поезда определяется тем, в какую сторону поворачивает барон. Впереди возникла точка одного из костров, понеслась на нас и замерла на месте у наших ног, когда барон остановился. Возле костра сидели два человека. Они были мокрыми, полуголыми и походили на римлян - единственной их одеждой были короткие простыни, обернутые вокруг тел. Оба были вооружены - один наганом, а второй двустволкой. И оба были покрыты отвратительными и обильными воронками огнестрельных ран. Увидев барона, они повалились на землю и буквально затряслись от нестерпимого, физически ощутимого ужаса. - Кто такие? - низким голосом спросил барон. - Сережи Монголоида бойцы, - сказал один из них, не разгибаясь . - Как сюда попали? - спросил барон. - Нас по ошибке завалили, командир. - Я вам не командир, - сказал барон. - А по ошибке никого не валят. - В натуре, по ошибке, - жалобно сказал второй. - В сауне. Думали, что там Монголоид договор подписывает. - Какой договор? - спросил Юнгерн, недоуменно поднимая брови. - Да нам кредит надо было отдавать. "Нефтехимпром" лэвэ на безотзывный аккредитив сбросил, а накладная не прошла. И, значит, приезжают два быка из "Ультима Туле"... - Безотзывный аккредитив? - перебил барон. - Ультима Туле? Понятно. Нагнувшись, он дунул на пламя, и оно сразу же уменьшилось в несколько раз, превратившись из ревущего жаркого факела в невысокий, в несколько сантиметров, язычок. Эффект, которых это оказало на двоих полуголых мужчин, был поразителен - они сделались совершенно неподвижными, и на их спинах мгновенно выступил иней. - Бойцы, а? - сказал барон. - Каково? Кто теперь только не попадает в Валгаллу. Сережа Монголоид... А все это идиотское правило насчет меча в руке. - Что с ними случилось? - спросил я. - Что положено, - сказал барон. - Не знаю. Но можно посмотреть. Он еще раз дунул на еле заметный голубоватый огонек, и пламя вспыхнуло с прежней силой. Барон несколько секунд пристально глядел в него, сощурив глаза. - Похоже, будут быками на мясокомбинате. Сейчас такое послабление часто бывает. Отчасти из-за бесконечного милосердия Будды, отчасти из-за того, что в России постоянно не хватает мяса. Меня поразил костер, который я только сейчас разглядел в подробностях. На самом деле его нельзя было называть костром. В огне не было ни дров, ни веток - он возникал из оплавленного отверстия в земле, по форме похожего на ровную пятиконечную звезду с узкими лучами. - Скажите, барон, а почему этот огонь горит над пентаграммой? - Как почему, - сказал барон. - Это ведь вечный огонь милосердия Будды. А то, что вы называете пентаграммой, на самом деле эмблема ордена Октябрьской Звезды. Где ж тогда гореть вечному огню милосердия, как не над этой эмблемой? - А что это за орден Октябрьской Звезды? - спросил я, покосившись на его грудь. - Я слышал это выражение при самых разных обстоятельствах, но никто из тех, кто употреблял эти слова, не потрудился объяснить мне, что они значат. - Октябрьская Звезда? - переспросил Юнгерн. - Очень просто. Знаете, как с Рождеством. У католиков оно в декабре, у православных в январе, а празднуют один и тот же день рождения. Вот и здесь такой же случай. Реформы календаря, ошибки переписчиков - короче, хоть и считается, что это было в январе, на самом деле все было в октябре. - А что было-то? - Вы меня удивляете, Петр. Это же одна из самых известных историй на земле. В свое время был один человек, который не мог жить так, как другие. Он пытался понять, что же это такое - то, что происходит с ним изо дня в день, и кто такой он сам - тот, с кем это происходит. И вот однажды ночью в октябре, когда он сидел под кроной дерева, он поднял взгляд на небо и увидел на нем яркую звезду. В этот момент он понял все до такой степени, что эхо той далекой секунды до сих пор... Барон замолк, подыскивая слова, но, видимо, не нашел ничего подходящего. - Поговорите лучше с Чапаевым, - заключил он. - Он любит про это рассказывать. Главное, что существенно - что с той самой секунды горит этот огонь милосердия ко всем живым существам, огонь, который даже по служебной необходимости и то нельзя загасить целиком. Я поглядел по сторонам. Панорама вокруг нас была поистине величественной. Мне вдруг показалось, что я вижу одну из самых древних картин на земле - огромная орда, остановившаяся на ночь в поле, жжет костры, и у каждого из них сидят воины, с жадной мечтой глядящие в огонь, в игре которого им чудится золото, скот и женщины из лежащих впереди земель. Вот только куда двигалась та орда, между костров которой шли мы с Юнгерном? И о чем могли мечтать люди, сидевшие у этих костров? Я повернулся к Юнгерну. - Скажите, барон, а почему все сидят врозь и не ходят друг к другу в гости? - А вы попробуйте сходите, - сказал Юнгерн. До ближайшего костра было не больше пятидесяти шагов. Кажется, возле него грелось человек пять или шесть. Я вопросительно поглядел на Юнгерна. - Сходите, - повторил он. Пожав плечами, я пошел вперед. Ничего особенного или необычного я не ощущал. Я шагал, наверно, минуту или две, и вдруг понял, что за все это время совершенно не приблизился к яркой точке, к которой начинал свой путь. Я оглянулся. Юнгерн стоял у огня, в трех или четырех шагах сзади, и насмешливо смотрел на меня. - Из того, что это место похоже на тот мир, который вы знаете, - сказал он, - вовсе не следует, что это он и есть. Я заметил, что двух застывших фигур у огня уже нет - вместо них на земле остались только два темных продолговатых пятна. - Пойдемте отсюда, - сказал Юнгерн, - в конце концов, мы хотели навестить моих ребят. Я вцепился в его рукав, и мимо нас опять понеслись огни - скорость нашего движения была такой, что они растягивались в зигзаги и ломаные линии. Впрочем, я был почти уверен, что это какая-то иллюзия: ветра, неизбежного при такой скорости, на своем лице я не ощущал - словно, когда барон начинал двигаться, в движение приходили не мы, а мир вокруг нас. Я совершенно потерял ориентацию и не понимал, куда мы несемся. Иногда мы замирали на несколько секунд, и тогда мне удавалось рассмотреть сидящих возле ближайшего костра. Большей частью это были заросшие бородами мужики с винтовками, очень похожие друг на друга, - как только мы оказывались рядом, они валились на черную землю. Один раз, кажется, вместо винтовок у них в руках оказались копья, но наша остановка была слишком короткой, чтобы я мог сказать наверняка. Я понял, что мне напоминали наши перемещения, - именно такими сумасшедшими и необъяснимыми зигзагами движется в ночной тьме летучая мышь. - Вы, надеюсь, понимаете, Петр, - загрохотал в моем ухе голос барона, - что мы с вами сейчас не в таком месте, где можно врать? Или даже быть не вполне честным? - Понимаю, - сказал я, чувствуя, что от мелькания желто-белых полос и ломаных линий у меня начинает кружиться голова. - Ответьте мне на один вопрос, - сказал барон. - Чего вы сильнее всего хотите в жизни? - Я? - переспросил я и задумался. Это был вопрос, на который трудно было ответить, не соврав. Я долго думал, что же мне сказать, и не мог остановиться ни на чем, как вдруг ответ пришел сам собой. - Я хочу найти свою золотую удачу, - сказал я. Барон громко захохотал. - Отлично, - произнес он. - Но что это для вас такое - золотая удача? - Золотая удача, - ответил я, - это когда особый взлет свободной мысли дает возможность увидеть красоту жизни. Я понятно выражаюсь? - О да, - сказал барон. - Если бы все выражались так понятно и по существу. Как это вы пришли к такой отточенности формулировок? - Это из моего сна, - ответил я, - точнее сказать, из моего кошмара. Эти странные слова я запомнил совершенно точно. Они были записаны в большой тетради из дома умалишенных, которую я листал в этом сне, - а листал я ее потому, что там должно было быть что-то очень важное обо мне. - Да, - сказал барон, поворачивая вправо (при этом карусель огней вокруг нас совершила какое-то боковое сальто), - очень хорошо, что вы сами об этом заговорили. Вы здесь находитесь именно потому, что Чапаев просил меня объяснить вам одну вещь. Собственно, нельзя сказать, что он просил меня объяснить что-то особое, чего он не мог бы сказать сам. Он вам все уже сказал - последний раз по дороге сюда. Но вы до сих пор отчего-то думаете, что мир ваших снов менее реален, чем то пространство, где вы пьянствуете с Чапаевым в баньке. - Вы правы, - сказал я. Барон резко остановился, и сразу же замерла пляска огней вокруг. Я заметил, что огни костров приобрели какой-то тревожный красноватый оттенок. - Но отчего вы так думаете? - спросил он. - Да хотя бы оттого, что в конце концов я возвращаюсь в реальный мир, - сказал я. - Туда, где я, по вашему выражению, пьянствую с Чапаевым в баньке. Нет, на интеллектуальном уровне я хорошо понимаю, что вы хотите сказать. Больше того, я даже замечал, что в тот момент, когда кошмар снится, он настолько реален, что нет никакой возможности понять, что это всего лишь сон. Можно так же трогать предметы, щипать себя... - Но тогда каким образом вы отличаете сон от бодрствования? - спросил барон. - А таким, что когда я бодрствую, у меня есть четкое и недвусмысленное ощущение реальности происходящего. Вот как сейчас. - А сейчас, значит, оно у вас есть? - спросил барон. - В общем, да, - сказал я с некоторой растерянностью. - Хотя ситуация, надо признать, необычная. - Чапаев попросил меня взять вас с собой, чтобы вы хоть раз оказались в месте, которое не имеет никакого отношения ни к вашим кошмарам о доме умалишенных, ни к вашим кошмарам о Чапаеве, - сказал барон. - Внимательно поглядите вокруг. В этом месте оба ваших навязчивых сна одинаково иллюзорны. Стоит мне бросить вас у костра одного, и вы поймете, о чем я говорю. Барон замолчал, словно давая мне время прочувствовать эту жуткую перспективу. Я медленно оглядел черноту с бесчисленными точками недостижимых огней. Он был прав. Где были Чапаев и Анна? Где был зыбкий ночной мир с кафельными стенами и рассыпающимися в прах бюстами Аристотеля? Сейчас их не было нигде, и, больше того, я знал, точно знал, что нет никакого места, где они могли бы существовать, потому что я, именно я, стоявший рядом с этим непонятным человеком (да и человеком ли?), и был той возможностью, тем единственным способом, которым все эти психбольницы и гражданские войны приходили в мир. И то же самое относилось к этому мрачному лимбо, к его перепуганным обитателям и к его высокому суровому часовому - все они существовали только потому, что существовал я. - Мне кажется, - сказал я, - я понимаю. Юнгерн с сомнением посмотрел на меня. - Что же именно вы понимаете? Вдруг сзади до нас донесся дикий крик: - Я! Я! Я! Я! Мы одновременно обернулись. Недалеко от нас - метрах в тридцати или сорока - горел костер. Но он выглядел совсем не так, как остальные. Во-первых, совсем другим был цвет пламени - оно было тусклым, и от него шел дым. Во-вторых, в костре что-то трещало, и от него в разные стороны летели искры. И, в-третьих, этот костер выбивался из строгой линейной планировки остальных огней - он явно горел в неположенном месте. - А ну-ка пойдемте посмотрим, - пробормотал Юнгерн и рванул меня за рукав. Люди, сидевшие у костра, совсем не походили на остальных подопечных барона. Их было четверо; самым беспокойным был жирный детина в ядовито-розовом пиджаке, с ежиком каштановых волос на голове, напоминавшей небольшое пушечное ядро. Он сидел на земле, обхватив себя руками так, словно собственное тело вызывало в нем непристойную страсть, и не переставая вопил: - Я! Я! Я! Интонация его криков менялась - когда мы с бароном только услышали их, в них звучало звериное торжество, а когда мы подошли ближе, это "Я" стало как бы вопросительным. Рядом с крикуном сидел худой тип с коком, одетый во что-то вроде матросского бушлата, и парализованно смотрел в огонь - он был неподвижен, и если бы его губы не начинали иногда шевелиться, можно было бы решить, что он без сознания. Похоже, только бритый наголо толстяк с аккуратной бородкой был полностью в себе - он изо всех сил пихал обоих своих спутников, словно пытаясь привести их в чувство. Отчасти ему это удалось - худой блондин с коком что-то запричитал и стал раскачиваться, как на молитве. Бритый толстяк принялся было расталкивать второго своего спутника и вдруг поднял глаза на нас. Мгновенно его лицо исказилось ужасом - что-то крикнув своим спутникам, он вскочил на ноги. Барон тихо выругался. В его руках появилась лимонка; сняв кольцо, он кинул ее в костер - она шлепнулась на землю метрах в пяти от наших ног. Я рефлекторно прыгнул на землю и закрыл голову руками, но прошло несколько секунд, а взрыва все не было. - Вставайте, - сказал барон. Открыв глаза, я увидел его склоненную надо мной фигуру. Я видел барона как бы в искаженной перспективе - протянутая мне ладонь была у самого моего лица, а внимательно глядящие на меня глаза, в которых сливались, отражаясь, огни множества костров, казались двумя единственными звездами на здешнем небе. - Благодарю, - сказал я, поднимаясь, - я сам. Не сработала? - Отчего же, - сказал барон, - все отлично сработало. Посмотрев на то место, где только что горел костер, я с изумлением увидел, что ни костра, ни сидящих вокруг него людей, ни даже выжженного пятна на земле передо мной нет. - Что это было? - спросил я. - Так, - сказал барон, - хулиганье. Шаманских грибов наелись. Сами не знают, куда попали. - И вы их... - Да нет, - сказал барон. - Что вы. Просто привел в чувство. - Я почти уверен, - сказал я, - что уже видел где-то этого толстяка с бородкой. То есть не то что почти, я абсолютно уверен. - Может быть, вы его видели во сне. - Может быть, - ответил я и подумал, что так и есть - этот бритый господин однозначно ассоциировался у меня с белыми кафельными стенами и холодным прикосновением иглы к коже, которые были обычными атрибутами моих кошмаров. Несколько секунд мне казалось, что я даже могу вспомнить его имя, но потом мое внимание увлекли какие-то другие мысли. Юнгерн между тем стоял рядом молча, словно взвешивая слова, которые он собирался сказать. - Скажите, Петр, - заговорил он наконец, - кто вы по политическим взглядам? Я полагаю, монархист? - Разумеется, - ответил я, - а что, я даю повод для каких-то других... - Да нет, - перебил барон. - Просто я хочу привести пример, который вы должны хорошо понять. Представьте себе непроветренную комнату, в которую набилось ужасно много народу. И все они сидят на разных уродливых табуретах, на расшатанных стульях, каких-то узлах и вообще на чем попало. А те, кто попроворней, норовят сесть на два стула сразу или согнать кого-нибудь с места, чтобы занять его самому. Таков мир, в котором вы живете. И одновременно у каждого из этих людей есть свой собственный трон, огромный, сверкающий, возвышающийся над всем этим миром и над всеми другими мирами тоже. Трон поистине царский - нет ничего, что было бы не во власти того, кто на него взойдет. И, самое главное, трон абсолютно легитимный - он принадлежит любому человеку по праву. Но взойти на него почти невозможно. Потому что он стоит в месте, которого нет. Понимаете? Он находится нигде. - Да, - сказал я задумчиво, - я как раз вчера об этом думал, господин барон. Я знаю, что значит "нигде". - Тогда подумайте вот о чем, - сказал барон. - Здесь, как я уже сказал, оба ваших навязчивых состояния - и с Чапаевым, и без - одинаково иллюзорны. Чтобы оказаться в нигде и взойти на этот трон бесконечной свободы и счастья, достаточно убрать то единственное пространство, которое еще остается, то есть то, где вы видите меня и себя самого. Что и пытаются сделать мои подопечные. Но шансов у них мало, и через какое-то время им приходится повторять унылый круг существования. Так почему бы вам не оказаться в "нигде" при жизни? Клянусь вам, это самое лучшее, что в ней можно сделать. Вы, наверно, любите метафоры - так вот, это то же самое, что взять и выписаться из дома умалишенных. - Поверьте, барон, - прочувствованно начал я, прижав руку к груди, но он не дал мне договорить. - И сделать это нужно до того, как Чапаев использует свой глиняный пулемет. Потом, как вы знаете, не останется вообще ничего, даже "нигде". - Глиняный пулемет? - переспросил я. - А что это такое? - Чапаев ничего не говорил вам? - Нет. Юнгерн нахмурился. - Тогда не будем углубляться в эту тему. Пусть в вашей памяти останется метафора - выйти из дома умалишенных на свободу. И тогда, может быть, в каком-нибудь из своих кошмаров вы вспомните наш разговор. А сейчас нам пора. Ребята заждались. Барон взял меня за рукав, и вокруг нас опять замелькали беспорядочные полосы света. Я успел привыкнуть к этому фантастическому зрелищу, и моя голова больше не кружилась. Барон шел вперед, пристально вглядываясь во тьму; посмотрев на его скошенный назад подбородок, рыжие усы и горькую складку в углу рта, я подумал, что он меньше всего способен напугать кого-нибудь своим внешним видом. - Скажите, барон, а отчего все вокруг так вас боятся? - не выдержал я. - Не хочу вас обидеть, но в вашем облике на мой взгляд нет ничего страшного. - Не все видят то же самое, что вы, - ответил барон. - Своим друзьям я обычно показываюсь в виде петербургского интеллигента, которым я действительно когда-то был. Но не следует делать выводов о том, что я действительно так выгляжу. - А что тогда видят остальные? - Не буду утомлять вас деталями, - сказал барон. - Скажу только, что во всех шести руках у меня острые сабли. - Какой же из ваших обликов настоящий? - Настоящего у меня, к сожалению, нет, - ответил барон. Признаться, слова барона произвели на меня некоторое впечатление. Хотя, впрочем, чуть подумав, я мог бы обо всем догадаться и сам. - Почти пришли, - сказал барон каким-то дачным тоном. - Скажите, - заговорил я, покосившись на него, - а почему вас называют черным бароном? - А, - улыбнулся Юнгерн. - Наверно, дело в том, что, когда я воевал в Монголии, живой Будда Богдо-Гэгэн Тутухту пожаловал мне право на черный паланкин. - Почему же вы тогда ездите в зеленом? - Потому что точно так же мне было пожаловано право ездить в зеленом паланкине. - Хорошо, но почему вас тогда не называют Зеленым Бароном? Юнгерн нахмурился. - Вам не кажется, что вы задаете многовато вопросов? - сказал он. - Лучше оглядитесь по сторонам, чтобы как следует запомнить это место. Вы его больше никогда не увидите. То есть вы, конечно, можете увидеть его снова, но я искренне надеюсь, что этого с вами не произойдет. Я последовал совету барона. Далеко впереди появился огонь, который казался больше других. Он не несся на нас с такой же скоростью, как остальные костры, а приближался постепенно, словно мы и правда шли к нему обычным шагом. Я догадался, что это и есть конечный пункт нашей прогулки. - Ваши друзья у этого большого костра? - спросил я. - Да, - ответил барон. - Я бы не стал называть их друзьями. Скорее, это мои бывшие однополчане. Когда-то я был их командиром. - Что, вместе сражались? - Да, - сказал барон, - и это тоже. Но важнее другое. В свое время нас вместе расстреляли в Иркутске, не скажу, что по моей вине, но все же... И поэтому я чувствую за них особую ответственность. - Понимаю, - сказал я. - Если бы я вдруг оказался в таком темном и пустынном месте, мне бы, наверно, очень захотелось, чтобы кто-нибудь пришел мне на помощь. - Знаете, - сказал барон, - не забывайте, что вы пока живы. Вся эта темнота и пустота вокруг вас - на самом деле самый яркий свет, который только бывает. А ну-ка постойте. Я машинально остановился, и барон, не дав мне времени сообразить, что он собирается сделать, резко толкнул меня в спину. Но все же в этот раз он не застал меня врасплох. И в тот момент, когда мое тело падало на землю, я словно бы успел осознать неуловимо короткий момент возвращения назад, в обычный мир - или, поскольку осознавать на самом деле было абсолютно нечего, успел понять, в чем это возвращение заключается. Не знаю, как это описать. Словно бы одну декорацию сдвинули, а другую не успели сразу установить на ее место, и целую секунду я глядел в просвет между ними. И этой секунды хватило, чтобы увидеть обман, стоявший за тем, что я всегда принимал за реальность, увидеть простое и глупое устройство вселенной, от знакомства с которым не оставалось ничего, кроме растерянности, досады и некоторого стыда за себя. Толчок барона был так силен, что я успел выставить перед собой руки только в самый последний момент и ударился лбом о землю. Когда я поднял голову, передо мной снова был обычный мир - степь, вечереющее небо и близкая линия холмов. Спина барона покачивалась впереди - он шел к единственному во всей степи костру, над которым в небо поднимался вертикальный столб белого дыма. Вскочив на ноги, я отряхнул испачканные на коленях брюки, но не решился пойти за ним следом. Барон подошел к костру; навстречу ему поднялись бородатые мужики в защитной форме и косматых желтых папахах. - Здорово, ребята! - зычно заорал Юнгерн залихватским командирским басом, - как оно? - Стараемся, ваше высокоблагородие! Ничего, живем! Слава Богу! - послышалась разноголосица в ответ. Барона обступили со всех сторон, и он совершенно скрылся из виду. Чувствовалось, что бойцы его любят. Я заметил, что ко мне от костра идет казак в желтой папахе. У него было до того зверское лицо, что на секунду я испугался, но успокоился, заметив у него в руке граненый стакан сине-зеленого стекла. - Чего, барин, - ощерился он, подойдя, - небось, перетрухнул? - Да, - сказал я, - есть немного . - Ну так поправься, - сказал казак и протянул мне стакан. Я выпил. Это была водка. Почти сразу же мне действительно стало легче. - Благодарю. Очень кстати. - Что, - спросил казак, принимая пустой стакан, - с господином бароном дружитесь? - Так, - уклончиво сказал я, - знакомы. - Строгий он, - заметил казак. - Все по режиму. Сейчас петь будут, а потом на вопрос отвечать. То есть они отвечать будут. А я уже отстрелялся. Уезжаю сегодня. Навсегда. Я поглядел на него - при ближнем рассмотрении уже не казалось, что в его лице есть что-то зверское, просто его черты были грубыми, обветренными и опаленными горным солнцем. Больше того, несмотря на всю грубость этого лица, ему было свойственно задумчивое и словно бы даже мечтательное выражение. - Тебя как зовут-то? - спросил я казака. - Игнатом, - ответил тот. - А тебя, значит, Петром? - Да, - сказал я, - а откуда ты знаешь? Игнат чуть улыбнулся. - Сам я с Дону, - сказал он. - А ты, видать, из столицы? - Да, - сказал я, - питерский. - Так ты, Петр, пока к костру не ходи. Господин барон не любят, когда петь мешают. А давай с тобой здесь посидим и послушаем. А чего не поймешь, так я объясню. Я пожал плечами и сел на землю, скрестив по-турецки ноги. Действительно, возле костра происходило что-то странное. Казаки в желтых папахах расселись полукругом, а барон, совсем как хормейстер, встал перед ними и поднял руки. - Ой, то не вечер да не ве-е-ечер, - запели строгие мужские голоса, - мне да малым мало спало-ось... - Люблю эту песню, - сказал я. - Как же ты ее барин, любить можешь, если не слышал никогда? - спросил Игнат, присаживаясь рядом. - Почему же не слышал? Это ведь старая казачья песня. - Не, - сказал Игнат. - Путаешь. Эту песню господин барон специально для нас сочинили, чтоб мы пели и думали. А чтобы нам легче запомнить было, в ней и слова такие же, как в той песне, про которую ты говоришь, и музыка. - В чем же тогда заключается его участие? - спросил я. - Я имею в виду, как тогда можно отличить ту песню, которая была раньше, от той, которую господин барон сочинил, если там и слова такие же, и музыка? - А у той песни, которую господин барон сочинили, смысл совсем другой. Вот послушай, объясню. Слышь, поют: "мне малым мало спалось да во сне привиделось". Это знаешь что значит? Что хоть и не спалось, а все равно привиделось как бы во сне, понимаешь? То есть разницы нету - что спи, что не спи, все одно сон. - Понимаю, - сказал я. - А дальше? Игнат дождался следующего куплета. - Вот, - сказал он. - Слушай. "Мне во сне привиделось, будто конь мой вороной разрезвился, расплясался, разыгрался подо мной". А тут вообще мудрость скрыта. Ты человек образованный, знаешь, наверно, есть в Индии такая древняя книга - Ебанишада. - Знаю, - сказал я, немедленно вспомнив о недавнем разговоре с Котовским. - Так вот там написано, что у человека ум - это как у казака лошадь. Все время вперед нас движет. Только господин барон говорят, что нынче у людей совсем другой коленкор пошел. Никто с этой своей лошадью совладеть не может, и поэтому она, можно сказать, удила закусила, и не всадник теперь ей управляет, а она его куда хочет, туда и несет. Так что всадник и думать забыл, что он куда-то попасть хотел. Куда лошадь выбредет, там и едет. Господин барон даже книгу нам обещали принести специальную, называется "Всадник без головы" - она вроде бы на специальном примере про это написана. Но забывают все время. Люди больно занятые. И то уж такое спасибо, что... - А дальше что? - перебил я. - Дальше? Что дальше. "А есаул-то наш догадлив был, он сумел сон мой разгадать... Ой да пропадет, он говорил мне, твоя буйна голова". Ну, про есаула понятно - это господин барон про себя так сложили, они у нас и правда догадливые. Да и насчет головы тоже понятно - это прямо по Ебанишаде. Раз ум так расплясался, что сам не знает, куда едет, то ему, понятное дело, только пропадать. И еще тут смысл один есть. Это мне недавно только господин барон сказали на ухо. Такой смысл, что всю эту мудрость людскую все одно здесь бросить придется. Но жалеть не надо, господин барон сказали, потому не надо, что самого главного все это не касаемо. Потому и поется, что не ты сам пропадешь, а только голова твоя буйная. А ей все равно туда и дорога. Игнат задумчиво уперся руками в подбородок и замолчал, вслушиваясь в пение: Ой-да подули ветры злы-ы-е Да-а с восточной стороны-ы И сорвали желту шапку С моей буйной головы... Я некоторое время ожидал комментария, но его не последовало. Тогда я сам решился нарушить молчание. - Насчет ветров с востока я еще понять могу, - сказал я, - как говорится, ex orienta lux. Но почему шапку-то срывает? - А чтоб привязанностей не было. - А почему шапка желтая? - Так мы ж Гелугпа. Вот и шапки у нас желтые. Были бы Кармапа, так шапка была бы красная. А если бы были Бон-по, как на Дону, так она бы черная была. Но сущность за всем этим одна. Как голова пропадать будет, так какая ей тогда разница, какая на ней была шапка? А с другой стороны подойти - там, где воля начинается, никакие цвета уже ничего не значат. - Да, - сказал я, - неплохо вас господин барон обучил. Только что же это за самое главное, что начинается, когда буйна голова пропадает? Игнат тяжело вздохнул. - Вот тут-то и фокус, - сказал он. - Господин барон об этом каждый вечер спрашивают. А сказать никто не может, хотя все и стараются. Ты хоть знаешь, что бывает, когда кто из ребят на такой вопрос отвечает? - Откуда же мне знать, - сказал я. - Господин барон его сразу же переводит в Особый Полк Тибетских Казаков. Это совсем особый род войск. Можно сказать, краса и слава всей Азиатской Конной Дивизии. Хотя, если подумать, не место такому полку в конной дивизии, потому что те, кто в нем служат, не на лошадях ездят, а на слонах. Я подумал, что передо мной, скорей всего, один из тех вралей-самородков, которые не задумываясь сочинят историю любой степени неправдоподобия, но уснастят ее таким количеством реальных деталей, что хоть на секунду, но заставят в нее поверить. - Как же со слона-то шашкой рубить? - спросил я. - Неудобно будет. - Неудобно, так на то она и служба, - сказал с усмешкой Игнат и поднял на меня глаза. - Не веришь, барин? Ну и не верь. Я, пока на вопрос господина барона не ответил, тоже не верил. А сейчас уже и верить не надо, потому что знаю все. - Так ты, значит, на этот вопрос ответил? Игнат важно кивнул головой. - Потому и хожу теперь, как человек, по полю. А не к огню жмусь. - Что же ты сказал барону? - А что я сказал, то тебе не поможет, - сказал Игнат. - Тут не изо рта надо отвечать. И не из головы. Некоторое время мы молчали; Игнат, казалось, о чем-то задумался. Вдруг он поднял голову. - А вон и господин барон идут. Так что пора нам с тобой попрощаться. Я оглянулся и увидел высокую худую фигуру барона. Он приближался к месту, где сидели мы с Игнатом. Игнат встал; я на всякий случай последовал его примеру. - Ну что, - спросил барон Игната, подойдя, - готов? - Так точно, - ответил Игнат, - готов. Барон сунул два пальца в рот и совершенно по-бандитски свистнул. После этого случилось нечто абсолютно неожиданное и невообразимое. Из-за узкой полосы невысоких кустов, поднимавшейся за нашими спинами, неожиданно вышел огромный белый слон. Он появился именно из-за кустов, хотя по высоте был раз в десять их выше, и я совершенно не в силах объяснить, как это произошло. Не то чтобы он был маленьким в тот момент, когда появился, а потом, приближаясь к нам, вырос в размерах в несколько раз. И не то чтобы он вышел из-за какой-то невидимой стены, совпадавшей по своему расположению с этими кустами. Выходя из-за кустов, слон уже был неправдоподобно огромным, и вместе с тем он вышел именно из-за крохотной полоски кустов, за которой вряд ли могла бы спрятаться и овца. Со мной повторилось то же самое, что и несколько минут назад, - мне показалось, что вот-вот я пойму что-то очень важное, что вот-вот станут видны спрятанные за покровом реальности рычаги и тяги, которые приводят в движение все вокруг. Но это чувство прошло, а огромный белый слон остался перед нами. У него было шесть бивней - по три с каждой стороны. Я решил, что галлюцинирую, но потом сообразил, что если то, что я вижу - галлюцинация, то вряд ли она сильно отличается по своей природе от всего остального. Игнат подошел к слону и бойко вскарабкался на него по расположенным друг под другом бивням, которые образовывали некое подобие лестницы. Вел он себя так, словно всю жизнь перед этим только и делал, что объезжал белых слонов с шестью бивнями на пригрезившихся кому-то плоскогорьях, - повернувшись к костру, где молча сидели фигурки в хаки и желтых шапках, он помахал им рукой, повернулся и ударил слона пятками. Слон двинулся вперед, сделал несколько шагов, а затем я увидел ослепительную вспышку света, в которой он исчез. Вспышка была такой яркой, что почти с минуту я не видел вообще ничего, кроме ее желто-фиолетового отпечатка на сетчатке моих глаз. - Забыл предупредить, что будет вспышка, - сказал Юнгерн. - Это вообще-то вредно для зрения. У нас в Азиатской Конной Дивизии в таких случаях было принято защищать глаза повязкой из черной материи. - А что, такие случаи часто бывали? - Раньше да, - сказал барон. - Бывало, что и по нескольку раз в день. При такой частоте вообще ослепнуть можно. Это сейчас народ как-то измельчал. Ну что, прошло? Видите? Я уже стал различать окружающие предметы. - Вижу, - сказал я. - Хотите, покажу вам, как это бывало когда-то? - А как вы собираетесь это сделать? Вместо ответа барон вытащил из ножен шашку. - Смотрите на лезвие, - сказал он. Я поглядел на лезвие и, как на киноэкране, увидел на ярко-белой полосе стали подвижное изображение. Это был песчаный бархан, на котором стояла группа офицеров. Их было около десяти человек; на некоторых была обыкновенная военная форма, а двое или трое были в папахах и маскировочных казачьих балахонах с чем-то вроде патронташей на месте нагрудных карманов. Все они были в черных повязках поверх глаз, и их головы были повернуты в одном направлении. Я вдруг узнал среди стоящих на холме Чапаева - несмотря на повязку, которая скрывала его глаза. Он казался намного моложе, и на его висках не было седины. Одной рукой он прижимал к повязке на глазах небольшой полевой бинокль, а другой похлопывал себя стеком по сапогу. Мне показалось, что человек в казачьей форме недалеко от Чапаева - барон Юнгерн, но я не успел его разглядеть, потому что лезвие повернулось и стоящие на холме исчезли. Теперь я видел бесконечную гладь пустыни. Вдали, выделяясь на фоне яркого неба, двигались два силуэта. Приглядевшись, я сумел различить контуры двух слонов. Они были слишком далеко, чтобы можно было разглядеть всадников, которые казались просто крошечными выступами на их спинах. Вдруг горизонт залило нестерпимо ярким светом, а когда он угас, остался только один слон. На холме зааплодировали. И сразу же я увидел вторую вспышку. - Барон, я так без глаз останусь, - сказал я, отводя взгляд от лезвия. Юнгерн убрал шашку в ножны. - Что это там желтое на траве? - спросил я. - Или это у меня пятна перед глазами? - Нет, не пятна, - сказал барон. - Это шапка Игната. - А, буйны ветры сорвали? С восточной стороны? - С вами положительно приятно беседовать, Петр, - сказал барон, - все понимаете. Хотите взять ее на память? Я нагнулся и поднял ее с земли. Папаха пришлась мне как раз впору. Некоторое время я размышлял, что мне делать со своей, - не придумав ничего лучше, я просто бросил ее на землю. - На самом деле я понимаю далеко не все, - сказал я. - Чего, например, я не понимаю совершенно, это где вы в такой глухомани раздобыли слона. - Милый Петр, - сказал барон, - вокруг нас бродит невероятное количество невидимых слонов, поверьте мне на слово. Их в России больше, чем ворон. Но сейчас я хотел бы переменить тему. Видите ли, вам уже пора назад, так что позвольте сказать вам напоследок одну вещь. Может быть, самую главную. - Какую? - Насчет того, куда попадает человек, которому удалось взойти на трон, находящийся нигде. Мы называем это место "Внутренней Монголией". - Кто это "мы"? - Считайте, что речь идет о Чапаеве и обо мне, - сказал барон с улыбкой. - Хотя я надеюсь, что в это "мы" со временем можно будет включить и вас. - А где оно, это место? - В том-то и дело, что нигде. Нельзя сказать, что оно где-то расположено в географическом смысле. Внутренняя Монголия называется так не потому, что она внутри Монголии. Она внутри того, кто видит пустоту, хотя слово "внутри" здесь совершенно не подходит. И никакая это на самом деле не Монголия, просто так говорят. Что было бы глупей всего, так это пытаться описать вам, что это такое. Поверьте мне на слово хотя бы в одном - очень стоит стремиться туда всю жизнь. И не бывает в жизни ничего лучше, чем оказаться там. - А как увидеть пустоту? - Увидьте самого себя, - сказал барон. - Извините за невольный каламбур. Несколько секунд я размышлял. - Могу я быть с вами откровенным? - Конечно, - ответил Юнгерн. - Место, где мы только что побывали, - я имею в виду эту черную степь с кострами - показалось мне довольно мрачным. Если Внутренняя Монголия, о которой вы говорите - что-то похожее, то я вряд ли захотел бы там оказаться. - Знаете что, Петр, - сказал Юнгерн с ухмылкой, - когда вы, например, устраиваете дебош в каком-нибудь кабаке вроде "Музыкальной Табакерки", то можно предположить, что вы видите примерно то же самое, что и окружающие. Хотя это тоже большой вопрос. Но там, где мы только что были, все очень индивидуально. Там нет ничего, что существовало бы, что называется, на самом деле. Все зависит от того, кто на это смотрит. Для меня, например, все вокруг залито ослепительно ярким светом. А для моих ребят, - Юнгерн кивнул на фигурки в желтых папахах, двигающиеся вокруг костра, - вокруг то же самое, что видите вы. Точнее, это для вас вокруг то же самое, что видят они. - Почему? - Знаете, что такое визуализация? - спросил барон. - Когда множество верующих начинает молиться какому-нибудь богу, он действительно возникает, причем именно в той форме, в которой его представляют. - Я в курсе, - сказал я. - Но то же самое относится ко всему остальному. Мир, в котором мы живем - просто коллективная визуализация, делать которую нас обучают с рождения. Собственно говоря, это то единственное, что одно поколение передает другому. Когда достаточное количество людей видит эту степь, траву и летний вечер, у нас появляется возможность видеть все это вместе с ними. Но какие бы формы не были нам предписаны прошлым, на самом деле каждый из нас все равно видит в жизни только отражение своего собственного духа. И если вы обнаруживаете вокруг себя непроглядную темноту, то это значит только, что ваше собственное внутреннее пространство подобно ночи. Еще хорошо, что вы агностик. А то знаете, сколько в этой темноте шастало бы всяких богов и чертей. - Господин барон... - начал было я, но Юнгерн перебил: - Только не думайте, что в этом есть что-то унизительное для вас. Очень мало кто готов признать, что он такой же в точности, как и другие люди. А разве это не обычное состояние человека - сидеть в темноте возле огня, зажженного чьим-то милосердием, и ждать, что придет помощь? - Может быть, вы правы, - сказал я. - Но что же такое эта Внутренняя Монголия? - Внутренняя Монголия - как раз и есть место, откуда приходит помощь. - И что, - спросил я, - вы там бывали? - Да, - сказал барон. - Почему же вы тогда вернулись? Барон молча кивнул в сторону костра, у которого жались молчаливые казаки. - Да и потом, - сказал он, - я оттуда на самом деле не возвращался. Я и сейчас там. А вот вам, Петр, действительно пора возвращаться. Я огляделся. - А куда, собственно говоря? - Я покажу, - сказал барон. Я заметил в его руке тяжелый вороненый пистолет и вздрогнул. Барон засмеялся. - Ну право же, Петр, что вы? Нельзя до такой степени не доверять людям. Он сунул другую руку в карман шинели и вынул сверток, который дал ему Чапаев. Развернув его, он показал мне самую обыкновенную чернильницу с черной пробкой. - Смотрите на нее внимательно, - сказал он, - и не отводите взгляда. С этими словами он подбросил чернильницу вверх и, когда она отлетела от нас на два примерно метра, выстрелил. Чернильница превратилась в облако синих брызг и осколков, которые, секунду провисев в воздухе, осыпались на стол. Я пошатнулся и, чтобы не упасть от внезапного головокружения, оперся рукой о стену. Передо мной был стол, на котором была расстелена безнадежно испорченная карта, а рядом стоял раскрывший рот Котовский. Со стола на пол капал растекающийся из лопнувшей лампы глицерин. - Ну что, - сказал Чапаев, поигрывая дымящимся маузером, - понял, что такое ум, а, Гриша? Котовский, обхватив руками лицо, повернулся и выбежал на улицу. Видно было, что он пережил чрезвычайно сильное потрясение. Впрочем, то же можно было сказать и обо мне. Чапаев повернулся ко мне и некоторое время внимательно на меня смотрел. Вдруг он наморщился и сказал: - А ну дыхни! Я подчинился. - Ну и ну, - сказал Чапаев. - Секунды не прошло, а уже нажрался. И почему шапка желтая? Почему шапка желтая, а? Ты что, сукин кот, под трибунал захотел? - Так я ж один стакан только... - Малчать! Ма-алчать, тебе говорю! Тут полк ткачей прибыл, устраивать надо, а ты пьяный ходишь? Меня перед Фурмановым позоришь? А ну пошел отсыпаться! И еще раз тебя за таким замечу, сразу под трибунал! А трибунал у меня - хочешь узнать, что такое? Чапаев п