- И молодец. Потому что поедешь - почувствуешь. Я тебе точно говорю - они нас там за людей не считают, как будто мы все говно и звери. То есть когда ты в каком-нибудь "Хилтоне" весь этаж снимешь, тогда к тебе, конечно, в очередь встанут минет делать. Но если на каком-нибудь фуршете окажешься или в обществе, так просто как с обезьяной говорят. Чего, говорят, у вас крест такой большой - вы что, богослов? Я б тебе, блядь, такое богословие в Москве показал... - А почему такое отношение? - перебил Ханин. - Мнение есть? - Есть, - сказал Вовчик. - Все потому, что мы у них на пансионе. Их фильмы смотрим, на их тачках ездим и даже хавку ихнюю едим. А сами производим, если задуматься, только бабки... Которые тоже по всем понятиям ихние доллары, так что даже неясно, как это мы их производить ухитряемся. Хотя, с другой стороны, производим же - на халяву-то никто не дал бы... Я вообще-то не экономист, но точно чувствую - дело гнилое, какая-то тут лажа зарыта. Вовчик замолчал и тяжело задумался. Ханин собирался что-то вставить, но Вовчик вдруг взорвался: - Но они-то думают, что мы культурно опущенные! Типа как чурки из Африки, понимаешь? Словно мы животные с деньгами. Свиньи какие или быки. А ведь мы - Россия! Это ж подумать даже страшно! Великая страна! - Да, - сказал Ханин. - Просто потеряли на время корни из-за всей этой байды. Сам знаешь, какая жизнь, - пернуть некогда. Но это ж не значит, что мы забыли, откуда мы родом, как негры эти козлиные... - Давай без эмоций, - сказал Ханин. - Объясни парню, чего ты от него хочешь. И попроще, без лирики. - Короче, я тебе сейчас ситуацию просто объясню, на пальцах, - сказал Вовчик. - Наш национальный бизнес выходит на международную арену. А там крутятся всякие бабки - чеченские, американские, колумбийские, ну ты понял. И если на них смотреть просто как на бабки, то они все одинаковые. Но за каждыми бабками на самом деле стоит какая-то национальная идея. У нас раньше было православие, самодержавие и народность. Потом был этот коммунизм. А теперь, когда он кончился, никакой такой идеи нет вообще, кроме бабок. Но ведь не могут за бабками стоять просто бабки, верно? Потому что тогда чисто непонятно - почему одни впереди, а другие сзади? - Во как, - сказал Ханин. - Учись, Ваван. - И когда наши русские доллары крутятся где-нибудь в Карибском бассейне, - продолжал Вовчик, - даже на самом деле не въедешь, почему это именно русские доллары. Нам не хватает национальной и-ден-тич-ности... Последнее слово Вовчик выговорил по складам. - Понял? У чеченов она есть, а у нас нет. Поэтому на нас как на говно и смотрят. А надо, чтобы была четкая и простая русская идея, чтобы можно было любой суке из любого Гарварда просто объяснить: тыр-пыр-восемь-дыр, и нефига так глядеть. Да и сами мы знать должны, откуда родом. - Ты давай задачу ставь, - сказал Ханин и подмигнул Татарскому в зеркальце. - Это ж мой главный криэйтор. У него минута времени больше стоит, чем мы с тобой вместе в неделю зарабатываем. - Задача простая, - сказал Вовчик. - Напиши мне русскую идею размером примерно страниц на пять. И короткую версию на страницу. Чтоб чисто реально было изложено, без зауми. И чтобы я любого импортного пидора - бизнесмена там, певицу или кого угодно - мог по ней развести. Чтоб они не думали, что мы тут в России просто денег украли и стальную дверь поставили. Чтобы такую духовность чувствовали, бляди, как в сорок пятом под Сталинградом, понял? - А где я ее... - начал Татарский, но Ханин перебил: - А это уж, родной, твое дело. Сроку у тебя день, работа срочная. Потом ты мне для других дел нужен будешь. И учти: кроме тебя, мы эту идею еще одному человеку заказали. Так что старайся. - Кому, если не секрет? - спросил Татарский. - Саше Бло. Слышал про такого? Татарский промолчал. Ханин сделал знак Вовчику, и машина остановилась. Протянув Татарскому сотенную бумажку, Ханин сказал: - Это тебе на такси. Езжай домой работать. И больше сегодня не пей. Выйдя на тротуар, Татарский дождался, пока машина уедет, и достал визитку кавказского пленного. Она выглядела странно - в центре была нарисована секвойя, а все остальное место занимали звезды, полосы и орлы. Поверх этого римского великолепия было напечатано кудрявыми золотыми буквами: Открытое акционерное общество "ТАМПОКО" Прохладительные напитки и соки Менеджер по размещению акций Михаил НЕПОЙМАН - Ага, - пробормотал Татарский. - Помним-помним. Спрятав визитку в карман, он повернулся к потоку машин и поднял руку. Такси остановилось почти сразу. Таксист был толстощеким увальнем с выражением сосредоточенной обиды на лице. У Татарского мелькнула мысль, что он похож на переполненный водой презерватив, которого достаточно слегка коснуться чем-нибудь острым, чтобы он выплеснулся на окружающих одноразовым водопадом. - Скажите, - спросил Татарский неожиданно для