о ночам, по сниженным ценам, летают, в основном, черные пассажиры: у них меньше денег. Кэбы один за другим выезжали со стоянки и мчались мимо черной толпы. Уехали пустыми Доктор, Ежик, Макинтош. Удрали двое моих знакомых -- чех и поляк. Удрал толстый смешной мальчишка, Иоська, который стеснялся мочиться на асфальт и возил с собой баночку с крышечкой... Приехав в аэропорт порожняком, проторчав здесь часа полтора в ожидании самолета, таксисты не желали впускать негров в свои машины. Неужели они так их боятся?.. Я остался и получил работу. Правда, не на двадцать долларов, а, примерно, на десять -- в Джамайку. Отвезти нужно было солдата-отпускника и его стереозвуковую установку в картонной коробке. Установка была громоздкой, коробка не Лезла в салон; мы с солдатом изрядно намучались, прежде чем сообразили пристроить ее торчком в открытом багажнике... Зато солдат оказался душа нараспашку парнем! "Стерео" он купил случайно, вчера, в Чикаго, прямо на улице, где живет его девушка. Шикарная вещь, даже не распечатанная -- и всего сто долларов!.. "Краденая" -- подумал я, но не попрекнул солдата. К любимой девушке он прилетел из Европы, сюрпризом решил нагрянуть, а тут под руку подвернулся такой подарок... Сторговался с продавцами, что за ту же цену они еще и помогут поднять установку на четвертый этаж. Подняли, позвонили: -- Кто там? -- слышит солдат родной голосок. -- Доставка! Из магазина "Сирс"... -- Что такое? Почему? Кто заказывал? Ax!.. -- звякнула, натягиваясь, цепочка, забилось сердце солдата. Сейчас обовьет его -- обалдевшая от радости, горячая спросонья... Да не обвила. Из-за двери выглянул задрапированный в простыню мужской торс; такие дела... Из Чикаго солдат полетел в Нью-Йорк, где его ждут всегда -- родители, сестренки. Им сейчас мы и везем злосчастную стереоустановку... Рассказывал солдат и об армии: уважительно, серьезно. В армии он стал другим человеком: отучился бессмысленно убивать время. За год из него сделали классного автомеханика. Да и вообще он обучен теперь уйме полезнейших вещей, буквально на все случаи жизни! -- Ну, например... Задумался солдат: какой бы привести пример, и привел такой, что для меня интересней и быть не могло: как должен вести себя американский десантник, если попадет в плен к русским. Прежде всего, надо пытаться бежать. Даже если шансов на успех нет. -- Зачем же тогда бежать? -- Они будут меня ловить, а это отвлекает силы противника. -- Ну, а если тебе удалось бежать, что же ты, черный, будешь делать на советской территории? Где спрячешься? -- Спрятаться нужно у священника или у проститутки. -- Но ведь могут и поймать; начнут допрашивать... -- На допросах нужно прикидываться дурачком. Если спросят, сколько в полку людей, надо сказать: очень много, я не считал. Я вообще, мол, плохо учился. Если спросят, сколько танков, надо сказать: тьма-тьмущая, тысяч пять!.. -- Поверят ли? -- усомнился я. Солдат подмигнул: какое ему дело -- поверят, не поверят. Главное, задурить им головы... На крылечке отчего дома солдата встречала вся семья. Ойкнула и повисла на шее молодая мама. Крепко обнялись отец с сыном, визжали сестренки, одаренные серебряными долларами. Мы с папой, уже собравшимся на службу, -- при галстуке, в жилетке, -- втащили стереоустановку на крыльцо. Оторвавшись от сестренок, солдат вынул бумажник: -- Сколько с меня? -- На счетчике 7.75, -- дипломатично ответил я. Солдат отсчитал восемь долларов, я дал ему квотер сдачи. Монетка нырнула в карман мундира. Повисла драматическая пауза. -- Почему ты так заплатил? -- спросил я. -- Разве я обязан таскать твое "стерео"? -- Но мы ведь не просили вас это делать, -- вежливо возразила светящаяся радостью мама. Я уже слышал, да и по своему скромному опыту знал, что черные клиенты, как правило, не платят чаевых, но я не предполагал, что это может быть до такой степени обидно... 7. Мое новое положение среди русских таксистов, которым я очень гордился, досталось мне нечаянно. Въехав однажды на стоянку, я занял очередь за щуплым, с железными зубами Узбеком, которого уже пару раз в моем присутствии осматривал Доктор. Узбек курил, щурясь от дыма, не выпуская сигареты изо рта, а правой рукой тем временем баюкал, нянчил -- левую: "Болит!.." -- Дать тебе таблетку? -- А что она поможет?! -- Снимет боль. Запил таблетку моей кока-колой и, ни слова не сказав, отошел. А минут через десять вернулся: "Отпустило!". С видимым удовольствием вращал кулак, сжимал и разжимал пальцы. -- Что у тебя с рукой? -- А я знаю?.. -- Какое у тебя давление? -- 210. -- Тебе нельзя работать... -- А платить за меня будешь -- ты? Узбек -- еврей из Самарканда -- купил медальон год назад. Своих денег было мало, нахватал у ростовщиков. Откуда ему было знать заранее, что он заболеет? И о чем теперь говорить? Лучше посмотри на мою фамилию35... Как и