Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     OCR: Леопард Веша
---------------------------------------------------------------



   Известная американская писательница Урсула Ле Гуин родилась в  1929
году. Первый ее рассказ, "Апрель в Париже",  был  опубликован  в  1962
году (переведен на русский язык). За  ним  последовали  многочисленные
новеллы, повести и романы, принесшие писательнице славу основательницы
"этнографического" направления  в  современной  научной  фантастике  и
удостоенные многих литературных премий. В 1980 году издательство "Мир"
выпустило первый сборник произведений Ле Гуин на русском языке.
   В предлагаемой новелле писательница в аллегорической  форме  ставит
вопрос об отношении бесчеловечной западной цивилизации к природе.



   На обочине скоростной дороги э 18 штата Орегон  южнее  объезда  Мак
Минвилл стоит дерево. В прошлом году у него обломилась большая  ветка,
но от этого оно не стало менее  величественным.  Проезжать  мимо  него
приходится  несколько  раз  в  году,  но  никогда  не  встает  оно   с
достоинством и умением старого мастера служить Относительности.

   Они не всегда были столь требовательны. Когда-то они  не  понуждали
нас двигаться быстрее чем галопом, да  и  это  случалось  редко.  Чаще
всего легкой  трусцой.  Истинным  удовольствием  было  приближаться  к
пешему. Хватало времени выполнить все  как  следует.  А  он,  как  это
обычно делают люди, двигал руками  и  ногами,  глядя  перед  собой  на
дорогу, а чаще по сторонам или прямо на меня, и я приближался  к  нему
медленно и незаметно, вырастая все больше и больше, точно согласовывая
скорость приближения и скорость роста таким образом, что в  тот  самый
момент, когда я  из  маленького  пятнышка  вырастал  до  своих  полных
размеров - тогда во мне было шестьдесят футов, - я оказывался рядом  с
человеком, нависал над ним, принимал устрашающие размеры, высился  над
ним, окутывая его своею густой тенью. Но он все же  не  пугался.  Даже
дети не боялись, хотя завороженно смотрели на меня, когда  я  проходил
мимо и начинал уменьшаться.
   Иногда кто-либо из взрослых задерживал меня при встрече и ложился у
моих ног, прислонившись ко мне спиной, и порой долго лежал так. Я и не
думал возражать. У меня есть чудесный  холм,  с  которого  открываются
дали, есть доброе солнце,  хороший  ветер  -  почему  бы  не  постоять
спокойно   часок-другой.   Ведь   это   всего    лишь    относительная
неподвижность. Надо только посмотреть на  солнце,  чтобы  понять,  как
быстро на самом деле  движешься;  и  к  тому  же  растешь  непрерывно,
особенно  летом.  Как  бы  то  ни  было,  меня   всегда   трогала   их
доверчивость, когда они засыпали у моих ног, позволяя мне прислоняться
к ним, таким маленьким и теплым. Люди нравились мне. В отличие от птиц
они редко одаривали нас, деревья, изяществом, но белкам я  их  все  же
предпочитал.
   Тогда лошади  работали  у  человека:  и  это  меня  тоже  радовало.
Особенно мне нравилась рысца - в этом аллюре  я  достиг  совершенства.
Ритмические движения вверх и вниз в сочетании с  пульсирующим  ростом,
покачиванием и пикирующими бросками создавали  иллюзию  полета.  Галоп
был менее приятен. Он более резок, неровен, казалось, что тебя бросает
порывами сильного ветра, как  молодое  деревце.  Да  к  тому  же  все:
медленное  приближение  и  вырастание,  сам  момент  нависания,  затем
медленное отступление и уменьшение - все это пропадало при  галопе.  В
него надо было бросаться сломя голову,  трандада-трандада-трандада!  А
человек был слишком занят ездой, лошадь - бегом, они даже взглянуть на
меня не удосуживались. Впрочем, случалось такое нечасто.  Ведь  лошади
тоже смертны и, как существа неукорененные, легко уставали; вот люди и
не утомляли их, если не спешили по неотложным делам. Да  у  них  вроде
тогда и не было столько неотложных дел.
   Много лет прошло с тех пор, как я пускался последний раз  в  галоп,
и, сказать по правде, я бы не возражал попробовать еще  разок.  В  нем
есть все же что-то энергично-воодушевляющее.
   Помню, как я увидел первый автомобиль. Как почти все мы,  я  принял
его за смертное неукорененное существо какого-то нового для меня вида.