себя, - вы случайно не знаете, что такое русская идея? - Ха, - сказал водитель, словно только и ждавший этого вопроса. - Я тебе сейчас расскажу. Я же сам мордвин наполовину. Так вот, когда я в армии служил, в первый год, в учебке, там один сержант был по фамилии Харлей. "Я, - говорил, - мордву и чурок ненавижу!" Посылал меня зубной щеткой очко драить. Два месяца, сука, надо мной издевался. А потом вдруг приходят к нам в учебку сразу три брата-мордвина - и все штангисты, ты себе можешь представить? Кто здесь, говорят, мордву не любит? Водитель счастливо засмеялся, и машина широко вильнула на дороге, чуть не выскочив на встречную полосу. - А при чем здесь русская идея? - вжавшись в сиденье, спросил испуганный Татарский. - А при том. Этот Харлей таких пиздянок получил, что потом две недели в медсанбате отлеживался. Во как. И еще потом раз пять его метелили, пока до дембеля дотянул. Если б только метелили... - Вот здесь, пожалуйста, остановите, - не выдержал Татарский. - Здесь нельзя, - сказал шофер, - развернуться надо. Я говорю, если бы его только били... Не-ет!.. Татарский смирился, и, пока машина везла его домой, шофер посвятил его в такие подробности судьбы сержанта-шовиниста, которые уничтожили даже малейшую возможность сострадания - ведь за ним, в сущности, всегда стоит короткий миг отождествления, а здесь оно было невозможно, потому что на него не решались ни ум, ни душа. Впрочем, это была обычная армейская история. Когда Татарский вылез, водитель сказал ему вслед: - А насчет идеи этой я тебе прямо скажу - хрен его знает. Мне бы на бензин заработать да на хань. А там - что Дудаев, что Мудаев, лишь бы лично меня мордой об стол не били. Возможно, из-за этих слов Татарский снова вспомнил о прикованном менеджере, который набирал в пустоте телефонный номер. Войдя в подъезд, он остановился. Только тут до него дошло, чего требует ситуация на самом деле. Вытащив из кармана визитку, он записал на ее обороте: Акции ТАМПОКО! Сегодня - лист бумаги, А завтра - ведра сока! "Хвойное дерево, значит, - подумал он. - Ладно. Дадим человеку последний шанс. Позвоню, когда Гусейн его отпустит. А пока пусть сворачивает доллары трубочками". Институт пчеловодства Часто бывает: выходишь летним утром на улицу, видишь перед собой огромный, прекрасный, спешащий куда-то мир, полный невнятных обещаний и растворенного в небе счастья, и вдруг мелькает в душе пронзительное чувство, спрессованное в долю секунды, что вот лежит перед тобой жизнь, и можно пойти по ней вперед без оглядки, поставить на карту самого себя и выиграть, и промчаться на белом катере по ее морям, и пролететь на белом "мерседесе" по ее дорогам. И сами собой сжимаются кулаки, и выступают желваки на скулах, и даешь себе слово, что еще вырвешь зубами много-много денег у этой враждебной пустоты, и сметешь с пути, если надо, любого, и никто не посмеет назвать тебя американским словом loser. Так действует в наших душах оральный вау-фактор. Но Татарский, бредя к метро с папкой под мышкой, был равнодушен к его требовательным позывам. Он ощущал себя именно "лузером", то есть не просто полным идиотом, а вдобавок к этому военным преступником и неудачным звеном в биологической эволюции человечества. Вчерашняя попытка сочинить русскую идею кончилась первым в карьере Татарского полным провалом. Сначала задание показалось ему несложным, но, сев за стол) он с ужасом понял, что ничего, абсолютно ничего не приходит в голову. Не помогла даже планшетка, к которой он в отчаянии обратился, когда стрелки часов переехали за полночь. Че Гевара, правда, отозвался, но в ответ на вопрос о русской идее выдал какой-то странный кусок: Россияне! Правильнее было бы говорить об орально-анальном вау-воздействии, так как эти влияния сливаются в один импульс, и именно этот комплекс эмоций, этот их конгломерат и считается социально ценной проекцией человека. Отметим, что реклама изредка предпочитает квазиюнгианский подход квазифрейдистскому: бывает, что за приобретением материального объекта стоит не голый акт монетаристического совокупления, а поиск магического свойства, способного убрать орально-анальную стимуляцию на второй план. Например, сине-зеленая зубная щетка гарантирует каким-то образом возможность безопасно перелезать с верхнего балкона на нижний, холодильник защищает от гибели под обломками сорвавшегося с крыши рояля, а банка маринованных киви спасает от авиакатастрофы, - но это подход, который большинство профессионалов считает устаревшим. Аминь. О русской идее здесь напоминало только блатное обращеньице "россияне", всегда казавшееся Татарскому чем-то вроде термина "арестанты", которым воры в законе открывают свои письменные послания на зону, так называемые "малявы". Но даже несмотря на это сходство, Вовчик Малой вряд ли остался бы доволен получившимся отрывком. Попытки Татарского выйти