многие из таксистов, Узбек возил с собой фотографию в рамочке на передней панели: супруга, детишки. Мне казалось это странным, я не понимал еще, что кэбби почти не видятся со своими семьями... -- А продать медальон трудно? -- спросил я. Совсем нетрудно. Но так не делают: сегодня купил, завтра продал. Бедняк всегда теряет при купле-продаже. Ему, Узбеку, если он теперь загонит свой медальон, -- не хватит даже расплатиться с долгами. -- Сколько же часов в день ты работаешь? -- Как придется: когда пятнадцать, когда восемнадцать. -- Сколько дней в неделю? -- Семь... Будь она проклята, эта Америка! В разговор, не замечая меня, вмешался Ежик. -- Тебе сто раз говорили: ростовщикам, конечно, не платить нельзя, но банку месяц-два не платить можно. -- Они же отнимут машину! -- Слова не скажут. Им нужно написать письмо. Что ты заболел и в этом месяце вынужден пропустить платеж. Укажи, какое у тебя сейчас давление. Если ты хоть несколько дней посидишь дома, попьешь лекарство -- полегчает. -- Ты хорошо говоришь, но кто это может -- писать такие письма? -- Хочешь, я напишу, -- предложил я. -- По-английски?! -- Я напишу с ошибками, но смысл будет понятен. Пока я писал, вокруг собрались таксисты. Скульптор заглянул через плечо и тоном знатока похвалил: "Мне нравится твой слог". -- "Ви" надо говорить. "Ви"! -- строго указал ему Габардиновый Макинтош, а Доктор посетовал вслух: -- Культурный человек должен возиться из-за этой скотины! Пусть я не доживу до завтрашнего утра, если он отправит письмо... -- А почему нет? -- Узбек неуверенно пожал плечами. -- Что мне, жалко наклеить марку? Не знаю, отправил ли Узбек письмо, но он продолжал работать по семь дней в неделю, и нянчил больную руку, и просил у меня таблетки. Мой же общественный статус подпрыгнул на триста пунктов! Чувствовавший себя одиноким среди таксистов Макинтош решил, что общаться с человеком, который умеет написать по-английски письмо, для него не зазорно, и почти силой вытаскивал меня из кружка. -- О чем ви можете разговаривать с этими торгашами? -- Почему "торгашами"? -- неуверенно протестовал я. Гиви, например, скульптор... -- Какой он скульптор! Надписи на кладбище на памятниках делал... -- А этот, архитектор? -- Ви очень наивный, -- покровительственно произнес Макинтош: -- Он числился архитектором при ипподроме. Ему говорили: поставьте здесь еще одну кассу; к этой трибуне сделать навес... -- Он был рабочим? -- Он выписывал рабочим наряды. Лично я такого, извиняюсь за выражение, горе-архитектора не взял бы даже на сто рублей. -- А кем вы работали? -- спросил я и -- понял, как болезненно ждал Макинтош этого вопроса!.. Эффектным, отработанным жестом откинул он габардиновую полу и вынул из прорезного кармашка старого пиджака темно-красную книжечку -- удостоверение своего былого могущества. Секунду-другую у меня перед глазами маячила тисненная золотом надпись: СОВЕТ МИНИСТРОВ АБХАЗСКОЙ АССР... На таксистской стоянке, куда мы оба, не доспав, спешили на рассвете, эта претензия, эта красная книжечка могла вызвать только насмешку. И все-таки я протянул руку, чтобы взять документ. Мне хотелось своими глазами прочесть, что записано в удостоверении: был ли в действительности Габардиновый Макинтош тем, за кого с такой настойчивостью себя выдавал, -- номенклатурным вельможей? Печать, залихватские подписи... Ага, вот: "Заместитель начальника республиканского стройуправления". -- Я бил первым заместителем, -- уточнил Макинтош, но это было неправдой. Если бы он и в самом деле был первым, то уж проследил бы, чтоб именно так и вписали. Должность была никак не генеральской, и ей не соответствовали все эти замашки: полуприкрытые веки, чуть заметные кивки; его вопросы: "Как здоровье? Как семья? Как работа?", которые он повадился задавать мне, не оставляя пауз для ответов. Теперь я понял, почему буквально с первой же минуты распознал в нем начальника. Копируя кого-то, перед кем прежде заискивал, этот провинциальный заместитель вжился в утрированный образ, в карикатуру. Впрочем, нетрудно было догадаться, что служебное положение позволяло ему воровать дефицитный цемент, спекулировать ванными и умывальниками. -- Денег было море? -- подмигнул я. Он не испытывал ни малейшей неловкости, хотя вместо крупного руководителя в нем признали -- крупного афериста. -- Паверишь! -- сказал он вдохновенно: -- Никогда я не знал, сколько у меня денег... Он закапывал свои миллионы в подвале, спускал пачки сторублевых купюр на веревке в запаянной консервной банке в жижу дворовой уборной и жил в постоянном страхе: если поймают -- расстрел... Потому и уехал. Из какого источника питалось его презрение к Скульптору, к Ежику, ко всем остальным таксистам?.. 