Я был немного удивлен, так как думал, что за  сто  тридцать  два  года
своей жизни изучил всю местную  фауну.  Новое  всегда  волнует  просто
потому, что оно новое, и я с вниманием следил  за  этим  существом.  Я
приблизился к нему довольно быстро, прежде  я  сказал  бы  рысцой,  но
аллюр  был  другой,  соответствующий  непривлекательному  виду   этого
создания, - неудобный, скачущий, рваный.  Но  уже  через  две  минуты,
раньше чем я вырос на фут, я уже знал, что это не смертное существо  -
укорененное,  неукорененное  или  какое-либо  еще.  Оно  было  сделано
людьми, как и повозки, в  которые  впрягали  лошадей.  Я,  признаться,
подумал, что оно сделано настолько плохо, что, перевалив через холм на
западе, больше уже не вернется, и я от души надеялся  на  это,  потому
что мне не доставили никакого удовольствия эти дергающиеся скачки.  Но
оно стало ходить по расписанию, которого в силу обстоятельств пришлось
придерживаться и мне.  Каждый  день  в  четыре  часа  мне  приходилось
приближаться к нему, когда  оно,  дергаясь  и  трясясь,  появлялось  с
запада, расти, зависать над ним и снова  уменьшаться.  А  в  пять  мне
снова приходилось возвращаться с востока заячьими подскоками -  совсем
несолидно для моих шестидесяти футов, - раскачиваясь во все стороны до
тех пор, пока мне наконец не удавалось избавиться от этого  маленького
противного  монстра,  расслабиться  и  подставить   ветви   дуновениям
вечернего ветерка.
   Их  всегда  было  двое  в  машине:  молодой  мужчина  за  рулем   и
недовольная пожилая женщина, закутанная в  меха,  на  заднем  сиденье.
Может быть, они и говорили друг с другом, но я никогда  не  слышал  ни
слова. Я был свидетелем многих бесед на дороге в те дни, но ни одна из
них не была рождена  в  этой  машине.  Верх  ее  был  открыт,  но  она
производила столько шума, что перекрывала  все  голоса,  даже  песенку
остановившегося у меня в  тот  год  воробья.  Шум  был  почти  так  же
отвратителен, как тряска.
   Я  принадлежу  семье  с  твердыми  принципами,  обладающей  высоким
чувством собственного достоинства. У нас, вязов, есть девиз: "Ломаюсь,
но не гнусь", и я всегда старался придерживаться  его.  Когда  простая
механическая поделка заставляла меня  прыгать  и  трястись,  -  здесь,
понимаете, была затронута не моя личная гордость, а фамильная честь.
   Яблони во фруктовом саду, что у  подножия  холма,  по-видимому,  не
возражали; впрочем, покорство было в их природе. За столетия  их  гены
были изменены людьми. К тому же у них преобладало стадное чувство - ни
одно садовое дерево не может иметь по-настоящему собственного мнения.
   Я держал свое мнение при себе.
   И был очень доволен, когда автомобиль прекратил совершать набеги на
нас. Целый месяц его не было, и весь месяц  я  с  радостью  ходил  для
людей, и бегал рысью для лошадей, и  даже  двигался  вприпрыжку,  если
видел ребенка, держащегося за руку матери, стараясь, хотя и не  совсем
успешно, оставаться в фокусе его глаз.
   Но на следующий месяц -  это  был  сентябрь,  потому  что  ласточки
улетели несколькими днями раньше, - появилась другая машина, новая,  и
неожиданно поволокла и меня, и дорогу, и наш холм, и сад,  и  поля,  и
крышу фермерского дома, подбрасывая и дергая, с востока  на  запад.  Я
двигался быстрее, чем при галопе, быстрее, чем когда-либо  раньше.  И,
едва успев зависнуть, был вынужден снова припасть к земле.
   На следующий день появилась еще одна, другая.
   Год от года, с каждой неделей, с каждым днем  они  становились  все
более обычным явлением. Порядок Вещей вобрал их в себя,  и  они  стали
его главной чертой. Дорогу перемостили,  расширили  и  покрыли  чем-то
очень гладким и противным, похожим на улиточью слизь, на чем  не  было
ни колеи, ни луж, ни камней, ни цветов,  ни  тени.  Прежде  на  дороге
встречалось множество маленьких неукорененных  существ  -  кузнечиков,
муравьев, лягушек, мышей, лис  и  разных  других  животных.  Они,  как
правило, были слишком малы, чтобы я двигался для них, - они не  смогли
бы и  разглядеть-то  меня  как  следует.  Теперь,  набравшись   опыта,
большинство из них избегало дороги,  остальных  давили  колеса.  Очень
многие кролики погибли прямо у моих ног именно  так.  И  я  благодарен
судьбе за то, что я вяз и что, хотя  ветер  может  выворотить  меня  с
корнем,  хотя  меня  могут  срубить  или   спилить,   ни   при   каких
обстоятельствах никто меня не раздавит.
