, его автор широко известен, это господин Марк... Да, дамы и господа! Он посвятил эти стихи одной своей знакомой!.. Вас разыграли!.. Но это еще не все! Вы думаете, что чествуете сейчас память покойного, память поэта Оливье. Так вот, поэт Оливье не умирал, хотя бы по той простой причине, что это я!.. Я поэт Оливье, он же рабочий Морис! Господин Жак Бернар, так и не явившийся к тому же на празд