8. Всю жизнь я прожил в России, а России -- не знал... Разве не из таких вот "работяг", "шоферюг", продавцов, официантов, не из Доктора, у которого они все лечились (и который был убежден, что грибы становятся ядовитыми, если по ним проползет ядовитая змея), да еще Начальника, авторитет которого они признавали, разве не из этих самых человеческих единиц складывалось то, что мы все называем -- СОВЕТСКИМ НАРОДОМ? Более того: люди, с которыми меня столкнула судьба -- в Нью-Йорке, на таксистской стоянке, за тридевять земель от страны, где мы родились и выросли -- были никак не худшей частью этого народа. Они были тружениками и не были пьяницами. Если утром шел дождь, они не приезжали встречать первый самолет: отвозили жену -- на работу, детей -- в школу, хотя за это им приходилось расплачиваться лишним часом ночного труда. Они были --евреями, когда шли в синагогу, чтоб после службы поклянчить у раввина "мэбэль". Они были грузинами, когда чванились: "Разве вы можете понять, как мы жили?". Они были советскими, когда поссорившись с пассажиром, грозили американцу: "Подожди, вот придут наши!". Таксисты были ничуть не хуже и не глупее людей, с которыми я привык общаться. Единственное отличие, которое я заметил, заключалось в том, что кэбби -- и белые, и черные, и русские, и американцы -- обладали, если можно так выразиться, недисциплинированным мышлением. Любой из моих пассажиров рассказывал о специфике своего куда более сложного, чем наш, бизнеса -- несколькими фразами, за пять минут или за десять, сообразуя степень подробности лишь с про­должительностью поездки. Мои же нынешние приятели, таксисты, не умели этого, как я не умел ездить задним ходом. Если я спрашивал, что нужно делать, чтобы зарабатывать побольше, они отвечали: -- Умным не будешь... Морща от напряжения лоб, -- столь заумным показался ему мой вопрос, -- кэбби-ветеран из Бенсонхерста сказал: -- В такси нужно иметь "мазл"36. -- Будешь работать -- научишься! -- резюмировал Алик-с-пятнышком. Доктор подвел ко мне кадрового водилу, с которым когда-то работал в таксомоторном парке в Одессе: -- Скотина, объясни человеку все, как следует, чтоб он не мучался! -- Почему не объяснить? -- кивал таксер. -- Он не делает бабки потому, что медленно едет. Я видел, как он едет... Тем острее было задето мое самолюбие, что укол был справедлив. Я спросил: -- С какой скоростью ты сейчас ехал в "Кеннеди"? -- Семьдесят. -- Но ведь ты же часа полтора проторчишь здесь и потом под отелем -- не меньше. Какой смысл в том, что ты выиграл десять минут на шоссе? -- Это дело привычки. -- А гнать с такой скоростью -- не опасно? -- Работа на транспорте связана с авариями. Можно хоть что-нибудь почерпнуть из таких объяснений? Скажите, можно? -- Доктор, вы в Союзе тоже водили такси? -- поинтересовался я. -- Почему вы так решили? -- обиделся Доктор. -- Я уже несколько раз слышал, что вы работали в таксопарке. -- Но я работал врачом. -- Он благодушно улыбался: -- "Скотобаза" -- это же лучшие годы моей жизни! -- А что вы там, собственно, делали? -- Стоял на проходной и каждой скотине говорил: "Дыхни!". К обеду я был уже пьяный без водки... Стоявшие вокруг нас таксисты заржали. -- Чем же вам эта роль так нравилась? -- "Нравилась"? "Роль"? -- насмешливо переспросил Доктор. -- Тем, что каждая скотина давала мне двадцать копеек! Я поморщился, и губы Доктора искривила ирония: -- Посмотрите на него: ему противно! Он такой интеллигентный, что умеет даже писать по-английски! Что ты понимаешь? -- клевал меня Доктор. -- Я же лечащий врач с многолетним опытом. Я принимал в поликлинике по сорок больных в день и после этого ходил по вызовам: у меня пухли ноги! Я работал, как вол, как ишак, а получал восемьдесят рублей в месяц. Ты забыл, сколько стоила курица на базаре? Десять рублей! Килограмм картошки -- рубль, мы же подыхали с голоду!.. Он глядел куда-то мимо меня, будто там, за моей спиной, находился самый важный для него слушатель. -- Если я приходил в дом, где на столе стояла тарелка с яблоками, так я уже смотрел не на больного, а на эту тарелку, пока мне не говорили: "Доктор, пожалуйста, скушайте яблочко". Тогда я брал два -- и пихал в карман. Я мог своему ребенку покупать яблоки? Доктор опять бросил взгляд куда-то мимо меня. -- Мы жили в одной комнате с родителями на четырнадцати метрах. Моя жена каждую ночь отворачивалась к стенке, она стеснялась! Я постоял месяц на проходной таксопарка -- мы ожили! Мы имели, что кушать. Мы через год купили кооперативную квартиру!.. На русских таксистов то, что говорил Доктор, не произвело впечатления. Разве только врачи там бедствуют? Обо всех, кто не умеет подворовывать, там говорят: человек не умеет жить. Наш разговор был никому не интересен, и он заглох бы, если бы, оглянувшись, не заметил я, куда поглядывал Доктор: за моей спиной стоял толстый мальчишка Иоська, тот самый, что возил с собой баночку... Тут черт дернул меня за язык: -- Погоди, -- перебил я