есть пятый буддийский способ смотреть телевизор, высший и самый тайный... Часто бывает - говоришь с человеком и вроде нравятся чем-то его слова и кажется, что есть в них какая-то доля правды, а потом вдруг замечаешь, что майка на нем старая, тапки стоптанные, штаны заштопаны на колене, а мебель в его комнате потертая и дешевая. Вглядываешься пристальней, и видишь кругом незаметные прежде следы унизительной бедности, и понимаешь, что все сделанное и передуманное собеседником в жизни не привело его к той единственной победе, которую так хотелось одержать тем далеким майским утром, когда, сжав зубы, давал себе слово не проиграть, хотя и не очень еще ясно было, с кем играешь и на что. И хоть с тех пор это вовсе не стало яснее, сразу теряешь интерес к его словам, и хочется сказать ему на прощание что-нибудь приятное и уйти поскорей и заняться, наконец, делами. Так действует в наших душах вытесняющий вау-фактор. Но Татарский, попав под его неощутимый удар, не подал виду, что разговор с Гиреевым перестал быть ему интересен, потому что в голову ему пришла одна мысль. Подождав, пока Гиреев замолчит, он потянулся, зевнул и как бы невзначай спросил: - Слушай, кстати, - а у тебя мухоморы еще остались? - Есть, - сказал Гиреев, - только я с тобой не буду. Извини, конечно, но после того случая... - А мне дашь? - Почему нет. Только здесь не ешь, очень тебя прошу. Встав со стула, Гиреев открыл покосившийся настенный шкаф и вынул оттуда газетный сверток. - Здесь как раз дозняк. Ты где собираешься, в Москве? - Нет, - ответил Татарский, - в городе меня колбасит. Я в лес пойду. Раз уж выбрался на природу. - Правильно. Подожди, я тебе водки отолью. Смягчает. Чистяком-то сильно по мозгам дать может. Да ты не бойся, не бойся, у меня "Абсолют" есть. Подняв с пола пустую бутылочку от "Хеннесси", Гиреев отвинтил пробку и стал осторожно переливать туда водку из литровой бутылки "Абсолюта", которая действительно нашлась у него в том же шкафу, где лежали грибы. - Слушай, ты как-то с телевидением связан, - сказал он, - тут про вас анекдот ходил хороший. Слышал про минет с песнями в темноте? - Это там, где мужик включает свет и видит, что он один в комнате, а на тумбочке у стены стеклянный глаз? Знаю. На работе самый модный. Как ты, кстати, полагаешь, этот глаз и тот, что на долларе, - один и тот же? Или нет? - Не задумывался, - сказал Гиреев. - А что это ты записываешь? Как телевизор смотреть? - Нет, - сказал Татарский, - мысль одна по работе. "Идея плаката, - записал он в свою книжечку. - Грязная комната в паутине. На столе самогонный аппарат, у стола алкоголик в потрепанной одежде (вариант - наркоман, фильтрующий мульку), который переливает полученный продукт из большой бутылки "Абсолюта" в маленькую бутылочку из-под "Хеннесси". Слоган: Absolut Hennessy Предложить сначала дистрибьюторам "Абсолюта" и "Хеннесси", а если не возьмут - "Финляндии", "Смирнофф" и "Джонни Уокер"." - Держи, - сказал Гиреев, протягивая Татарскому сверток и бутылку. - Только давай договоримся. Ты, когда их съешь, больше сюда не возвращайся. А то я все ту осень забыть не могу. - Обещаю, - сказал Татарский. - Кстати, где тут недостроенная радиолокационная станция? Я по дороге из машины видел. - Это рядом. Пройдешь по полю, там дорога начнется через лес. Увидишь проволочный забор - и вдоль него. Километра через три. Ты что, погулять там хочешь? Татарский кивнул. - Не знаю, не знаю, - сказал Гиреев. - Так еще можно, а под мухоморами... Старики говорят, что там место нехорошее. Хотя, с другой стороны, где под Москвой хорошее найдешь! В дверях Татарский обернулся и обнял Гиреева за плечи. - Знаешь, Андрюха, - сказал он, - не хочу, чтобы это звучало патетично, но спасибо тебе огромное! - За что? - спросил Гиреев. - За то, что иногда позволяешь жить параллельной жизнью. Без этого настоящая была бы настолько мерзка! - Ну спасибо, - ответил Гиреев, отводя взгляд, - спасибо. Он был заметно тронут. - Удачи в делах, - сказал Татарский и вышел прочь. Мухоморы взяли, когда он уже с полчаса шел вдоль забора из проволочной сетки. Сначала появились знакомые симптомы - дрожь и приятная щекотка в пальцах. Потом из придорожных кустов выплыл столб с надписью "Костров не жечь!", который он когда-то принял за Гусейна. Как и следовало ожидать, при дневном свете сходства не ощущалось. Тем не менее Татарский не без ностальгии вспомнил историю про короля птиц Семурга. - Семург, сирруф, - сказал в голове знакомый голос, - какая разница? Просто разные транскрипции. А ты опять наглотался, да? "Началось, - подумал Татарский, - зверюшка подъехала". Но сирруф больше никак не проявил себя всю дорогу до башни. Ворота, через которые Татарский когда-то перелезал, оказались открыты. На территории стройки никого не было видно; вагончики-бытовки были заперты, а с гриба-навеса для часового исчез когда-то висевший там телефон. Татарский