згляд. Видимо, он обо всем догадался, потому что его глаза заволокло холодной белой яростью. Короткий обмен взглядами оказался очень информативным - Татарский понял, что мужик понял. А мужик, видимо, понял даже то, что Татарский понял, что понят. - Под Кандагаром было круче, - сказал мужик. - Извините, что вы сказали? - То и сказал, - ответил мужик, перехватывая бутылку за горлышко, - что круче было под Кандагаром. А извинить не проси даже. Что-то подсказало Татарскому, что мужик идет к его автомобилю не для того, чтобы подсказать дорогу к магазину, и он вдавил педаль газа в днище. Чутье не обмануло - через секунду по заднему стеклу что-то сильно ударило, и оно покрылось сеткой трещин, по которой потекла вниз белая пена. Под действием адреналиновой волны Татарский резко увеличил скорость. "Вот мудак, - подумал он, оглядываясь. - Правильно таких братва на квартиры ставит". Когда он припарковался во дворе Межбанковского комитета, рядом с его машиной затормозил красный "рэйнджровер" последней модели с немыслимыми фарами над крышей и веселым рисунком на двери: восход солнца над прерией и голова индейца в уборе из перьев. "Кто это, интересно, на таких ездит?" - подумал Татарский и чуть задержался у дверцы. Из "рэйнджровера" вылез полный и низенький мужчина в подчеркнуто буржуазном полосатом костюме, повернулся, и Татарский с изумлением узнал в нем Сашу Бло - разжиревшего, еще сильнее облысевшего, но с той же гримасой мучительного непонимания на лице. - Саша, - сказал Татарский, - ты? - А, Ваван, - сказал Саша Бло. - Тоже здесь? В компромате? - Откуда ты знаешь? - А оттуда все начинают. Чтоб руку набить. Креативный штат-то не особо большой. Все друг с другом знакомы. Так что, если я тебя раньше не видел, а теперь ты у этого подъезда паркуешься, значит, ты в отделе компромата. Да и то - недели две, не больше. Элементарно, Ватсон. - Месяц уже, - ответил Татарский. - А ты кем работаешь? - Я? Я завотделом русской идеи. Это во флигеле. Идеи будут - заходи. - От меня толку мало, - ответил Татарский. - Я пробовал думать - не выходит. Ты бы поездил по окраинам, поспрашивал у мужиков. Саша Бло недовольно наморщился. - Да я пробовал вначале, - сказал он. - Стакан нальешь, в глаза заглянешь, а тебе в ответ: "Да разъебись ты на хуй, Мерседес козлиный". Они круче "мерседеса" ничего представить не могут... И все так деструктивно... Твоя? Вопрос относился к машине Татарского. - Ну, моя, - с достоинством ответил он. - Понятно, - сказал Саша Бло, запирая дверь "рэйнджровера". - Сорок минут позора, и ты на работе. Да ты не комплексуй. Все еще впереди. Кивнув, он вприпрыжку побежал ко входу, отмахивая на ходу пухлой засаленной папочкой. Татарский проводил его долгим взглядом, потом поглядел на заднее стекло своей машины и вынул записную книжку. "Главное зло в том, - записал он на последней странице, - что люди строят общение друг с другом на бессмысленно-отвлекающей болтовне, в которую они жадно, хитро и бесчеловечно вставляют свой анальный импульс в надежде, что для кого-то он станет оральным. Если это случается, человек приходит в оргиастическое содрогание и несколько секунд ощущает так называемое "биение жизни". Азадовский с Морковиным сидели в просмотровом зале с самого утра. Перед входом прохаживалось несколько человек, которые болтали о политике и яростно ругали правительство. Татарский решил, что это копирайтеры политического отдела, практикующие корпоративное неделание. Их вызывали по одному; в среднем они проводили с начальством минут по десять, а вопросы, которые там решались, явно были государственного значения: Татарский понял это по несколько раз долетевшему из зала голосу Ельцина, включенному на максимальную громкость. Первый раз он недоуменно пробубнил: - Зачем нам столько пилотов? Нам нужен один пилот, но готовый на все! Вот у меня внук на Play Station играет - я как поглядел, так сразу и понял... Второй раз, видимо, крутили фрагмент из обращения к нации, потому что голос Ельцина был торжественным и размеренным: - Впервые за многие десятилетия у населения России появилась возможность выбирать между сердцем и разумом... Один проект завернули, что было ясно по лицу выходящего из зала высокого усатого мужчины с ранней сединой, который держал в руках багровый скоросшиватель с золотой надписью "Царь". Потом в зале стала играть музыка - сначала долго тренькала балалайка и кто-то громко ухал, а потом раздался высокий голос Азадовского: - К чертовой матери! Будем с эфира снимать. По мне, так пусть лучше Лебедь. У него хоть лысины нет. Следующий. Очередь Татарского подошла не скоро - он был последним. Полутемный зал, где ждал Азадовский, был мрачно-шикарным, но несколько архаичным, словно его оборудовали и обставили еще в тридцатые или сороковые годы. Войдя, Татарский почему-то пригнулся, трусцой добежал до первого ряда и пристроился на краю стула слева от Азадовского, который пускал дымные струи в луч видеопроектора. Азадовский пожал ему руку не глядя - он явно был не в духе. Татарский знал, в чем дело, - Морковин объяснил еще вчера. "Опустили до трехсот, - мрачно сказал он. - За Косово. Помнишь, при коммунистах сливочного масла не хватало? А сейчас - машинного времени. Есть в истории этой страны что-то фатальное. Азадовский теперь лично все болванки смотрит. На главный рендер пускают только после письменного распоряжения, так что старайся". Как выглядит так называемая болванка, то есть непросчитанный эскиз, Татарский увидел в первый раз. Не будь он сам автором сценария, он никогда бы не догадался, что зеленый контур, пересеченный тонкими желтыми пунктирами, - это стол, на котором разложена "монополия". Фишки были одинаковыми красными стрелками, а игральные кости - двумя синими пятнышками. В нижней части экрана парами выскакивали цифры от одного до шести, выданные генератором случайных чисел, и ходы соответствовали выпавшим очкам, - игра была смоделирована честно. Но самих игроков пока не существовало: вместо них за столом сидели скелетоны из проградуированных линий с кружками-шарнирами. Были видны только лица, составленные из грубых полигонов, - борода Салмана Радуева походила на рыжий кирпич, приделанный к нижней части лица, а Березовского можно было узнать только по сиреневым треугольникам бритых щек. Как и следовало ожидать, выигрывал Березовский. - Да, - заговорил он, перетряхивая кости зелеными стрелками пальцев, - с "монополией" в России-матушке проблема. Купишь пару улиц, а потом выясняется, что там люди живут. Радуев засмеялся: - Это не только в России. Это везде. И я тебе больше скажу, Борис, люди не просто там живут, а часто еще и думают, что это их улицы. Березовский бросил кости. У него снова выпало две шестерки. - Не совсем так, - сказал он. - В наше время люди узнают о том, что они думают, по телевизору. Поэтому, если ты хочешь купить пару улиц и не иметь потом бледный вид, надо сначала сделать так, чтобы над ними торчала твоя телебашня. Раздался писк, и в углу стола возникла анимационная вставка: военная рация с длинной антенной. Радуев поднес ее к головному шарниру, что-то коротко сказал по-чеченски и поставил назад. - А я своего теледиктора продаю, - сказал он и щелчком пальца отправил фишку в центр стола. - Не люблю телевидение. - Покупаю, - быстро отозвался Березовский. - А почему ты его не любишь? - Там происходит слишком частое соприкосновение мочи с кожей. Как ни включаю телевизор, так сразу же моча начинает соприкасаться с кожей. - Так ведь не с твоей кожей, Салман. - Вот именно, - раздраженно сказал Радуев, - тогда почему они соприкасаются у меня в голове? Им что, больше негде? Верхнюю часть лица Березовского закрыл прямоугольник с подробно просчитанной парой глаз. Они беспокойно покосились на Радуева, несколько раз моргнули, и прямоугольник исчез. - А действительно, чья моча? - повторил Радуев таким тоном, словно эта мысль только что пришла ему в голову. - Да брось, Салман, - примирительно сказал Березовский. - Давай лучше ходи. - Подожди, Борис. Я хочу узнать, чья моча и кожа соприкасаются друг с другом в моей голове, когда я смотрю твой телевизор. - А почему он мой? - Труба проходит по моему полю, значит, за трубу отвечаю я. Ты сам это сказал. Так? Значит, если на твоих клетках все теледикторы, ты отвечаешь за телевизор. Вот и скажи, чья моча плещется в моей голове, когда я его смотрю? Березовский почесал подбородок. - Моча твоя, Салман, - решительно сказал он. - Почему? - А чья же она может быть? Подумай сам. За твою отвагу тебя называют "человек с пулей в голове". Я думаю, что тот, кто решился бы облить тебя мочой, когда ты смотришь телевизор, прожил бы не долго. - Правильно думаешь. - Значит, Салман, это твоя моча. - А как она попадает мне в голову, когда я смотрю телевизор? Поднимается вверх из мочевого пузыря? Березовский протянул руку к костям, но Радуев закрыл их ладонью. - Объясни, - потребовал он. - Тогда будем играть дальше. На лбу Березовского вылез анимационный квадратик, в котором появилась глубокая морщина. - Хорошо, - сказал он, - я попробую объяснить. - Говори. - Когда Аллах сотворил этот мир, - начал Березовский, быстро взглянув вверх, - он сначала его помыслил. А потом уже создал предметы. Все священные книги говорят, что в начале было слово. Что это значит на юридическом языке? На юридическом языке это значит, что в первую очередь Аллах создал понятия. Грубые предметы - это удел людей, а у Аллаха, - он опять быстро посмотрел вверх, - вместо них идеи. Так вот, Салман, когда по телевизору ты смотришь рекламу прокладок и памперсов, в голове у тебя не жидкая человеческая моча, а понятие мочи. Идея мочи соприкасается с понятием кожи. Понял? - Круто, - сказал Радуев задумчиво. - Но я не до конца понял. В моей голове соприкасаются идея мочи и понятие кожи. Так? - Так. - А у Аллаха вместо вещей идеи. Так? - Так, - сказал Березовский и нахмурился. На его иссиня-бритых скулах появились анимационные заплаты, в которых напряглись желваки. - Значит, в моей голове происходит соприкосновение мочи Аллаха с кожей Аллаха, да будет благословенно его имя? Так? - Наверно, можно сказать и так, - сказал Березовский, и на его лбу опять появилась вставка с морщиной. (Татарский обозначил это место в сценарии словами: "Березовский чувствует, что разговор идет не туда".) Радуев погладил рыжий кирпич бороды. - Истинно говорил аль-Халладж, - сказал он, - самое большое чудо - это человек, не видящий вокруг себя чудесного. Но скажи мне, почему так часто? Один раз на моей памяти моча соприкасалась с кожей семнадцать раз за один час. - Ну, это, наверно, для отчета в "Гэллап Медиа", - снисходительно ответил Березовский. - Сначала проворовались, а потом бюджет закрывали. А что такого? Сколько времени продадим, столько раз и поставим. Скелетон Радуева качнулся к столу. - Подожди-подожди. Ты хочешь сказать, что сколько тебе дадут денег, столько раз моча соприкоснется с кожей? - Ну да. - И ты можешь решать это лично? - Естественно, - ответил Березовский. - Я, конечно, в мелочи не вхожу, но замыкается на мне. А как? - И ты собираешься делать это и дальше? - Конечно, - сказал Березовский. - Это ведь у кого моча соприкасается с кожей. А у кого деньги со счетом. Скелетон Радуева закрыла вставка с довольно грубо прорисованным туловищем в иорданской военной форме. Он сунул руку за спинку стула, вытащил оттуда "калашников" и навел его в лицо компаньону. - Ты что, Салманчик? - тихо спросил Березовский, рефлекторно поднимая руки. - Ты говоришь, что Аллах вначале сотворил понятия, - сказал Радуев, - так вот, по всем понятиям человек, который за деньги готов брызгать мочой на кожу Аллаха, не должен поганить эту землю. Вставка с иорданским туловищем исчезла, на экран вернулись тонкие линии скелетона, а "калашников" превратился в покачивающийся пунктир. Верхняя часть головы Березовского, в которую уперся этот пунктир, скрылась за анимационной заплатой с мохнатым сократовским лбом, покрывшимся за секунду крупными каплями пота. - Спокойно, Салманчик, спокойно, - сказал Березовский. - Два человека с пулей в голове за одним столом - это будет перебор. Не волнуйся. - Как не волнуйся? Каждую каплю мочи, которую ты уронил на Аллаха за деньги, ты будешь смывать ведром своей крови, я тебе отвечаю. В сощуренных глазах Березовского отразилась бешено работающая мысль. В сценарии так и было написано - "бешено работающая мысль", и Татарский даже не представлял, какая технология помогла аниматорам достичь настолько буквальной точности. - Слушай, - сказал Березовский, - мне сейчас тревожно станет. Башка у меня, конечно, не бронированная, базара нет. Но ведь и у тебя тоже, как ты хорошо знаешь. А здесь везде моя пехота... Ага... Вот чего тебе по рации сказали. Радуев засмеялся: - В журнале "Форбс" написали, что ты все схватываешь на лету. Но каждый человек, который все схватывает на лету, пишет дальше "Форбс", должен быть готов к тому, что когда-нибудь на лету схватят его самого. Отдыхает твоя пехота. - Выписываешь "Форбс"? - А то. Чечня теперь часть Европы. - Так если ты такой культурный, чего ты ствол хватаешь? - сказал Березовский с раздражением. - Давай как два европейца перетрем, без этих волчьих понтов. - Ну давай. - Вот ты сказал, что каждую каплю мочи я буду смывать ведром крови. - Сказал, - с достоинством подтвердил Радуев. - И повторю. - Но ведь мочу нельзя отмыть кровью. Это тебе не "Тайд". (Татарскому пришло в голову, что фраза "Мочу нельзя отмыть кровью" - прекрасный слоган для общенациональной рекламы "Тайда", но он постеснялся доставать записную книжку при Азадовском.) - Это верно, - согласился Радуев. - И потом, ты согласен, что ничего в мире не происходит без воли Аллаха? - Согласен. - Так, едем дальше. Неужели ты думаешь, что я смог бы... смог бы... ну, смог бы сделать то, что сделал, если бы на это не было воли Аллаха? - Нет. - Едем еще дальше, - уверенно продолжал Березовский. - Попробуй посмотреть на вещи так: я просто орудие в руках Аллаха, а что и почему делает Аллах, уразуметь нельзя. И потом, если бы не воля Аллаха, я не собрал бы все телебашни и теледикторов на своих трех клетках. Так? - Так. - Еще базары есть? Радуев ткнул Березовского стволом в лоб. - Есть, - сказал он. - Мы поедем еще дальше. Я тебе скажу, как говорят у нас в селе старые люди. По замыслу Аллаха, этот мир должен быть подобен тающей во рту малине. А люди вроде тебя из-за своей алчности превратили его в мочу, соприкасающуюся с кожей. Может быть, воля Аллаха была и на то, чтобы в мир пришли такие люди, как ты. Но Аллах милостив, поэтому его воля есть и на то, чтобы грохнуть людей, из-за которых жизнь не кажется малиной. А после разговора с тобой она кажется мне не малиной, а мочой, которая разъела мне весь мозг, понял, нет? Поэтому оптимальным решением для тебя будет помолиться. Березовский вздохнул. - Я вижу, ты хорошо подготовился к беседе. Ну, ладно. Допустим, я сделал ошибку. Как я могу ее загладить? - Загладить? Загладить такое оскорбление? Не знаю. Нужно сделать какое-нибудь богоугодное дело. - Какое, например? - Не знаю, - повторил Радуев. - Построить мечеть. Или медресе. Но это должна быть очень большая мечеть. Такая, чтобы в ней можно было отмолить грех, который я совершил, сев за стол с человеком, брызжущим мочой на кожу Неизъяснимого. - Ясно, - сказал Березовский, чуть опуская руки. - А если конкретно, насколько большая? - Думаю, первый взнос - миллионов десять. - А не много? - Я не знаю, много это или нет, - рассудительно сказал Радуев, огладив бороду рукой, - потому что категории "много" и "мало" мы познаем в сравнении. Но ты, может быть, заметил стадо козлов, когда подъезжал к моему штабу? - Заметил. А какая связь? - Пока эти двадцать миллионов не придут на мой счет в Исламский банк, тебя будут каждый час семнадцать раз окунать в бочку с козлиной мочой, и она будет соприкасаться с твоей кожей, и ты будешь думать, много это или мало - семнадцать раз в час. - Эй-эй-эй, - сказал Березовский, опуская руки. - Ты что? Только что было десять миллионов. - Ты про перхоть забыл. - Послушай, Салманчик, так дела не делают. - Ты хочешь заплатить еще десять за запах пота? - спросил Радуев и тряхнул автоматом. - Хочешь? - Нет, Салман, - устало сказал Березовский. - За запах пота я платить не хочу. Кстати, кто это нас снимает на скрытую камеру? - Какую камеру? - А что это за портфель на подоконнике? - Березовский ткнул пальцем в экран. - Ах ты, шайтан, - пробормотал Радуев и поднял автомат. По экрану прошел белый зигзаг, все затянула серая рябь, и в зале зажегся свет. Азадовский крякнул и переглянулся с Морковиным. - Ну как? - робко спросил Татарский. - Скажи мне, ты где работаешь? - брезгливо спросил Азадовский. - В пи-ар отделе "Логоваза"? Или у меня в группе компромата? - В группе компромата, - ответил Татарский. - Какое у тебя было задание? Сценарий переговоров Радуева с Березовским, где Березовский передает чеченским террористам двадцать миллионов долларов. А ты что написал? Он что, передает? Он у тебя мечеть строит! Спасибо, что не Храм Христа Спасителя. Если бы не мы сами этого Березовского делали, я бы решил, что ты у него зарплату получаешь. А Радуев? Он у тебя вообще какой-то профессор богословия! Читает журналы, про которые даже я не слышал. - Но ведь должна же быть логика развития сюжета... - Мне нужна не логика, а компромат. А это не компромат, а говно. Понял? - Понял, - потупившись, ответил Татарский. Азадовский несколько смягчился. - Вообще-то, - сообщил он, - здравое зерно есть. Первый плюс - вызывает ненависть к телевидению. Хочется его смотреть и ненавидеть, смотреть и ненавидеть. Второй плюс - "монополия". Это ты сам придумал? - Сам, - приободрился Татарский. - Это удача. Террорист и олигарх делят народное добро за игорным столом... Ботва от злобы просто взвоет. - А не слишком ли... - вмешался Морковин, но Азадовский перебил: - Нет. Главное, чтоб у людей мозги были заняты и эмоции выгорали. Так что эта телега насчет "монополии" ничего. Она нам рейтинг новостей минимум на пять процентов поднимет. Значит, минуту в прайм-тайм... Азадовский вытащил из кармана калькулятор и стал что-то подсчитывать. - ...поднимет тысяч на девять, - досчитав, сказал он. - И что у нас будет за час? Множим на семнадцать... Нормально. Так и сделаем. Короче, пускай они играют в "монополию", а режиссеру скажешь перебить монтажом: очереди в сберкассы, шахтеры, старушки, дети голодные, солдатики раненые. Все дела. Только ты про теледикторов убери, а то в ответ надо будет вой поднимать. Лучше сделай в их "монополии" такую фишку - телевизионно-бурильную установку. И пусть Березовский говорит, что он хочет таких вышек всюду понастроить, чтобы снизу нефть прокачивали, а сверху - рекламу. И монтаж - Шаболовская телебашня с буром. Как тебе? - Гениально, - с готовностью сказал Татарский. - А тебе? - спросил Азадовский у Морковина. - Присоединяюсь на все сто. - А вы думали. Я один тут вас всех заменить могу... Значит, диагноз такой. Ты, Морковин, дай ему в усиление этого нового, который по еде. Толковый паренек. Радуева в целом так и оставляем, только сделайте ему феску вместо этой кепки, надоела уже. Заодно на Турцию намекнем. И потом, давно спросить хочу, что это за халтура? Почему он все время в черных очках? Что, глаза просчитать долго? - Долго, - сказал Морковин. - Радуев у нас все время в новостях, а в очках на двадцать процентов