Доктора. -- Если тебя, врача, советская власть так унизила и ты был вынужден собирать на проходной по двадцать копеек с рабочих, то почему же, попав в страну, где живут не "скоты", а люди, ты ее проклинаешь? -- Атомную бомбу им на голову! -- закричал Доктор и бросил быстрый взгляд на мальчишку. Дался нам обоим этот мальчишка... -- Бомбу? -- переспросил я. -- За то, что твоим старикам дали пенсии? За то, что твоя семья и твои родители живут в бесплатных, по сути, квартирах? За это? Неосторожные слова мои упали, как спичка -- в сено. Что поднялось! -- Поц! Поц! -- в одну душу орал весь кружок, а Доктор схватился за голову и стонал: -- Бож-же! Как-о-ой поц! -- Нам дают то, что нам положено! -- Положено! Крича чуть ли не громче всех, я пытался делать вид, будто абсолютно спокоен. -- Я тоже так считаю: если в доме гость, его надо накормить, приютить. Но если вместо "спасибо" гость скажет, что это ему "положено", что мой дом "вонючий"... -- Он "идейный"! -- глумился Доктор. -- Беги! Беги скорей, сообщи куда следует!.. -- Ах, вот как? -- обрадовался я. -- Ты, стало быть, советуешь донести на тебя? Прекрасная мысль. Но если я пойду в Эф-Би-Ай37 и скажу, что ты ведешь антиамериканскую пропаганду, объясни, что из этого выйдет? Что они могут тебе сделать? Они могут у тебя отнять талоны на бесплатные продукты? Выселить тебя из дешевой квартиры? Лицо Доктора осенила догадка: -- Они могут поцеловать меня в "же"! -- Правильно, -- сказал я. -- В этой стране даже для таких, как ты, существует свобода слова. Даже твои права охраняет Конституция... Почему непристойная, режущая слух выспренность звучала в моих интонациях? Разве я говорил не то, что думал?.. -- Минуточку! -- Разочарованный рубщик с Привоза приподнялся на своем ложе: -- Товарищ Бублик, убедительно прошу вас ответить на тахой вопрос: -- Почему корова делает б л и н ы , а коза -- орешки?.. Длинный Марик молол какую-то чепуху, но его внимательно слушали... Словно воочию Марик увидел слева от себя, на асфальте -- коровий "блин", справа -- козьи "орешки" и застыл перед необъяснимостью загадки. Таксисты нервно хихикали, их щекотал восторг... Я вынужден был что-то сказать и, саркастически ухмыльнувшись, буркнул: "Отцепись, не знаю", но именно такого ответа Длинный Марик и добивался. Он широко развел руки, подчеркивая всю мою несостоятельность. -- Так если ты даже в говне не разбираешься, как же ты берешься рассуждать об Американской Конституции?.. Толстый мальчишка смеялся вместе со всеми, бессильная злоба душила меня. Но я знал: споря против всех, выиграть невозможно и снова набросился на Доктора. -- Сколько раз ты завалил экзамен? -- Допустим, четыре... -- Почему же ты не можешь его сдать? -- А кто вообще может сдать их экзамен? Это же мафия. -- Какая "мафия"? -- Медицинская. Разве эта сволота подпустит кого-то к своей кормушке? -- Но я знаю минимум трех врачей, которые сдали с первого захода. -- Значит, забашляли... -- Они такие же нищие эмигранты, как и ты. Пытаясь привлечь внимание таксистов, я достал из кармана деньги: -- Доктор, за каждый правильный ответ я буду платить тебе пять долларов. Как по-английски называются почки, ты, конечно, знаешь... -- "Кидней" -- сказал простодушный Доктор. -- Давай бабки. -- Нет. Пять долларов ты получишь, если скажешь, как называются надпочечники. Ну! О чем ты думаешь? -- Допустим, что я забыл... -- А как будет предплечье? Возникла нехорошая пауза. -- Надкостница? -- Куда ты гнешь? -- сказал Доктор. -- Я хочу тебе доказать, что ты водишь такси не потому, что тебя не пускает к кормушке "мафия", а потому, что ты ничего не знаешь. -- Дурак! -- рассмеялся Доктор. -- Я двадцать лет лечил людей. -- "Скотов"... Он сделал вид, что не слышал: -- Этот английский мне ни на хрен не нужен! Я могу лечить эмигрантов. -- Нет, не можешь, -- сказал я. -- Тебя на пушечный выстрел нельзя подпускать к больным. Ты не знаешь американских лекарств, ты не умеешь пользоваться справочниками. Мы с тобой говорим не в первый раз: ты не в состоянии объяснить механизм инфаркта. Ты после института не прочел ни одной книжки. -- Да кто ты такой! -- двинулся на меня Доктор, он готов был меня избить. -- Над тобой же все смеются. Ты даже в таксисты не годишься! -- Правильно, -- сказал я, -- ты точно такой же врач, как я -- таксист. Мальчишка давно отошел и курил на пару с другим пацаном самокрутку марихуаны; мы оба -- и Доктор, и я -- в равной степени были ему смешны и противны. Но я продолжал разоряться: -- В этой "вонючей" Америке есть, по крайней мере, одно преимущество: здесь вас всех насильно никто не держит! Они говорили: "Разве был бы в Кишиневе хоть один камень, который я не поцеловал бы?", "А я бы пополз на карачках!", "А я согласен десять лет отсидеть!". Но их не впускали обратно... Я плюнул под ноги: -- Вы омерзительные, злобные твари! Подонки! -- вскочил в чекер и так рванул с места задним ходом -- выезд со стоянки был заблокирован кэбами, -- что бедный Скульптор еле вывернулся из-под колес... 