ел в шахи сына Тахмаспа - грудного младенца Аббаса... Ребенок, когда его опоясывали мечом, наделал под себя и поднял в мечети рев. Тогда Надир обнажил саблю и сказал громко: - О доблестный шах Аббас! Я разгадал причину слез твоих... Ты плачешь по тем провинциям, что заняты русскими. Но я поганой метлой вымету русских с Гиляни! Ты плачешь по тем землям, что отняты у нас турками. Но я поведу тебя к берегам солнечного Босфора, и обрезание тебе мы сделаем в мечети Омара... Нет на Востоке человека более уважаемого, нежели разбойник. Почти все династии стран Восточных начинают свое пышное родословное древо от пыльного кустика с большой дорйги. *** "Зорко охраняемый Стамбул!" - так именовали столицу Турции ее дипломаты. На осколках Византийской империи, перевалив за Балканы, заплеснув моря пиратскими кораблями, жирно и зловонно ворочалась, в крови и стонах, великая империя османлисов. Из колчана Крымского ханства летели стрелы турецкие в далекую Россию, достигая сердца ее - Москвы... Сераль султана - турецкий Сенат; кызляр-агасы (начальник всех евнухов) - это канцлер; жены султана - это министры; а сам султан Ахмед III - покорный исполнитель их повелений. Хорошо жилось султану в гареме; славился Ахмед шитьем по шелкам изречений из Корана; воспитывал он соловьев и разводил нежные тюльпаны. Но едва брался султан за что-либо другое, более важное, как тут же раздавались голоса придворных: "Исланим Изюльме" (что в переводе значит: "О мой лев! Не причиняй себе забот...") Сейчас над сералем султана реял хвост черной кобылы - символ войны, которую ведет Турция с персами. Закончится война, и хвост уберут. Но это случается очень редко: над империей Османов почти все время реет хвост боевой кобылы... Безмятежно Ахмед султанствовал. Кого ему бояться? По закону братья его, дядья и племянники заточены в узилища. Он - один ("Исланим Изюльме!"). Вытирает султан руки багдадскими платками, кутает одалисок в шали измирские, верные придворные поливают ему бороду розовым маслом, возлежит он в сладострастье на шелках алеппских. Но вдруг янычары вытащили на Эйтмайдан свои котлы из казармы и били в них, били, били, били... Это значит: они недовольны своим султаном. Теперь Ахмед мог спастись лишь в том случае, если сумел бы добежать живым до Эйтмайдана и спрятаться в гудящем от боя котле янычар. Восстание охватило весь Стамбул, и янычар Патрона Халиль отключил воду от сераля. Сразу высохли бассейны, в которых купались одалиски. Ахмед III, спасая себя, отрезал голову своему визирю и показал ее через окошко народу. Но Патрона Халиль (дерзкий торговец старьем) потребовал отворить темницы, где сидели братья и племянники Ахмеда. - Мы выберем достойного! - кричала толпа. - Выбрали Махмуда, синего лицом от долгого сидения в тюрьме. Поспешно замотал он голову султанской чалмой, а дядю его, Ахмеда III, повели в темницу. Только тогда янычары растащили котлы обратно по казармам. Новый султан первым делом шагнул в прохладу гарема своего дяди, оглядел женщин узкими от бешенства глазами. - Девственниц оставьте, - велел он кызляр-агасы. - А всех остальных зашейте в мешки и бросьте ночью в Босфор... - Потом он вышел к восставшим, подозвал к себе Патрона Халиля. - Я никогда не забуду, что ты сделал для меня. Пройди же ко мне через ворота Рая, и я расплачусь с тобой, как султан с близким другом... Босой янычар ступил в сень дворца, и лезвия кривых ятаганов искромсали его в куски. Махмуд спросил у народа - чего он хочет и ради чего бунтует? - Добычи от побед и никаких податей! - отвечала толпа. - Хорошо, я исполню вашу просьбу, - обещал Махмуд... И велел вырезать всех, кто доставил ему престол. По кривым улочкам Стамбула, стуча по ступеням, катились искаженные ужасом головы. Три дня без отдыха шла резня. Наконец затихли голоса людские - только из янычарских казарм еще долго выли собаки. - Собака - не человек: ее жалеть надо! - повелел Махмуд. Ему принесли мешки с хлебом. Султан натирал этим хлебом свое желтое тело и волосы, и потом тем хлебом кормили собак. По лучезарному Босфору плыли трупы янычар. Расталкивая их, двигались по Босфору корабли, наполненные янычарскими собаками. Их отправляли на Принцевы острова - в почетную ссылку... Так начиналось новое султанство - Махмуда II. В один из дней явился паша-капысы, ведавший политикой Турции, с низким поклоном: - О тень аллаха на земле! Могут ли кусок глины или пылинка подняться к солнцу, которое с тобою сравнивают? Но теплота и жар притягивают их... Возможно ли и мне достигнуть тебя, чтобы весть принести ничтожную? - Говори, - разрешил Махмуд паше-капысы. - Пришел к тебе нищий, оборванный, грязный посол неверных из России и, подыхая с голоду, жалобно просит впустить его. - Пусть войдет, но прежде накормите его и оденьте! Так всегда докладывали о приходе послов из стран христианских. И вот предстал