быстрее. Убираем всю мимику. Азадовский чуть помрачнел. - С частотой, даст Бог, решим. А по Березовскому чичирок добавить, понял? - Понял. - И прямо сейчас, материал срочный. - Сделаем, - ответил Морковин. - Досмотрим, и сразу ко мне. - Чего у нас следующее? - Теперь ролики по телевизорам. Новый тип. Татарский приподнялся со стула, собираясь выйти, но Морковин рукой остановил его. - Давай, - махнул рукой Азадовский. - Еще есть минут двадцать. Свет снова погас. С экрана заулыбалась миловидная маленькая японка в кимоно. Отвесив поклон, она сказала с заметным акцентом: - Сейчас перед вами выступит Йохохори-сан. Йохохори-сан - старейший сотрудник фирмы "Панасоник", поэтому ему и доверена такая честь. Из-за ран, полученных во время войны, он страдает нарушениями речи. Пожалуйста, добрые телезрители, простите ему эти недостатки. Девушка отошла в сторону. В кадре оказался круглый зал со стенами, выкрашенными в белый цвет. В центре зала стоял длинный кованый сундук, на котором неподвижно сидели двенадцать фигур в белых саванах. Перед ними появился плотный седой японец с открытой бутылкой рома в руке. Он был в пиджаке, но отчего-то перепоясан мечом. Отхлебнув из бутылки, он щелкнул пальцами, и фигуры в саванах, соскочив с сундука, разбежались в стороны. Сундук раскрылся, и из его глубин поднялся черный телевизор обтекаемых форм, похожий на вырванный глаз огромного чудовища, - такое сравнение пришло Татарскому в голову из-за того, что крышка сундука была обита изнутри алым бархатом. - "Панасоник" представляет революционное изобретение в мире телевидения, - слегка заикаясь, выговорил японец. - Первый в мире телевизор с голосовым управлением на всех языках планеты, включая русский. "Панасорд ви-ту"! На экране появилась надпись "Panasword V-2". Японец с напряженным недружелюбием посмотрел в глаза зрителю и вдруг выхватил из ножен меч. - Меч, выкованный в Японии! - прокричал он, приставив острие прямо к линзам камеры. - Меч, которым перережет себе горло выродившийся мир! Да здравствует император! По экрану заметались люди в саванах - мистера Йохохори куда-то поволокли, побледневшая девушка в кимоно стала бить извиняющиеся поклоны, и на всем этом безобразии нарисовался логотип "Панасоника". Низкий голос произнес: "Панасоник. Япона мать!" Татарский услышал трель телефона. - Але, - сказал в темноте голос Азадовского. - Чего? Лечу! Встав, Азадовский заслонил собой часть экрана. - Ух, - сказал он, - кажется, Ростропович сегодня орден получит. Сейчас из Америки звонить будут. Я им вчера факс послал, что демократия в опасности, просил частоту на двести мегагерц поднять. Вроде доперло до людей, что одно дело делаем. Татарскому вдруг показалось, что тень Азадовского на экране не настоящая, а элемент видеозаписи, силуэт вроде тех, что бывают в пиратских копиях, снятых камерой прямо с экрана. Для Татарского эти черные тени уходящих из зала зрителей, которых хозяева подпольных видеоточек называли бегунками, служили своеобразным индикатором качества: под действием вытесняющего вау-фактора с хорошего фильма уходило больше народа, чем с плохого, поэтому он обычно просил оставлять ему "фильмы с бегунками". Но сейчас он почти испугался, подумав, что, если бегунком вдруг оказывается человек, который только что сидел рядом, это вполне могло означать, что и сам ты точно такой же бегунок. Чувство было сложное, глубокое и новое, но Татарский не успел в нем разобраться: напевая какое-то смутное танго, Азадовский добрел до края экрана и исчез. Следующий ролик начался в более традиционной манере. Перед большим камином, горевшим в странной зеркальной стене, сидела семья - отец, мать, дочка с киской и бабушка с недовязанным чулком. Они глядели в пылающий за решеткой огонь, делая быстрые и немного карикатурные движения - бабушка вязала, мать объедала по бокам кусок пиццы, девочка гладила киску, а отец прихлебывал пиво. Камера проехала вокруг них и прошла сквозь зеркальную стену. С другой стороны стена оказалась прозрачной; когда камера закончила движение, на семью наложилось каминное пламя и решетка. Яростно и грозно заиграл орган; камера отъехала назад, и прозрачная стена превратилась в плоский экран телевизора со стереодинамиками по бокам и игривой надписью "Tofetissimo" на черном корпусе. На экране телевизора пылал огонь, в котором быстро-быстро дергались четыре черных тела за решеткой. Орган стих, и раздался вкрадчивый голос диктора: - Вы думаете, что за абсолютно плоским стеклом трубки "Блэк Тринитрон" вакуум? Нет! Там горит огонь, который согреет ваше сердце! "Сони Тофетиссимо". It's a Sin. [Это грех. (англ.)] Татарский мало что понял в увиденном, только подумал, что коэффициент вовлечения можно было бы сильно увеличить, заменив чисто английский слоган на смешанный: "It's а Сон". Еще он почему-то вспомнил, что была такая вьетнамская деревня