9. Я кружил и кружил по пустому аэропорту, а руки -- тряслись; я не мог прийти в себя. Господи, как глупо! Моя очередь, занятая в половине шестого, -- потеряна. И ради чего? Несчастных, раздавленных эмиграцией людей я убеждал в том, что на самом деле им хорошо, А может, я хотел в чем-то убедить самого себя? Среди моих записей, сделанных в ту, первую таксистскую осень, есть замусоленный блокнот с пометкой "Утренний Кеннеди" и списком действовавших в этой главе персонажей: Архитектор алкон, Грузинский стол, Тарелочка с микрофоном, Скульптор, исчезнувший Узбек... Под списком -- жирно отчеркнут вывод, поразившее меня "открытие": ЭМИГРАНТЫ НЕ ЛЮБЯТ АМЕРИКУ, а за этой записью следуют две мелко-мелко исписанных странички, озаглавленных -- "Жареная картошка". Сделанная бисерным почерком заметка начинается так: "Номер 830 по Пятой авеню, угол Шестьдесят Шестой улицы. Повторите, пожалуйста". -- "Зачем?" -- "Я хочу быть уверен, что шофер знает, куда нужно меня отвезти". Странный пассажир был прав: недоразумения с перепутанным или недослышанным адресом иногда случались. Я повторил по-таксистски: "Шестьдесят шесть и Пять" и, уловив в слове "пожалуйста" мягкое "Л", спросил: -- Вы из Англии? -- Из Восточной Африки. Ответ произнесен с безупречной корректностью. Джентльмен разговаривает не с таксистом, а с незнакомым джентльменом. -- А чем вы вообще занимаетесь? -- задал я вопрос, которым повадился щупать своих пассажиров. -- Как вам сказать... Читаю книги, коллекционирую марки... -- Если не возражаете, я имел в виду: что вы делаете, чтобы зарабатывать на жизнь? -- О, в этом смысле? Ничего... Совершенно ничего... После войны ему пришлось прожить несколько лет здесь, в Штатах. Но зато с тех пор и он сам, и его дети навсегда освобождены от обязанности заниматься чем-то ради заработка. И опять я не уловил весь смысл, который он вкладывал в свои слова. -- Вы часто сюда приезжаете? -- спросил я. -- Вам нравится Америка? -- Нравится? -- он удивился чуть больше, чем позволяла ему его сдержанность. -- А что, собственно, здесь может нравиться? Я пошевелил лопатками, словно за шиворот попала холодная капля. -- Впрочем, вы, наверное, правы. Так не бывает, чтоб ничего не нравилось. Гм... Что же мне здесь нравится? Дайте подумать... Ага! Жареная картошка. Пожалуй, так: в Америке мне нравится жареная картошка. "Мерзавец!" -- подумал я, а вслух сказал: -- Эта страна сделала так много добра и вам лично, сэр, и всему миру, что ваш остроумный ответ звучит цинично. -- Что поделать... С минуту мы ехали молча, но удержаться от продолжения разговора было трудно не только мне: -- Мои личные обстоятельства в послевоенные годы действительно переменились тут, в Америке; но это произошло скорей за счет некоторых недостатков, а никак не достоинств этой страны... В своем ответе он не употребил ни одного из тех слов, которые, произнеси он их сейчас: "разбогател", "сколотил состояние", "деньги" -- прозвучали бы вульгарно. -- А страна, в которой вы теперь живете, вам нравится? -- Безусловно! И Швейцария мне нравится. И по-своему Франция. Он не упомянул Англию. -- А Россия? Вы бывали в России? -- О, да! Дважды в сорок первом году и дважды в сорок втором. "Неуместная пунктуальность ответа" -- с трудом разбираю я свою старую запись в блокноте. -- Вы были дипломатом? -- Я был моряком. Мы сопровождали конвои в Архангельск... Мой чекер свернул на Пятую авеню и остановился, не доезжая метров двадцать до входа в дом с тем, чтобы нашему разговору не помешал швейцар. Конвои в Архангельск! Спасти тяжело раненную Россию, потерявшую летом 1941 года большую часть своей европейской территории и вместе с нею -- промышленность, могло лишь прямое переливание -- из вены в вену. Америка протянула донорскую руку, но процедуру вливания: оружия, стратегического сырья, продовольствия -- проводили британские моряки. Немцы понимали, что раненый гигант может подняться на ноги, и потому поставили на пути конвоев из Англии господствовавшую в Северном море эскадру. Английские моряки, сопровождавшие караваны судов в Архангельск в 41-42 годах, были, по сути, смертниками. Пройти четыре раза -- туда и четыре -- обратно, мимо немецкого линкора "Тирпиц" было все равно, что восемь раз сыграть в "русскую рулетку"... Мы разговаривали уже не менее четверти часа. -- Вы надеетесь, что в России что-то изменится? -- спросил я. -- Нет, -- сказал он и добавил: -- Хотя верующих, знаете ли, там все- таки больше, чем коммунистов... -- Эту легенду придумали западные журналисты, -- сказал я. -- Людей, которые действительно веруют, в России немного. -- Но ведь и в коммунизм уж совсем никто там не "верует", -- парировал