перед султаном посол русский - Иван Иванович Неплюев, сразу повел речь о делах персидских, но... - Вот моя плетка! - перебил его Махмуд. - Я пошлю ее в дар крымскому хану Каплан-Гирею, и он прибьет ее на воротах Санкт-Петербурга, если ваша царица не уберется из Персии. А на коврах, разложенных перед султаном, возлежал человек, еще молодой, с лицом тонким и матовым, а глаза его - как две маслины. Это и был Каплан-Гирей, хан крымский, и он со смехом отнял плетку из рук султана... Раздалось - прежнее: - Исланим Изюльме (О мой лев! Не причиняй себе забот). Я уже здесь, и мои татары готовы седлать коней... Неплюев отписывал Остерману: "Чему верить здесь - не знаю, за хана же (Крымского) ручаться тоже нельзя, понеже и он того же ехиднина порождения сын..." *** Примерно такова была политическая карта Европы, когда русское самодержавие, в лице Анны Иоанновны, укрепляло себя указами: крамолу жечь на огне, чистоту дворянства оберегать от людей подлых, "слово и дело" каленым железом изыскивать, женам от мужей не уходить, быть всем престолу верными, никаких помыслов о вольностях не иметь под страхом наикрепчайшего наказания. Сейчас шли сборы: из Москвы в Петербург. Глава 2 Так-то оно так, да как бы не так?.. Охо-хо-хо-хо! С этим вставали утром, с этим ложились вечером. И чуть что - сразу в угол, на икону: "Господи, не выдай!" А выдавать господу богу было что: много воровали и непотребствовали в доме московского компанейщика Петра Дмитриевича Филатьева. Сам-то хозяин - купец, да жена у него - дворянка. Потому-то он крепостных своих на жену писал. Жил Филатьев богато: дом высокий, амбары вокруг, в саду вишенье и сморода. А на привязи - для забавы - медведя лютого содержал. Детей Филатьевы не имели. И вот однажды, разговоров дворянских послушав, вызвал хозяин к себе на половину конюха - Потапа Сурядова. Парень вымахал под самый потолок. Лицом бел и румян. Тоже был на жену-дворянку в "крепость" записан. И сказал конюху Филатьев так: - Слушай! Я тебе свои мысли выскажу.., о розгодрании и протчем нужном товаре. Перьво-наперьво, сначалу установи точно день, когда драть надобно. Скажем, провинился в доме кто-либо в понеделок, а день наказанный ты ко среде исправно готовь. - Ладно, - поклонился ему Сурядов, парень тихий. - Постой, - продолжал Филатьев. - Еще не все сказал. Дело - за розгой... Избери! Чтобы гибка была и певуча в полете. И клади ее в рассол. И пусть мается в соли. И так-то пройдет вторный день... - Ладно, - потупился Потап. - Ну а коли близок час, тогда ты розгу тую из рассола выньми и суй ее... Куда совать - ведаешь ли? - На что мне? - ответил Сурядов. - А ты суй ее в хлебное тесто. В самую опару. И.., в печь! Понял? И там-то она, в опаре, дойдет... Теперича можно сечь исправно. - Ладно... - Заладил ты свое: ладно да ладно... Я для науки все: отныне, слышь-ка, людишек моих сечь ты будешь. А чтобы сечь умел, я тебя во субботу на урок пошлю. К самому прынцу Людвигу Петровичу Гессен-Гомбургскому, прынц сей всех гениусов превзошел. Саморучно челядь свою посекает. Да столь крепко и знающе, что лучше и не придумаешь... Прынц школу посеканскую на Москве открыл! В субботу с запиской от барыни был отправлен Сурядов на двор к принцу Гессен-Гомбургскому и все видел. Принц сам сек. Насмерть. Урок тот был бесплатный - просто принц хотел услужить госпоже Филатьевой. Спасибо принцу, - Потап все хорошо запомнил,.. Прислали как раз в дворню на Москву недоросля крестьянского Ивана, по отцу - Осипова. Ну, дело бестимое, все колотушки ему и достались. Для навыку! А жрать дворне плохо давали у Филатьевых. От голодухи или еще от ;чего, только Ванька согрешил противу Христовой заповеди. Что бы вы думали? Забрался в погреб, стервец, там его и застукали, когда он грибки из кадушки лопал. Груздочки! Дело ясное: драть Ваньку, чтобы себя не забывал. И был зван Потап Сурядов с розгами... Вошел Сурядов, как ведено. Лежал перед ним на лавке недоросль. Без рубахи. И от страха спиной вздрагивал. - Ну, милок, - сказал Филатьев, при сем присутствуя, - введи Ваньку в самую натуральную диспозицию... Посеканции учини, значит! - А ведь я силы бычьей, силы непомерной, - ответил Сурядов барину. - И коль ударю, знать, до кости пробью мясо... Рассуди сам. Не стану я палачествовать, не! - Ладно, - вроде не обиделся Филатьев и захихикал... Ванька сын Осипов с лавки вскочил и убежал. Он в дворницкой возле бабушки Агафьи, слепой вещуньи, обретался. Хорошо там тараканы шуршали, клонило в сон от напевов бабушки: Не ходи, мой сын, во царев кабак, Ты не пей, мой сын, зелена вина, Не водись, мой сын, со ярыгами - Со кабацкими... Потерять тебе буйну голову! Под ночь Ванька на двор по нужде выскочил и все-все видел. Вошли солдаты, с лавки оторвали Потапа Сурядова и, ноги в цепи замкнув, а руки - в путы, увели конюха прочь со двора. Ванька влетел обратно в дворницкую и - к бабушке: - Баушка, баушка! Гляди-кось, куда Потапа нашева уволокли? - Видать, в солдаты, - задумалась бабушка Агафья. - Давно войны не было. Знать, скоро учнется. Барабанчики-то - бах-бах! Ружьеца-то - стрель-стрель! Во страх-то где... И про солдат я тебе, сынок родима-ай, тоже песни знаю... Вот послушь-ка меня, старую: Расхороша наша барыня, Что Арина-то Ивановна: Разорила она село теплое Плаутино - Раздала всех мужиков во солдатушки... Забился Ванька в уголок на печи. Слушал и помалкивал. А когда дом весь уснул, он снова в погреб проник. Пил меды, ел груздочки. С тех пор и повелось: стал он легок на руку - все брал! *** Вот слова - первые, которые запомнил Потап Сурядов: - Коли кто сбежит - сыщем, поймаем, кнутом душу выбьем, уши отрежем и отправим в Пернов или в Рогервик на каторжные работы до скончания веку... Где лекарь? Пущай смотрит. С подворья Феофана Прокоповича пришел лекарь Георг Стеллер. Он по-русски мало что понимал, за него фельдшеры работали. Он больше писал... Раздели всех догола. И тряпье забрали. Стыдно было Потапу голым стоять, да что поделаешь? А рядом - парень, тоже голый и морда лакейская, гладкобритая. - Золотого нет? - спрашивает. - Откеда? - удивился Потап. - И во сне не видывал. - А у меня.., во, гляди! - Распахнул пасть, а там золотой так и сверкает. - Во как надо... Тут золоторотого к столу вызвали. Он перед фельдшером пасть раскрыл, а там золотой, и фельдшеры сразу руками махать стали: - Куда его нам такого, всего хворого! Зубов не хватает и тонкокост... Ну-кась, - говорили, - харкни нам в руку. Небось и мокрота твоя худа больно... Плюй смелее, болезный! Парень харкнул лекарям в руку золотым червончиком, и его тут же отпустили, яко негодного к службе царской. Вот и Потапа очередь подошла, с робостью к столу приблизился... - Око! - называл от стола Стеллер, и стали Потапу глаза выворачивать, белки разглядывая. - Годен! - кричали. - Кости! - говорил Стеллер, и Потапу ноги и руки прощупали: нет ли переломов и вывихов. - Годен! По спине потом хлопнули, за дверь выставили: хорош солдат будет. Дали мундирчик ношеный и поставили для начала капусту для полка рубить. Рубил - день, рубил - два, даже руки отвисли. Сказали - хватит! Тут подошел к Потапу дряхлый старик, капрал Каратыгин, и разговорился душевно. - Дай, - сказал, - старичку пятачок на виносогрешение, и я тебя научу, как от службы царской бежать! - Вот закавыка, дедушка... Нет пятачка у меня. - Прямо беда! - пригорюнился старый капрал. - У кого ни спрошу, у всех нету... Ладно! Так и быть: обучу тебя наукам всем бескорыстно... Вникни! Когда-сь в компанент на учебу выведут, сиречь - в строй лагерный ты кричи за собой "слово и дело" государево. - Эва! - сказал Потап. - Да за "слово и дело" мне кнутом три шкуры спустят. Да еще язык вырежут. Потому как кричать "слово и дело" надо, что-то зная, а коли так, спуста, - плохо! - Дурак ты, - отвечал ему капрал. - Ну три шкуры.., ну и восемь шкур. Да зато ведь кнутом битых в службе держать не ведено. Вот ты и стал человеком вольным! - Нет, дедушка, - почесался Потап. - Мне твоя наука не пришлась к сердцу. Лучше уж я солдатом буду, стану служить, как положено, может, ишо и в офицерство геройством выбьюсь!.. Вывели рекрут в компанент - стали учить строю. Экзерцировали изрядно - до осьмого поту. Шаг был гусиный, стрелять ведено не целясь. Лупи в белый свет - как в копеечку. Лишь бы грохоту поболее, дабы врага напужать зверски! Тягот в полку фузилерном было немало. Потап слово "залф" - понимал (более по наслышке, конечно). - А вот когда офицеры кричали: "...нидерфален!., плутонг!., рейс!" - тогда путался. .. И его отводили в сторону. Велели ни к чему не касаться и стоять так недвижимо. А потом побьют через профоса и снова в строй гонят. Слава богу, учили - не жалели. Был рот полный зубов, а теперь просвечивало. Убыток, кругом убыток! Но шагал хорошо... Потом, обучив, зачислили в Выборгский полк фузилерный, - топай, сказали. Выборг - город скушный. И били зялсь больнее. С тоски Потап однажды, сильно на профосов обиженный, решил утопиться. Прыгнул он в море, а там мелко. Конфуз один.., моря-то Потап никогда не видел Сказывали люди бывалые, будто глубь страшенная! Побежал далее прочь от берега - от полка, от батогов, от профосов. Бежал, бежал, ногами воду расталкивая, устал бежать. А воды всего по пояс ему хватило. - Ладно, - сказал Потап, обратно к берегу поворачивая. - Может, оно и не все так... Может, ишо война будет Так я выслужусь... Перевели его вскоре в полк Углицкий и погнали сначала в дивизию генерала Виллима Фермера, что стояла под Шлиссельбургом, а оттуда завернули, Петербург минуя, прямо на Ревель - Колывань - городок это не нашенский, жуткий. Шли через Нарву, и было все внове, все любопытно. До этого-то Потап таких городов и не видывал. Даже