тот вечер помню... Да нет, у нас всегда утренники вечером были, а тогда еще субботу на понедельник перенесли... Все ребята в актовом зале собрались - у них костюмы простые были, танцевать можно было. А на мне такое надето было - встанешь на карачки, и действительно, как луноход. В зале музыка играет, раскраснелись все... А я постоял у дверей, и пошел по пустой школе. Коридоры темные, нет никого... Вот так я на карачках к окну подползаю, а за ним в небе - луна, и даже не желтая, а зеленая какая-то, как у Куинджи на картине - знаете? У меня над койкой висит, из "Работницы". И вот тогда я себе слово и дал на луну попасть... Ха-ха-ха... Ну если вы, товарищ полковник, все возможное сделаете, тогда точно попаду... Ну что дальше - после школы в Зарайское летное, оттуда сразу сюда... Получили? Да я знаю, товарищ полковник, всегда лучше по-человечески. Вот тут? Ничего, что чернила синие? Правильно. Простая душа, короткий протокол... Спасибо. Если можно, с малиновым. А где вы баллончики берете для сифона? Хотя да... Товарищ полковник, а можно вопрос? Скажите, а правда весь лунный грунт к вам отвозят? Да не помню, кто -то из наших... Конечно, ведь только по телевизору видел... Ух ты... И сколько в такую банку входит - грамм триста? А разве можно? Спасибо... Вот спасибо... Дайте еще листок, чтоб понадежней... Спасибо. Помню. Направо по коридору, к лифтам, и вниз. Не дойду? Еще действует? Ну проводите тогда... Ух... Нет, никогда. Новая форма? Почему, нравится. У нас ведь в армии уже колпаки были - буденовки. Красиво, только непривычно - козырька нет, кокарда круглая... Нет, не забыл... Как налево? А зачем факел у вас? А электрик... ну да, допуск. Посветите, ступеньки крутые... Как у нас на посадочном модуле. Товарищ полковник, так здесь же ту... Раздался щелчок, и два голоса, мужской и женский, вывели в унисон: - ...зубах. Ах песенку эту поныне хранит... Возникла как бы короткая пауза. - Трава молодая, - полувопросительно пропела женщина. - Степной малахит, - подтвердил щедрый баритон. Я выключил магнитофон. Мне было очень страшно. Я вспомнил полковника в черной рясе со свистком и секундомером на груди. Никаких вопросов Митьку никто не задавал, а то, на что он отвечал, было, негромким свистом, иногда прерывавшим его монолог. 11 Никто из наших не спросил меня о Митьке. Он, собственно, ни с кем кроме меня не дружил, только иногда играл с Отто в самодельные карты. Его койку уже унесли из нашего бокса, и только висящие на стене цветные вставки из "Работницы" с картинами Куинджи "Лунная ночь над Днепром" и "Хан Байконур" напоминали о том, что когда-то на свете жил такой Митяк. На занятиях все делали вид, что ничего не произошло, в особенности бодр и приветлив был полковник Урчагин. Между тем, наш небольшой отряд, как бы не заметивший потери бойца, уже допевал свое "Яблочко". Прямо об этом никто не говорил, но ясно было - скоро лететь. Несколько раз с нами встречался начальник полета и рассказывал, как он в дни войны сражался в отряде Ковпака, всех нас сфотографировали поодиночке, потом всех вместе, потом с преподавательским составом, у знамени. Наверху стали попадаться новые курсанты - их готовили отдельно от нас, а к чему - я точно не знал, говорили об отправке какого-то автоматического зонда к Альфе Микроцефала сразу после нашей экспедиции, но уверенности, что новые ребята и есть экипаж этого зонда, у меня не было. В начале сентября, вечером, меня неожиданно вызвали к начальнику полета. Его не было в кабинете, адъютант в приемной, скучавший над старым "Ньюсвиком", сказал, что он в триста двадцать девятой комнате. Из-за двери с цифрами "329" доносились голоса и что-то похожее на смех. Я постучал, но мне не ответили. Я постучал еще раз и повернул ручку. Под потолком комнаты висела полоса табачного дыма, отчего-то напомнившая мне реверсионный след в летнем небе над Зарайским летным. К металлическому стулу в центре комнаты за руки и за ноги был пристегнут маленький японец - то, что это японец, я понял по красному кругу в белом прямоугольнике на рукаве его летного комбинезона. Его губы были синими и распухшими, один глаз превратился в тоненькую щелку посреди багрового кровоподтека, а комбинезон был в пятнах крови - и совсем свежих, и бурых, высохших. Перед японцем стоял Ландратов в высоких сверкающих сапогах и парадной форме лейтенанта ВВС. У окна, опершись на стену и скрестив руки на груди, стоял невысокий молодой человек в штатском. За столом в углу сидел начальник полета - он рассеяно глядел сквозь японца и постукивал по столу тупым концом карандаша. - Товарищ начальник полета! - начал было я, но он махнул рукой и стал собирать разложенные по столу бумаги в папку. Я перевел взгляд на Ландратова. - Привет, - сказал он, протянул мне широкую ладонь, и