он, и я краешком сознания заподозрил, что притягивает меня к этому человеку нехорошее чувство, и всего-то навсего -- зависть! Я завидовал не только его состоянию, его элегантности, его воспитанности; он был и умнее меня... И потому я искал в нем слабинку, выжидал: не споткнется ли он в разговоре, не ляпнет ли какую-нибудь глупость; и тогда с полным удовлетворением я взгляну на часы и "вспомню", что мне ведь надо работать. И он -- споткнулся... В истории любой страны есть столько мерзости и крови, что задеть чью бы то ни было национальную гордость -- дело нехитрое. Мне, однако, хочется думать, что я все же не сделал это намеренно, а, поскольку мы болтали уже обо всем на свете, случайно упомянул о выдачах. Я спросил его, где он служил в 1945-46 годах, когда англичане выдавали на расправу Сталину -- русских? Не только тех русских, которые взяли в руки гитлеровское оружие, но и сотни тысяч угнанных немцами в каторгу девушек и подростков. Доблестные британцы ("в едином строю" с американцами) с оружием в руках, избивая дубинками женщин, загоняли их, освобожденных вчера из фашистской неволи, в советские теплушки, отправляли прямым маршрутом из немецких концлагерей -- в советские, в Сибирь, на верную гибель. Он сказал: -- Да, это было ужасно, НО ВЕДЬ МЫ НИЧЕГО НЕ ЗНАЛИ... Это сделал Антони Идеи... Как мог этот рафинированный человек сказануть такое о событиях, растянувшихся на два года; об акциях, в которых участвовали целые полки: не знали?! Депутаты парламента не знали о том, что сотни женщин писали им сотни отчаянных писем. Генералы не знали, что десятки их подчиненных, солдат и офицеров, заключали с этими женщинами фиктивные браки, чтобы спасти их от "возвращения на родину": от расстрела или голодной смерти на Колыме. Не знали... Но даже эта, откровенная, сорвавшаяся с языка моего собеседника нелепость не вызвала во мне и тени превосходства над ним. Подлый поступок женщины может назвать ошибкой только тот, кто любит ее. Он любил свою Англию, этот умный сноб; он жалел Россию и презирал -- Америку... За что? Мы пожали друг другу на прощанье руки. Он улыбнулся, и в его улыбке я прочел (наверное, мне просто этого хотелось) и уважение, и сочувствие, и пожелание удачи. Я был так горд его рукопожатием, как будто это король Швеции вручал мне Нобелевскую премию за мои невероятные заслуги в такси, за то, что я, наконец, научился водить чекер и задним ходом!.. Глава пятая. С МЕНЯ -- ХВАТИТ!... 1. Всего лишь три с половиной месяца назад сел я за баранку, а знал уже о такси -- о-го-го -- сколько! Гоняют по Нью-Йорку полчища разномастных кэбов: синих и красных, зеленых и коричневых -- каких только нет! Захотелось тебе зарабатывать ремеслом балагулы, заставила жизнь -- намалюй на куске картона фломастером: "ТАКСИ", выставь это художество на ветровое стекло своего драндулета, и езжай себе с Богом. Сколько долларов удастся наскрести -- все твои! Ты уже "таксист"! А почему -- в кавычках? Почему -- "наскрести"? Да потому, что человек, которому понадобился кэб, увидев разом несколько: и белый, и голубой, и черный -- ни в один из них не сядет. Как правило, и житель Нью-Йорка, и заезжий бизнесмен, и турист из дальних стран будут стоять и дожидаться желтого кэба. Потому что желтый кэб -- это, прежде всего, безопасность; и приезжих еще в самолете предупреждают попутчики: только в желтом кэбе -- проверенный водитель... Мои права с фотографией, выставленные на передней панели, есть гарантия того исключительно важного для пассажиров факта, что в свое время с меня были сняты отпечатки пальцев, и власти города Нью-Йорк путем тщательной полицейской проверки удостоверились, что я -- не преступник, что мое до-таксистское прошлое не связано ни с убийствами, ни со взломами, ни с изнасилованиями. Правда, мне и по сей день ни разу не довелось ни прочесть, ни услышать, что какой угодно таксист: хоть проверенный, хоть непроверенный, совершил нападение на пассажира (обратное-то каждый день случается), но такое уж укоренилось в умах публики мнение, что от нью-йоркского кэбби всего ожидать можно, и не мне с этим предрассудком бороться. Сколько в Нью-Йорке самозванных (их еще называют "джипси", т.