радостно было шагать. Там петуху голову свернут, там девка тебе улыбнется, там водочкой угостят... Оно и хорошо! Пришли в Ревель. Мати дорогая! Ну и башни.., ну и паненки! Ну и страх... Под бой барабанов, по аппарели, выложенной булыжно, гнали наверх - в гору. Тра-та-та! Та-та! Выше, выше - под самое небо, город внизу остался. Стены высоченные. Кладка старая. Сыро. Фитили в подъездах горят. Вышел к ним усатый черт в скрипучих ботфортах. В руках - дубина, с конца гвоздями обколочена. А за ним - профосы с плетками. Прохвосты они, а не профосы... - Любить, любить, любить! - гаркнул усатый черт по-русски. Ласковые слова эти тут же пояснили - толково и дельно: - Его высокопревосходительство, генерал-аншеф и губернатор земель Эстляндских, граф Оттон Густав Дуглас изволил сейчас сказать вам всем, что вас будут.., лупить, лупить и лупить! Вышел плац-майор с обнаженной шпагой. Встал "пред фрунт": - Знамена - за полк! Офицеры - на места! Гобои - раз! И гугняво запели гобои. Начиналось опять мунстрование. Потап Сурядов терпеливо шагал, надеясь на лучшее. *** А в доме Петра Дмитриевича Филатьева, как и прежде, текла сытенькая и смиренная жизнишка. "Господи, не выдай!" - и в угол метались, к иконам припадая. От воровства извечного Ванька сын Осипов раздобрел. Штаны раньше сваливались, а теперь на пузе не сходились. Ремешок лопался! Сначала воровал больше от голода, а теперь - в похвальбу себе да в озорство. Я украду, а вы ищите!.. Вышел однажды на улицу. А мимо проходил человек толковый. И подошвы оторваны: щелк-щелк, щелк-щелк. А рубаха-то - шелк! - Кто такой шествует? - спросил Ванька, очарованный. - Петр Камчатка, вор на Москве известный... Скоро встретились. Камчатка поднес стаканчик винца. Смотрел с улыбочкой. И сказал слова примечательные: - Пей водку, как гусь. Ешь хлеб, как свинья. А работай черт, но не я... Сказано сие в кабаке, сидя на сундуке. Весело стало Ваньке от вина кабацкого. Начал он жизнь свою по порядку Камчатке пересказывать. Плохо ему за барином, объедки да побои, а своруешь - опять бьют Едина душа была добрая, Потап Сурядов, да и того в солдаты забрили. - Сбежит! - мигнул ему Камчатка. - Рази вытерпит? - Как же? - обомлел Ванька. - Можно ль сбежать из солдат? - А во! На меня гляди... Весь я тута солдатский, весь беглый! Ночью, когда в доме спали, Ванька ворота открыл, впустил Петра Камчатку на двор: щелк-щелк... Проснулся сторож - заголосил: - Карау-у-ул.., воры, воры, воры! - Лозой его! - крикнул Камчатка. - Той, что воду носят... Ванька коромыслом сторожа - бряк по башке. Затих. Взяли в доме что лежало поверху, и - прощай, Петр Дмитрич... Камчатка, легкий на ногу, увлекал Ваньку под мост Каменный, под сырые своды его. А там, под мостом, весело. Пляшет и поет народ гулящий. - Поживи здесь в нашем доме, - говорят. - Наготы и босоты понавешены шесты. Голоду и холоду - амбары стоят, зубы об язык с голоду трещат. Пыль да копоть, нечего лопать... Дай гривенный! - Нету, - схитрил Ванька сын Осипов. - Ах, нету? - И стали его бить (не хуже, чем Филатьев). Пришлось вынуть. Тут и винцо явилось. Петра Камчатку воры пытали про Ваньку: кто таков есть? Не из Сыскного ли приказа подослан? Больно уж молод да с лица хитер... - Не бойсь, - отвечал Камчатка. - Будет нашего сукна епанча! Он еще милостыньку прохожим кистеньком подаст ночью темною... Всю водку выпили воры. Ушли на ночной разбой и убийства. Ванька утра дождался. Сидеть под мостом сыро и скушно. Вылез и пошел поразмяться. Тут его схватили дворовые люди Филатьева, стали вязать и лупить, приговаривая: - Каждый бы хотел так жить, не тужить. А ты - што? Лучше нас рази? Ишь ты, крендель без маку... Вот и ступай до дому! Филатьев велел беглого Ваньку приковать на цепь. Рядом с медведем. И не кормить - ни Ваньку, ни медведя. - Я, - сказал барин, - ишо посмотрю, кто кого слопает? Выручила Ваньку бабушка Агафья: она тихонько еду носила для Ваньки, а он, не будь дураком, ту еду медведю скармливал. Чтобы тот был сыт и его не трогал. Так и сидели на цепи двое. Петр Дмитриевич даже сердиться на медведя стал. - Эх, Мишка, - говорил, бывало, на двор выйдя, - совсем нет в тебе лютости... Ну чего спишь? Бери вот Ваньку да начинай с ноги его лопать. Он же - вкусный... А Ванька от голода уже посинел. Но пузо - дело наживное. А вот жизнь потерять - тогда все! Потому и терпел. Однажды бабушка Агафья едово принесла и нашептала: - Слушай, сынок. Наш-то барин в страхе нонеча. Ему солдата мертвого через забор на усадьбу подкинули. Он не знал, куды подевать его, взял да в колодец и опустил... Вода любой грех кроет! - Не любой, баушка, - сурово ответил Ванька. Вот и вечер над Китай-городом, порозовела Москва. Сытый медведь поворчал немного и спать завалился, когтями морду себе прикрыл. Около него (лицом в пахучую шерсть) притулился Ванька сын Осипов, сын крестьянский