вдруг, совершенно неожиданно для меня, изо всех сил ударил японца сапогом в живот. Японец тихо захрипел. - Не хочет, сука, в совместный экипаж! - удивленно округляя глаза и разводя руками, сказал Ландратов, и, неестественно выворачивая ступни, отбил на полу короткую присядку с двойным прихлопом по голенищам. - Прекратить, Ландратов! - буркнул начальник полета, выходя из-за стола. Из угла комнаты донеслось тихое, полное ненависти скуление, я поглядел туда и увидел собаку, сидящую на задних лапах перед темно-синим блюдечком с нарисованной ракетой. Это была очень старая лайка с совершенно красными глазами, но меня поразили не ее глаза, а покрывавший ее туловище светло-зеленый мундирчик с погонами генерал-майора и двумя орденами Ленина на груди. - Знакомься, - поймав мой взгляд, сказал начальник полета. - Товарищ Лайка. Первый советский космонавт. Родители ее, кстати, наши с тобой коллеги. Тоже в органах работали, только на севере. В руках у начальника полета появилась маленькая фляжка коньяку, из которой он налил в блюдце. Лайка вяло попыталась цапнуть его за руку, но промахнулась и опять тихо завыла. - Она у нас шустрая, - улыбнулся начальник полета. - Вот только ссать где попало не надо бы. Ландратов, сходи за тряпкой. Ландратов вышел. - Йой о тэнки ни наримасита нэ, - с трудом разлепив губы, сказал японец. - Хана ва сакураги, хито ва фудзивара. Начальник полета вопросительно повернулся к молодому человеку. - Бредит, товарищ генерал-лейтенант, - сказал тот. Начальник полета взял со стола свою папку. - Идем, Омон. Мы вышли в коридор, и он обнял меня за плечи. Ландратов с тряпкой в руке прошел мимо нас и, закрывая за собой дверь в триста двадцать девятую, подмигнул мне. - Ландратов молодой еще, - задумчиво сказал начальник полета, - бесится. Но отличный летчик. Прирожденный. Несколько метров мы прошли молча. - Ну что, Омон, - сказал начальник полета, - послезавтра на Байконур. Вот оно. Уже несколько месяцев я ждал этих слов, и все равно мне показалось, что в мое солнечное сплетение врезался снежок с тяжелой гайкой внутри. - Твой позывной, как ты и просил, "Ра". Трудно было, - начальник полета многозначительно ткнул пальцем вверх, - но отстояли. Только ты там, - он ткнул пальцем вниз, - пока ничего не говори. Я совершенно не помнил, чтобы когда-нибудь кого-нибудь просил о чем-то подобном. Во время зачетного занятия на макете нашей ракеты я был просто зрителем - сдавали остальные ребята, а я сидел на лавке у стены и смотрел. Свой зачет я сдал за неделю до этого, во дворе, пройдя на полностью снаряженном луноходе восьмерку длинной в сто метров за шесть минут. Ребята уложились точно в норматив, и нас построили перед макетом, чтобы сделать прощальный снимок. Я не видел его, но отлично себе представляю, как он получился: впереди - Сема Аникин в ватнике, со следами машинного масла на руках и на лице, за ним - опирающийся на алюминивую трость (от подземной сырости у него иногда ныли культи) Иван Гречко в длинном овчинном тулупе, со свисающей на грудь расстегнутой кислородной маской, за ним - в серебристом скафандре, утепленном в некоторых местах кусками байкового одеяла в желтых утятах, Отто Плуцис - его шлем был откинут и напоминал задубевший на космическом морозе капюшон. Дальше - Дима Матюшевич в таком же скафандре, только куски одеяла не в утятах, а в простую зеленую полоску, последним из экипажа - я в курсантской форме. За мной, в электрическом своем кресле - полковник Урчагин, а слева от него - начальник полета. - А сейчас, по ставшей добрым обычаем традиции, - сказал начальник полета, когда фотограф закончил, - мы поднимемся на несколько минут на Красную площадь. Мы прошли через весь зал и на секунду задержались у маленькой железной дверки - задержались, чтобы последний раз окинуть взором ракету, в точности подобную той, на которой нам предстояло вскоре взмыть в небо. Потом начальник полета открыл ключом со своей связки маленькую железную дверь в стене, и мы пошли по коридору, в который я раньше не попадал. Мы довольно долго петляли между каменных стен, вдоль которых тянулись разноцветные провода, несколько раз коридор поворачивал, а его потолок иногда становился таким низким, что приходилось нагибаться. В одном месте я заметил в стене неглубокую нишу, где лежали подвявшие цветы, рядом висела небольшая мемориальная доска со словами: "Здесь в 1932 году был злодейски убит лопатой товарищ Сероб Налбандян." Потом под ногами появилась красная ковровая дорожка, коридор стал расширяться и, наконец, уперся в лестницу. Лестница была очень длинная, а сбоку шла гладкая наклонная плоскость в метр шириной с узким рядом ступенек посередине - как для колясок в подземном переходе. Я понял, зачем это устроено, когда увидел, как начальник полета покатил вверх кресло с полковником Урчагиным. Когда он уставал, Урчагин вытягивал ручной тормоз, и они застывали, поэтому и остальные шли не слишком быстро, тем более что Ивану длинные лестницы давались с трудом. Наконец, мы вышли к тяжелым дубовым дверям с выгравированными гербами, начальник полета отпер их замок своим ключом, но разбухшие от сырости створки раскрылись, только когда я сильно толкнул их плечом. В нас ударил дневной свет, кто-то закрыл глаза ладонью, кто-то отвернулся - только полковник Урчагин сидел спокойно, с обычной полуулыбкой на лице. Когда мы привыкли к свету, оказалось, что мы стоим лицом к серым надгробиям перед Кремлевской стеной, и я догадался, что мы вышли через черный ход Мавзолея. Я так давно не видел над собой открытого неба, что у меня закружилась голова. - Все космонавты, - негромко заговорил начальник полета, - все, сколько их ни было в нашей стране, перед полетом приходили сюда, к священным для каждого советского человека камням и трибунам, чтобы взять частичку этого места с собою в космос. Огромный и трудный путь прошла наша страна - начиналось все с тачанок и пулеметов, а сейчас вы, ребята, работаете со сложнейшей автоматикой, - он сделал паузу и, не мигая, обвел холодным взглядом наши глаза, - которую вам доверила Родина, и с которой мы с Бамлагом Ивановичем познакомили вас на лекциях. Я уверен, что в этот ваш последний проход по поверхности Родины вы тоже унесете с собой частичку Красной площади, хотя чем она окажется для каждого из вас, я не знаю... Мы молча стояли на поверхности родной планеты. Был день, небо чуточку хмурилось, и голубые ели качали своими лапами под ветром. Пахло какими-то цветами. Куранты начали бить пять, начальник полета, глянув на свои часы, подвел стрелки и сказал, что у нас есть еще несколько минут. Мы вышли на ступени у передних дверей Мавзолея. Народу на Красной площади не было совсем, если не считать двух только что сменившихся часовых, которые никак не показали, что видят нас, и трех спин, удаляющихся в сторону Спасской башни. Я огляделся по сторонам, впитывая в себя все, что видел и чувствовал: седые стены ГУМа, пустые "овощи-фрукты" Василия Блаженного, мавзолей Ленина, угадываемый за стеной краснознаменный зеленый купол, фронтон Исторического музея и серое, близкое и как бы отвернувшееся от земли небо, которое еще, быть может, не знало, что совсем скоро его прорвет железный пенис советской ракеты. - Пора, - сказал начальник полета. Наши медленно пошли назад за Мавзолей. Через минуту под словом "ЛЕНИН" остались только мы с полковником Урчагиным, начальник полета посмотрел на часы и кашлянул в кулак, но Урчагин сказал: - Минуту, товарищ генерал-лейтенант. Хочу Омону два слова сказать. Начальник полета кивнул и скрылся за полированным гранитным углом. - Подойди ко мне, мой мальчик, - сказал полковник. Я подошел. На булыжники Красной площади упали первые, крупные и редкие капли. Урчагин поискал в воздухе, и я протянул ему свою ладонь. Он взял ее, чуть сжал и дернул к себе. Я наклонился, и он стал шептать в мое ухо. Я слушал его и глядел, как темнеют ступени перед его коляской. Товарищ Урчагин говорил минуты две, делая большие паузы. Замолчав, он еще раз пожал мою ладонь и отнял руку. - Теперь иди к остальным, - сказал он. Я сделал было шаг к люку, но обернулся. - А вы? Дождевые капли все чаще били вокруг. - Ничего, - сказал он, доставая зонт из похожего на кобуру чехла на боку кресла. - Я покатаюсь тут. И вот что я унес с предвечерней Красной площади - потемневшую брусчатку и худенькую фигуру в старом кителе, сидящую в инвалидном кресле и раскрывающую непослушный черный зонт. Обед был довольно невкусный: суп с макаронными звездочками, курица с рисом и компот, обычно, допив компот, я съедал все разваренные сухофрукты, но в этот раз съел почему-то только сморщенную горькую грушу, а дальше почувствовал тошноту и даже отпихнул тарелку. 12 Вроде бы я плыл на водном велосипеде по густым камышам, из которых торчали огромные телеграфные столбы, велосипед был странный - не такой, как обычно, с педалями перед сиденьем, а как бы переделанный из наземного: между двух толстых и длинных поплавков была установлена рама со словом "Спорт". Совершенно было непонятно, откуда взялись все эти камыши, водный велосипед, да и я сам. Но меня это не очень волновало. Вокруг была такая красота, что хотелось плыть и плыть дальше, и смотреть, и, наверно, ничего другого не захотелось бы долго. Особенно красивым было небо - над горизонтом стояли узкие и длинные сиреневые облака, похожие на звено стратегических бомбардировщиков. Было тепло, чуть слышно плескалась вода под винтом, и с запада доносилось эхо далекого грома. Потом я понял, что это не гром. Просто через равные промежутки времени не то во мне, не то вокруг меня