о прохожего. Зато в новой части города уже кричат па-ровозы, слышны гудки пароходов, вовсю куховарят дешевые хар-чевни, возле гостиниц полно пролеток, а в кабаках на пристани посиживают горьковские челкаши, бароны и сатины... Пахнет тут разно -- водкой и дегтем, овсом и хлебом, рыбой и кислой верб-люжьей шерстью. По булыжным мостовым ветерок перегоняет кло-чья утерянного с возов сена, под ногами маститых купцов жалоб-но пищат арбузные корки. Арбузы здесь славные, так и называ-лись -- царицынские, вся Россия их тогда ела... А через весь Царицын, вздымая тучи желтой пылищи, валит толпа, и в городе все живое разбегается перед нею: -- Илиодоровцы идут... спасайся кто может! Толпа... Не дай-то бог угодить в эту толпу, если ты для нее чужой: разорвут на сто кусков, словно кошку, которая по ошибке затесалась в хоровод собачьей свадьбы. Через город, захлопнувший двери и ставни, идут илиодоровцы -- биндюжники с флагами, маляры с квачами, дружинники с браунингами, бузотеры со шка-ликами, лавочники с хоругвями, мясники с ножиками, бабы со скалками, старухи с иконами, мальчишки с рогатками. Нету здесь пролетариев, и полиция в своих депешах на имя Столыпина ни-когда не забывала отметить это обстоятельство... Впереди процес-сии патлатые ведьмы, полусогнутые от усилий, влекут по песку колесницу наподобие той, в каких гордые триумфаторы въезжали в ликующий Рим. Но теперь на колеснице, под белым балдахином, украшенным курослепом и ромашками, высился иеромонах Илиодор, проницая будущее Руси зелеными глазами лешего. Надо ска-зать, что зрение у него было превосходное -- снайперское! Еще за версту Илиодор видел человека в очках или чиновника, который заранее не скинул фуражки. В таких случаях следовал призыв: -- Вон дурак! Бей его, чтобы умные боялись... Илиодор останавливал трамваи, а пассажирам велел стоять в вагонах навытяжку, пока процессия не минует. Он подзывал к при-стани волжские пароходы и указывал капитанам, что средь пасса-жиров замечены "жиды и толстовцы", которых требуется утопить в центре Каспийского моря. Никто не осмеливался возразить, а по-лиция с почтением выслушивала любую ахинею иеромонаха. Возле ресторана "Северный полюс" Илиодор произнес страстную про-поведь на тему о том, что, пока в ресторане доверчивые христиане пьют и закусывают, "жиды и писатели творят свое черное дело". На всякий случай толпа ворвалась в зал ресторана, покалечив "доверчивых" христиан, а сам владелец ресторана дал обет посетить святые места и, стоя на коленях, всенародно поклялся быть ис-правным подписчиком на газету "Гром и Молния" (которая, кста-ти, в свет еще не выходила)... Нашелся в Царицыне такой мерза-вец, который, стоя в дверях скобяной лавки, шапку-то снял (и очков не носил, слава богу), но позволил себе при прохождении толпы, стыдно сказать, засмеяться. Наказание было ужасно -- смешливого торговца скобяными товарами окунули в выгребную яму. Затем попалась какая-то дама сорока с лишним лет, до-вольно симпатичная, которой Илиодор с высоты своей колес-ницы сделал строжайшее внушение, чтобы она на чужих муж-чин не засматривалась. -- Да что вы ко мне пристали? -- обиделась та. -- Я иду своей дорогой, а вы идите своей. Какое вам до меня дело? Илиодор велел ей в наказание примкнуть к его толпе. -- Да ты просто сумасшедший! -- сказала дама. Тогда Илиодор подозвал пристава и указал тому составить про-токол об оскорблении духовного сана. После чего тронулись даль-ше -- с криками: "Шапки и очки долой! Русь идет..." На балконе третьего этажа некие супруги Николаевы осмелились пить чай с ежевичным вареньицем. Толпа пропела им анафему, а Илиодор произнес зажигательную речь о падении нравов, причислив люби-телей чаепития к зловредной секте читателей Льва Толстого. С пра-порщика запаса Волкова, идущего в банк за пенсией, сбили фу-ражку, а когда