поднялся на вершину сооружения без всяких приключений. В башенке для лифтов все было по-прежнему - пустые бутылки и стол в центре комнаты. - Ну, - спросил он вслух, - и где тут богиня? Никто не ответил, только слышно было, как где-то внизу шумит под ветром осенний лес. Татарский прислонился к стене, закрыл глаза и стал вслушиваться. Почему-то он решил, что это шумят ивы, и вспомнил строчку из слышанной по радио песни: "Это сестры печали, живущие в ивах". И сразу же в тихом шелесте деревьев стали различимы обрывки женских голосов, которые казались эхом каких-то давным-давно сказанных ему слов, заблудившихся в тупиках памяти. "А знают ли они, - шептали тихие голоса, - что в их широко известном мире нет ничего, кроме сгущения тьмы, - ни вдоха, ни выдоха, ни правого, ни левого, ни пятого, ни десятого? Знают ли они, что их широкая известность неизвестна никому?" "Все совсем наоборот, чем думают люди, - нет ни правды, ни лжи, а есть одна бесконечно ясная, чистая и простая мысль, в которой клубится душа, похожая на каплю чернил, упавшую в стакан с водой. И когда человек перестает клубиться в этой простой чистоте, ровно ничего не происходит, и выясняется, что жизнь - это просто шелест занавесок в окне давно разрушенной башни, и каждая ниточка в этих занавесках думает, что великая богиня с ней. И богиня действительно с ней". "Когда-то и ты и мы, любимый, были свободны, - зачем же ты создал этот страшный, уродливый мир?" - А разве это сделал я? - прошептал Татарский. Никто не ответил. Татарский открыл глаза и поглядел в дверной проем. Над линией леса висело облако, похожее на небесную гору, - оно было таких размеров, что бесконечная высота неба, забытая еще в детстве, вдруг стала видна опять. На одном из склонов облака был узкий конический выступ, похожий на башню, видную сквозь туман. В Татарском что-то дрогнуло - он вспомнил, что когда-то и в нем самом была эфемерная небесная субстанция, из которой состоят эти белые гора и башня. И тогда - давным-давно, даже, наверно, еще до рождения, - ничего не стоило стать таким облаком самому и подняться до самого верха башни. Но жизнь успела вытеснить эту странную субстанцию из души, и ее осталось ровно столько, чтобы можно было вспомнить о ней на секунду и сразу же потерять воспоминание. Татарский заметил, что пол под столом прикрыт щитом из сколоченных досок. Поглядев в щель между ними, он увидел черную дыру многоэтажной пропасти. "Ну да, - вспомнил он, - это шахта лифта. А здесь машинное отделение, как в комнате, где этот рендер. Только автоматчиков нет". Сев за стол, он осторожно поставил ноги на доски. Сначала ему стало страшновато, что доски под ногами подломятся и он вместе с ними полетит вниз, в глубокую шахту с многолетними напластованиями мусора на дне. Но доски были толстыми и надежными. Помещение явно кто-то посещал, скорее всего - окрестные бомжи. На полу валялись свежерастоптанные окурки папирос, а на столе лежал обрывок газеты с телепрограммой на неделю. Татарский прочел название последней передачи перед неровной линией обрыва: 0.00 - Золотая комната. "Что за передача? - подумал он. - Наверно, что-то новое". Положив подбородок на сложенные перед собой руки, он уставился на фотографию бегущей по песку женщины, которая висела там же, где и раньше. При дневном свете стали заметны пузыри и пятна, проступившие на бумаге от сырости. Одно из пятен приходилось прямо на лицо богини, и в дневном свете оно показалось покоробившимся, рябым и старым. Татарский допил остаток водки и прикрыл глаза. Короткий сон, который ему привиделся, был очень странным. Он шел по песчаному пляжу навстречу сверкавшей на солнце золотой статуе - она была еще далеко, но уже было видно, что это женский торс без головы и рук. Рядом с Татарским медленно трусил сирруф, на котором сидел Гиреев. Сирруф был печален и походил на замученного работой ослика, а крылья, сложенные на его спине, напоминали старое войлочное седло. - Вот ты пишешь слоганы, - говорил Гиреев, - а ты знаешь самый главный слоган? Можно сказать, базовый? - Нет, - отвечал Татарский, щурясь от золотого сияния. - Я тебе скажу. Ты слышал выражение "Страшный суд"? - Слышал. - На самом деле ничего страшного в нем нет. Кроме того, что он уже давно начался, и все, что с нами происходит, - просто фазы следственного эксперимента. Подумай - разве Богу сложно на несколько секунд создать из ничего весь этот мир со всей его вечностью и бесконечностью, чтобы испытать одну-единственную стоящую перед ним душу? - Андрей, - отвечал Татарский, косясь на его стоптанные тапки в веревочных стременах, - хватит, а? Мне ведь и на работе говна хватает. Хоть бы ты не грузил. Золотая комната Когда с Татарского сняли повязку, он уже совершенно замерз. Особенно холодно было босым ступням на каменном полу. Открыв глаза, он увидел, что стоит в дверях просторного помещения, похожего на фойе кинотеатра, где, судя по всему, происходит нечто вроде фуршета. Он сразу заметил одну странность - в облицованных желтым камнем стенах не было ни одного окна, зато одна из стен была зеркальной, из-за чего освещенный яркими галогенными лампами зал казался значительно больше, чем был на самом деле. Собравшиеся в зале люди тихо переговаривались и разглядывали листы с машинописным текстом, развешанные по стенам. Несмотря на то что Татарский стоял в дверях совершенно голый, собравшиеся не обратили на него особого внимания - разве что равнодушно поглядели двое или трое. Татарский много раз видел по телевизору практически всех, кто находился в зале, но лично не знал никого, кроме Фарсука Сейфуль-Фарсейкина, стоявшего у стены с бокалом в руке. Еще он заметил секретаршу Азадовского Аллу, занятую разговором с двумя пожилыми плейбоями, - из-за распущенных белесых волос она походила на немного грешную медузу. Татарскому показалось, что где-то в толпе мелькнул клетчатый пиджак Морковина, но он сразу же потерял его из виду. - Иду-иду, - долетел голос Азадовского, и он появился из прохода в какое-то внутреннее помещение. - Прибыл? Чего у дверей стоишь? Заходи, не съедим. Татарский пошел ему навстречу. От Азадовского попахивало винцом; в галогенном свете его лицо выглядело усталым. - Где мы? - спросил Татарский. - Примерно сто метров под землей, район Останкинского пруда. Ты извини за повязочку и все дела - просто перед ритуалом так положено. Традиции, мать их. Боишься? Татарский кивнул, и Азадовский довольно засмеялся. - Плюнь, - сказал он. - Это все туфта. Ты пока прогуляйся, посмотри новую коллекцию. Два дня как развесили. А у меня тут пара важных терок. Он поднял руку и щелчком пальцев подозвал секретаршу. - Вот Алла тебе и расскажет. Это Ваван Татарский. Знакомы? Покажи ему тут все, ладно? Татарский остался в обществе секретарши. - Откуда начнем осмотр? - спросила она с улыбкой. - Отсюда и начнем, - сказал Татарский. - А где коллекция? - Так вот она, - сказала секретарша, кивая на стену. - Это испанское собрание. Кого вы больше любите из великих испанцев? - Это... - сказал Татарский, напряженно вспоминая подходящую фамилию, - Веласкеса. - Я тоже без ума от старика, - сказала секретарша и посмотрела на него холодным зеленым глазом. - Я бы сказала, что это Сервантес кисти. Она аккуратно взяла Татарского за локоть и, касаясь его голой ноги высоким бедром, повела к ближайшему листу бумаги на стене. Татарский увидел на нем пару абзацев текста и синюю печать. Секретарша близоруко нагнулась к листу, чтобы прочесть мелкий шрифт. - Да, как раз это полотно. Довольно малоизвестный розовый вариант портрета инфанты. Здесь вы видите нотариальную справку, выданную фирмой "Оппенхайм энд Радлер", о том, что картина действительно была приобретена за семнадцать миллионов долларов в частном собрании. Татарский решил не подавать виду, что его что-то удивляет. Да он, собственно, и не знал толком, удивляет его что-то или нет. - А это? - спросил он, указывая на соседний лист бумаги с текстом и печатью. - О, - сказала Алла, - это наша жемчужина. Это Гойя, мотив Махи с веером в саду. Приобретена в одном маленьком кастильском музее. Опять-таки "Оппенхайм энд Радлер" не даст соврать - восемь с половиной миллионов. Изумительно. - Да, - сказал Татарский. - Правда. Но меня, честно говоря, гораздо больше привлекает скульптура, чем живопись. - Еще бы, - сказала секретарша. - Это потому что в трех измерениях привыкли работать, да? Татарский вопросительно посмотрел на нее. - Ну, трехмерная графика. С бобками этими... - А, - сказал Татарский, - вы вот про что. Да, и работать привык, и жить. - Вот и скульптура, - сказала секретарша и подтащила Татарского к новому бумажному листу, где текста было чуть побольше, чем на остальных. - Это Пикассо. Керамическая фигурка бегущей женщины. Не очень похоже на Пикассо, вы скажете? Правильно. Но это потому, что посткубистический период. Тринадцать миллионов долларов почти, можете себе представить? - А сама статуя где? - Даже не знаю, - пожала плечами секретарша. - Наверно, на складе каком-нибудь. А если посмотреть хотите, как выглядит, то вон каталог лежит на столике. - А какая разница, где статуя? Татарский обернулся. Сзади незаметно подошел Азадовский. - Может, и никакой, - сказал Татарский. - Я, по правде сказать, первый раз сталкиваюсь с коллекцией такого направления. - Это самая актуальная тенденция в дизайне, - сказала секретарша. - Монетаристический минимализм. Родился, кстати, у нас в России. - Иди погуляй, - сказал ей Азадовский и повернулся к Татарскому: - Нравится? - Интересно. Только не очень понятно. - А я объясню, - сказал Азадовский. - Это гребаное испанское собрание стоит где-то двести миллионов долларов. И еще тысяч сто на искусствоведов ушло. Какую картину можно, какая будет не на месте, в какой последовательности вешать и так далее. Все, что упомянуто в накладных, куплено. Но если привезти сюда эти картины и статуи, а там еще гобелены какие-то есть и доспехи, тут пройти будет негде. От одной пыли задохнешься. И потом... Честно сказать - ну, раз посмотрел на эти картины, ну два, а потом - чего ты нового увидишь? - Ничего. - Именно. Так зачем их у себя-то держать? А Пикассо этот, по-моему, вообще мудак полный. - Здесь я не вполне соглашусь, - сглотнув, сказал Татарский. - Или, точнее, соглашусь, но только начиная с посткубистического периода. - Я смотрю, ты башковитый, - сказал Азадовский. - А я вот не рублю. Да и на фига это надо? Через неделю уже французская коллекция будет. Вот и подумай - в одной разберешься, а через неделю увезут, другую повесят - опять, что ли, разбираться? Зачем? Татарский не нашелся, что ответить. - Вот я и говорю, незачем, - констатировал Азадовский. - Ладно, пошли. Пора начинать. Мы потом сюда еще вернемся. Шампанского выпить. Развернувшись, он пошел к зеркальной стене. Татарский последовал за ним. Дойдя до стены, Азадовский толкнул ее рукой, и вертикальный ряд зеркальных блоков, бросив на него электрический блик, бесшумно повернулся вокруг оси. В возникшем проеме стал виден сложенный из грубых камней коридор. - Входи, - сказал Азадовский. - Только пригнись, здесь потолок низкий. Татарский вошел в коридор, и ему стало еще холодней от сырости. "Когда же одеться дадут?" - подумал он. Коридор был длинным, но Татарский не видел, куда он ведет, - было темно. Иногда под ноги попадал острый камушек, и Татарский морщился от боли. Наконец впереди забрезжил свет. Они вышли в небольшую комнату, обшитую вагонкой, которая напомнила Татарскому раздевалку перед тренажерным залом. Собственно, это и была раздевалка, о чем свидетельствовали шкафчики у стены и два пиджака, висевшие на вешалке. Кажется, один из них принадлежал Саше Бло, но Татарский не был уверен до конца - у того было слишком много разных пиджаков. Из раздевалки был второй выход - темная деревянная дверь с золотой табличкой, на которой была выгравирована ломаная линия, похожая на зубья пилы. Татарский еще со школы помнил, что так выглядит египетский иероглиф "быстро". Он запомнил его только потому, что с ним была связана одна смешная история: древние египтяне, как объяснял учитель, делали все очень медленно, и поэтому короткая зубчатая линия) означавшая "быстро", становилась в надписях самых великих и могущественных фараонов очень длинной и даже писалась в несколько строк, что означало "очень-очень быстро". Вокруг умывальника висело три похожих на распоряжения неведомой администрации листа с машинописным текстом и печатями (Татарский, впрочем, догадался, что это никакие не распоряжения, а, скорей всего, часть испанского собрания), а одна из стен была занята стеллажом с маленькими пронумерованными ячейками, в которых лежали бронзовые зеркала и золотые маски, такие же точно, как у Азадовского в приемной. - Чего? - сказал Азадовский, расстегивая пиджак. - Спросить что-то хочешь? - А что это за бумаги на стенах? - спросил Татарский. - Тоже испанское собрание? Вместо ответа Азадовский вынул свой сотовый телефон и нажал единственную кнопку на клавиатуре. - Алла, - сказал он, - тут к тебе вопросы. Он дал телефон Татарскому. - Слушаю, - сказал в трубке голос Аллы. - Спроси ее, что у нас в предбаннике, - сказал Азадовский, стаскивая майку. - А то я забываю все время. - Здравствуйте, - смущаясь, заговорил Татарский, - это опять Татарский. Скажите, а вот эта экспозиция в предбаннике, - что это такое? - Это совершенно уникальные экспонаты, - сказала секретарша. - Об этом нельзя говорить по мобильной связи. Татарский зажал трубку рукой. - Она говорит, это не для телефона. - Скажи, что я разрешаю. - Он разрешает, - повторил Татарский. - Ну хорошо, - вздохнула секретарша. - Номер один. Элементы ворот Иштар из Вавилона - львы и сирруфы. Официальное место хранения - Британский музей. Заверены группой независимых экспертов. Номер два. Львы, барельеф из фигурного кирпича и эмали. Улица Шествий, Вавилон. Официальное место хранения - Британский музей. Заверены группой независимых экспертов. Номер три. Эбих-Иль, сановник из Мари. Официальное место хранения - Лувр... - Эбих-Иль? - переспросил Татарский и вспомнил, что видел фотографию этой статуи из Лувра. Ей было несколько тысяч лет, а изображала она маленького хитрого человечка, выточенного из блестящего белого камня, - с бородой, в странной пушистой юбке, похожей на шорты-галифе. - Вот этого я особенно люблю, - сказал Азадовский, спуская штаны. - Наверно, просыпался каждое утро и говорил; а эбих иль всех... И поэтому всю жизнь был одинок. Совсем как я. Он открыл шкафчик и вынул из него две необычные юбки не то из перьев, не то из взбитой шерсти. Бросив одну из них Татарскому, он натянул вторую поверх красных трусов "Calvin Klein", из-за чего немедленно сделался похож на перекормленного страуса. - Давай телефон, - сказал он. - Ты чего ждешь-то? Переодевайся. Потом возьмешь эти железки - и входи. Можешь брать любую пару, только чтобы намордник по размеру подходил. Азадовский взял из ячейки маску и зеркало, звякнул ими друг о друга, поднял маску и поглядел на Татарского сквозь глазные прорези. Маленькое золотое лицо неземной красоты, словно вынырнувшее из толпы ряженых на карнавале в Венеции, настолько не соответствовало его рыжеволосому бочкообразному туловищу, что Татарскому стало страшно. Довольный произведенным эффектом, Азадовский засмеялся, открыл дверь и исчез в полосе золотистого света. Татарский стал переодеваться. Юбка, выданная Азадовским, была сделана из сшитых между собой кусков длиннорунной овчины, приклеенных к нейлоновым адидасовским шортам. Кое-как нацепив ее на себя (если бы Татарский не видел статую Эбих-Иля, он ни за что не поверил бы, что древние жители Междуречья действительно носили что-то подобное), он надел маску, сразу сильно надавившую на лицо, и взял в руку зеркало. Золото и бронза были, несомненно, настоящими - это было ясно даже по весу. Выдохнув воздух, как перед прыжком в холодную воду, он толкнул дверь с зубчатым знаком. Комната, в которую он вошел, ослепила его золотым сиянием стен и пола, освещенных студийными софитами. Выложенные листами металла стены уходили вверх, образуя плавно утончающийся конус, как будто это был пустой церковный купол, позолоченный изнутри. Прямо напротив двери помещался алтарь - кубический золотой постамент, на котором лежал массивный хрустальный глаз с эмалевой роговицей и зеркальным зрачком. На полу перед алтарем стояла золотая чаша, а по бокам от него возвышались два каменных сирруфа, покрытые остатками росписи и позолоты. Над глазом висела плита из черного базальта, очень древняя по виду. В самом ее центре был выбит египетский иероглиф "быстро", а вокруг помещались замысловатые фигуры - Татарский различил странного пса с пятью ногами и женщину в высокой тиаре, которая возлежала на чем-то вроде кушетки с чашей в руках. По краям плиты были изображены четверо животных жуткого вида, а между псом и женщиной из земли поднималось какое-то растение, похожее на росянку, только его корень почему-то разделялся на три длинных ответвления, каждое из которых было помечено непонятным значком. Еще на доске были вырезаны крупные глаз и ухо, а все остальное место занимали плотные столбцы клинописи. Азадовский в золотой маске, юбке и красных купальных тапочках сидел на складном табурете недалеко от алтаря. Зеркало лежало у него на колене. Больше никого в комнате Татарский не увидел. - Во! - сказал Азадовский, поднимая вверх большой палец. - Вид что надо. Чего, стремаешься? Ты только в измену не уходи, не думай, что мы тут ебанутые. Мне лично все это по барабану, но, если хочешь быть в нашем бизнесе, без этого нельзя. Короче, я тебе сейчас все примерно объясню на пальцах, а если подробнее, то у нашего главного спросишь, он подойдет сейчас. Ты, главное, проще ко всему относись, спокойнее. В пионерлагеря ездил? - Ездил, - ответил Татарский, отметив про себя этого "главного". - Был у вас там такой День Нептуна? Когда всех в воду окунали? - Был. - Вот считай, что это такой же День Нептуна и есть. Традиция. Короче, базар такой, что была когда-то одна древняя богиня. Я не в том смысле, что она реально была, а просто такая легенда. А боги по этому базару тоже смертные и носят в себе свою смерть, чисто как люди. Поэтому в свой срок эта богиня тоже должна была умереть. А ей этого, понятное дело, не хотелось. И тогда она разделилась на свою смерть и на то, что не хотело умирать. Видишь, на картинке? Азадовский ткнул пальцем в сторону барельефа. - Вот эта собачка - ее смерть. А эта баба в кивере - она сама. Короче, дальше ты слушай не перебивая, потому что я сам не особо въезжаю. Когда они разделились, между ними сразу началась война, в которой никто долго не мог победить. Последняя битва в этой войне произошла прямо над Останкинским прудом, то есть там, где мы сейчас находимся, только не под землей, а высоко в воздухе. Поэтому считается, что здесь священное место. Сначала в этой битве долго никто не мог победить, а потом этот пес стал одолевать богиню. И тогда другие боги испугались за себя, вмешались и заставили их заключить мир. Здесь как раз все зафиксировано. Это что-то вроде текста мирного договора, который засвидетельствован во всех четырех сторонах света этими быками и... - Грифонами, - подсказал Татарский. - Да. А глаз и ухо означают, что все видели и все слышали. Короче, по этому договору досталось обоим. Богиню по нему лишили тела и опустили чисто до понятия. Она стала золотом, но не просто металлом, а в переносном смысле. Понимаешь? - Не очень. - He мудрено, - вздохнул Азадовский. - Короче, она стала тем, к чему стремятся все люди, но не просто, скажем, грудой