все сотрясалось, после чего у меня в голове начинало гудеть. От каждого такого удара все окружающее - река, камыши, небо над головой - как бы изнашивалось. Мир делался знакомым до мельчайших подробностей, как дверь сортира изнутри, и происходило это очень быстро, пока я вдруг не заметил, что вместе со своим велосипедом нахожусь уже не среди камышей, и не на воде, и даже не под небом, а внутри прозрачного шара, который отделил меня от всего вокруг. Каждый удар заставлял стены шара становиться прочнее и толще, через них просачивалось все меньше и меньше света, пока не стало совсем темно. Тогда вместо неба над головой появился потолок, зажглось тусклое электричество, и стены начали менять свою форму, приближаясь ко мне вплотную, выгибаясь и образуя какие-то полки, заставленные стаканами, банками и чем-то еще. И тогда ритмичное содрогание мира стало тем, чем оно было с самого начала - телефонным звонком. Я сидел внутри лунохода в седле, сжимая руль и пригнувшись к самой раме, на мне были летный ватник, ушанка и унты, на шею, как шарф, была накинута кислородная маска. Звонила привинченная к полу зеленая коробка радио. Я снял трубку. - Ну ты, еб твою мать, пидарас сраный! - надрывным страданием взорвался в моем ухе чудовищный бас. - Ты что там, хуй дрочишь? - Кто это? - Начальник ЦУПа полковник Халмурадов. Проснулся? - А? - Хуй на. Минутная готовность! - Есть минутная готовность! - крикнул я в ответ, от ужаса до крови укусил себя за губу и свободной рукой вцепился в руль. - Коз-зел, - выдохнула трубка, а потом долетели неразборчивые обрывки слов - видно, тот, кто кричал на меня, говорил теперь с другими, отведя трубку от лица. Потом в трубке что-то бикнуло, и послышался другой голос, говорящий безлично и механически, но с сильным украинским акцентом: - Пятьдесят девять... пятьдесят уосемь... Я был в том состоянии стыда и шока, когда человек начинает громко стонать или выкрикивать неприличные слова, мысль о том, что я чуть было не сделал что-то непоправимое, заслонила все остальное. Следя за срывающимися мне в ухо цифрами, я попытался вспомнить происшедшее и осознал, что вроде бы не совершил ничего страшного. Я помнил только, как оторвал ото рта стакан с компотом и отодвинулся от стола - мне вдруг расхотелось есть. А потом я постепенно начал соображать, что звонит телефон и надо взять трубку. - Тридцать три... Я заметил, что луноход полностью снаряжен. Полки, раньше пустые, теперь были плотно заставлены - на нижней блестели вазелином банки с китайской тушенкой "Великая Стена", на верхней лежал планшет, кружка, консервный нож и кобура с пистолетом, все это было перехвачено контровочной проволокой. В мое левое бедро упирался кислородный баллон с надписью "ОГНЕОПАСНО", а в правое - алюминиевый бидон, в нем отражалась горящая на стене маленькая лампа, под которой висела карта Луны с двумя черными точками, нижняя из которых была подписана - "Место посадки". Рядом с картой на нитке висел красный фломастер. - Шестнадцать... Я прижался к двум глазкам на стене. За ними была полная тьма - как и следовало ожидать, понял я, раз луноход закрыт колпаком обтекателя. - Девять... Уосемь... "Секунды предстартового отсчета, - вспомнил я слова товарища Урчагина, - что это, как не помноженный на миллион телевизоров голос истории?" - Три... Два... Один... Зажигание. Где-то далеко внизу послышался гул и грохот - с каждой секундой он становился громче и скоро перерос все мыслимые пределы - словно сотни молотов били в железный корпус ракеты. Потом началась тряска, и я несколько раз ударился головой о стену перед собой - если б не ушанка, я бы, наверно, вышиб мозги. Несколько банок тушенки полетело на пол, потом качнуло так, что я подумал о катастрофе - а в следующий момент в трубке, которую я все еще продолжал прижимать к уху, раздалось далекое: - Омон! Летишь! - Поехали! - крикнул я. Грохот превратился в ровный и мощный гул, а тряска - в вибрацию наподобие той, что испытываешь в разогнавшемся поезде. Я положил трубку на рычаг, и телефон сразу же зазвонил снова. - Омон, ты в порядке? Это был голос Семы Умыгина, накладывающийся на монотонно произносимую информацию о начальном участке полета. - В порядке, - сказал я, - а почему это мы вдруг... Хотя да... - Мы думали, пуск отменят, так ты спал крепко. Момент-то ведь точно рассчитан. От этого траектория зависит. Даже солдата послали по мачте залезть, он по обтекателю сапогом бил, чтоб ты проснулся. По связи тебя без конца вызывали. - Ага. Несколько секунд мы молчали. - Слушай, - опять заговорил Сема, - мне ведь четыре минуты осталось всего, даже меньше. Потом ступень отцеплять. Мы уж все друг с другом попрощались, а с тобой... Ведь не поговорим никогда больше. Никаких подходящих слов не пришло мне в голову, и единственное, что