на связь с каким-нибудь более компетентным в вопросе духом кончились ничем. Правда, после обращения к духу Достоевского, на которого Татарский возлагал особые надежды, возникли некоторые побочные эффекты: планшетка мелко затряслась и запрыгала, словно ее дергало во все стороны несколько одинаково сильных присутствий, но оставшиеся на бумаге кривые загогулины тоже не годились заказчику, хотя, конечно, можно было тешить себя мыслью, что искомая идея настолько трансцендентна, что это единственный способ как-то зафиксировать ее на бумаге. Но, как бы там ни было, работу Татарский не сделал. Страничку с отрывком про зубную щетку и киви, которая лежала в его папочке, нельзя было показывать Ханину ни при каких обстоятельствах, а показать что-то было необходимо, и ум Татарского был занят самобичеванием. Он переделывал все брэнд-нэймы, в названии которых встречалось слово "laser", и сладостно применял их к себе; "LoserJet" и "Loser-Max" хлестко ударяли по душе и позволяли забыть на секунду о надвигающемся позоре. Впрочем, ближе к метро Татарский немного отвлекся. Там творилось что-то странное. Стояло оцепление - десятка два ментов с автоматами, которые переговаривались друг с дружкой по рациям, делая героические и таинственные лица. В центре оцепленного пространства небольшой кран грузил на платформу тягача обгоревшие остатки лимузина. Вокруг остова машины ходило несколько людей в штатском, которые внимательно оглядывали асфальт, подбирали с него что-то и укладывали в пластиковые пакеты вроде мусорных. Все это Татарский разглядел с возвышенности, а когда он спустился к станции, происходящее скрыла толпа, через которую не было никакой возможности пробиться. Потыкавшись в потные спины сограждан, Татарский вздохнул и пошел дальше. Ханин был не в духе. Уронив лоб в ладонь, он чертил кончиком сигареты в пепельнице какие-то каббалистические знаки. Татарский сел на край стула напротив и, прижимая к груди папочку, сбивчиво заговорил: - Я, конечно, написал. Как мог. Но я, по-моему, облажался, и Вовчику это давать не надо. Дело в том, что это такая тема... Такая, оказывается, непростая тема... Может быть, я могу придумать слоган, или дополнить brand essence русской идеи, или как-то расширить то, что напишет Саша Бло, но концепцию мне делать рано. Я это не из скромности говорю, а объективно. В общем... - Забудь, - перебил Ханин. - А что такое? - Завалили Вовчика. - Как? - откинулся Татарский на стуле. - А очень просто, - сказал Ханин. - У него вчера стрелка была с чеченами. Как раз возле твоего дома, кстати. Он на двух машинах подкатил, с бойцами, достойно все. Думал, как у людей будет. А эти гады за ночь окоп вырыли на холме напротив. И, как он подъехал, долбанули из двух огнеметов "шмель". А это вещь страшная. Дает объемный взрыв с температурой две тысячи градусов. У Вовчика машина бронированная была, только она ведь от нормальных людей бронированная, а не от выродков... Ханин махнул рукой. - Вовчика сразу, - добавил он тихо. - А остальных бойцов, кто после взрыва жив остался, из пулемета добили, когда они из машин повыскакивали. Я не понимаю, как с такими людьми бизнес вести. И люди ли они вообще. Н-да... Укатали сивку крутые урки... Вместо приличествующей моменту скорби Татарский, к своему стыду, испытал облегчение, граничащее с эйфорией. - Да, - сказал он, - теперь понимаю. Я сегодня одну из этих машин видел. Он прошлый раз на другой был, так что я ничего плохого не подумал даже. Мало ли, думаю, кого грохнули - каждый день ведь кого-то... А теперь вижу - все один к одному. И что это для нас значит в практическом плане? - Отпуск, - сказал Ханин. - На неопределенный срок. Очень большой вопрос надо решать. Гамлетовский. Мне уже звонили с утра два раза. - Из милиции? - спросил Татарский. - Да. А потом из кавказского землячества. Пронюхали, гады, что коммерсант освободился. Как акулы. По запаху крови. Так что вопрос стоит теперь чисто конкретный. Черножопые крышу дают реально, а мусора просто деньги тянут. Чтоб на стрелку поехали, надо все сапоги им вылизать. Но грохнуть могут те и эти. А мусора, между прочем, особенно. Как они на меня сегодня наехали... Мы, говорят, знаем, что у тебя бриллианты. А какие у меня бриллианты? Скажи, какие? - Не знаю, - ответил Татарский, вспомнив фотографию бриллиантового колье с обещанием вечности, виденную у Ханина в туалете. - Ладно, ты не бери в голову. Живи, люби, работай... Тебя, кстати, ждут в соседней комнате. - Кто? - вздрогнул Татарский. - Да какой-то знакомый твой. Говорит, у него к тебе дело. Морковин выглядел так же, как во время последней встречи, только в его проборе стало больше седых волос, а глаза сделались печальней и мудрее. На нем был строгий темный костюм, полосатый галстук и такой же платок в нагрудном кармане. Увидев Татарского, он встал со стула, широко улыбнулся