   Новый уровень  мастерства  требовался  от  меня,  когда  на  дороге
появлялось одновременно несколько автомобилей.  Едва  я  поднялся  над
травой тоненьким прутиком, как ясно понял основную хитрость движения в
двух направлениях сразу. Я усвоил ее без особых размышлений, просто  в
силу обстоятельств, когда увидел пешего, идущего с востока, и  конного
на западе. Мне надо было идти в двух направлениях одновременно, что  я
и сделал. Я думаю, это как раз то,  что  удается  нам,  деревьям,  без
труда. Несмотря на волнение, мне удалось миновать всадника, а затем  
удалиться от него, в то время  как  я  еще  приближался  вперевалку  к
пешему, и миновал его (в те дни не могло быть и  речи  о  нависании!),
только когда исчез из поля зрения наездника. В тот первый  раз,  когда
мне, такому молодому, удалось все сделать правильно, я был горд собой,
хотя не так уж все и сложно.  С  тех  пор  я  делал  так  бесчисленное
количество раз даже во сне. Но задумывались ли  вы,  какое  мастерство
требуется от дерева, когда ему приходится увеличиваться  одновременно,
но с несколько отличной скоростью и  несколько  отличным  образом  для
каждого  из   сорока   автомобилей,   движущихся   в   противоположных
направлениях, и в то же самое время уменьшаться для сорока других,  не
забывая, однако, нависать над всеми ними в нужный  момент?  Минуту  за
минутой, час за часом, С рассвета до заката и даже во тьме ночной?
   А моей дороге отдыхать не приходилось, она работала целый день  под
почти не прекращающимся потоком машин. Она работала, и я тоже работал.
Мне уже  больше  не  надо  было  так  трястись  и   подпрыгивать,   но
приходилось бежать все  быстрее  и  быстрее;  с  чудовищной  скоростью
расти, зависать и стягиваться в ничто за мгновение - все в спешке,  не
имея времени порадоваться движению, без отдыха, снова, снова и снова.
   Очень немногие водители давали себе труд посмотреть на меня  да  же
мельком. Казалось, они вообще ничего не видели. Просто таращили  глаза
на дорогу  перед  собой.  Похоже,  они  верили  в  то,   что   куда-то
направляются, к чему-то  стремятся.  К  их  автомобилям  спереди  были
прикреплены маленькие зеркальца, на  которые  они  время,  от  времени
поглядывали, чтобы увидеть место, где они уже побывали, после чего  их
взгляд опять застывал, прикованный к дороге впереди. А я-то думал, что
только жуки так заблуждаются. Жуки всегда в спешке, а вверх никогда не
смотрят. Я всегда был крайне низкого мнения о жуках. Но они по крайней
мере, не вмешивались в мою жизнь.
   Признаюсь, что в благословенной темноте тех ночей,  когда  луна  не
серебрила мою крону, а я не заслонял звезд своими ветвями, когда я мог
отдохнуть, то порой всерьез думал о  том,  чтобы  перестать  выполнять
свой долг перед общим Порядком Вещей -  перестать  двигаться.  Ну,  не
совсем всерьез. Наполовину всерьез. Просто от усталости. Но если  даже
глупенькая  вербочка  у  подножия  холма   сознавала   свой   долг   и
подскакивала,  ускорялась,  вырастала  и   уменьшалась   для   каждого
автомобиля на дороге, то  как  мне,  вязу,  не  следовать  ему?  Честь
обязывает, и каждое мое семя, перед тем как  упасть,  уже  знало  свой
долг,
   Вот уже пятьдесят или шестьдесят  лет  прошло  с  тех  пор,  когда,
согласившись  поддерживать  Порядок  Вещей,  я  внес   свою   долю   в
поддержание у людей иллюзии, что они куда-то  движутся.  И  я  бы  рад
поддерживать ее и дальше. Но произошли настолько страшные события, что
я хочу выразить протест. Я не против  того,  чтобы  двигаться  в  двух
направлениях сразу, растя и уменьшаться одновременно, даже  нестись  с
противоестественной скоростью шестьдесят или семьдесят миль в  час.  Я
готов продолжать все это, пока меня не срубят или  не  выкорчуют.  Это
моя работа. Но я гневно протестую  против  превращения  меня  в  нечто
вечное.


Last-modified: Thu, 27 Jul 2000 06:11:38 GMT
Оцените этот текст: