Валентин Пикуль. "Царица престрашного зраку". Слово и дело, книга 1 --------------------------------------------------------------- ONLINE БИБЛИОТЕКА, http://www.bestlibrary.ru Ў http://www.bestlibrary.ru --------------------------------------------------------------- ЛЕТОПИСЬ ПЕРВАЯ ГОСУДАРЕВА НЕВЕСТА Мощно, велико ты было, столетие! Дух веков прежних Пал пред твоим алтарем ниц и безмолвен, дивясь Но твоих сил недостало к изгнанию всех духов ада Брызжущих пламенный яд чрез многотысящный век А Н Радищев ("Осьмчадцатое столетие") Никто не уповай во веки, На тщетну власть князей земных Их те ж родили человеки, И нет спасения от них Михаила Ломоносов (псалом No 145) Глава 1 По самому краю гиблого света течет стылая Сосьва-река. А куда течет - неведомо, и там, за рекой, пусто, только зверь пушистый сигает. Вот на этом-то берегу, распевая псалмы и богохульствуя, одинокий старик с полудня копал могилу. Ненастно было... - Ай-ай, дел наделал - всего и не упомнишь! Зато и был он князь двух империй (Российской и Римской) , генералиссимус и ордена Андрея Первозванного кавалер. Сердечный друг, "мин херц Данилыч", его высокое сиятельство Алексашка Меншиков - на краю света, в армяке мужичьем, бородатый и страшный, и вот.., видит бог: копает могилу! Для дочери. Для Марьюшки. Для царевой невесты. - И вознесо-ох избранна-аго-о, - пропел Меншиков сипло. А в могиле было ему даже хорошо: не обдувал ветер, что забегает с тундры, не виднелись из ямы постылые крыши Березова-городка. Только чистые облаци над головой старика - плывут и плывут в незнаемое. Под вечер вернулся Данилыч к себе в домишко, что срубил саморучно (бревна-то в два венца клал, окошки-то в кругляк вывел - на зависть одичалым березовцам). Семейство опального князя, выплакивая глаза, сумерничало в нетопяеияых горницах. Всего двое и остались: сын его Санька да девка малая - тоже Александра. Супругу-то свою, Дарью Михайловну, еще под Казанью навеки оставил - на самом берегу Волги зарыл ее, когда в ссылку обозом тянулись. - Будет вам! - цыкнул Меншиков на детей. - Пряники-то писаны на Москве остались. И скулить - неча... Мой грех вижу в том, что не отведали вы ранее горбушки серенькой. Раздул лучину - прошел к покойнице. В кедровом гробу, обитом сукном изнутри, покоилась царская невеста - княжна Марья. А жития ей было осьмнадцать лет. И хвори она никакой не знала - просто тоска приключилась. "В Москву, - плакала перед смертью, - в Москву бы мне..." Торчал теперь из кружев остренький носик, а губы раскрылись в смерти - губы, царем недавно целованные. Меншиков подул на замерзшие пальцы, долго и неумело вдевал серьги в занемевшие мочки покойницы. Вдел кое-как, и затрясся в рыданиях гордый подбородок: - Эх, Марьюшка.., быть бы тебе императрицей! Почто не отдал я тебя за Сапегу? Жила бы в Польше... Внука бы мне.., внука! После погребения не мог Данилыч отойти от дочерней могилы. Все на другой берег Сосьвы посматривал. А там синел корчеватый лес да стелились вдали тобольские тундры - края постылые, жуткие, безлюдные... И сказал сыну и дочке с лаской: - Детушки, вы домой ступайте. Не то озябнете, чай! А сам примерился глазом, сразу помолодевшим. Лопатой отсек добрую сажень и торопко начал копать другую могилу. Рядом с дочерней - только пошире, только поглубже... Страшно стало, и в рев ударились княжата: - Тятенька, тятенька! Не пужайте нас, миленькой... На што вторую-то грабстаете? Ой, горе нам, сирым Меншиковым... Данилыч знай копал - быстро и сноровко. - Не вам, не вам, - ответил. - А имени несчастному моему! И вскорости, правда, слег. Сначала интерес к еде потерял. Пил только воду с брусникой. Лежа на полатях под шубами, начитывал Данилыч мемуар свой, а княжата записывали. Память не изменяла временщику: баталии да кумпанства, виктории громкие да ретирады стыдные - все он помнил... Все! А однажды поманил к себе сына поближе: - Глуп ты, чадушко, но смекни. Деньги-то мои при банках надежных лежат - в Лондоне и Амстердаме. Смотри же, Санька: как бы тебе на дыбе из-за них не болтаться... Юный князь вяло шевельнул бесцветными губами: - Сколько ж там у нас, тятенька? - Да миллионов с десять, почитай, набежит... Велик грех! Тоненько и горестно заплакала дочка: - Ой, лишенько! Оскома от клюкв и брусник здешних, вишенок бы мне московских из садика... Желаю я на Москве показаться! Вспомнил тут Данилыч, как отказал жениху ее, принцу Ангальт-Дассаускому, потому как мать его была аптекарской дочкой. - Терпи, - сказал. - Да за казака ступай здешнего. Что прынц, что казак - едина доля тебя ждет, бабья... В конце короткой тобольской осени, когда метельные "хивуса" залепили снегом окошки, почуял Меншиков смерть и выпростал из-под вороха шуб свою жилистую руку: - Вот она.., пришла, стало быть, за мною! Ну, так ладно. Велел камзол нести да брить себя. Без бороды, принаряженный, стал он тем, каким его ранее знали. Даже глаз с искрой сделался - будто в знатные годы. Губы, всегда скупые, размякли, добрея. И все замечал с одра смертного. Эвон паутинка в уголке ткется, у лампадки фитилек гаснет, мышонок корочку в нору себе прячет. Вот и мышонок сей жить останется. Березовская мышь - не московская: что она знает-то? "А я, князь светлейший, помираю вдали от славы и палат белокаменных... Обида-то какая! - содрогнулся всем телом. - Мыши - и той завидую..." Над ним склонился сын - в грудь отца вслушался: - Поплачь, сестричка: изволили опочить во веки веков наши любезныя тятеньки, Александры Данилычи... Но глаз временщика открылся снова - круглый. - Еще нет, - сказал Меншиков. - За мной слово остатнее. Не раз, детушки, помянете вы дни опальные, яко блаженные! И завещаю вам волю отцовскую: подале от двора царева живите. Не совладать вам... Вот и все. А теперь - плачьте! Матвей Баженов, мещанин Тобольской губернии, хоронил грозного временщика. В мерзлую землю, посреди голубого льда, поставили тяжелую гробовину и засыпали землей пополам со снегом. Великие сибирские реки, во едину ночь морозами смиренные, уже звонко застыли: открылся до Москвы путь санный - тысячеверстный. *** Долго едет казак на заиндевелой лошадке. Гремят в котелке мерзлые куски щей, наваренных бабою на дорожку, да стукаются в мешке вкусные пельмени. У редких станков ямских пьет казак горючую водку. Корявым пальцем достает из лошадиных ноздрей острые сосульки. Коль не вынешь их - кобыла падет, а казак пропадет. Больше месяца ехал служивый по сверкающему безлюдью снегов. Но вот потянуло дымком над долиною Иртыша: Тобольск - пупок всей Сибири, город важнецкий, при губернаторе и чиновном люде. За щекой у казака пригрелся серебряный рубль. Ух, и загуляет же казак на раздолье кабаков тобольских, вдали от жены и урядника! Но допрежь вина - дело. В сенях канцелярии казак сбросил гремящую от мороза доху, ружьецо курком к стенке прислонил и достал пакет из-за теплой пазухи. - Эй, люди! - объявил казак. - Дело за мной государево да спешное. Во Березове-городке на Аксинью-подзимницу скончал живот свой поругатель царя и отечества бывший князь Меншиков, персона известная... На чью руку мне депеш о том скласть? А до Москвы от Тобольска еще более двух тысяч верст. Медленно движется обоз из Сибири: посылают соболей да серебро в казну царскую - ненасытную; везут кяхтинскую камку да черный чай, зашитый в кожаные "шири". Под полстью храпит в возке крытом пьянственный поручик (командир обозный). Иной час протрезвеет и гаркнет в лютую морозную ночь: - Эй, наррроды дикие! Водки бы мне... Хоадно. Грустно. Москва же это время жила сумбурно и лиходейно, во хмелю, в реве охотничьих рогов, в драках да плясках. "Эй-эй, пади!" - И по кривым улицам пронесется, давя ползунов нищих, дерзкий всадник на запаренной лошади. Бок о бок с ним проскачет князь Иван Долгорукий, а за ними гуртом дружным (с белыми соколами, что вцепились когтями в перчатки) промчатся с гиком да свистом доезжачие, кречетники, псари, клобушечники... И падет народ по обочинам: то сам царь - его величество Петр В торы и, внучек Петра Первого да Великого': От плоти царевича Алексея, что казнен был гневливым батюшкой, урожденный. А в Воскресенском монастыре, средь кликуш и юродивых, еще доживала свой век его бабка - царица Евдокия Лопухина. Год 1729-й - год на Руси памятный: канун раздоров, крамол боярских и разливов крови российской... Ждите, люди, беды народной - беды отечественной! *** Времечко-то ненадежное - без ласки к людям, без приветности душевной. Вот и воронья на Москве стало много. Старые люди крестились походя: "К беде, стал быть, коли каркают". Ивашке Козлятину, что у Ильи-пророка на Теплых Рядах дьяконствовал, опять виденьице было: будто бы покойный царь Петр Лексеич из гроба восстал, а от дыхания его так и пышет. Ивашка в приказе Преображенском пытан был и на огне ленивом, плетьми дран, показал допытчикам: мол, так оно и было.., восстал и пышет! Приказ Преображенский тот вскоре уничтожили, и притихло бы вроде все: ни тебе "слова", ни "дела". Только у рогаток замшелые дониконианцы на люд прохожий двумя перстами грозились. О Страшном суде покрикивали сердито: "Нонешний Синод - престол антихристов, скоро вера сыщется, и будет людям жить добро, да не долго!" А в кружалах и фартинах царских грамотеи книжные шепотком подметные письма читали. В них о райской землице сказано было. Есть, мол, такая за Хвалынь-морем, идти до нее надобно сорок ден, не оборачиваясь. А коли обернулся, милок, то и пропал... Крестьянство пребывало на Руси в великом оскудении: войны Петра I прошлись податями по мужицким хлевам да сусекам. Повыбили скотинку, повымели мучицу. Армия тоже притомилась в походах. Изранилась, поизносилась. Люди воинские от семей отбились - блудными девами пробавлялись. А на базарах дрались, воровали и клянчили калеки - обезноженные, обезрученные, стенами крепостными при штурмах давленные, порохом паленные... Всякие! Дорого дались России победы азовские, на лукоморьях Гиляни каспийской да в землях Свейских - полуночных. Теперь офицерство промеж себя толковало так-то: - Ныне малость и отдохнем! Государь пока младехонек, войны не учнет. Лисичку где на охоте пымает - и рад! Да и Верховный совет тайный, слава те господи, к миру Склонен... А напившись тройной перцовой (которая горит - свечку поднеси), рвали на себе мундиры жиденького суконца, рубили шпагами по тарелкам, плакались горько и себя жалели: - Мало, што ли, погибло да потопло нашего корени - дворянского? На што нам Питерсбурх да галеры мокрые? Не нанимались в каторгу, чтобы грести по морю веслами... Виват шляхетство! И правда, Петр II от моря Балтийского отъехал подалее. Как явился в Москву на коронацию, так и остался в покоях дворца Лефортовского, на слободе Немецкой; в уши ему дудели бояре: - Вот, государь, Москва-матушка - куды-ы там до нее Питеру, что на болотах ставлен. Тамотко и дух гнилой, чухонский. И дичи той нету, а у нас - эвон: из окна стебай лебедя любого - еще десять летит к тебе, чтобы вашему величеству угодить... Царь-отрок на Москве прижился и закапризничал: - Что это умники, словно гуси лапчатые, о водах Балтийских пекутся? Не хочу плавать флотски, как дедушка! Велите на площадях указ мой под барабан бить: чтобы под страхом наказанья свирепого не болтать никому - вернусь в Питерсбурх или нет! Мое то дело, государево: где желаю, там и живу... Кляня русские порядки и бездорожье, кутаясь в меха и одеяла, иноземные посольства тоже потянулись в Москву. Поближе к интригам двора, к теплым печам московского боярства, к варварской музыке бестолковых куртагов, к широкоплечим русским красавицам. Петербург опустел. Замело сугробами едва намеченные першпективы. От Невского монастыря да с чухонской Охты забегали прямо в "парадиз" волки и выедали из будок сторожевых собачек. Иногда рвали в клочья и запоздалого путника. Флот получил из Москвы грозный приказ: "Далеко не плавать!" В один из дней москвичи проснулись от грохота. По кривым проулкам, дребезжа станками, тянулся громыхающий обоз. Это переехал в Москву и Монетный двор. Где власть - там и деньги. А следом за станками ехали великие возы с великими бочками. Везли в этих бочках не рыбу - везли архивы Двенадцати коллегий. Без бумаг, как и без денег, не стало житья русскому человеку. *** Петру II было тогда всего четырнадцать лет. Дядькою при нем состоял князь Алексей Григорьевич Долгорукий, а воспитание царя-отрока было поручено вице-канцлеру - барону Андрею Ивановичу Остерману, который иногда прокрадывался в двери императора: - Ваше величество, не пора ли нам занятия продолжить? Но барона силком выталкивал прочь дядька царя. - Ступай с богом, Андрей Иваныч, - говорил Долгорукий. - Кака там учеба? Каки еще занятия? Вчера только пороша выпала... Собаки с вечера кормлены.., по первопутку волка травить едем! Глава 2 И по ночам в честные домы вскаки Вал гость - досадный и страшный... Князь Мих. Щербатов Спит Москва боярская, развалясь дворами в темноте сугробов, в тупиках переулков, что бегут от Мясницкой вдоль Тверской-Ямской - аж к лукавому на кулички. Одинокой искрой светится окошко на самом верху Сухаревой башни. Редко проползет в тени заборов хожалый, да хорошо (мертвецки!) спится пьяницам, которых утречком божедомы соберут в одну братнюю могилу - без родства, без племени. И крест водрузят упившимся - един крест на всю братию!.. От рогатки вдруг заголосил страж города: - Кто едет? Не худой ли человек? А то - вертай вспять... На сытых лошадях под золотыми попонами ехали от заставы трое в масках, словно разбойники. "Эть!" - сказал один и кистенем вмах уложил стража в сугроб, отлетела в сторону алебарда... - Куды далее? - спросил другой, постарше да в седле поусядистее. - Сказывают, будто у Салтыковых девки хороши больно. - Запирают их, - отвечал третий. - Да и собаки злые... Кистенями взмахивая, ехали далее. Фыркали лошади. - Чей дом сей? - спросил всадник, самый юный и верткий. - Апраксиных, кажись... - Ломай! Тута девки живут, нами еще не мятые... Старший грузно обрушил забор. Самый юный - худой и тонкий, с голосом петушка - приказывал, а двое покорно его слушались. Взвизгнула отбитая ставня. Тишком влезли через окно в девичью. Старший двери сторожил, а молодые пошли мять девок... Снаружи - на крик! - ломилась уже хозяйская дворня. Ворвался народ с дубьем и плетками. Впереди всех (лютый, в слезах) наскакивал хозяин, граф Апраксин: - Бей, убивай разбойников... Я в ответе! Огня, огня... Вздули огонь, и Апраксин, раскорячив босые пятки, вдруг начал стелиться по полу. Так и пластался, словно раздавленная жаба. И светилось лицо вельможи умильной радостью: - Ваше величество, почто через окошко жалуете? Завсегда и с параду принять рады... Ай и молодечество, государь! Вот и выпала благость нашему дому-то... Разом упало дубье, вмиг опустились плети. Скинув маску, стоял юный отрок - император. Друг его, князь Иван Долгорукий, штаны подтягивал, а возле дверей ухмылки строил егермейстер Селиванов. Таились от людей и от света девки - порушенные... - Брысь, подлые! - шипнул на них Апраксин. - Вы, дуры, еще благодарить бога должны... Честь-то! Честь-то кака! И просил гостей нежданных откушать чем бог послал. Прошел царь с любимцами своими к столу. Наливки разные пробовали. Юный царь вина не любил. - Чу, - сказал он, - тихо... Музыка-то откуда идет? Притихли за столом. А из глубин дома всплакнула флейта. Повела осторожно. Так и тянуло на нее, словно в сон, и спросил князь Долгорукий хозяина: - Уж не у тебя ли играют, граф? - Ей-ей, - заерзал старый вельможа, хитря. - Ума не приложу. Видать, гостьюшки дорогие, это из дому Салтыковых слыхать... Но царь встал, на потолки указывая: - Не ври! Вот тут.., веди в покои верхние! Апраксин снова пластался перед царем: - Ваше величество, смилуйтесь... Женишка моя, старуха... А человек ейный - на што он вам, молодцам экиим? - Сказывай - где? - прикрикнул император... Упали засовы с дверей. Потаенные. Коптила свеча. Прикованный длинной цепью, сидел на полу белобрысый малый в бархатном кафтане. И держал перед собой флейту - нежную, сладкоголосую. - Ты кто? - спросил царь узника. - Музыкант? - Нет, - отвечал парень, бренча цепью. - Я есть куафер графини Апраксиной... Землепашец провинции Нарвской, зовут же меня - Иоганн Эйхлер... А что играю - так скушно мне! Ванька Долгорукий цепь поднял с пола. - Тяжела, - сказал. - А за што ты в железах сиживаешь? - Сижу на цепи, потому как ведаю женский секрет своей госпожи, и боится она, как бы не выдал я! - Каков секрет? Говори прямо... Я - царь твой! - Парик ей делаю, - ответил Эйхлер, низко кланяясь. - Давно ль прикован ты? - Пятый уж годочек пошел, как света белого не вижу... Царь взялся за цепь, и (длинная-длинная) она повела его из темницы. Змеей уходила цепь под двери спальни графини. Хмельная компания вслед за Петром гуртом вломилась в опочивальню: озорник Долгорукий откинул пуховые одеяла: жмурясь от света яркого, старуха Апраксина сослепу тыкалась в подушки, а голова у нее была - гладкая, как колено... - Отомкни цепь, - велел Долгорукий хозяину. - Бабьи секреты не в нашу честь. Мы люди веселые, охотные, а до старух нам дела нету. Прощай, граф! Да отвори конюшни свои - нам лошадь нужна... Со двора Апраксиных отъехали уже четверо: позади всех жадно дышал ветром чухонец Иоганн Эйхлер; торчала из-под локтя его флейта - жалостливая... На рассвете четыре всадника, пришпоривая усталых коней, тишком въехали в подмосковное имение Горенки. *** Рассвет наплывал со стороны Москвы, сиренево сочился в берегах Пахры-реки, осенял застывшие в покое леса. За окнами старой усадьбы в Горенках вьюжило - мягко и неслышно. Господская домовина, поскрипывая дверьми, угарно дымилась печками спозаранок. Алексей Григорьевич князь Долгорукий (гофмейстер и кавалер) с трудом перелез через супругу, что была поперек себя шире, и нехотя зевнул на иконы. - Ишь ты, - жене буркнул. - Развалила бока-то... Вставай! Уже кафу варят, чую, быдто в Варшаве живем... О, хосподи! Свечной огарок раскис за ночь, в опочивальне было мутно и едко. В одном исподнем князь юркнул в сени, с писком разлетелись перед боярином челядные девки. - Я вам... Кыш-кыш! Глаза-то куда растопырили? В соседней вотчине князей Голицыных (за рекою, в Пехро-Яковлевском) уже усердно названивали к заутрене. "Богомолы.., умники!" - думалось Алексею Григорьевичу, который никого из Голицыных не жаловал: рознь ветхозаветная, еще от пращуров. Две древние фамилии (Долгорукие от Рюрика, Голицыны от Гедимина) исстари перед царями свары устраивали. В дальних покоях князь Долгорукий приник к дверной щели. На широкой постели, в обнимку, словно братья, спали его сын Ванька с императором. Порхал над их головами огонек лампадки. Из лукошка под кроватью вылезли малые кутята, в теплых потемках трепали один другого за уши. И сладостно обомлел Алексей Григорьевич: "Вот счастье-то! Сам государь-император с Ванькою моим дрыхнет... Мне бы честь эту!" - позавидовал отец сыну. Собрал князь одежонку царскую, что была второпях разбросана. Не поленился - и сыновью поднял. Низы кафтанов прощупал: полы мокрехоньки, видать, снова на Москву для тайных забав ездили. "Ну не дурень ли Ванька? Ему бы приваживать царя к фамилии нашей, а он... Пора уже, - решил князь. - Пора навечно приковать царя к дому нашему..." С такими мыслями вернулся в опочивальню. - Ваньку-то, - сказал князь жене, - драть бы надобно по старой науке - вожжами... - Попробуй выдери, - усмехнулась княгиня. - Сынок-то наш обер-камергер. Да чином по гвардии выше тебя залетел, батька. - Вроде и так, мать, - согласился князь Алексей. - Да шалить стали много, жалобы слыхать на Москве... Собак вот покормим еще с денек и на охоту снова отъедем. Надобно нам государя оттянуть подале от забав и соблазнов московских. Прасковья Юрьевна враз поскучнела: - О дочерях-то подумал ли? Девки наши, словно доезжачие панские, по лесам и берлогам так и ширяют. Никакого политесу не стало. Личики на ветру обсохли, воланы закрутить некогда, бедным. - Оно и ладно, - ответил князь, о своем размышляя. - Кому ладно-то? - наседала княгиня. - Три дщерицы на выданье, а на Москве показаться не могут: будто леший худой по охотам их таскает... Всех женихов растеряем мы за отбытием нашим! Алексей Григорьевич мигнул с опаской: - А его величество.., чем не жених нашей Катьке? - Эва! - заплескала княгиня руками полными. - Болтаешь ты, батька родный, попусту. Проморгал ты, светик: Катеньку нашу граф Миллезимо из послов цесарских давно выглядывает. И домок себе за Яузой снял, чтобы к Лефортову быть поблизости... - Дипломату сему, - посулил князь, - перешибу ноги палкой. Вот и пущай до Вены своей на костылях пляшет! - Уймись, батька мой ненаглядный, - укоряла его княгиня с нежностью. - Ни свет, ни заря, не пимши, не емши, а ты уже и вожжи и палку помянул... Миллезимо-то - чай, видывал? - кавалерчик сахарный. Умен - страсть как! Катенька сама глаз на него вострит... - А ты, дура генеральная, что дуре Катьке потакаешь! - Так какого же тебе еще жениха надобно? - Через ручей за водой к реке не ходят, - отвечал ей муж. - На што Катьке кавалер сахарный, коли в светелке у нас сам император врастяжку спит... Смекнула? Прасковья Юрьевна затряслась двойным подбородком: - Будет залетать-то тебе! Не ты ли помогал Меншикова сожрать с его невестушкой? То-то, гляди, князь-душа: на каждого волка в лесу по ловушке... Попадешься и ты на зуб к Остерману! - Я-то? - загордился Алексей Григорьевич. - Да моего Ваньку от царя никакой Остерман не отклеит. Вся гвардия - вот здесь, под рукой у меня! Любого раздавлю - только сок брызнет... Долгорукий накинул кафтан с пуховым подстегом, вынул кружева из манжет - широкие, ясновельможные, из польских земель вывезенные. И приник к испуганному лицу жены своей: - Ведомо тебе буди, княгинюшка, что дому Романовых не привыкать к нашей фамилии! Вспомни-ка - кто была жена царя Михаилы Федоровича? - Долгорукая... То то! Уразумела теперь? Прасковья Юрьевна так и бухнулась перед иконами: - Господи! Простишь ли князя моего в гордыне великой? Вознесся он.., во грехах своих и алчности вознесся! *** За окном просветлело солнечно, от старой Владимирской дороги, обсаженной вязами, запели по морозцу мужицкие дроги, и коронованный отрок проснулся. - Вань.., а Вань. - стал он тормошить Ивана Алексеевича. - Князинька, друг сердешный... Да когда ж ты откроешь гляделки свои? Что делать сегодня станем? Долгорукий разлепил глаза, провел ладошкой по большим красным губам. Лоб его был бледен и чист - без морщинки. - Что делать сей день? - спросил, потягиваясь. - Надо бы вашему величеству иной раз о заботах государства своего потужить! - Что ты, друг мой, - поскучнел царь. - Умней барона Остермана не будешь. Да и члены совета Верховного даром, што ли, хлеб своей едят? Вот и пусть об России беспокойство имеют... А мне испанский дука де Лириа обещался мулов подарить, да не везут все мулов. Боюсь я - не обманет ли меня дука испанский? - Мадрид далече, - отвечал князь Иван. - А моря бурные. Один корабль дука напротив Ревеля разбило. Дука без денег, долги вокруг кошеляет. Мы с дукой в приятелях, он мне тоже андалузских лошадей обещал, да корабли ныне редко приходят... Долгорукий подавал царю одежды, но обувать его не стал: - Сами, ваше величество... Чай, не маленькие! Царю было лень с пряжками возиться, он башмаки отшвырнул. - Ладно, - сказал. - И в валенцах хорошо побегаю сегодня. - Фриштыкать чем будете? - спросил его куртизан. - А совсем не буду севодни... Не хочется! Вчера объелся! - И не надо, коли так. Еще живее обед проглотим... Петр радостно запрыгнул на подоконник: - Хорошо как здесь... Милы мне Горенки ваши! Князь Иван раскрыл скляницу, достал горстку перьев. - Ваше величество, - сказал учтиво, - но и в Горенках делами обеспокою... Кой месяц уже бумаги важные по лесам блуждают! - Ой, Иван Алексеич, неужто ты меня за стол приневолишь? - Коли вы меня, государь, и вправду любите, то.., садитесь. Бумагам важным, министрами уже одобренным, апробации учинить от вас надобно. И меня пожалейте: люди придворные, завистливые и без того клевещут, будто мы, Долгорукие, вас по охотам таскаем, от дел государственных вовсе избавили... Ласковым