и раскрыл руки для объятий. - Ух, - сказал он, хлопая Татарского по спине, - ну и морда у тебя, Ваван. Давно пьешь-то? - Только из штопора выхожу, - виновато ответил Татарский. - Мне тут такое задание дали, что иначе невозможно. - Это ты о нем по телефону рассказывал? - Когда? - Не помнишь, что ли? Я так и думал. Ты сильно не в себе был. Говорил, что концепцию пишешь для Бога, а на тебя за это древний змей наезжает. Еще работу просил новую найти - говорил, что устал от мирского... - Хватит, - сказал Татарский, поднимая ладонь. - Не гони волну. Я и так в говне по уши. - Так тебе правда работа нужна? - Еще как. Нас за одну ногу мусора тянут, а за другую чечены. Всех в отпуск гонят. - Ну так пойдем. У меня, кстати, в машине пиво есть. Морковин приехал на крошечном синем "БМВ", похожем на торпеду на колесах. Сидеть в нем было непривычно - тело принимало полулежачее положение, колени поднимались к груди, а дно кузова неслось так близко к асфальту, что мышцы живота непроизвольно сжимались каждый раз, когда машина подпрыгивала на очередной выбоине. - Тебе на такой ездить не страшно? - спросил Татарский. - Вдруг кто-нибудь лом забудет в люке. Или железный прут из асфальта будет торчать... Морковин ухмыльнулся. - Я понимаю, о чем ты говоришь, - сказал он. - Но к этому ощущению я давно привык на работе. Машина затормозила на перекрестке. Справа остановился красный джип с шестью мощными фарами на крыше. Татарский покосился на водителя - это был низколобый мужчина с мощными надбровными дугами, практически вся кожа которого была покрыта густой черной шерстью. Одна его рука поглаживала руль, а в другой была пластиковая бутылка "Пепси". Татарский вдруг сообразил, что машина Морковина гораздо круче, и испытал крайне редкое в своей жизни воздействие анального вау-фактора. Чувство, надо признать, было захватывающим. Высунув локоть в окно, он отхлебнул пива и поглядел на водителя джипа примерно так, как моряки с кормы авианосца смотрят на пигмея, подплывшего на плоту торговать гнилыми бананами. Водитель поймал взгляд Татарского, и некоторое время они смотрели друг другу в глаза. Татарский почувствовал, что мужчина в джипе воспринимает этот затянувшийся обмен взглядами как приглашение к схватке - когда машина Морковина наконец тронулась, на неглубоком дне его глаз уже закипала ярость. Татарский отметил, что уже видел где-то это лицо. "Наверно, киноактер", - подумал он. Морковин выехал на свободную полосу и поехал быстрее. - Понимаю, зачем ты на такой машине ездишь, - задумчиво сказал Татарский, косясь на красные угли приборной доски. - Ну и зачем? - Как бы это сказать... Для баланса ощущений. Морковин поднял брови: - А что. Можно и так сказать. Татарский выкинул пустую банку в окно. - Слушай, - спросил он, - а куда мы едем? - В нашу организацию. - Что за организация? - Увидишь. Не хочу портить впечатление. Через несколько минут машина затормозила у ворот в высокой решетчатой ограде. Ограда выглядела солидно - ее прутья походили на циклопические чугунные копья с позолоченными наконечниками. Морковин показал милиционеру в будке какую-то карточку, и ворота медленно раскрылись. За ними был огромный сталинский дом конца сороковых годов, похожий на что-то среднее между ступенчатой мексиканской пирамидой и приземистым небоскребом, выстроенным в расчете на низкое советское небо. Верхняя часть фасада была покрыта лепными украшениями - склоненными знаменами, мечами, звездами и какими-то зазубренными пиками; это напоминало о древних войнах и забытом запахе пороха и славы. Сощурив глаза, Татарский прочитал лепную надпись под самой крышей: "Вечная слава героям!" "Вечная слава - это им многовато будет, - мрачно подумал он. - Хватило бы и пенсии". Татарский много раз проходил мимо этого здания; давным-давно кто-то говорил ему, что это секретный институт, где разрабатывают новые виды оружия. Это было похоже на правду, потому что у ворот висела казавшаяся приветом из античности доска с гербом СССР и золотой надписью "Институт пчеловодства". Татарский успел рассмотреть под ней неброскую металлическую табличку со словами: "Межбанковский комитет по информационным технологиям". Место для парковки было плотно заставлено машинами; Морковин с трудом втиснулся между огромным белым "линкольном" и серебристой гоночной "маздой". - Я хочу представить тебя своему начальству, - сказал Морковин, запирая машину. - Веди себя естественно. Но не говори лишнего. - А что значит "лишнее"? С чьей точки зрения? Морковин покосился на него: - Например, вот это твое высказывание. Оно совершенно лишнее. Пройдя через двор, они вошли в боковой подъезд и оказались в сером мраморном зале с ненатурально высоким потолком, где сидело несколько охранников в черной униформе. Они выглядели куда серьезнее, чем обычные менты, и дело было не в чешских "скорпионах", которые