золота, которая где-то лежит, а всем золотом вообще. Ну, как бы идеей. - Теперь понял. - А ее смерть стала хромым псом с пятью лапами, который должен вечно спать в одной далекой стране на севере. Ты, наверно, уже догадался, где именно. Вон он справа, видишь? Нога вместо хуя. Не дай Бог такую во дворе повстречать. - А как эту собаку зовут? - спросил Татарский. - Хороший вопрос. Я, если честно, и не знаю. А чего ты спрашиваешь? - А я читал что-то похожее. В статье из университетского сборника. - А что именно? - Долго рассказывать, - ответил Татарский. - Я всего и не помню. - Про что статья-то? Про нашу контору? Татарский догадался, что начальство шутит. - Нет, - сказал он. - Про русский мат. Там было написано, что матерные слова стали ругательствами только при христианстве, а раньше у них был совсем другой смысл и они обозначали невероятно древних языческих богов. И среди этих богов был такой хромой пес Пиздец с пятью лапами. В древних грамотах его обозначали большой буквой "П" с двумя запятыми. По преданию, он спит где-то в снегах, и, пока он спит, жизнь идет более-менее нормально. А когда он просыпается, он наступает. И поэтому у нас земля не родит, Ельцин президент и так далее. Про Ельцина они, понятно, не в курсе, а так все очень похоже. И еще было написано, что самое близкое понятие, которое существует в современной русской культуре, - это детская идиома "Гамовер". От английского "Game Over". - Да по-английски-то я понял, - сказал Азадовский, - не дурак. Я не понял, кому этот пиздец наступает? - Не то чтобы кому-то или чему-то, а всему. Поэтому, наверно, остальные боги и вмешались. Я специально спросил, как эту собаку звали, - думал, может быть, это транскультурный архетип. А как богиню зовут? - Ее никак не зовут, - перебил голос сзади, и Татарский обернулся. В дверях стоял Фарсук Сейфуль-Фарсейкин. Он был одет в длинный серый плащ с капюшоном, из-под которого поблескивала золотая маска, и Татарский узнал его только по голосу. - Ее никак не зовут, - повторил Сейфуль-Фарсейкин, входя в комнату. - Когда-то давно ее звали Иштар, но с тех пор ее имя много раз менялось. Знаешь такой брэнд - No Name? И по хромой собачке та же картина. А все остальное ты правильно сказал. - Во, давай ты, Фарсук, поговори с ним, - сказал Азадовский, - а то он и без нас все знает. - Что это ты, интересно, знаешь? - спросил Фарсейкин. - Так, - ответил Татарский, - мелочи. Вот, например, этот зубчатый знак в центре плиты. Я знаю его смысл. - И какой же этот смысл? - "Быстро" по-древнеегипетски. Фарсейкин засмеялся. - Да, - сказал он, - нестандартно. Обычно новые члены думают, что это шоколад "М&М". На самом деле это символ, указывающий на одно очень древнее и довольно туманное изречение. Все древние языки, в которых оно существовало, давно мертвы, и на русский его даже сложно перевести - нет соответствующих глосс. Зато в английском ему точно соответствует фраза Маршалла Мак-Лухана "The medium is the message" ["Посредник - это послание" (англ.)]. Поэтому мы расшифровываем этот знак как две соединенных буквы "М". То есть не только мы, конечно, - такие алтари "Силикон Графикс" поставляет вместе с рендер-серверами. - Так эта плита не настоящая? - Почему. Самая настоящая, - ответил Фарсейкин. - Базальт, три тысячи лет. Можешь потрогать. Я, правда, не уверен, что этот рисунок всегда значил то, что он значит сейчас. - А что это за росянка между богиней и псом? - Это не росянка. Это дерево жизни. Еще это символ великой богини, потому что одна из ее ипостасей - дерево с тремя корнями, которое расцветает в наших душах. У этого дерева тоже есть имя, но его узнают только на самых высоких стадиях посвящения в нашем обществе. - А что это за общество? - спросил Татарский. - Чем занимаются его члены? - Можно подумать, ты не знаешь. Ты уже сколько времени у нас работаешь? Вот всем этим его члены и занимаются. - Как оно называется? - Когда-то давно оно называлось Гильдией Халдеев, - ответил Фарсейкин. - Но так его называли те, кто в нем не состоял, а только про него слышал. Мы сами называем его Обществом Садовников, потому что наша задача - пестовать священное дерево, которое дает жизнь великой богине. - Давно это общество существует? - Очень давно. Говорят, что оно действовало еще в Атлантиде, но мы для простоты считаем, что оно пришло из Вавилона в Египет, а оттуда - к нам. Татарский поправил сползшую с лица маску. - Понятно, - сказал он. - Оно что, занималось строительством Вавилонской башни? - Нет. Вовсе нет. Мы не строительная контора. Мы просто слуги великой богини. Если пользоваться твоей терминологией, мы следим, чтобы Пиздец не проснулся и не наступил, это ты правильно понял. Я думаю, ты понимаешь, что в России на нас лежит особая ответственность. Пес спит именно здесь. - А где именно? - Повсюду, - ответил Фарсейкин. - Когда говорят, что он спит в снегах, - это метафора. А