я ощутил - это неловкость и тоску. - Омон! - опять позвал Сема. - Да, Сема, - сказал я, - я тебя слышу. Летим, понимаешь. - Да, - сказал он. - Ну ты как? - спросил я, чувствуя бессмысленность и даже оскорбительность своего вопроса. - Я нормально. А ты? - Тоже. Ты чего видишь-то? - Ничего. Тут все закрыто. Шум страшный. И трясет очень. - Меня тоже, - сказал я и замолчал. - Ладно, - сказал Сема, - мне пора уже. Ты знаешь что? Ты, когда на Луну прилетишь, вспомни обо мне, ладно? - Конечно, - сказал я. - Вспомни просто, что был такой Сема. Первая ступень. Обещаешь? - Обещаю. - Ты обязательно должен долететь и все сделать, слышишь? - Да. - Пора. Прощай. - Прощай, Сема. В трубке несколько раз стукнуло, а потом сквозь треск помех и рев двигателей долетел Семин голос - он громко пел свою любимую песню. - А-а, в Африке реки вот такой ширины... А-а, в Африке горы вот такой вышины. А-а, крокодилы-бегемоты. А-а, обезьяны-кашалоты. А-а... А-а-а-а... На "кашалотах" что-то затрещало, словно разрывали кусок брезента, и почти сразу в трубке раздались короткие гудки, но за секунду до этого - если мне не показалось - Семина песня стала криком. Меня опять тряхнуло, ударило спиной о потолок, и я выронил трубку. По тому, как изменился рев двигателей, я догадался, что заработала вторая ступень. Наверно, самым страшным для Семы было включать двигатель. Я представил себе, что это такое - разбив стекло предохранителя, нажать на красную кнопку, зная, что через секунду оживут огромные зияющие воронки дюз. Потом я вспомнил о Ване, схватил трубку снова, но в ней были гудки. Я несколько раз ударил по рычагу и крикнул: - Ваня! Ваня! Ты меня слышишь? - Чего? - спросил, наконец, его голос. - Сема-то... - Да, - сказал он, - я слышал все. - А тебе скоро? - Через семь минут, - сказал он. - Знаешь, о чем я сейчас думаю? - О чем? - Да вот что-то детство вспомнилось. Помню, как я голубей ловил. Брали мы, знаешь, такой небольшой деревянный ящик, типа от болгарских помидоров, сыпали под него хлебную крошку и ставили на ребро, а под один борт подставляли палку с привязанной веревкой метров так в десять. Сами прятались в кустах, или за лавкой, а когда голубь заходил под ящик, дергали веревку. Ящик тогда падал. - Точно, - сказал я, - мы тоже. - А помнишь, когда ящик падает, голубь сразу хочет смыться, и бьет крыльями по стенкам - ящик даже подпрыгивает. - Помню, - сказал я. Ваня замолчал. Между тем, стало уже довольно холодно. Да и дышать было труднее - после каждого движения хотелось отдышаться, как после долгого бега вверх по лестнице. Чтобы сделать вдох, я стал подносить к лицу кислородную маску. - А еще помню, - сказал Ваня, - как мы гильзы взрывали с серой от спичек. Набьешь, заплющишь, а в боку должна быть такая маленькая дырочка - и вот к ней прикладываешь несколько спичек в ряд... - Космонавт Гречка, - раздался вдруг в трубке разбудивший и обругавший меня перед стартом бас, - приготовиться. - Есть, - вяло ответил Ваня. - А потом приматываешь ниткой, или еще лучше изолентой, потому что нитка иногда сбивается. Если хочешь из окна кинуть, этажа так с седьмого, и чтоб на высоте взорвалось, то нужно четыре спички. И... - Отставить разговоры, - сказал бас. - Надеть кислородную маску. - Есть. По крайней надо не чиркать коробкой, а зажигать лучше всего от окурка. А то они сбиваются от дырочки. Больше я ничего не слышал - только обычный треск помех. Потом меня опять стукнуло о стену, и в трубке раздались короткие гудки. Заработала третья ступень. То, что мой друг Ваня только что - так же скромно и просто, как и все, что он делал - ушел из жизни на высоте сорока пяти километров, не доходило до меня. Я не чувствовал горя, а, наоборот, испытывал странный подъем и эйфорию. Я вдруг заметил, что теряю сознание. То есть, я заметил не то, как я его теряю, а то, как я в него прихожу. Только что я вроде бы держал у уха трубку, и вот она уже лежит на полу, у меня звенит в ушах, и я отупело гляжу на нее из своего задранного под потолок седла. Только что кислородная маска, как шарф, была перекинута через мою шею - и вот я мотаю головой, силясь прийти в себя, а она лежит на полу рядом с телефонной трубкой. Я понял, что мне не хватает кислорода, дотянулся до маски и прижал ее ко рту - сразу же стало легче, и я почувствовал, что сильно замерз. Я застегнул ватник на все пуговицы, поднял воротник и опустил уши ушанки. Ракету чуть трясло. Мне захотелось спать, и хотя я знал, что этого не стоит делать, перебороть себя я не сумел - сложив руки на руле, я закрыл глаза. Мне приснилась Луна - такая, как ее рисовал в детстве Митяк: черное небо, бледно-желтые кратеры и гряда далеких гор. Вытянув перед мордой передние лапы, к пылающему над горизонтом шару Солнца медленно и плавно шел медведь со звездой