висели у них на плечах. Менты просто не годились для сравнения - их синяя форма, излучавшая когда-то государственный гнет всеми своими пуговицами и лычками, давно уже вызывала у Татарского презрительное недоумение; за ней до такой степени ничего не стояло, что делалось все непонятнее - с какой стати эти люди постоянно останавливают машины на дорогах и требуют денег. Зато черная униформа охраны била наотмашь: дизайнер (Морковин сказал, что это Юдашкин) гениально соединил в ней эстетику зондеркоманды СС, мотивы фильмов-антиутопий о тоталитарном обществе будущего и ностальгические темы гей-моды времен Фредди Меркьюри. Подбитые ватой плечи, глубокий вырез на груди и раблезианский гульфик смешивались в такой коктейль, что связываться с одетыми в эту форму людьми не хотелось. Message был очевиден даже идиоту. В лифте Морковин вынул маленький ключ, вставил его в скважину на панели и нажал самую верхнюю кнопку. - И вот еще что, - сказал он, поворачиваясь к зеркальной стене и поправляя волосы. - Не бойся показаться дураком. Наоборот, бойся показаться очень умным. - Почему? - Потому что тогда немедленно возникнет вопрос: если ты такой умный, то почему ты нанимаешься на работу, а не нанимаешь на нее? - Логично, - сказал Татарский. - А вот цинизма побольше. - Это легко. Двери лифта открылись. За ними был коридор, выстланный серой ковровой дорожкой с желтыми звездами. Татарский вспомнил, что так же выглядит мостовая какого-то бульвара в Лос-Анджелесе. Коридор кончался черной дверью без таблички, над которой висела маленькая телекамера. Морковин дошел до середины коридора, достал из кармана телефон и набрал номер. Две или три минуты прошли в тишине. Морковин терпеливо ждал. Наконец на том конце линии ответили. - Здорово, - сказал Морковин. - Это я. Да, привел. Вот он. Морковин повернулся и поманил к себе Татарского, который оробело стоял у дверей лифта. Татарский подошел и по-собачьи поднял глаза на объектив камеры. Видимо, собеседник Морковина сказал что-то смешное, потому что Морковин захихикал и потрепал Татарского по плечу. - Ничего, - сказал он, - обкатаем. Замок щелкнул, и Морковин подтолкнул Татарского вперед. Дверь за ними сразу же закрылась. Они оказались в приемной, на стене которой висело старинное бронзовое зеркало с ручкой, а над ним - удивительной красоты венецианская карнавальная маска золотого цвета. "Где-то это было уже, - подумал Татарский, - маска и зеркало. Или нет? Весь день сегодня глючит..." Под маской помещался стол, за которым сидела секретарша холодной птичьей красоты. - Здравствуй, Алла, - сказал Морковин. Секретарша помахала ручкой и нажала кнопку на столе. Раздался тихий зуммер, и высокая звукоизолированная дверь в другом конце приемной открылась. В первый момент Татарскому показалось, что просторный кабинет с зашторенными окнами пуст. Во всяком случае, за огромным письменным столом со сверкающими металлическими тумбами никого не было. Над столом - там, где в советское время полагалось быть портрету вождя, - висела картина в тяжелой круглой раме. Расположенный в центре белого поля цветной квадратик было трудно как следует разглядеть от двери, но Татарский узнал его по цветам - у него был такой же на бейсболке. Это был стандартный лэйбл с американским флагом и надписью "Made in USA. One size fits all". На другой стене была смонтирована строгая инсталляция - линия из пятнадцати консервных банок с портретами Энди Уорхолла в характерном для свиной тушенки картуше. Татарский опустил глаза. Пол был покрыт настоящим персидским ковром с удивительной красоты рисунком, похожим на виденные когда-то в детстве орнаменты из старинного издания "Тысячи и одной ночи". Следуя за линиями узора, глаза Татарского по прихотливой спирали двинулись к центру ковра и наткнулись на хозяина кабинета. Это был молодой еще человек, коренастый толстячок с зачесанными назад остатками рыжеватых волос и довольно располагающим лицом, который лежал на ковре в самой непринужденной позе. Он был труднозаметен из-за своей одежды, почти сливавшейся по тону с ковром. На нем был пиджак типа "оргазм плебея" - не деловая униформа и даже не пижама, а нечто карнавально-запредельное, наряд, который надевают особо расчетливые бизнесмены, когда хотят вызвать у партнеров ощущение, будто дела у них идут настолько хорошо, что им уже не надо заботиться о бизнесе и даже самое чудаковатое поведение не в состоянии причинить им никакого ущерба. Яркий ретро-галстук с развратной обезьянкой на пальме выбивался из-под его пиджака и розовым языком расстилался по ковру. Но Татарского поразил не столько наряд молодого человека, сколько то, что его лицо было ему знакомо, причем очень хорошо, хотя он ни разу в жизни с ним не встречался. Он видел это лицо в сотне мелких телевизионных сюжетов и рекламных клипов, как правило на вторых ролях, но кто такой