то, что несколько раз в этом веке он почти просыпался, - уже нет. - Так чего же нам все время частоту опускают? Фарсейкин развел руками. - Человеческое легкомыслие, - сказал он, подходя к алтарю и снимая с него золотую чашу. - Сиюминутные расчеты, близоруко понятая конъюнктура. Но до конца нам ее никогда не опустят, не бойся. За этим тщательно следят. А сейчас, если ты не возражаешь, перейдем к ритуалу. Приблизившись к Татарскому, он положил руку ему на плечо. - Встань на колени и сними маску. Татарский послушно опустился на пол и снял маску с лица. Фарсейкин окунул палец в чашу и провел на лбу Татарского мокрый зигзаг. - Ты есть посредник, и ты есть послание, - сказал он, - и Татарский понял, что линия на его лбу - сдвоенная "М". - Что это за жидкость? - спросил он. - Собачья кровь. Символику, надеюсь, не надо объяснять? - Нет, - сказал Татарский, поднимаясь с пола. - Не дурак, читал кое-что. Что дальше? - Теперь ты должен заглянуть в священный глаз. Почему-то Татарский вздрогнул, и Азадовский это заметил. - Да не бойся ты, - вмешался он. - Через этот глаз великая богиня узнает своего мужа. А поскольку муж у нее уже есть, это простая формальность. Смотришься в глаз, выясняется, что ты не бог Мардук, и мы спокойно работаем дальше. - Какой бог Мардук? - Ну, или не Мардук, - сказал Азадовский, вынимая из-под юбки пачку "Мальборо" и зажигалку, - неважно. Это я так. Фарсук, ты объясни ему, ты владеешь. А я отъеду в страну настоящих мужчин. - Это тоже мифологема, - сказал Фарсейкин. - У великой богини был муж, тоже бог, самый главный из всех богов, которого она опоила любовным напитком, и он уснул в святилище на вершине своего зиккурата. А поскольку он был бог, то и сон у него такой, что... Ну, в общем, дело путаное, но весь наш мир со всеми нами и даже с этой богиней ему как бы снится. И великая богиня постоянно ищет того, кому она снится, потому что только через него она обретает свою жизнь. А поскольку найти его нельзя, у нее есть символический земной муж, которого она сама выбирает. Татарский покосился на Азадовского. Тот кивнул головой и выпустил сквозь ротовое отверстие маски аккуратное колечко дыма. - Угадал, - сказал Фарсейкин. - Сейчас он. Для Лени, конечно, довольно напряженный момент, когда кто-то другой заглядывает в священный глаз, но пока все обходилось. Давай. Татарский подошел к глазу на тумбочке и опустился перед ним на колени. Синяя эмалевая роговица была отделена от зрачка тонким золотым ободком, а сам зрачок был темным и зеркальным. Татарский увидел в нем свое искривленное лицо, изогнутую фигуру Фарсейкина в темном капюшоне и распухшее колено Азадовского. - Софит поверните, - сказал кому-то Фарсейкин. - Так он не разглядит. А надо, чтобы на всю жизнь запомнил. На зрачок упала яркая полоса света, и Татарский перестал видеть свое отражение - вместо него появились размытое золотое мерцание, словно он только что несколько минут смотрел на заходящее солнце, а потом закрыл глаза и увидел его заблудившийся в нервных окончаниях отпечаток. "И что я должен был разглядеть?" - подумал он. Сзади произошла быстрая суета, что-то металлическое тяжело звякнуло о пол, и раздался хрип. Татарский мгновенно вскочил на ноги, отпрыгнул от алтаря и обернулся. Сцена, которую он увидел, была настолько нереальна, что он даже не испугался, решив, что это часть ритуала. Саша Бло с Малютой, в пушистых белых юбках и болтающихся на груди золотых масках, душили Азадовского желтыми нейлоновыми прыгалками, стараясь держаться от него как можно дальше, а Азадовский, выпучив бараньи глаза, обеими руками изо всех сил тянул к себе тонкую нейлоновую струну. Силы, увы, были неравными - на его прорезанных ладонях выступила кровь, окрасившая желтую нить, и он упал сначала на колени, а потом на живот, накрыв грудью свалившуюся маску. Татарский успел заметить момент, когда выражение удивления и оторопи в направленных на него глазах Азадовского пропало, не сменившись никаким другим. Только тогда он понял, что если это и было частью ритуала, то совершенно неожиданной для Азадовского. - Что такое? Что происходит? - Спокойно, - сказал Фарсейкин. - Уже ничего не происходит. Все уже произошло. - Зачем? - спросил Татарский. Фарсейкин пожал плечами: - Великая богиня устала от мезальянса. - Откуда вы знаете? - На священном гадании в Атланте оракул предсказал, что у Иштар в нашей стране появится новый муж. С Азадовским у нас давно были проблемы, но вот кто этот новый, мы долго понять не могли. Про него было сказано только то, что это человек с именем города. Мы думали, думали, искали, а тут вдруг приносят из первого отдела твое личное дело. По всем понятиям выходит, что это ты и есть. - Я??? Вместо ответа Фарсейкин сделал знак Саше Бло и Малюте. Те подошли к телу Азадовского, взяли его за ноги и поволокли из алтарной комнаты в раздевалку. - Я? - повторил Татарский. - Но почему