он, наивный человек, сказал, что офицеров бить нельзя, Илиодор крикнул: "Это социалист!" -- и толпа смяла пра-порщика. Жандармский полковник Тюфяев, сопровождавший про-цессию, решил вступиться за Волкова, но Илиодор скомандовал дружине в"-- 1, чтобы Тюфяева взяли и выяснили, нет ли у него тайных связей с масонами и синедрионом. Профессиональный борец Корень шапку перед илиодоровцами снял, перекрестившись, но с папироской не пожелал расстаться, что его и погубило... Илиодор заметил дымок. -- Брось дымить, или не видишь, что Русь идет? -- Кака там ишо Русь? -- не поверил Корень. С волжским чемпионом классической борьбы, конечно, при-шлось как следует повозиться, и на подмогу дружине в"-- 1 была брошена в бой дружина в"-- 2. Борца все-таки связали и, паля в небо из браунингов, оттащили в острог. Толпа вышла на берег Волги, где заранее из досок и соломы было сооружено гигантское чучело "гидры революции". Илиодор заверил демонстрантов, что внутри "гидры" засели социалисты, евреи, толстовцы, кадеты и прочие, после чего прочел им всем смертный приговор, начертанный на куске красного картона. А когда чучело (под вопли "анафема"!) подожгли, Илиодору с пристанской почты принесли телеграмму. -- Братия и сестры! Великая весть дошла до нас... На наши сладкие виноградники едет могучий старец Григорий Распутин -- ура великий изгонителъ бесов приближается к нам -- ура! Все это происходило не при царе Горохе, а в царствование Николая II, когда творили Максим Горький и Мечников, Репин и Циолковский, когда пел великий Шаляпин и танцевала несрав-ненная Анна Павлова, когда Заболотный побеждал чумную ба-циллу, а макаровский "Ермак" сокрушал льды Арктики, когда Борис Розинг обдумывал проблемы будущего телевидения, а юный Игорь Сикорский вертикально вздымал над землею первый в Рос-сии вертолет... Об этом следует помнить, чтобы не впадать в лож-ную крайность. * * * Далее я вынужден следовать секретным отчетам полиции и запискам Илиодора... Распутин приехал страшный! В каком-то дра-ном полушубке с чужого плеча, руки не мыл с неделю, лицо изможденное, взгляд скользящий, нечистый. Сам признал, что в дороге насквозь пропился -- приехал чуть ли не зайцем без копей-ки. "Да и обшептали меня. Только было уснул, как все карманы обчистили. Был руль, помню. Проснулся -- нету..." Местная чер-ная сотня поднесла ему хлеб-соль на подносе, как союзнику, она собрала 150 рублей, на которые справили Распутину новую шубу (был ноябрь 1909 года -- уже холодало). От Саратова Гришка ехал вместе с Гермогеном, который и нашептал Илиодору: "Связались мы с ним, а зря... Бес он паршивый!" Илиодор отвечал епископу: "Я же его в Царицыне уже за святого представил". На что получил ответ Гермогена: "Козлом от него несет, а не святостью. Но коли нам пока угоден, будем его держаться. Дай ему, собаке, похмелиться!" С разговорами о трудностях в дороге и о том, что не стало в народе честности, Гришка вылакал 12 бутылок церковного каго-ру и даже не окосел. В оправдание себе сказал: "Это ж духовное... такого мне хоть бочку ставь!" Илиодор вспоминал: "Гришка охот-но целовал молодых женщин, а старух отпихивал. Гришка у меня исповедовался: "Что я буду делать, когда царицка шугнет меня от себя?" -- Эта фраза и некоторые другие дали мне понять, что против него собирается кампания (верно: Столыпин уже начал ее!)