ель неуверенности и тоски. Трещинка постепенно росла, и скоро мысль о предстоящем завтра утром (ровно в пять тридцать) повороте всей жизни и судьбы перестала доставлять удовольствие. А еще через пару минут, когда впереди замигали и поплыли навстречу два горящих друг напротив друга фонаря, эта самая мысль стала несомненным и главным источником переполнившего душу страдания. "Отходняк", - наконец, вынужден был признаться себе Николай. Странное дело - откровенная прямота этого вывода словно заделала брешь в душе, и количество страдания в ней перестало увеличиваться. Но теперь надо было очень тщательно следить за своими мыслями, потому что любая из них могла стать началом неизбежной, но пока еще, как хотелось верить, далекой полосы мучений, которых каждый раз требовал за свои услуги эфедрин. С Юрием явно творилось то же самое, потому что он повернулся к Николаю и сказал тихо и быстро, словно экономя выходящий из легких воздух: - Надо на кишку было кинуть. - Не хватило бы, - так же отрывисто ответил Николай и почувствовал к товарищу ненависть за то, что тот вынудил его открыть рот. Под копытами лошади раздался густой и противный хруст - это были осколки выбитой наганным рикошетом витрины. "Хр-р-рус-с-стальный мир", - с отвращением к себе и всему на свете подумал Николай. Недавние видения показались вдруг настолько нелепыми и стыдными, что захотелось в ответ на хруст стекла так же заскрипеть зубами. Теперь ясно стало, что ждет впереди - отходняк. Сначала он был где-то возле фонарей, а потом, когда фонари оказались рядом, он отступил в клубящийся у пересечения с Литейным туман и пока выжидал. Несомненным было то, что холодная, мокрая и грязная Шпалерная - единственное, что существует в мире, а единственным, чего можно было от нее ждать, была беспросветная тоска и мука. По улице пробежала черная собака неопределенной породы с задранным вверх хвостом, рявкнула на двух сгорбленных серых обезьянок в седлах и нырнула в подворотню, а вслед за ней со стороны Литейного появился и стал приближаться отходняк. Он оказался усатым мужиком средних лет, в кожаном картузе и блестящих сапогах - типичным сознательным пролетарием. Перед собой пролетарий толкал вместительную желтую тележку с надписями "Лимонадъ" на боках, а на переднем борту тележки был тот самый рекламный плакат, который выводил Николая из себя даже и в приподнятом состоянии духа - сейчас же он показался всей мировой мерзостью, собранной на листе бумаги. - Пропуск, - мучительно выдавил из себя Юрий. - Пожалуйста, - веско сказал мужчина и протянул Юрию сложенную вдвое бумагу. - Так. Эйно Райхья... Дозволяется... Комендант... Что везете? - Лимонад для караула. Не желаете? В руках у пролетария блеснули две бутылки с ядовито-желтыми этикетками. Юрий слабенько махнул рукой и выронил пропуск - пролетарий ловко поймал его над самой лужей. - Лимонад?- отупело спросил Николай.- Куда? Зачем? - Понимаете ли, - отозвался пролетарий, - я служащий фирмы "Карл Либкнехт и сыновья", и у нас соглашение о снабжении лимонадом всех петроградских постов и караулов. На средства генерального штаба. - Коля, - почти прошептал Юрий, - сделай одолжение, глянь, что там у него в тележке. - Сам глянь. - Да лимонад же!- весело отозвался пролетарий и пнул свою повозку сапогом. Внутри картаво загрохотали бутылки; повозка тронулась с места и проехала за фонари. - Какого еще генерального штаба... А впрочем, пустое. Проходи, пои посты и караулы...Только быстрее, садист, быстрее! - Не извольте беспокоиться, господа юнкера! Всю Россию напоим! - Иди-и-и...- вытягиваясь в седле, провыл Николай. - Иди-и...- сворачиваясь в серый войлочный комок, прохрипел Юрий. Пролетарий спрятал пропуск в карман, взялся за ручки своей тележки и покатил ее вдаль - скоро он растворился в тумане, потом долетел хруст стекла под колесами, и все стихло. Прошла еще секунда, и какие-то далекие часы стали бить десять. Где-то между седьмым и восьмым ударом в воспаленный и страдающий мозг Николая белой чайкой впорхнула надежда: - Юра... Юра... Ведь у тебя кокаин остался? - Боже, - облегченно забормотал Юрий, хлопая себя по карманам, - какой ты, Коля, молодец... Я ведь и забыл совсем... Вот. - Полную...отдам, слово чести! - Как знаешь. Подержи повод... Осторожно, дубина, высыпешь все. Вот так. Приношу извинения за дубину. - Принимаю. Фуражкой закрой - сдует... Шпалерная медленно ползла назад, остолбенело прислушиваясь своими черными окнами и подворотнями к громкому разговору в самом центре мостовой. - Главное в Стриндберге - не его так называемый демократизм, и даже не его искусство, хоть оно и гениально, - оживленно жестикулируя свободной рукой, говорил Юрий. - Главное - это то, что он представляет новый человеческий тип. Ведь нынешняя культура находится на грани гибели, и как любое гибнущее существо, делает отчаянные поытки выжить, порождая в алхимических лабораториях духа странных гомунклусов. Сверхчеловек - вовсе не то, что думал Ницше. Природа сама еще этого не знает, и делает тысячи попыток, в разных пропорциях смешивая мужественность и женственность - заметь, не просто мужское и женское. Если хочешь, Стриндберг - просто ступень, этап. И здесь мы опять приходим к Шпенглеру... "Вот черт, - подумал Николай, - как фамилию-то запомнить?" Но вместо фамилии он спросил другое: - Слушай, а помнишь ты стихотворение читал? Какие там последние строчки? Юрий на секунду наморщил лоб. - И дальше мы идем. И видим в щели зданий Старинную игру вечерних содроганий.