Сонгми, ставшая культовой после американского авианалета. - Что это такое? - спросил он, когда зажегся свет. - На рекламу не очень похоже. Морковин довольно улыбнулся. - Вот то-то и оно, что не похоже, - сказал он. - Если по науке, то это новая рекламная технология, отражающая реакцию рыночных механизмов на сгущающееся человеческое отвращение к рыночным механизмам. Короче, у зрителя должно постепенно возникать чувство, что где-то в мире - скажем, в солнечной Калифорнии - есть последний оазис не стесненной мыслью о деньгах свободы, где и делают такую рекламу. Она глубоко антирыночна по форме и поэтому обещает быть крайне рыночной по содержанию... Он оглянулся по сторонам, чтобы убедиться, что в зале больше никого нет, и перешел на шепот: - К делу. Здесь вроде не прослушивают, но говори на всякий случай тихо. Молодец, все отлично. Как по нотам. Вот твоя доля. В его руке появились три конверта - один пухлый и желтый, два других потоньше. - Прячь быстрее. Здесь двадцать от Березовского, десять от Радуева и еще две от ваххабитов. От них самый толстый, потому что мелкими купюрами. Собирали по аулам. Татарский сглотнул, взял конверты и быстро распихал их по внутренним карманам куртки. - Азадовский не просек, как ты думаешь? - прошептал он. Морковин отрицательно помотал головой. - Слушай, - зашептал Татарский, еще раз оглядевшись, - а как так может быть? Насчет ваххабитов я еще понимаю. Но ведь Березовского нет, и Радуева тоже нет. Вернее, они есть, но ведь это просто нолики и единички, нолики и единички. Как же это от них бабки могут прийти? Морковин развел руками. - Сам до конца не понимаю, - прошептал он в ответ. - Может, какие-то люди заинтересованы. Работают в каких-то там структурах, вот и корректируют имидж. Наверно, если разобраться, все в конечном счете на нас самих и замкнется. Только зачем разбираться? Ты где еще тридцать штук зараз заработаешь? Нигде. Так что не бери в голову. Про этот мир вообще никто ничего по-настоящему не понимает. В зал заглянул киномеханик: - Мужики, вы долго сидеть будете? - Говорим про клипы, - шепнул Морковин. Татарский прочистил горло. - Если я правильно понял разницу, - сказал он ненатурально громким голосом, - то обычная реклама и та, что мы видели, - это как поп-музыка и альтернативная? - Именно, - так же громко ответил Морковин, поднимаясь с места и глядя на часы. - Только что это такое - альтернативная музыка? Какой музыкант альтернативный, а какой - попсовый? Как ты это определяешь? - Не знаю, - ответил Татарский. - По ощущению. Они прошли мимо застрявшего в дверях киномеханика и направились к лифтам. - Есть четкая дефиниция, - сказал Морковин назидательно. - Альтернативная музыка - это такая музыка, коммерческой эссенцией которой является ее предельно антикоммерческая направленность. Так сказать, антипопсовость. Поэтому, чтобы правильно просечь фишку, альтернативный музыкант должен прежде всего быть очень хорошим поп-коммерсантом, а хорошие коммерсанты в музыкальный бизнес идут редко. То есть идут, конечно, но не исполнителями, а управляющими... Все, расслабься. У тебя текст с собой? Татарский кивнул. - Пойдем ко мне. Дадим тебе соавтора, как Азадовский велел. А соавтору я штуки три суну, чтобы сценарий не испортил. Татарский никогда еще не поднимался на седьмой этаж, где работал Морковин. Коридор, в который они вышли из лифта, выглядел скучно и напоминал о канцелярии советских времен - пол был покрыт обшарпанным паркетом, а двери обиты звукоизоляцией под черным дерматином. На каждой двери, правда, была изящная металлическая табличка с маркировкой, состоявшей из цифр и букв. Букв было всего три - "А", "О" и "В", но они встречались в разных комбинациях. Морковин остановился возле двери с табличкой "1 - А-В" и набрал код на цифровом замке. Кабинет Морковина впечатлял размерами и убранством. Один только письменный стол явно стоил в несколько раз больше, чем "мерседес" Татарского. Этот шедевр мебельного искусства был почти пуст - на нем лежала папка с бумагами и стояли два телефона без циферблатов, красный и белый. Еще на нем помещалось какое-то странное устройство - небольшая металлическая коробка со стеклянной панелью сверху. Над столом висела большая картина, которая сначала показалась Татарскому гибридом соцреалистического пейзажа с дзенской каллиграфией. Она изображала угол тенистого сада, где поверх кустов шиповника, вырисованных с фотографической точностью, был небрежно намалеван сложный иероглиф, покрытый одинаковыми зелеными кружками. - Что это такое? - Президент на прогулке, - сказал Морковин. - Азадовский подарил для государственного настроя. Вон, видишь, на скелетоне галстук? И еще значок какой-то - он прямо на фоне цветка, так что приглядеться надо. Но это уже фантазия художника. Оторвавшись от картины, Татарский заметил, что они с Морковиным в