таким манером залучил царя за бумаги. А сам встал за спиной его, подсказывая - быть или не быть по сему. Из-под пера, свирепо брызгаясь, выбегали пауки подписей: Петръ, Петръ, Петръ... - К делу ярыжному не прилежу душою, - сказал царь, перо отбрасывая. - И горазд не люблю писать чернильно... Сбегаю-ка я лучше до псарен, а ты проставь подписы под руку мою. Сам знаешь! И кубарем скатился отрок-царь по лестницам - в хрусткие сугробы. Лес вдали, там олени и кабаны, - вот рай-то! Растирая щеки, хваченные морозцем, домчал император до псарни - особый дом, большой, вровень с усадебным (охота Долгоруких испокон веков славилась). А навстречу царю - егермейстер Селиванов, в ранге полковничьем, в мундире сукна зеленого, сам пьян и весел. - Ай да государь! - орал еще издали. - Как раз овсы варим, собак чтобы потчевать... Не желаете ли, ваше величество, бурду собачью мешать в корыте? Тысячная свора борзых и гончих встретила царя голодным лаем. Император сразу заспешил: кидал жаркие поленья в печи, веслом половника мешал в котлах густое собачье варево. А на длинных шестах, под потолками птичников, сидели в черных клобучках, словно монахи, соколы да кречеты. Рвали они когтями красное свежее мясо, и капли крови летели вниз - на людей челяди... Вошел князь Алексей Григорьевич, присмотрелся к "апробациям" и не мог отличить руки царя от руки сыновьей. - Перенял славно.., ловок ты! - похвалил князь сына. - Не осрамлюсь, батюшка, - отвечал ему Иван Алексеевич. И тоже направился на псарню. Там, среди собак, они и обедали. Им было не привыкать! Иогашка Эйхлер обедал с псарями. А вечером был зван с флейтой наверх - к царю, где играл умилительно. После чего ужинал при князе Иване Долгоруком. Так он стал куртизаном при куртизане. Глава 3 Верховный тайный совет вершил судьбы империи. Совещались министры в Оружейной палате Кремля, куда еще затемно пришли Василий Степанов (правитель дел) и Анисим Маслов (секретарь Совета). Людишки они так себе, мелкотравчатые, но зато близ высоких особ и сами в силу входили. Раненько явился граф Рейнгольд Левенвольде (камергер и посол герцога Курляндского), красавец писаный, бабник ловкий. Вынул он из собольей муфты пакет, промолвил вкрадчиво: - Ея светлость Анна Иоанновна, герцогиня Курляндии и Семигалии, изволят писать высоким господам министрам. - Ежели ея светлость, - отвечал Маслов, - вновь о денежных дачах печется, так тому вряд ли бывать, ибо господа министры верховные в деньгах сами весьма озабочены. Левенвольде кивнул, и две громадные серьги в ушах дипломата брызнули нестерпимым блеском. Пошевелил пальцами, и вновь засияло вокруг от множества бриллиантовых перстней. - Курляндия, - произнес посол, - маленькая и бедная, а Россия большая и богатая... Ея светлость Анна Иоанновна немного и просит от щедрот русских... Червонцев стоне более! Стали собираться министры. Пришел, на трость опираясь, старый канцлер Гаврила Иванович Головкин, и сразу на икону письма холуйского полез - целовал Христа в тонкие пепельные губы. Явился следом приветливый Василий Лукич князь Долгорукий, версальский баловень, иезуит тайный, пройдошистый. Притащился, вынув из ушей вату, вице-канцлер барон Андрей Иванович Остерман - человек иноземный, и вату отдал Степанову. - Куды-нибудь брось ее, - сказал Остерман по-русски. Показался старейший верховник князь Дмитрий Михайлович Голицын, и Анисим Маслов разоблачал князя от шуб, а старик Голицын, долгонос, быстроглаз, поцеловал Маслова в высокий лоб умника. - Спасибо, сыне мой Анисим, - поблагодарил за услугу. Позже всех прикатил из Горенок князь Алексей Долгорукий, и Верховный тайный совет начал работу... - Как быть? - вопросил Степанов. - Герцогиня Курляндская из Митавы слезьми худо плачется: посол граф Левенвольде с петухами "петичку" принес; пособить просит - деньгами или припасами! - Охо-хо, - завздыхал Дмитрий Голицын. - Где взять-то? Русь и без того поборами догола выщипана. Остерман поглядывал на всех из-под зеленого козырька. - Поелику, - сказал он, - туману подпуская, - герцогиня Анна суть от корени царя Иоанна, а сестрицы ее Екатерина и Прасковья на Москве от нас удовольствие имеют, то и почитать сие нам убытка не обнаружится... Dixi! - закончил Остерман по-латыни. - Чего, чего, чего? - очнулся от дремы канцлер Головкин. Василий Лукич прыснул в кулак смешком ребячливым. - Уж ты, ей-ей, прости меня, барон, - сказал он Остерману. - Но тебя разуметь трудно: дать на Митаву или не давать? Остерман через козырек всех видел, а его глаз - никто. - Оттого, князь Василий Лукич, не разумел ты меня, - заговорил он обиженно, - что язык-то российской не природен мне. Да и невнятен я ныне по болести своей - давней и причинной. Князь Алексей Долгорукий показал свою ревность. - А коли так, - зашпынял он Остермана, - коли языка нашего не ведаешь, так