героя на груди и засохшей струйкой крови в углу страдальчески оскаленной пасти. Вдруг он остановился и повернул морду в мою сторону. Я почувствовал, что он смотрит на меня, поднял голову и взглянул в его остановившиеся голубые глаза. - И я, и весь этот мир - всего лишь чья-то мысль, - тихо сказал медведь. Я проснулся. Вокруг было очень тихо. Видно, какая-то часть моего сознания сохраняла связь с внешним миром, и наступившая тишина подействовала на меня, как звонок будильника. Я наклонился к глазкам в стене. Оказалось, что обтекатель уже отделился - передо мной была Земля. Я стал соображать, сколько же я спал - и не смог прийти ни к какому определенному выводу. Наверно, не меньше нескольких часов: мне уже хотелось есть, и я стал шарить на верхней полке - я вроде бы видел на ней консервный нож. Но его там не было. Я решил, что он свалился на пол от тряски и принялся оглядываться - и в этот момент зазвонил телефон. - Алло! - Ра, прием. Омон! Ты меня слышишь? - Так точно, товарищ начальник полета. - Ну, вроде нормально все. Был один момент тяжелый, когда телеметрия отказала. Не то что отказала, понимаешь, а просто параллельно включили другую систему, и телеметрия не пошла. Контроль даже на несколько минут отменили. Это когда воздуха стало не хватать, помнишь? Говорил он странно, возбужденно и быстро. Я решил, что он сильно нервничает, хоть у меня и мелькнула догадка, что он пьян. - А ты, Омон, перепугал всех. Так спал крепко, что чуть запуск не отложили. - Виноват, товарищ начальник полета. - Ничего, ничего. Ты и не виноват. Это тебе снотворного много дали перед Байконуром. Пока все отлично идет. - Где я сейчас? - Уже на рабочей траектории. К Луне летишь. А ты что, разгон с орбиты спутника тоже проспал? - Выходит, проспал. А что, Отто уже все? - Отто уже все. Разве не видишь, обтекатель-то отделился. Но пришлось тебе два лишних витка сделать. Отто запаниковал сначала. Никак ракетный блок включать не хотел. Мы уж думали, струсил. Но потом собрался парень, и... В общем, тебе от него привет. - А Дима? - А что Дима? С Димой все в порядке. Автоматика прилунения на инерционном участке не работает. А, хотя у него еще коррекция... Матюшевич, ты нас слышишь? - Так точно, - услышал я в трубке Димин голос. - Отдыхай пока, - сказал начальник полета. - Связь завтра в пятнадцать дня, потом коррекция траектории. Отбой. Я положил трубку и прижался к глазкам, глядя на голубой полукруг Земли. Я часто читал, что всех без исключения космонавтов поражал вид нашей планеты из космоса. Писали о какой-то сказочно красивой дымке, о том, что сияющие электричеством города на ночной стороне напоминают огромные костры, а на дневной стороне видны даже реки - так вот, все это неправда. Больше всего Земля из космоса напоминает небольшой школьный глобус, если смотреть на него, скажем, через запотевшие стекла противогаза. Это зрелище быстро мне надоело, я поудобнее оперся головой на руки и заснул опять. Когда я проснулся, Земли уже не было видно. В глазках мерцали только размытые оптикой точки звезд, далекие и недостижимые. Я представил себе бытие огромного раскаленного шара, висящего, не опираясь ни на что, в ледяной пустоте, во многих миллиардах километров от соседних звезд, крохотных сверкающих точек, про которые известно только то, что они существуют, да и то не наверняка, потому что звезда может погибнуть, но ее свет еще долго будет нестись во все стороны, и, значит, на самом деле про звезды не известно ничего, кроме того, что их жизнь страшна и бессмысленна, раз все их перемещения в пространстве навечно предопределены и подчиняются механическим законам, не оставляющим никакой надежды на нечаянную встречу. Но ведь и мы, люди, думал я, вроде бы встречаемся, хохочем, хлопаем друг друга по плечам и расходимся, но в некоем особом измерении, куда иногда испуганно заглядывает наше сознание, мы так же неподвижно висим в пустоте, где нет верха и низа, вчера и завтра, нет надежды приблизиться друг к другу или хоть как-то проявить свою волю и изменить судьбу, мы судим о происходящем с другими по долетающему до нас обманчивому мерцанию, и идем всю жизнь навстречу тому, что считаем светом, хотя его источника может уже давно не существовать. И вот еще, думал я, всю свою жизнь я шел к тому, чтобы взмыть над толпами рабочих и крестьян, военнослужащих и творческой интеллигенции, и вот теперь, повиснув в сверкающей черноте на невидимых нитях судьбы и траектории, я увидел, что стать небесным телом - это примерно то же самое, что получить пожизненный срок с отсидкой в тюремном вагоне, который безостановочно едет по окружной железной дороге. 