е. "цыганскими") кэбов -- установить невозможно. Газеты пишут, что их 50 тысяч, городские власти предполагают -- 70 тысяч; точная же цифра никому не известна. Но таких, как у меня, желтых таксомоторов -- 11787. Ни одним больше, ни одним меньше. Только нам, водителям желтых кэбов, разрешено подбирать пассажиров на улицах38. Наши же конкуренты всех мастей имеют право лишь на того клиента, который вызвал машину по телефону. Мы -- "желтые короли" Нью-Йорка, наши привилегии охраняет закон! Потому на капоте желтого кэба непременно должна красоваться особая "бляшка" -- один из 11787 медальонов, а понятней будет, если сказать -- лицензий на извоз, которые некогда, в 1937 году, мэр Нью-Йорка Фрэнк Ла-Гвардия распродал по блатной цене: водителям-одиночкам по сто долларов, а гаражам -- по десятке за штучку. Да, да: официально гаражи платили по десять монет за медальон... И хотя подозрительная эта распродажа происходила совсем в иную эпоху, сорок лет назад, -- ни мне, ни моим пассажирам недоступно осознать, что сегодня этот кусок жести размером с крышку консервной банки стоит столько же, сколько стоит уютный, утопающий в зелени садика особняк на Брайтоне39. Особенно трудно мне понять, что в целое состояние оценивается укрепленная на капоте моего чекера бляшка сама по себе -- без машины! Что под эту жестянку банк доверит многотысячную ссуду. Что эту чепуховскую цацку можно сдавать в аренду, ничего не делать и получать деньги... Впрочем, это я сейчас ради красного словца куражусь: "жестянка", "бляшка", а вообще-то о медальоне никакой таксист так не скажет. В устах любого кэбби это слово всегда звучит веско, как "залог", "недвижимость", "заем" -- по какому поводу и с какой интонацией ни было бы оно произнесено. С завистью: "Видишь того грека? У него уже три медальона!". С болью: "Я мог купить медальон за десять тысяч. В свое время..." Безвозвратны сказочные те времена, собаке под хвост пошла вся твоя таксистская жизнь. Теперь медальон и за тридцать тысяч не купишь... 2. Обо всем этом думал я промозглым утром в последнюю пятницу сентября, возвращаясь в Манхеттен из дальнего района Вайтстоун. Тяжелый туман лежал на шоссе. Было скользко, я ехал медленно. Дрогнул под колесами обогнавшей мой чекер машины полурастерзанный труп собаки... О том, что сегодня пятница, напоминали мне и гладкость тщательно выбритых щек, и мой парадный пиджак, аккуратноуложенный на сиденье, и брошенный в конверте поверх пиджака текст радиопрограммы: по пятницам, в 10.00 у меня запись. С тех пор как я стал "подрабатывать" в такси, мне не приходится трястись в сабвее через весь город, добираясь на радиостанцию. За час до записи я бросаю свой кэб на стоянке у Центрального вокзала, надеваю пиджак -- и бегом через дорогу, к зданию 30 Ист 42, а там -- на третий этаж... Елки-моталки! Отвлекшись досужими думами, я прозевал ведущую в Манхеттен магистраль, и теперь мне придется добираться до центра по Северному бульвару. "Мало того, что порожняком, -- чертыхался я, -- так еще и через сто светофоров!.." Впрочем, таксист никогда не знает, где найдет, а где потеряет. Едва я вырулил с шоссе на Северный бульвар, как увидел у бровки тротуара фигуру, неуклюже взмахнувшую костылем: меня просили остановиться. Скрипнули рессоры под тяжестью туши, опустившейся на заднее сиденье. "В Манхеттен, через мост Квинсборо!" -- сказал человек-гора. Как ни обрадовался я неожиданному пассажиру, ехавшему туда, куда мне было нужно, но все-таки обратил внимание, что клиент-инвалид почему-то не уточнил адреса. "Манхеттен большой", -- отметил я про себя, но под тиканье счетчика мысли мои унеслись куда-то далеко-далеко, черт знает куда -- к подножию какого-то фантастического сооружения, которое уже не раз в течение нынешней осени приоткрывалось мне в обрывках вскользь услышанных разговоров между таксистами, и я, словно сквозь марево или дым, видел то вершину 'этого сооружения, то край его, а сейчас вдруг оно открылось мне целиком! Это была пирамида. Да, да, самая настоящая, наподобие египетских. Пожалуй, не самая грандиозная, но зато, несомненно, последняя из всех воздвигнутых на Земле пирамид: результат муравьино-кропотливых усилий нескольких поколений нью-йоркских кэбби... Идея этой пирамиды, сооруженной профессиональными неудачниками, которые не только не стали братьями по несложившейся доле, но, наоборот, разделились на множество замкнутых каст, -- заключалась в том, чтобы еще раз напомнить миру исконную истину: "НЕТ И НЕ МОЖЕТ БЫТЬ РАВЕНСТВА МЕЖДУ ЛЮДЬМИ!". 3. На вершине пирамиды, исключавшей все примитивные рассуждения о равенстве таксистов: дескать, если ты извозчик и я извозчик, то какая же между нами разница? -- обитали хозяева медальонов, образуя нечто вроде дворянского сословия. К водителям-пролетариям они, разумеется, относились свысока, но что примечательно: внутри своей касты таксисты --"дворяне" тоже не были на равных! И не потому, что все сплошь хозяева медальонов были ужас до чего спесивыми людьми. Напротив: людьми они были самыми обыкновенными, а вот медальонами владели -- разными. Одни -- индивидуальными, а другие -- "мини"40. Как титулы, знаете, бывают графские и баронские. Какая между ними разница, я уж, наверное, до конца своих дней не разберусь: тот хозяин желтого кэба и этот хозяин желтого кэба; но если медальоны "мини" поднялись в последнее время в цене до тридцати пяти тысяч, то индивидуальные взвились до сорока пяти. И потому владельцы первой "гильдии" относились