я? - Не знаю. Это ты у себя спроси. Меня вот богиня почему-то не выбрала. А как бы звучало - человек, оставивший имя... - Оставивший имя? - Я, вообще, из поволжских немцев. Просто когда университет кончал, с телевидения разнарядка пришла на чурку - корреспондентом в Вашингтон. А я комсомольским секретарем был, то есть на Америку первый в очереди. Вот мне на Лубянке имя и поменяли. Впрочем, это неважно. Выбран ты. - А вы бы согласились? - Почему нет. Ведь как звучит - муж великой богини! Должность чисто ритуальная, обязанностей никаких, а возможности широкие. Можно сказать, любые. Но все, конечно, от воображения зависит. У покойного уборщица каждое утро ковер кокаином из ведра посыпала. Ну, дач себе настроил, картин каких-то накупил... А больше ничего и не придумал. Я же говорю - мезальянс. - А отказаться я могу? - Не думаю, - сказал Фарсейкин. Татарский поглядел в дверной проем, за которым происходило что-то странное - Малюта с Сашей Бло укладывали Азадовского в контейнер в форме большого зеленого шара. Его неестественно согнутое тело было уже внутри; из открытой дверцы торчала волосатая нога в красном тапочке, которая никак не хотела влезать внутрь. - Что это за шар? - Тут коридоры длинные и узкие, - ответил Фарсейкин. - Нести замучаешься. А катить очень удобно. И когда на улицу выкатываешь, ни у кого никаких вопросов. Это Сеня Велин перед смертью придумал. Какой был дизайнер... И ведь тоже из-за этого идиота пропал. Как бы я хотел, чтобы Сеня все это видел! - А почему он зеленый? - Не знаю. Какая разница. Ты, Ваван, не ищи во всем символического значения, а то ведь найдешь. На свою голову. В раздевалке раздался тихий хруст, и Татарский поморщился. - Меня тоже когда-нибудь задушат? - спросил он. Фарсейкин пожал плечами: - Мужья великой богини, как ты понял, иногда меняются. Но это часть профессии. Если не наглеть, то вполне можно дотянуть до старости. И даже на пенсию выйти. Ты, главное, если сомневаешься в чем, сразу ко мне. И советы мои слушай. Первый будет такой: ты, когда к Азадовскому в кабинет переедешь, убери этот ковер прококаиненный. А то по городу слухи ходят, какие-то совершенно левые люди на прием ломятся. Зачем нам это? - Ковер-то я уберу. А вот как мы всем остальным объясним, что я в его кабинет переезжаю? - Им ничего объяснять не надо. Все сами понимают. Других у нас не держат. Из раздевалки выглянул Малюта, который уже успел переодеться. Он на секунду поднял глаза на Татарского, сразу же отвел их и протянул Фарсейкину мобильный телефон Азадовского. - Выкатывать? - деловито спросил он. - Нет, - сказал Фарсейкин, - закатывать. Чего глупые вопросы задаешь? Дождавшись, пока металлический гул в длинной норе коридора стихнет, Татарский тихо спросил: - Фарсук Карлович, скажите мне по секрету... - Да? - Кто всем этим на самом деле правит? - Мой тебе совет - не суйся, - сказал Фарсейкин. - Дольше будешь живым богом. Да я, если честно, и сам не знаю. А столько лет уже в бизнесе. Он подошел к стене за алтарем, открыл ключом потайную маленькую дверцу и, нагнувшись, вошел внутрь. За дверцей зажегся свет, и Татарский увидел большую машину, похожую на раскрытую черную книгу с двумя вертикальными цилиндрами из матового стекла по краям. На черной плоскости, повернутой к Татарскому) белело слово "Compuware" и незнакомый символ, а перед машиной стояло кресло вроде зубоврачебного с ремнями и фиксаторами. - Что это? - спросил Татарский. - 3D-сканер. - Зачем? - Снимем с тебя облачко. - А без этого нельзя? - Никак. По ритуалу ты становишься мужем великой богини только после того, как тебя оцифруют. Превратят, так сказать, в визуальный ряд. - И что, потом во все клипы и передачи будут вставлять? Как Азадовского? - Это твоя главная сакральная функция. У богини действительно нет тела, но есть нечто, что заменяет ей тело. По своей телесной природе она является совокупностью всех использованных в рекламе образов. И раз она являет себя посредством визуального ряда, ты, чтобы стать богоподобным, тоже должен быть преображен. Тогда вы будете иметь возможность мистически слиться. Собственно, ее мужем станет именно твоя 3D-модель, а сам будешь как бы... регент, что ли. Иди сюда. Татарский нервно поежился, и Фарсейкин засмеялся: - Да не бойся ты. Это не больно, когда сканируют. Как в ксероксе, только крышкой не закрывают... Пока что не закрывают... Да ладно, шучу, шучу. Давай быстрее, а то нас наверху ждут. Торжественный вечер - твоя, так сказать, презентация. Расслабишься в узком кругу. Татарский последний раз посмотрел на базальтовую плиту с собакой и богиней и решительно нырнул в дверцу, за которой ждал Фарсейкин. Стены и потолок комнатки были выкрашены в белый цвет, и она была почти пуста - кроме сканера, в ней помещались стол с панелью управления и несколько картонных ящиков от какой-то электроники у стены. - Фарсук Карлович, вы слышали про птицу Сем