этот человек, он не знал. Последний раз это произошло прошлым вечером, когда Татарский, раздумывая о русской идее, рассеянно смотрел телевизор. Хозяин кабинета появился в рекламе каких-то таблеток - он был одет в белый халат и шапочку с красным крестом, а на его полное лицо были наклеены светлая бородка и усы, делавшие его похожим на доброго молодого Троцкого. Сидя на кухне в окружении охваченного непонятной эйфорией семейства, он назидательно говорил: - В море рекламы легко заблудиться. А часто она еще и недобросовестна. Не так страшно, если вы ошибетесь при выборе кастрюли или стирального порошка, но, когда речь идет о лекарствах, вы ставите на карту свое здоровье. Подумайте, кому вы поверите - бездушной рекламе или вашему семейному доктору? Конечно! Ответ ясен! Только вашему семейному доктору, который советует принимать пилюли "Санрайз"! "Понятно, - подумал Татарский, - это, значит, наш семейный доктор". Семейный доктор между тем поднял руку в приветственном жесте, и Татарский заметил в его пальцах короткую пластиковую соломинку. - Подсаживайтесь, - сказал он глуховатым голосом. - Давно подсели, - ответил Морковин. Видимо, слова Морковина были обычной в этом месте присказкой, потому что хозяин кабинета с долей снисходительности кивнул головой. Морковин взял со стола две соломинки, протянул одну Татарскому и прилег на ковер. Татарский последовал его примеру. Опустившись на ковер, он вопросительно поглядел на хозяина кабинета. Тот ласково улыбнулся в ответ. Татарский заметил на его запястье часы с браслетом из необычных звеньев разного размера. Заводная головка часов была украшена маленьким брильянтом; вокруг циферблата тоже были три спиральных брильянтовых кольца. Татарский вспомнил редакционную статью о дорогих часах, прочитанную в каком-то радикально-кислотном журнале, и уважительно сглотнул. Хозяин кабинета заметил его взгляд и посмотрел на свои часы. - Нравятся? - спросил он. - Еще бы, - сказал Татарский. - Если не ошибаюсь, "Piaget Possession"? Кажется, стоят семьдесят тысяч? - Пеже позесьон? - Тот поглядел на циферблат. - Да, действительно. Не знаю, сколько стоят. - Господин Пеже со своими пацаками, - сказал Морковин. Хозяин кабинета явно не понял шутки. - Вообще, - быстро добавил Морковин, - ничто так не выдает принадлежность человека к низшим классам общества, как способность разбираться в дорогих часах и автомобилях. Татарский покраснел и опустил взгляд. Участок ковра перед его лицом был покрыт узором, изображавшим разноцветные фантастические цветы с длинными лепестками. Татарский заметил, что ворсинки ковра густо, как инеем, покрыты крошечными белыми катышками, похожими на цветочную пыльцу. Он покосился на Морковина. Морковин вставил трубочку в ноздрю, зажал другую пальцем и провел свободным концом трубочки по лепестку небывалой фиолетовой ромашки. Татарский понял наконец, в чем дело. Несколько минут тишину в комнате нарушало только сосредоточенное сопение. Наконец хозяин кабинета приподнялся на локте. - Ну как? - спросил он, глядя на Татарского. Татарский оторвался от бледно-пурпурной розы, которую он самозабвенно обрабатывал. Обида успела совершенно отпустить. - Отлично, - сказал он, - просто отлично! Говорить было легко и приятно; если он и чувствовал некоторую скованность, когда входил в этот огромный кабинет, то теперь она исчезла без следа. Кокаин был настоящим и почти не разбодяженным - разве что чувствовался слабый привкус анальгина. - Вот только я не понимаю, - продолжил Татарский, - почему такая технология? Это, конечно, изысканно, но как-то необычно! Морковин с хозяином кабинета переглянулись. - Ты вывеску на нашей конторе видел? - спросил хозяин. - "Институт пчеловодства"? - Видел, - сказал Татарский. - Ну вот. А мы тут вроде пчелок. Все трое засмеялись, и смеялись очень долго, даже тогда, когда причина смеха успела забыться. "Эх, - с умилением подумал Татарский, - есть же на свете хорошие люди!" Наконец веселье угасло. Хозяин кабинета поглядел по сторонам, как бы вспоминая, зачем он здесь, и, видимо, вспомнил. - Так, - сказал он, - к делу. Морковка, подожди у Аллы. Я с человеком поговорю. Морковин торопливо обнюхал пару райских васильков, поднялся и вышел. Встав, хозяин кабинета потянулся, прошел за письменный стол и опустился в кресло. - Присаживайся, - сказал он. Татарский сел в кресло напротив стола. Оно было очень мягким и таким низким, что он провалился в него, как в сугроб. Подняв глаза, Татарский обомлел. Стол нависал над ним, как танк над окопом, и это сходство явно не было случайным. Две тумбы, украшенные пластинами из гофрированного никеля, выглядели точь-в-точь как широкие гусеничные траки, а картина в круглой раме, висевшая на стене, оказалась прямо за головой хозяина кабинета и напоминала теперь крышку люка, из которого он высунулся, - сходство усиливалось