кабинете не одни. На другом конце просторной комнаты помещалась стойка с тремя плоскими мониторами и эргономическими клавишными досками, провода от которых уходили в обитую пробкой стену. За одним из мониторов сидел паренек с пони-тэйлом и неторопливыми движениями руки пас мышку на скудном сером коврике. Уши парня были проткнуты не меньше чем десятью мелкими серьгами, и еще две проходили через левую ноздрю. Вспомнив совет Морковина колоть себя чем-нибудь острым при появлении мысли об отсутствии какой-либо опоры у всеобщего порядка вещей, Татарский решил, что дело тут не в чрезмерном увлечении пирсингом, а в том, что из-за близости к техническому эпицентру происходящего парень с пони-тэйлом просто ни на секунду не вынимает из себя булавок. Сев за стол, Морковин поднял трубку белого телефона и отдал короткое распоряжение. - Сейчас твой соавтор подойдет, - сказал он Татарскому. - Ты здесь еще не был? Вот эти терминалы идут на главный рендер. А этот юноша - наш главный дизайнер Семен Велин. Ощущаешь ответственность? Татарский несмело подошел к парню за компьютером и поглядел на экран, где дрожала тонкая сетка синих линий. Линии соединялись в подобие проволочного каркаса двух ладоней, сложенных домиком, так, что соприкасались только их средние пальцы. Они медленно вращались вокруг невидимой вертикальной оси. Чем-то неуловимым картинка напоминала кадр из малобюджетного фантастического фильма восьмидесятых годов. Парень с пони-тэйлом двинул мышь по коврику, потыкал стрелкой курсора в колонки меню, возникшие в верхней части экрана, и наклон рук изменился. - Я ведь говорил, сразу надо было золотое сечение забить, - сказал он, поворачиваясь к Морковину. - Ты про что? - спросил Морковин. - Про угол между ладонями. Надо было его сделать таким же, как в египетских пирамидах. У зрителя будет возникать безотчетное ощущение гармонии, мира и счастья. - Чего ты с этим старьем возишься? - спросил Морковин. - Идея хорошая была насчет крыши. Все равно вернемся. - Ладно, - согласился Морковин, - забивай свое золотое. Пусть ботва расслабится. Только в сопроводительных документах про это не пиши. - Почему? - Потому, - сказал Морковин. - Мы-то с тобой знаем, что такое золотое сечение. А в бухгалтерии, - он кивнул головой вверх, - могут смету не утвердить. Решат, что, раз золотое, дорого. На Черномырдине сейчас экономят. - Понял, - сказал парень. - Я тогда просто углы заложу. Позвони, чтоб корневую открыли. Морковин подтянул к себе красный телефон. - Алла? Это Морковин из анально-вытесняющего. Открой корневую директорию на пятый терминал. У нас там косметический ремонт. Хорошо... Он положил ладонь на прозрачную панель странного прибора, и по стеклу прошла полоса яркого света. - Есть, - сказал Морковин. - Подожди, Алла, у тебя Семен что-то спросить хочет. Парень в белом халате перехватил трубку: - Аллочка, привет! Посмотри уж заодно, какая у Черномырдина волосатость? Чего? Нет, в том-то и дело - мне для полиграфии. Хочу сразу цветопробы сделать. Так, пишу - тридцать два эйч-пи-ай, курчавость ноль три. Доступ дала? Тогда все. - Слушай, - тихо спросил Татарский, когда Семен вернулся за свой терминал, - а что это значит - "из анально-вытесняющего"? - Так наш отдел называется. - А почему такое название странное? - Ну, это общая теория выборов, - наморщился Морковин. - Короче, всегда должно быть три вау-кандидата - оральный, анальный и вытесняющий. Только ты меня не спрашивай, что это значит, у тебя допуска пока нет. Да я и сам плохо помню. Могу только сказать, что в нормальных странах обходятся оральным и анальным, потому что вытеснение завершено, а у нас все только начинается и вытесняющий нужен. Мы на него кладем пятнадцать процентов в первом туре. Если тебе интересно, могу допуск выписать. Зайдешь к Марлену в отдел народной души, он тебе объяснит. - Ладно, - сказал Татарский, - Бог с ним. - Правильно. На фиг тебе надо мозги размножать за такую зарплату. Чем меньше знаешь, тем легче дышишь. - Точно, - сказал Татарский, отметив про себя, что, если "Давидофф" начнет выпускать брэнд "ultra lights", лучше слогана не найти. Морковин раскрыл папку и вооружился карандашом. Из деликатности Татарский отошел к стене и стал изучать пришпиленные к ней кнопками бумаги и картинки - их было множество. Сначала его внимание привлек большой плакат с Антонио Бандерасом в голливудском шедевре "Степан Бандера". Бандерас, романтически небритый, с футляром от огромной бандуры в руке, стоял на окраине условной Жмеринки и грустно смотрел на разбитую "тридцатьчетверку" в крапивно-подсолнуховом чаппарале. С первого взгляда на толпу вислоусых селян в расшитых петушками пончо, которые жмурились на красно-желтое фотографическое солнце, делалось ясно, что фильм снимали в Мексике. Плакат был не настоящим - это был коллаж. Неизвестный шутник аккуратно подмонтировал