13 Мы летели со скоростью двух с половиной километров в секунду, и инерционная часть полета заняла около трех суток, но у меня осталось чувство, что я летел не меньше недели. Наверно, потому, что солнце несколько раз в сутки проходило перед глазками, и каждый раз я любовался восходом и закатом небывалой красоты. От огромной ракеты теперь оставался только лунный модуль, состоявший из ступени коррекции и торможения, где сидел Дима Матюшевич, и спускаемого аппарата, то есть попросту лунохода на платформе. Чтоб не тратить лишнее горючее, обтекатель отстрелился еще перед разгоном с орбиты спутника, и за бортом лунохода теперь был открытый космос. Лунный модуль летел как бы задом наперед, развернувшись главной дюзой к Луне, и постепенно с ним в моем сознании произошло примерно то же, что и с прохладным лубянским лифтом, превратившимся из механизма для спуска под землю в приспособление для подъема на ее поверхность. Сначала лунный модуль все выше и выше поднимался над Землей, а потом постепенно выяснилось, что он падает на Луну. Но была и разница. В лифте я и опускался, и поднимался головой вверх. А прочь с земной орбиты я понесся головой вниз, только потом, примерно через сутки полета, оказалось, что я, уже головой вверх, все быстрее и быстрее проваливаюсь в черный колодец, вцепившись в руль велосипеда и ожидая, когда его несуществующие колеса беззвучно врежутся в Луну. У меня хватало времени на все эти мысли потому, что мне ничего пока не надо было делать. Мне часто хотелось поговорить с Димой, но он практически все время был занят многочисленными и сложными операциями по коррекции траектории. Иногда я брал трубку и слышал его непонятные отрывистые переговоры с инженерами из ЦУПа: - Сорок три градуса... Пятьдесят семь... Тангаж... Рысканье... Некоторое время я все это слушал, а потом отключился. Как я понял, главной Диминой задачей было поймать в один оптический прибор Солнце, в другой - Луну, что-то замерить и передать результат на Землю, где должны были сверить реальную траекторию с расчетной и вычислить длительность корректирующего импульса двигателей. Судя по тому, что несколько раз меня сильно дергало в седле, Дима справлялся со своей задачей. Когда толчки прекратились, я подождал с полчаса, снял трубку и позвал: - Дима! Алло! - Слушаю, - ответил он своим обычным суховатым тоном. - Ну чего, скорректировал траекторию? - Вроде да. - Тяжело было? - Нормально, - ответил он. - Слушай, - заговорил я, - а где это ты так наблатыкался? С этими градусами? У нас ведь на занятиях этого не было. - Я два года в ракетных стратегических служил, - сказал он, - там система наведения похожая, только по звездам. И без радиосвязи - сам все считаешь на калькуляторе. Ошибешься - пиздец. - А если не ошибешься? Дима промолчал. - А кем ты служил? - Оперативным дежурным. Потом стратегическим. - А что это значит? - Ничего особенного. Если в оперативно-тактической ракете сидишь, оперативный. А если в стратегической, тогда стратегический дежурный. - Тяжело? - Нормально. Как сторожем на гражданке. Сутки в ракете дежуришь, трое отдыхаешь. - Так вот почему ты седой... У вас там все седые, да? Дима опять промолчал. - Это от ответственности, да? - Да нет. Скорее от учебных пусков, - неохотно ответил он. - От каких учебных пусков? А, это когда в "Известиях" на последней странице, мелким шрифтом написано, чтобы в Тихом океане не заплывали в какой-то квадрат, да? - Да. - И часто такие пуски? - Когда как. Но спичку каждый месяц тянешь. Двенадцать раз в год, вся эскадрилья - двадцать пять человек. Вот и седеют ребята. - А если тянуть не захочешь? - Это только так называется, что тянешь. На самом деле перед учебным пуском замполит всех обходит и каждому по конверту дает. Там твоя спичка уже лежит. - А что, если там короткая, отказаться нельзя? - Во-первых, не короткая, а длинная. А во-вторых, нельзя. Можно только заявление написать в отряд космонавтов. Но это сильно повезти должно. - И многим везет? - Не считал. Мне вот повезло. Дима отвечал неохотно и часто делал довольно невежливые паузы. Я не нашелся, что еще спросить и положил трубку. Следующую попытку поговорить с ним я сделал, когда до торможения оставалось несколько минут. Стыдно признаться, но мною владело бесчувственное любопытство - изменится ли Дима перед... Словом, я хотел проверить, будет ли он так же сдержан, как и во время нашего прошлого разговора, или близкое завершение полета сделает его чуть более разговорчивым. Я снял трубку и позвал: - Дима! Это Омон говорит. Возьми трубку. Тут же я услышал в ответ: - Слушай, перезвони через две минуты! У тебя радио работает? Включи скорей! Дима бросил трубку. Его голос был взволнованным, и я решил, что по радио передают что-то про нас. Но "Маяк" передавал музыку - включив его, я услышал затихающее дребезжание синтезатора, программа уже кончалась, и через несколько секунд наступила тишина. Потом пошли сигналы точного