тем, что над столом были видны только его голова и плечи. Несколько секунд он наслаждался произведенным эффектом, а потом встал, перегнулся над своим танком и протянул Татарскому руку: - Леонид Азадовский. - Владимир Татарский, - сказал Татарский, приподнимаясь и пожимая пухлую вялую ладонь. - Ты не Владимир, а Вавилен, - сказал Азадовский. - Я про это знаю. Только и я не Леонид. У меня папаша тоже мудак был. Он меня знаешь как назвал? Легионом. Даже не знал, наверно, что это слово значит. Сначала я тоже горевал. Зато потом выяснил, что про меня в Библии написано, и успокоился. Значит, так... Азадовский зашелестел разбросанными по столу бумагами. - Что там у нас... Ага. Посмотрел я твои работы. Мне понравилось. Молодец. Такие нам нужны. Только вот местами... не до конца верю. Вот, например, ты пишешь: "коллективное бессознательное". А ты знаешь, что это такое? Татарский пошевелил в воздухе пальцами, подбирая слова. - На уровне коллективного бессознательного, - ответил он. - А ты не боишься, что найдется кто-то, кто знает отчетливо? Татарский шмыгнул носом. - Господин Азадовский, - сказал он, - я этого не боюсь. Потому не боюсь, что все, кто отчетливо знает, что такое "коллективное бессознательное", давно торгуют сигаретами у метро. В той или иной форме, я хочу сказать. Я и сам у метро сигаретами торговал. А в рекламный бизнес ушел, потому что надоело. Азадовский несколько секунд молчал, обдумывая услышанное. Потом он усмехнулся. - Ты хоть во что-нибудь веришь? - спросил он. - Нет, - сказал Татарский. - Ну хорошо, - сказал Азадовский и снова заглянул в бумаги, на этот раз в какую-то разграфленную анкету. - Так... Политические взгляды - что там у нас? Написано "upper left" [верхнелевые (англ.)]. Не понимаю. Вот, блядь, дожили - скоро в документах вообще все по-английски будет. Ты по политическим взглядам кто? - Рыночник, - ответил Татарский, - довольно радикальный. - А конкретнее? - Конкретнее... Скажем так, мне нравится, когда у жизни большие сиськи. Но во мне не вызывает ни малейшего волнения так называемая кантовская сиська в себе, сколько бы молока в ней ни плескалось. И в этом мое отличие от бескорыстных идеалистов вроде Гайдара... Зазвонил телефон, и Азадовский жестом остановил разговор. Взяв трубку, он несколько минут слушал, и его лицо постепенно сложилось в гримасу отвращения. - Ищите дальше, - буркнул он, бросил трубку на рычаг и повернулся к Татарскому: - Так чего там про Гайдара? Только короче, а то сейчас опять звонить будут. - Если короче, - сказал Татарский, - в гробу я видел любую кантовскую сиську в себе со всеми ее категорическими императивами. На рынке сисек нежность во мне вызывает только фейербаховская сиська для нас. Такое у меня видение ситуации. - Вот и я так думаю, - совершенно серьезно сказал Азадовский, - пусть лучше небольшая, но фейербаховская... Телефон зазвонил опять. Азадовский взял трубку, послушал немного, и его лицо расцвело широкой улыбкой: - Вот это я хотел услышать! Контрольный сделали? Хвалю. Видимо, новость была очень хорошей - встав, Азадовский потер руки, пружинисто пошел к встроенному в стену шкафу, достал из него большую клетку, на дне которой что-то быстро заметалось, и перенес ее на стол. Клетка была старой, со следами ржавчины, и походила на скелет абажура. - Что это? - спросил Татарский. - Ростропович, - ответил Азадовский. Он открыл дверцу, и из клетки на стол вылез маленький белый хомячок. Посмотрев на Татарского маленькими красными глазками, он спрятал мордочку в лапки и потер нос. Азадовский сладко вздохнул, достал из стола что-то вроде сумочки для инструментов, раскрыл ее и выложил на стол пузырек японского клея, пинцет и маленькую баночку. - Подержи его, - велел он. - Да не бойся, не укусит. - Как его держать? - вставая с кресла, спросил Татарский. - Возьми за лапки и разведи их в стороны. Как исусика. Ага, вот так. Татарский заметил на грудке хомячка несколько зубчатых металлических кружков, похожих на часовые шестеренки. Вглядевшись, он увидел, что это маленькие копии орденов, выполненные с удивительным искусством, - кажется, в них даже мерцали крошечные камни, что усиливало сходство с деталями часов. Ни одного из орденов он не узнал - они явно относились к другой эпохе и напоминали регалии с мундира екатерининского полководца. - Кто это ему дал? - спросил он. - А кто ж ему даст, если не я, - пропел Азадовский, вынимая пинцетом из баночки короткую ленточку из синего муара. - Держи крепче. Выдавив на лист бумаги каплю клея, он ловко провел по ней ленточкой и приложил ее к брюшку хомяка. - Ой, - сказал Татарский, - он, кажется... - Обосрался, - констатировал Азадовский, окуная в клей зажатую в пинцете бриллиантовую снежинку, - это он от радости. Оп... Бросив пинцет на стол, он наклонился к хомячку и несколько раз сильно дунул ему на грудь. - Сохнет