свысока к владельцам второй. Ступенью ниже хозяев отведено было место тем таксистам, которые говорят: "Кэб -- мой, я только медальон арендую". Купив желтую машину (и подписав контракт на аренду медальона), кэбби получает право нанять второго водителя -- от себя. Никто не в состоянии крутить баранку по двадцать четыре часа в сутки. Зачем же допускать, чтоб "тачка" простаивала? Почему не уступить на ночь место за рулем горемыке, который еще беднее тебя? Чужой труд -- верная прибыль... Но далеко не каждый таксист имеет возможность продавать свои силы -- хозяину. Для этого нужно иметь деньги (и для кэбби -- немалые) -- пятьсот долларов -- если садишься вторым водителем, сменщиком. Мало ли какой номер может "отколоть" кэбби-люмпен: ударит машину и скажет, что так и было -- залог необходим. Без залога не получишь в аренду ни медальона, ни кэба. Для тех, кто сумел собрать исходные эти пятьсот монет, отведена в пирамиде еще одна соответственная ступень, а самое ее основание -- пыль под ногами -- это гаражные кэбби, такие, как я, "бурлаки". Однако и наше положение, низов, ошибочно было бы рассматривать как безвыходное... Потому-то кэбби всех рангов так старательно возводили свою пирамиду, что даже самый распоследний, нищий шоферюга в полном единодушии с хозяином пяти медальонов имел замечательное право -- презирать: красных, зеленых, коричневых и всех прочих подонков "джипси". За что? Почему -- "подонков"? Да разве мы могли смотреть на них как-то иначе, если они постоянно, попирая Закон, хватали пассажиров чуть ли не на каждом углу, воровали работу у нас -- "желтых королей"! -- полноправных хозяев нью-йоркских улиц... 4. "Колонна на мосту, стоп!" -- властным жестом приказала "регулировщица", приложилась к горлышку и осветилась белозубой улыбкой. -- Когда доедем до Третьей авеню, поверните направо, -- сказал инвалид. Почему он не хотел открыть водителю, куда направляется? -- Теперь все время прямо! Мы миновали Семьдесят вторую улицу: -- Прямо! Восемьдесят шестую... -- Прямо! Я понял, что этот белый человек едет в Гарлем. "Тоже мне -- тайна, событие!" -- подумал я, поскольку бывал в Гарлеме не раз. С Третьей авеню мы свернули лишь на Сто двадцать какой-то там улице и вторглись на территорию жилого комплекса, состоявшего из высоких неприветливых домов, точно таких же, как тот, в котором жил я. Только в этом дворе играли черные дети и не было здесь ни цветов, ни травы, ни деревьев. Этот двор был сплошь залит асфальтом. Гонявшие по двору шкодники развинтили гидрант, и, хотя было совсем не жаоко, обливали друг дружку водой; визг, хохот... Внезапно я -- ослеп! Ледяная струя ударила прямо в лицо, я инстинктивно нажал на тормоз, и в тот же миг черные бесы облепили мой кэб, как муравьи -- осу. Они карабкались на капот, на багажник. Они распахнули все четыре дверцы и битком набились на переднее и заднее сиденья, будто в машине не было ни меня, ни пассажира. Черные руки рылись в ящичке для перчаток и в карманах "парадного" моего пиджака; потом, словно по команде -- все разом! -- протянулись ко мне. Бесы корчили рожи и что-то сердито кричали. Они стали агрессивны. Они требовали: -- Доллар! -- Дай доллар! -- Доллар! Помню еще, как поразило меня поведение моего пассажира. С трудом вывалившись из кэба, человек-гора (и -- не жира, а мышц!) не оттолкнул ни одного из мальчишек, путавшихся у него под ногами, под костылями: он их боялся... -- Дай доллар! -- Доллар! Я дал двум-трем немного мелочи и тронул, было, кэб, но меня -- не выпустили. Самые малые из пацанов бесстрашно встали на пути машины, упираясь ладонями в радиатор, а те, что находились внутри, тащили все подряд, что было на переднем сиденье. Один схватил пачку размокших сигарет, другой -- квитанционную книжку (зачем им -- квитанции?), третий сорвал с моей переносицы темные очки, но не пустился наутек, а стоял рядом с чекером, дразня меня украденной вещью. В лицо опять ударила струя воды. Я закрыл окно -- по крыше бабахнул камень... Стало страшно, инвалид исчез... Я потянулся к другому окну, откуда меня не могли облить водой, и швырнул на асфальт горсть монет. Вся орава с гиканьем бросилась их подбирать: путь был свободен! Пацаны выскакивали из машины на ходу, задние дверцы болтались -- распахнутые, а я ехал и ехал куда-то, пока не раздался выстрел, от которого меня швырнуло в сторону и на который мой вырвавшийся из западни танк немедленно ответил грозной очередью: тра-та-та!.. Педаль газа превратилась в гашетку пулемета; подбитый чекер трясло, но он мчался и продолжал стрелять: тах-тах-тах!.. 5. Стрельба оборвалась лишь тогда, когда мой кэб оказался за пределами Гарлема. Как только я нажал на тормоз -- пулемет умолк... Я вышел из машины и увидел, что правый передний скат -- лопнул; металлический обод колеса упирался в асфальт... Свежая рубаха, брюки