из села Иванцева уезда Ростовского. А в господском дому окна зажглись. Пришли гости: полковник Пашков Иван Иванович с сынком своим. А кучер барский куда-то палки понес, гладко оструганные. Видать, полковник затем и зван в гости, дабы в свидетелях быть, когда Ваньку молотить станут палками... И верно - позвали к расправе. Уже и лавка приготовлена. Лег Ванька... Лег и сразу вскочил. - Слово и дело! - гаркнул, аж на улице слыхать было... Филатьев - как полотно белый стал. Пашков чарочку от себя отодвинул. Стали Ваньку они просить, чтобы "слово и дело" обратно взял. Но Ванька прямо на полковника так и лез грудью. - Во, служба! - говорил. - Коли смолчишь, так имею право и на тебя "слово и дело" кричать... Ты свое дело-то делай! Пашков усы вытер и стол хозяйский покинул. - Извини, Петра Митрич, - сказал хозяину. - За хлеб, за соль спасибо тебе. Одначе, как человек присяжный, обязан я о розыске том объявить, куда положено... - Потом к Ваньке повернулся. - Ну, а ты настучал на хозяина, так пойдем, стукач, в Стукалов монастырь на Лубянку. Там тебя на дыбе подвесят да и свешают безменом стучащим, сколь фунтиков ты потянешь. - Веди! - отвечал Ванька. - Мои фунты всегда при мне! И отвели его на Лубянку, где размещалась московская контора Тайной розыскных дел канцелярии. Там, по времени позднему, один секретарь сидел - Казаринов, бил он Ваньку дощечкой - ровной-ровной. И по этой же дощечке, к бумаге ее прикладывая, выводил потом ровные линии, по коим в тетрадке допросной писать удобнее. Но Ванька ему ничего не сказал, секретаря озлобив. - В баню его! - крикнул Казаринов. - С утра парить станем! Утром пришел в застенок московский губернатор, сиятельный граф Семен Андреевич Салтыков, и стал ругать Ваньку: - Чего "слово" орешь? Почто "дела" не сказываешь? - А потому не сказываю, - отвечал Ванька, - что твой секлетарь Казаринов у моего хозяина Филатьева в гостях бывал, и боюся я, как бы рука руку не помазала... - О! Ты неглуп, - засмеялся Салтыков, табачок нюхая. Ванька ноги графа обнял, стал целовать их и рассказывать: - Барин мой подчивал солдата кнутом деревянным, которым рожь брюжжат. Солдат ногами не встал, так мой барин его завернул в ковры персицкие, в каких соль возят, и башкой вперед - ухнул его в тот сундук, откель воду черпают... - Коли соврал - убью! - сказал ему Салтыков. Взяли Ваньку в штыки, пошли в Китай-город. Крюком железным, которым ведра утопшие достают, зацепили со дна колодца нечто тяжелое. Потянули. Вытянули. Обнаружился мертвый солдат полка ланд-милиций. Тут Ванька своему хозяину закричал голосом нехорошим: - Эй, барин! Ты меня днем на Саечных рядах-пымал, а я тебя прямо в дому твоем спроворил... Мое "слово я дело" верное! Взяли Филатьева под караул. А граф Салтыков выдал Ваньке сыну Осипову "письмо отпускное". Теперь, когда наговор его оправдался, он - по закону! - получил волю вольную. И более крепостным не был. Гуляй себе! Ходи где знаешь... - Каин ты! - кричал Филатьев ему. - Ты - Каин! А Ванька снова - шасть под мост. Сидел там славный московский ворюга, дворянин Болховитинов, и делал в журнале опись подробную: кого и когда он ограбил. Сколько было с "походов" тех ему выручки. Ванька к дворянину Болховитинову подластился. - Научи и меня писать, государь, - попросил. - И так подохнешь... Наука - дело дворянское. С тех пор Ванька по отцу своему Осиповым уже не звался. - Я - Каин! - говорил он. - Всех куплю, всех продам. Эй, ребята, что загрустили? Пей водку, как гусь, лопай хлеб, как свинья, а работай черт, а не я!.. ...Было в ту пору Ваньке Каину всего пятнадцать годочков. Далеко пойдет парень. В истории же место его - наравне с курфюрстами и королями. Велик Ванька, велик! Всех купит - всех продаст. Вы его, люди, тоже бойтесь. Глава 3 С Украины уже не раз доносили о набегах жестоких из улусов ногайских. Крымский хан (по слухам) уже получил из Турции вещий подарок: халат и саблю, а это значит приказ - к походу! И вскинулись крепкие татарские кони, и было еще неясно, куда они ринутся, топча пределы российские. Кажется, через степи они помчатся на Кабарду... При дворе первым делом решили освободиться от областей, завоеванных в Персии, - от Гиляни избавиться! Земли эти на море Каспийском, с таким трудом завоеванные, камнем висели на шее Анны Иоанновны. - На што мне Гилянь? - говорила она Остерману. - Да и далеки эти земли, солдаты в тех краях избалуются, чай. Пущай уж Надир забирает их обратно под свою руку... Остерман Востока не знал и боялся его. Гилянские провинции - что ведал он о них? Жарко там, дух гнилой, клопы и клещи, мрет там много народу... И он поспешно согласился с царицей: - Ваше величество, прибыли от тех краев никакой! - А убытку-то сколько? - спросила Анна. - Очень много. Но славы - мало... - Вот видишь, Андрей Иваныч, - обрадовалась Анна. - Так на што мне эта