на кой ляд ты, барон, вызвался нашего царя русской грамоте обучать? Или тебе, вице-канцлеру, делать нечего? Старый канцлер Головкин скандал учуял и сразу затрепетал. - Дадим на Митаву или не дадим? - вопросил дельно. И тогда поднялся князь Дмитрий Голицын, объявил, властно: - Герцогиня Курляндская от корени нашего. Верно? И пособить ей мы бы и рады. Но каждому ведомо, что на Бирена да прочую немецкую сволочь денег русских не напасешься. А посему полагаю тако: пока Бирен при герцогине, то и посылать на Митаву дачей наших не следует... Сорить легко, добывать трудно! Великий канцлер империи показал на песочные часы. - Анисим, - велел секретарю, - переверни-ка... Маслов часы перевернул. Тихо заструился золотистый, песок: полчаса - время на размышления. Но князь Дмитрий Голицын часы те взял и перетряхнул песок обратно. Был он горяч - сплеча рубил. - Митавские слезницы, - выкрикнул злобно, - того не стоят, чтобы полчаса на них изводить. Лучше бы нам под песок этот, пока он попусту сеется, о нуждах крестьянских поразмыслить. О торговле внутренней! О сукна валении! Да и о прочем... Рейнгольд Левенвольде через секретарей выслушал отказ. - Странно! Мы же немного и просили от такой богатой России! Червонцев сто - не более... Внизу, у подъезда Кремля, его ждал возок, крытый узорчатой кожей. Курляндский посол нырнул под заполог, и кони понесли его в пустоту морозных улиц. *** Холодно испанцу на московских улицах... Герцог Якоб де Лириа и де Херико (посол Мадрида в России) сунул нос в муфту, царем ему даренную, заскочил в санки. Два русских гудошника, за пятак до вечера нанятые, при отъезде посла заиграли гнусаво. Отставной солдат-ветеран (без ноги, без уха) ударил в трофейный тулумбас персидский, где-то в бою у Гиляни добытый. И посол отъехал - честь честью, со всей пышностью. Рукоять меча иезуитов - в Риме, но острие его повсюду (даже в Москве). Герцог прибыл сюда не в сутане, а в платье светском, под которым удобнее затаить "папежский дух". Сидя в мягком возке, уютно и покойно, он сказал секретарю своему: - Благородный дон Хуан Каскос! Здешние гнилостные лихорадки происходят по причине неуместных запахов. А посему, кавальеро, дышите на Москве только в половину дыхания, не до глубин груди. И чаще принимайте сальвационс по рецепту славного врача Бидлоо! Что ни улица Москвы - то свой запах. Сычугами несло от места Лобного; на Певческой подгорали на жаровнях варварские масляные оладьи; из лубяных шалашей, что напротив Комедиантского дома, парило разварной рыбой; а на Тверском спуске пироги с чудскими снетками воняли удивительно непривычно для испанского гранда. Возле дома Гваскони, что был отстроен для духовной "папежской" миссии, герцог де Лириа велел задержать лошадей. В прорезь двери посла ощупал чей-то пытливый глаз. Долго лязгали запоры... В темных сенях герцог сбросил шубу, и на широкой перевязи поверх жабо качнулся "золотой телец" - овца, перетянутая муаровой лентой под самое брюхо. - Моя славная овечка! - засмеялся посол. - Увы, мой туассон скоро будет заложен, ибо король не соизволил при" слать нам жалованье... Эти слова расслышал человек, замерший наверху лестницы; острый подбородок его утопал в черных брабантских кружевах; руки - цепкие - в перчатках черных перебирали четки. - Аббат Жюббе! - воскликнул де Лириа, поднимаясь по ступеням. - Как я счастлив снова вас видеть в Москве... Вдетые в поставцы, курились благовонные бумажки. Аромат их дыма был необычен, душист и сладок. Кружилась голова, и было легко... Два "брата во Христе" долго беседовали. - Полы моей сутаны, - говорил Жюббе, - в отличие от вашего кафтана, герцог, очень коротко подрезаны, дабы не возбуждать подозрения русских. И за благо я счел называть себя учеником Сорбонны, ибо кого пришлет Рим, того Московия не примет... - А много ли рыбы в нашем неводе? - спросил де Лириа. - И что за выгода нам от вашей духовной дочери - Ирины Долгорукой? - Она - Долгорукая по мужу, но урождена княжной Голицыной, и в этом, поверьте, герцог, ея главная женская прелесть... - Какое счастливое совпадение! - заметил де Лириа. - О да... Долгорукие и Голицыны - их много! А в них - вся сила фамильной знати. Именно через их могущество нам можно обратить заблудший народ к истинной вере. О князе Василии Лукиче Долгоруком вы извещены, герцог: еще в Версале он был тихонько отвращен от презренной схизмы. А ныне он - министр верховный! Государь еще мальчик, душа его - песок, который вельможи бездумно пересыпают в своих пальцах... В сетях моих бьется сейчас прекрасная княгиня Ирина, но невод мой тяжел и без нее! - Я наслышан о князе Антиохе Кантемире, - напомнил де Лириа. Длинные пальцы аббата сложились в замок на впалом животе: - Человек блестящих дарований и.., мой искренний друг. Будучи высокого происхождения, князь Антиох не имеет