жопастую пару девичьих ног в темных колготках к торсу Бандераса в тяжелом кожаном жупане. Под изображением был слоган: San-Pelegrino Эту связь не разорвет ничто Прямо на плакат скотчем был приклеен факс на бланке компании "Янг энд Рубикам". Он был коротким: Серега! Перетер. Окончательная коррекция брэнд-эссенций на два квартала: Чубайс - отвага на пожаре / зеленые в банке Лебедь - правда в камуфляже / порядок в бабочке Явлинский - think different / think doomsday [думай иначе/думай о конце света (англ.)] (Apple не возражает) Ельцин - стабильность в коме / демократия в гробу Hi there [Привет (англ.)], Эдик. - Для Чубайса слабовато они придумали, - сказал Татарский, поворачиваясь к Морковину, - а коммунисты где? - Их в оральном отделе сочиняют, - ответил Морковин. - И слава Богу. Я бы за две зарплаты не стал. - А там что, больше платят? - Так же. А есть ребята, которые у них за бесплатно вкалывать готовы. Одного, кстати, сейчас увидишь. Рядом с Бандерасом висела сделанная на цветном принтере открытка с золотым двуглавым орлом, сжимающим в одной когтистой лапе "калашников", а в другой - пачку "Мальборо". Под лапами орла была золотая надпись: Santa Barbara Forever [Санта-Барбара навсегда (англ.)] Отдел Русской Идеи поздравляет коллег с днем Святой Варвары! Справа от открытки висел еще один рекламный плакат - Ельцин, склонившийся над шахматной доской с еще не пришедшими в движение фигурами. Смотрел он на нее почему-то сбоку (видимо, мизансцена подчеркивала его роль верховного арбитра), а вместо белого и черного королей стояли маленькие бутылочки с надписями "Обычное виски" и "Black Label". Подпись гласила: Black Label Мощнейшая рокировка! В дверь постучали. Татарский повернулся и замер. Такое количество встреч со старыми знакомыми за один день казалось неправдоподобным - в кабинет вошел Малюта, копирайтер-антисемит, с которым они работали когда-то в агентстве Ханина. Он был одет в турецкую косоворотку, перехваченную солдатским ремнем, на котором висела целая батарея оргтехники: сотовый телефон, пейджер, зажигалка "Зиппо" в кожаном футляре и шило в узких черных ножнах. - Малюта! Чего ты здесь делаешь? Малюта, однако, не проявил удивления. - Я здесь всему кагалу имидж-меню сочиняю, - ответил он. - Про квасок ядреный с хренком слышал? Или про блины с тешкой? Это все мои хиты. Еще в оральном отделе работаю на полставки. А ты по компромату? Татарский промолчал. - Знакомы? - с любопытством спросил Морковин. - Ну да, у Ханина вместе сидели. Значит, без проблем сработаетесь. - Работать я один предпочитаю, - сухо сказал Малюта. - Чего делать-то надо? - Азадовский просил, чтобы ты проект доработал. По Березовскому с Радуевым. Радуева не трогать, а вот по Березовскому надо чичирок добавить. Я тебе вечерком позвоню, дам кое-какие инструкции. Сделаешь? - По Березовскому-то? - спросил Малюта. - Чичирок? Это да. Когда нужно? - Вчера, как всегда. - А где исходник? Морковин посмотрел на Татарского. Тот пожал плечами и протянул Малюте папочку с распечаткой сценария. - Ты с автором не хочешь поговорить? - спросил Морковин. - Чтоб он тебя в курс ввел? - Сам по тексту разберусь. Завтра в десять будет готово. - Ну, как знаешь. Когда Малюта вышел, Морковин сказал: - Не очень он тебя любит. - Да ерунда, - сказал Татарский. - Поспорили как-то о геополитике. Слушай, а кто будет вышки менять? На бурильно-телевизионные? - Вот черт, забыл. Хорошо, что напомнил, - я ему вечером объясню. Ты, кстати, с ним помирись. Сам знаешь, что у нас сейчас с тактовой частотой, а Леня ему все равно одного 3-D генерала выделил. Говорит, эфир оживляет. Так что кадр он перспективный, а какая завтра коррекция придет и откуда, никто не знает. Может, он вместо меня завотделом будет, тогда... Морковин не договорил. Дверь распахнулась, и в комнату ворвался Азадовский. Следом за ним вошли двое охранников со "скорпионами" на ремнях. Лицо Азадовского было белым от ярости, а пальцы быстро сжимались и разжимались с такой силой, что Татарский вспомнил когти орла с поздравительной открытки. Таким Татарский никогда его не видел. - Кто Лебедя последний раз сводил? - закричал Азадовский от дверей. - Как обычно, - испуганно ответил Морковин, - Семен. А что случилось? Азадовский повернулся к парню с пони-тэйлом. - Ты? - спросил он. - Это ты сделал? - Что? - спросил Семен. - Ты Лебедю сигареты заменил? С "Кэмела" на "Житан"? - Я, - сказал Семен, - а что такое? Я просто подумал, что так будет актуальнее. Мы же его собирались с Аленом Делоном монтировать. - Увести, - скомандовал Азадовский. - Подождите, подождите, - испуганно выставил перед собой руки Семен, - я объясню... Но охранники уже волокли его в коридор. Азадовский повернулся к Морковину и несколько секунд сверлил его глазами. - Я ничего не знал, - сказал Морковин, - клянусь. - А кто про это знать должен? Я?