Гилянь? Эва, у меня и своих земель не счесть... Говорят, это Волынский втравил Петра в походы персицкие.., у-у-у, проклятый! Помилование Волынскому она еще не подписала. Но зато не уступала Бирену и головы графа Ягужинского. Бирен ходил эти дни, как помешанный, твердя императрице неустанно: - Анхен! Русские должны знать, что я умею любить, но я умею и мстить... Неужели можно простить дерзость Ягужинского ко мне? Анна Иоанновна выла в голос - как бабы на базаре: - Тебе Ягужинского отдай с головой, а где мне взять ишо такого слугу? Ведь он прокурор имперский, за меня от скорпионов верховных был в железа вкован... Бирен решил добиться своего. И для этого у него козырь был верный: он знал, как сильно Остерман ненавидит Ягужинского. - Вот вы, - сказал он императрице, обозленный, - всегда верите Остерману! Спросите у него. Так ли уж необходим для славы вашей этот разбойник Ягужинский? Он был уверен: Остерман так и схватится за топор, сообща они разложат на плахе шумливого Пашку. В покои императрицы был срочно зван Остерман (опять.., умирающий). Поверх вороха одеял лежали его восковые пальцы. - Ягужинский.., необходим, - заверил Анну вице-канцлер. Бирен опешил. Вот этого он никак не ожидал! Напряжение ума. Интриги. Конъюнктуры. "Уступить нельзя, - быстро соображал вице-канцлер. - Сегодня голова Ягужинского, а завтра этот кобель потребует у Анны моей головы.., моей! Головы мудрого Остермана!.." - Ах ты шарлатан!! - заорал на него Бирен, опомнясь. - Долго ли ты еще будешь дурачить меня и ея величество? Тебе давно уже никто не верит. Сними свой козырек и покажи свои бесстыжие глаза. Остерман не двинулся в коляске. Но по щекам его, серым и впалым, вдруг градом хлынули слезы. - Оставь Андрей Иваныча.., не мучай его, - заплакала и Анна Иоанновна. - Чего ты хочешь от нас? - Я уже ничего не желаю в этом подлом мире! - воскликнул граф Бирен. - Но пусть этот человек только посмеет взглянуть на меня... - Что ж, - тихо ответил Остерман, улыбнувшись. - Я могу поднять козырек. Но вид моих глаз вряд ли будет приятен вашему величеству и.., вашему сиятельству, господин Бирен! И козырек он сдернул. Вот оно - лицо трупа (натертое фигами). Глаза, заплывшие гноем, бестрепетно взирали на графа Бирена. - Закрой, - велела Анна Иоанновна в отвращении. - Ягужинский, повторяю, необходим, как генерал-прокурор империи. (Удар ладоней по ободам колес, Остерман ловко подъехал к Анне.) А почему бы, - спросил вкрадчиво, - не послать Ягужинского послом в Берлин? Спросил и весь напрягся: никто (ни Анна, ни Бирен), никто из этих балбесов не догадается, что задумал великий Остерман. - Но при королевусе прусском, - опешила Анна Иоанновна, туго соображая, - уже есть посол... Михаила Бестужев-Рюмин! - Его - в Стокгольм, - рассудил Остерман. Анна Иоанновна умоляюще глядела на Бирена. Бирен грыз ногти. Остерман, усмешку затаив, выжидал. - Хорошо, - поднялся фаворит. - Я согласен: посылайте его хоть в Китай, но чтобы я не видел более низкой физиономии Ягужинского. Я так не могу жить далее... Или я или он. Теперь Анна глядела на Остермана - вопросительно. - Вот те раз! - сказала, себя по бокам шлепнув. - Договорились, хоть из дому беги... Ягужинского - в Берлин, а кто же тогда в прокурорах империи? Остерман доплел свою паутину до конца: - Ягужинский и останется генерал-прокурором! Тут Бирен не выдержал - расхохотался: - Ягужинский и там и здесь? И посол? И генерал-прокурор?.. Прав Волынский - плывем каналами дьявола! - Око Петрово, - отвечал Остерман спокойненько, - из Берлина еще лучше разглядит грехи наши. А королевус прусский... Но тут влетел Рейнгольд Левенвольде, сияющий: - Ваше величество, из Петербурга гость... О, чудо! На пороге, словно влитый в пол, стоял громоздкий истукан. Ботфорты сверкали на нем, лосины поскрипывали, чистенькие. И палашом он салюты учинял, безжалостно и дерзко рассекая воздух... - Ми них! - вскрикнула Анна, рванувшись вперед. Палаш отринулся к ноге, плашмя прилег к ботфорту. - Я буду счастлив, - заговорил Миних, сразу идя на штурм, - видеть ваше бесподобное величество в Петербурге! Ладожский канал - это великое произведение вашего царствования! Оно осенит вас в веках, и благодарная Россия, может, упомянет когда-либо и мое великое имя рядом с вашим именем - наивеличайшим! "Умеет льстить, оставаясь грубым", - заметил Остерман. - Что ж, - сказал он, - великое царствование государыни нашей имеет право избирать великих героев. Пусть и Миних тоже будет великим.., не так ли? И, презрев всех, выкатился. Бирен дружелюбно хлопнул Миниха по груди и ушиб себе руку. Под кафтаном генерал-аншефа скрывались латы. Миних был непробиваем - ни интригами, ни пулями. - Ваше величество, - поклонился Бирен, - я оставлю вас. Однако, не уступив мне в Ягужинском, вы уступите мне в Волынском... Анна Иоанновна, кося глазами, согласилась. Теперь