родственных корней средь русской знати. Его корни, там.., в Молдавии, откуда вывезли его ребенком! Да, он помогает мне в расстановке невода, хотя и далек от слияния наших церквей. Это ум для ума, слова ради слов, но.., где же дело? Сейчас Кантемир переводит для меня благочестивые сочинения Сорбонны на язык московитов. Дружба со мною не мешает ему дружить и с Феофаном Прокоповичем... После чего разговор двух иезуитов снова вернулся в прежнее русло - они заговорили о Долгоруких. По их мнению, князья Долгорукие вскоре обязательно должны повторить попытку князя Меншикова. - Дядька царя, - пророчил Жюббе, - наверняка подведет свою дочь Екатерину под царскую корону... То, чего не удалось свершить прегордому Голиафу - Меншикову, то удастся Долгоруким! - А вас не пугает, аббат, что у русского царя есть соперник? Княжна Екатерина пылко влюблена в имперского графа Миллезимо. - Только одно мое слово послу Вены, - ответил Жюббе, - и этого цесарца не будет в Москве завтра же. Никто не смеет мешать великому Риму, а нашей церкви выгоден этот брак - брак Долгорукой с императором... Впрочем, - слегка нахмурился Жюббе, - в этой варварской стране молнии иногда разят среди ясного неба, и един всевышний ведает судьбы людские! Герцог де Лириа встал, и "золотой телец" долго еще качался на его груди, подобно маятнику. На прощание Жюббе подарил ему пачку благовонных бумажек. - Откуда это у вас, аббат? - удивился посол. И в ответ ему тонко усмехнулся аббат Жюббе-Лакур: - Не проговоритесь Риму о моем кощунстве, но Московию я почитаю центром вселенной. Отсюда, из дома Гваскони, мои руки уже протянуты к Шемахе, они бесшумно отворили ворота Небесной империи и даже... Откуда, вы думаете, эти душистые бумажки? Де Лириа глубоко вдохнул в себя благовонный дым: - Не могу поверить... Неужели из Тибета? - Вы угадали, герцог. Солдаты Иисуса сладчайшего уже взошли с крестом божиим на вершины гор загадвчного Тибета... Нет путей в мир Востока иных, нежели путь через Москву. - Аминь! *** А за Яузой, что бежала под снегом, в оголенных кустах боярышника и берсеня, уже припекало солнышко... Граф Альберт Миллезимо, секретарь посольства Имперско-Германского, наслаждался бегом русских коней. Лошадиные копыта взрывали комья рыхлого снега, бился в лицо венского графа сладкий московский ветер... Молодой дипломат не скрывал своего счастья: пусть все видят на Москве - едет жених, едет возлюбленный Екатерины Долгорукой! Счастлива юность - даже на чужой стороне. И думалось с нежностью: "Ах, милая княжна, с ногами длинными, с важной поступью боярышни, скоро блистать тебе на балах в прекрасной Вене!" - Вон летят сюда галки, - показал служитель Караме. - Не пора ли вам, граф, опробовать свою новую фузею? Миллезимо вскинул ружье - выстрелил. Над притихшей Яузой, над усадьбами, утонувшими в снегах, четко громыхнуло. А со стороны дворца Лефортовского, скользя и падая, бежали по солнечной ростепели русские гренадеры. На ходу они примыкали штыки. - Что бы это значило? - удивился Миллезимо... Первый же гренадер, добежав до посольского возка, рванул Миллезимо из саней наружу, атташе запутался ногами в полсти. - О, какое лютое наказанье ждет вас за дерзость эту! - кричал он по-чешски, надеясь, что русские поймут его. Лошади дернули - Миллезимо остался в руках гренадеров, и они поволокли атташе через речку по снегу. - Куда вы меня тащите? - спрашивал он. На крыльце дома князей Долгоруких стоял, налегке, без шуб, сам хозяин - возможный тесть легковерного цесарца. Гренадеры доволокли Миллезимо и бросили его возле ступеней. - Любезный князь, - поднялся атташе, - что происходит на глазах всей слободы Немецкой? Я жду ответа и гостеприимства, каким столь часто пользовался в вашем доме. - Весьма сожалею, граф, что вы попались этим молодцам. Но таково поступлено с вами по воле государевой. - В чем провинился я? - спросил Миллезимо. - По указу его величества под страхом наказания свирепого запрещено иметь охоту на тридцать верст в округе Москвы... В мутном проеме окна Миллезимо вдруг разглядел испуганное лицо княжны Екатерины Алексеевны и загордился сразу: - Указа я не знал. Но я стрелял по галкам. Долгорукий плюнул под ноги цесарца и спиной к нему повернулся, уходя прочь. Лица княжны в окне уже не виделось. Значит, не блистать ему в Вене с русской красавицей... Вышел на крыльцо лакей-француз и сказал: - Не обессудьте, сударь, на огорчении; в этом доме принимают русского императора, но совсем не желают принимать вас... Отвадив Миллезимо, князь Алексей Григорьевич сыскал в комнатах свою любимицу - Екатерину. Еще издали оглядел дочь: "Хороша, ах, до чего же хороша бестия... Воистину - царский кусок!" Княжна стояла возле окна, и по тряске плеч ее отец понял: видела дочка, как отшибали цесарца, и теперь убивается... - Ну-ну, - сказал поласковей, - буде