мгновенно, - сообщил он. - Можешь отпускать. Хомячок суетливо забегал по столу - подбегая к краю, он опускал мордочку, словно пытаясь разглядеть далекий пол, мелко тряс ею и пускался на другой край, где повторялось то же самое. - За что ему орден? - спросил Татарский. - А настроение хорошее. Что, завидно? Поймав хомячка, Азадовский кинул его назад в клетку, запер ее и отнес обратно в шкаф. - Почему у него имя такое странное? - Знаешь, Вавилен, - сказал Азадовский, садясь за стол, - чья бы корова мычала, а твоя б молчала. Татарский вспомнил совет не говорить и не спрашивать лишнего. Азадовский убрал наградные принадлежности в стол, смял испачканный клеем лист и швырнул его в корзину. - Короче, мы тебя берем с испытательным сроком в три месяца, - сказал он. - У нас сейчас свой отдел рекламы, но мы не столько ее сами разрабатываем, сколько координируем работу нескольких крупных агентств. Типа не играем, а счет ведем. Так что будешь пока сидеть в отделе внутренних рецензий, на третьем этаже в соседнем подъезде. Мы к тебе приглядимся, подумаем, а потом, если подойдешь, переведем на более ответственный участок. Видел, сколько у нас этажей? - Видел, - сказал Татарский. - Вот то-то. Пространство для роста не ограничено. Вопросы есть? Татарский решился задать вопрос, мучивший его с первого момента встречи. - Скажите, господин Азадовский, я вчера видел клип про какие-то пилюли - это не вы там играли доктора? - Ну я, - сухо сказал Азадовский. - А что, нельзя? Отведя взгляд от Татарского, он взял трубку и открыл записную книжку. Татарский понял, что аудиенция окончена. Нерешительно переступив с ноги на ногу, он поглядел на ковер. - А можно ли... Азадовский понял его с полуслова. Улыбнувшись, он вытащил соломинку из вазочки и кинул ее на стол. - Говно вопрос, - сказал он и принялся набирать номер. Облако в штанах Стержневым элементом офисного пространства был пронзительный голос кухарки с Западной Украины, доносившийся почти весь день из небольшого буфета. На него, как на веревку, нанизывались все остальные звенья звуковой реальности: звонки телефонов, голоса, пищание факса и жужжание принтера. И уже вокруг этого сгущались материальные предметы и люди, населявшие комнату, - так, во всяком случае, казалось Татарскому вот уже несколько месяцев. - Короче, еду я вчера по Покровке, - тенорком рассказывал секретарше залетевший с улицы сигаретный критик, - торможу у перекрестка. Пробка. А рядом со мной "Чайка". И, значит, выходит из нее реально крутой чечен и глядит по сторонам с таким видом, словно ему насрать на всех с высокой колокольни. Стоит он так, знаешь, наслаждается, и тут вдруг рядом останавливается такой реальный "кадиллак". И вылазит из него такая девчушка, в рваных джинсах и кедах, и шнырь к ларьку за пепси-колой. Представляешь себе этого чечена? Такое проглотить! - Ну! - отвечала секретарша, не отрываясь от компьютерных клавиш. За спиной Татарского тоже говорили, причем очень громко. Выслуживался один его подчиненный, пожилой редактор из партийных журналистов, - он взвинченным басом распекал кого-то через селектор. Татарский чувствовал, что редактор говорит так оглушительно, безжалостно и бодро исключительно в расчете на его уши. Это раздражало, и отвечавший из селектора голос, печальный и тонкий, рождал сочувствие. - Одну исправил, а другую нет, - тихо говорил этот голос. - Так произошло. - Ну и ну, - рявкал редактор. - Ты о чем вообще думаешь на работе? У тебя идут два материала - один называется "Узник совести", а другой "Евнухи гарема", да? - Да. - Ты берешь оба заголовка в карман, меняешь фонт, а потом на странице тридцать пять находишь "Узника гарема", да? - Да. - Так можно, наверно, догадаться, что на странице семьдесят четыре у тебя будут "Евнухи совести"? Или ты совсем мудак? - Совсем мудак, - соглашался печальный голос. "Оба вы мудаки", - подумал Татарский. С самого утра его мучила депрессия - скорее всего, из-за затяжного дождя. Он сидел у окна и глядел на поток автомобилей, катящих по проспекту сквозь мутные струи. Старые, собранные еще при советской власти "Лады" и "Москвичи" ржавели вдоль тротуаров как мусор, выброшенный рекой времени на грязный берег. Сама река времени состояла в основном из ярких иномарок, из-под шин которых били фонтаны воды. На столе перед Татарским лежала пачка "Золотой Явы" в рекламной картонной оправе и стопка бумаги. Он медленно вывел на верхнем листе слово "mercedes". "Вот, взять хотя бы "мерседес", - вяло подумал он. - Машина, конечно, классная, ничего не скажешь. Но почему-то наша жизнь так устроена, что проехать на нем можно только из одного говна в другое..." Наклонив голову к окну, он поглядел на стоянку. Там белела крыша купленного им месяц назад белого "мерседеса" второй свежести, который уже начинал понемногу барахлить. Вздохнув, он поменял местами "с" и "d"