граф Бирен нахваливал себя перед русскими вельможами: - Я спас Волынского от виселицы.., благодарности от него не жду, я поступал как христианин. Ягужинского скоро из тюрьмы выпустили, велели в Берлин отъехать - послом. Павел Иванович всю ночь перебирал свои бумаги заветные, наутро сгреб их в кучу и нагрянул к Миниху. - Бурхард Христофорыч, - сказал ему, - небось уведомлен, каково меня сгрызли тут? Так я до тебя... Дело сердечное, до всей России касаемое. А мне его завершить не дадут, потому как ныне упал я шибко. Тебе же оно, дело это, только славы прибавит! - Славы у меня и без того много, - отвечал Миних, гордясь. - Однако покажи... Я и сам проектами полон. И мост через Балтику хочу перекинуть. И Китай замышляю покорить... Я ведь все могу! Ягужинский вручил Миниху свои проекты об образовании юношества на Руси при корпусах кадетских, где бы воспитывать дворян воински и граждански... Вздохнул: - А я в Берлин отбываю, стану там пива разные пробовать. Может, и вернусь жив? А может, и помру... Прощай, аншеф! *** Миних был на руку горяч и разумом вспыльчив. Когда еще мост через Балтику построится? Европа-то не ждет: она в надежде взирает на Миниха, и надобно ее поразить. Гуляя как-то с императрицей по саду Головинскому, Миних воткнул в сугроб свою громадную трость, воскликнул - весь вдохновенный: - Не сойду с места сего, мать моя и благодетельница! Знай же, что Петр Великий говорил, будто только един я скрасил убогие дни его последние. И мечтал великий государь отплыть со мною от пристани в Петербурге и сойти на берег как раз на этом месте... Вот тут, где ныне моя дубина торчит, матушка! - Что ты ныне желаешь? - спросила Анна, пугаясь. - Полон я прожектами, мать моя, когда-нибудь лопну от них, как бомба... Саксонцы и баварцы уже переняли от Пруссии корпуса кадетские. Не пора ли и нам почину их следовать? Генерал-фельдцейхмейстерства желаю я такоже, чтобы дело пушечное подъять на Руси! Генерал-фельдмаршальства желаю такоже, дабы горячность моя к битвам не охладела... Миних съедал по сотне блинов сразу. С маслом, с медом, со сметаной, с икрой. Выпивал аншеф целый анкерок настоек и, расстегнув золотой пояс на тугом животе, угрожал России страшными проектами. - Версаль, - говорил он, - будет у стен Шлиссельбурга! Это я вам обещаю: сады, каскады, фермы, бабы в сарафанах... Качели! Куда ни глянешь - качели, качели, качели. Все деревни закачаются. Да!.. Имею еще некоторые соображения. Но, дабы не вредить безопасности государства, о них прежде молчу. Но.., ждите! Остерман даже не заметил, как Миних вдруг стал самым близким человеком у царицы. Это опасно. Желая забежать вперед, он тоже приласкал Миниха, советуясь с ним о создании Кабинета, он даже предложил грубияну пост кабинет-министра. Но Миниха на патоке не проведешь. Аншеф сразу раскусил, что главным в Кабинете будет Остерман, а Миниху всегда хотелось быть только первым... - Я буду первым, - заявил он честно. - В делах военных! В один из дней пришли в комнату Иоганна Эйхлера молчаливые кузнецы, расковали от цепей флейтиста. Остерман нежился в лучах триумфа, отдыхая от конъюнктур. "Как это удачно! - размышлял он. - Бирен остался в дураках, генерал-прокурор вроде бы и существует, но Пашки-то нету... Пашка в Берлине на пивах сопьется. А кто остался хозяином на Руси? Я, великий Остерман!.." Темные каналы кончились, и пора было выплывать на свет божий. Кабинет станет главным законодательным учреждением в России. - Ваше величество, - напомнил Остерман императрице, - все зло на Руси исходит от коллегиальных замыслов. Бойтесь мнения общего, но дорожите исключительно одним мнением - свои м... - Кого мыслишь в мой Кабинет министрами посадить? Остерман заранее решил, что сажать надобно тех, которые дурее всех, которые трусливее всех, которые богаче всех. - Ваше величество, - отвечал он царице, - канцлер империи граф Головкин, Гаврила Иваныч, хотя и дряхл, но достоин той чести. Да и князь Алексей Черкасский - муж пламенный, добродетелями украшен! На костях догнивающего Сената был воссоздан "Собственный Кабинет Ея Императорского Величества". Поблизости от покоев Анны Иоанновны (рядом с покоями Бирена) освободили угол. Истопник Милютин как следует прожарил печки, чтобы Остерман не мерзнул. Лакеи вперли сюда пышную кровать, взбили пуховые перины. Кабинет был готов... Сели за стол кабинет-министры, и Черепаха - Черкасский долго в недоумении тугодумном озирал высокую кровать. - А кровать-то к чему здесь, Андрей Иваныч? - Как же! - пояснил Остерман, улыбаясь. - А ежели ея величество пожелает почтить нас своим присутствием?.. И правда, пришла как-то Анна Иоанновна, посидела немного. Потом туфли с ног сошлепнула на пол, сунулась в пуховые подушки: - Ну, министры! Ну, родненькие мои! Вы о делах важных тишком рассуждайте, а коли я задремлю - так вы уж потише... Вот берлога - так берлога: именно о такой яме и мечтал граф Остерман. Теперь дела России двигались через Кабинет - Черкасский спал, Головкин трусил, Остерман решал. Вся Россия отныне была в руках одного Остермана! Однажды как-то подсунулся к нему Иогашка Эйхлер: - Ваше сиятельство, а какой род службы мне поручаете? - Флейтируйте пока, мой друг, флейтируйте, - обнадежил его Остерман. - Со временем вы мне понадобитесь на большее... Я вознесу вас, преданный Иоганн, столь высоко, что с высот Кабинета вы обозрите всю Россию... А сейчас, - закончил он без пафоса, - езжайте до Рейнгольда Левенвольде, обер-гофмаршал мне нужен! *** Прямо от вице-канцлера Рейнгольд Левенвольде отправился в дом князя Черкасского просить руки его дочери - Варвары Алексеевны, которая давно считалась невестой поэта Антиоха Кантемира. Черкасский, коли гвоздь надо было вбить в стенку, и то годами не мог решиться - вбивать или не вбивать? А тут такое... Громадное "курфюршество" князя уплывало в руки курляндского оборотня. - Ея величество, - безжалостно добил его Рейнгольд, - желают брака вашей дочери со мною! Воле царицы перечить не станешь, и скоро Рейнгольда обручили с богатейшей невестой России. - Ну что ж, - сказала при этом тигрица Варька, - коли золотого осла по мне не сыскалось, так пущай уж так: и на льва я тоже согласна... Так начал Остерман расправу с Кантемиром - бил прямо в сердце, и справедливо писал князь Антиох: Зачни с Москвы до Перу, с Рима до Китая, Не сыщешь зверя столь, как человека, злобна А ведь помазали его милостями изрядно, стал Кантемир при Анне Иоанновне богатым помещиком земель Брянских и Нижегородских, - земли в тех краях сытые, жирные, лесные, пашенные. И невесту его, Варьку Черкасскую, царица заметно отличала, дозволила ей носить в прическе локоны, что другим девкам при дворе было строго заказано (за вину такую их на портомойню отсылали, где они штаны солдатские выстирывали). Но теперь все разом пошло прахом. - Высокая степень, - говорил Кантемир, - да и богатство редко без беды бывают. И всегда неспокойны! А кто в тишине, от суеты мирской далече, будет малым доволен, тот и достоин называться философом истинным... Уехать бы! К этому времени британский консул Клавдий Рондо начал трясти при дворе образцами сукон. Был он купчина хоть куда! Чего только не вытворял с этими сукнами: мочил их в уксусах, рвал шпорами, протыкал шпагою, палил над свечой и давал нюхать изгарь Миниху. И все это затем, чтобы доказать неопровержимую истину: британские сукна намного прочнее прусских! Анна Иоанновна тоже сукна щупала и жалась: денег не было. - О! - восклицал консул Рондо. - Англия богата, и деньги ей не нужны... Только пусть Россия откроет для наших кораблей Ригу, Архангельск и Петербург. И не надо нам денег! - повторил он, добавив: - У вас нет золота, но зато много воска, дерева, пеньки, смольчуги, льна и смолы... Анна Иоанновна показала сукно Ивану Кирилову, что был членом в Комиссии о коммерциях... Он тоже сукно похвалил. - Оно бы и ладно, - рассуждал Кирилов. - Да не ущемит ли сия коммерция прибыли купцов российских? Может, ваше величество, еще помучаемся, а скоро и сами начнем сукна валять отличные? Им воск и дерево отдай, а взамен бутылки да пуговицы получишь... Но в Комиссии о коммерциях опять Остерман был главным. - Мануфактуры российские, - отвечал он по-немецки (чтобы слов не выбирать), - внутреннего рынка и того обеспечить не могут. Клавдий Рондо своего добился: дорога из солдатского сукна превращалась для Англии в "шелковую дорогу", - транзит через всю Россию в Персию, на восток, прямо в Индию, вот чего он добился! Теперь Россия была закована в две цепи сразу: Веной - в политике, Лондоном - в торговле... Клавдий Рондо, мужественный и умный, сделался при дворе своим человеком. Признав его на Москве как посланника, надо было готовить русского посла в Англию... "Вот удобный случай избавиться от Кантемира!" - решил Остерман, но Анна Иоанновна вице-канцлера тут же высмеяла: - Придумал же ты, граф, кого послать! Да англичане, чать, молокососов не жалуют... Справится ли? Остерман все заботы взял на себя. В карете вице-канцлера ехал князь Антиох на обед к английскому консулу. - Сколько же вам лет, дитя мое? - спросил Остерман. - Увы, всего двадцать два, - отвечал поэт. - Но по уму гораздо больше... После обеда Рондо отозвал Остермана в соседние покои: - Ваш кандидат в послы при дворе Сент-Джемском вполне достойный молодой человек. Он разумен и знатен! Но я не могу не выразить вам сомнений в его возрасте. Ведь это же.., мальчик! - Двадцать восемь лет, - солгал с улыбкой Остерман. - Мы сорвали для вас, для англичан, самый роскошный цветок в России. Рондо, стукнув башмаками, учтиво поклонился. Потом, расщедрясь, велел зажечь вокруг дома иллюминацию. Жена консула, леди Рондо, не тратя времени, вязала мужу толстые носки.