времени, и я узнал, что в какой-то Москве четырнадцать каких-то часов. Прождав еще немного, я взял трубку. - Слышал? - взволнованно спросил Дима. - Слышал, - сказал я. - Но только самый конец. - Узнал? - Нет, - сказал я. - Это Пинк Флойд был. "One of These Days". - Неужто трудящиеся попросили? - удивился я. - Да нет, - сказал Дима. - Это заставка к программе "Жизнь науки". С пластинки "Meddle". Чистый андеграунд. - А ты что, Пинк Флойд любишь? - Я-то? Очень. Они у меня все собраны были. А ты к ним как относишься? Первый раз я слышал, чтобы Дима говорил таким живым голосом. - В общем, ничего, - сказал я. - Но только не все. Вот есть у них такая пластинка, корова на обложке нарисована. - "Atom Heart Mother", - сказал Дима. - Эта мне нравится. А вот еще другую помню - двойную, где они во дворе сидят, и на стене картина с этим же двором, где они сидят... - "Ummagumma". - Может быть. Так это, по-моему, вообще не музыка. - Правильно! Говно, а не музыка! - рявкнул в трубке чей-то голос, и мы на несколько секунд замолчали. - Не скажи, - заговорил, наконец, Дима, - не скажи. Там в конце новая запись "Sourceful of Secrets". Тембр другой, чем на "Nice Pair". И вокал. Гилмор поет. Этого я не помнил. - А что тебе на "Atom Heart Mother" нравится? - спросил Дима. - Знаешь, на второй стороне две таких песни есть. Одна тихая, под гитару. А вторая с оркестром. Очень красивый проигрыш. Там та-та-та-та-та-та-та-та там тарам тра-та-та... - Знаю, - сказал Дима. - "Summer Sixty Eight". А тихая - это "If". - Может быть, - сказал я. - А у тебя какая пластинка любимая? - У меня, знаешь ли, любимой пластинки нет, - надменно сказал Дима. - Мне не пластинки нравятся, а музыка. Вот с "Meddle", например, нравится первая. Про эхо. Я даже без слез слушать не могу. Со словарем переводил. Аль-ба-трос над го-ло-вой, па-ра-рам па-рам со мной... And help me understand the best I can... Дима сглотнул и замолчал. - А ты хорошо английский знаешь, - сказал я. - Да мне в ракетной части уже говорили. Замполит говорил. Не в этом дело. Я одной пластинки так и не нашел. В последний отпуск специально в Москву ездил, четыреста рублей брал. Толкался, толкался - никто про нее не слышал даже. - А что за пластинка? - Да ты не знаешь. Музыка к фильму. Называется "Забрийски поинт". Зи-эй-би-ар-ай-эс-кей-ай-и. "Zabriskie Point". - А, - сказал я. - Да она была у меня. Не пластинка только, а запись на катушке. Ничего особенного... Дим, ты чего замолчал? Эй, Дима! В трубке долго что-то потрескивало, а потом Дима спросил: - На что она похожа? - Да как объяснить, - задумался я. - Вот ты "Мор" слышал? - Ну. Только не "Мор" а "More". - Вот примерно такая же. Только там не поют. Обычный саундтрек. Можешь считать, если "Мор" слышал, то ее тоже слышал. Типичные Пинки - саксофон, синтезатор. Вторая сто... В трубке бикнуло, и все вокруг заполнил рев Халмурадова: - Ра, прием! Вы что там, блядь, базарите? Дел мало? Подготовить автоматику к мягкой посадке! - Да готова автоматика! - с досадой ответил Дима. - Тогда начать ориентацию оси тормозного двигателя по лунной вертикали! - Ладно. Я выглянул сквозь глазки лунохода в космос и увидел Луну. Она была уже совсем рядом - картина перед моими глазами напоминала бы петлюровский флаг, если бы ее верхняя часть была не черной, а синей. Зазвонил телефон. Я взял трубку, но это опять оказался Халмурадов. - Внимание! По счету три включить тормозной двигатель по команде от радиовысотомера! - Понял, - ответил Дима. - Раз... Два... Я бросил трубку. Включился двигатель. Он работал с перерывами, а минут через двадцать меня вдруг ударило плечом в стену, потом спиной в потолок, и все вокруг затряслось от невыносимого грохота, я понял, что Дима ушел в бессмертие, не попрощавшись. Но я не испытал обиды - если не считать нашего последнего разговора, он всегда был молчалив и неприветлив, да и мне почему-то казалось, что сутками сидя в гондоле своей межконтинентальной баллистической, он понял что-то особенное, такое, что навсегда лишило его необходимости здороваться и прощаться. Момента посадки я не заметил. Тряска и грохот внезапно кончились, и, выглянув в глазки, я увидел такую же тьму, как перед стартом. Сначала я подумал, что произошло что-то неожиданное, но потом вспомнил, что по плану я и должен был приземлиться лунной ночью. Некоторое время я ждал, сам, не зная чего, а потом зазвонил телефон. - Халмурадов, - сказал голос. - Все в порядке? - Так точно, товарищ полковник. - Сейчас телеметрия сработает, - сказал он, - опустятся направляющие. Съедешь на поверхность и доложишь. Только подтормаживай, понял? И добавил тише, отведя трубку ото рта: - Ан-де-храунд. Вот ведь блядь какая. Луноход качнуло, и снаружи донесся глухой удар. - Вперед, - сказал Халмурадов. Это была, наверно,