... Гриша много рассказывал, как с Вырубовой и другими жен-щинами ходил в баню... как радел с Вишняковой, нянькой царс-ких детей, и другими, как они в келье... обнимали его голову, как Вишнякова рвала на себе волосы из-за того, что ей не пришлось лежать с Гришей..." Рассказывая все это, Распутин выпытывал у монаха: "Ну, как? Соблазняешься?" Давно известно, что монах занимает женщину так же, как мужчину занимает монахиня. Жен-щина сердцем чувствует, что отречение мужчины "от мира" есть прежде всего отречение от нее, и поэтому женщина так стремится разбудить в монахе именно мужчину. Илиодор сейчас попал в неприятное положение. Он жил в окружении женщин, легко перешагивал через них, спящих на полу храмов, но берег себя в чистоте, никакого блуда за ним никогда не водилось. И теперь ему стало ясно, что Гришка приехал неспроста, -- ему хочется сделать монаха сообщником в разврате... Илиодор это понял и сказал так: -- А в народе-то про тебя скверно глаголют. Будто я позвал в Царицын не святого старца Григория, а жулика Распутина... -- Это нехорошо, брат, -- отвечал Гришка. -- Я вить делаю новый подвиг, церкви ишо неизвестный. Вишь, еропланы залета-ли... это новое. И я, брат, тоже новый -- вроде энтих еропланов. Какая с еропланов польза? Никакой. А с меня много пользы. Распутин был заранее разрекламирован в Царицыне как "изгонитель бесов", причем Гришка уточнил по приезде: -- Женских бесов! А за мужских я не берусь... Первым делом поехали к жене извозчика Ленке, на которую Распутин произвел должное впечатление: "Огонек разума блеснул в ее черных краси-вых глазах, и она громко закричала на старца: "Ты зачем меня лапаешь, а? Я тебе полапаю! Вот я тебе как дам по морде, так будешь знать Ленку..." Что она и сделала тут же. -- Силен бес, ой, силен, -- заговорил Распутин, пятясь. -- Ну ее... Вот стерва какая! Шарахнула-то здорово... Следующий визит. Царицынская купчиха Лебедева, 55 лет, здоровая бабина кустодиевского типа, пудов эдак на десять ве-сом. Дом -- полная чаша. Распутин, как только осмотрелся средь богатой обстановки, сразу точно установил верный диагноз: -- Бес есть... чую! -- Он обошел все комнаты, остановился в угловой тесной клетушке, где стояла широченная кровать. -- Вот отседова бесу уйти уже некуды, -- авторитетно заявил он мужу купчихи. -- Давай, батька, волоки сюды свою бабу... Лебедеву оставили с Распутиным наедине, а Илиодор с хозя-ином засели за самоваром. Поговорили о суетности жизни и вооб-ще... Вдруг раздался страшный треск, и хозяин забеспокоился: -- Как бы мебель не попортили... эва как! Бес-то! -- Видать, бес не сдается, -- отвечал Илиодор. В клетушке долго слышалась страшная возня, будто здоровые мужики дрались в чулане. Но при этом ни единого возгласа, ни мужского, ни женского, не раздалось. А купец молился: -- Господи, помоги старцу Григорию беса осилить... Распутин выкатился из чулана, примеряя к рубахе оторванный подол. Он был весь в поту, через лоб пролегла яркая царапина. -- Ну, бес так это бес, скажу я вам! Не дай бог второй раз на такого нарваться... Едва управился. Ба-альшой бес был. Сам видел. Сначала-то он -- под кровать. Я -- за хвост и тащу его. Эй, хозяин, там в окошке стекла вылетели. Так это не я! Это бес выскакивал... Дайте выпить чего! А то сил моих не стало... Цитирую: "Когда старец это говорил, несчастный муж пла-кал". Поехали с третьим визитом. О нем писано: "Е.С.Г. -- богатая купчиха, молодая и красивая, а муж старый и некрасивый. От половой неудовлетворенности, считая себя бесноватой, часто кри-чит..." Но когда Распутин стал уводить молодуху, престарелый муж, еще не потеряв бдительности, почуял неладное и возроптал: -- Это по какому такому праву! Ѓн, значила, с нею останется, а я, значила, как на гвоздиках тута сиди... Зачем же так? -- Старец святой жизни, -- сказал ему Илиодор. В деле запротоколировано, что из спальни слышались "закати-стые смешки и раздавались шлепанья ладонью по голому телу". Муж часто порывался встать, но Илиодор его удерживал: -- Не мешай... это наважденье бесовское. -- Да рази так бесов изгоняют? -- возмущался муж. -- А как изгонять -- ты знаешь? -- Не знаю. -- Тогда сиди и не рыпайся... Распутин с купчихой вышли потом к столу и стали алчно пить чай. Муж посматривал на жену с большим недоверием. -- Ну, ладно, -- сказал он ей, коля сахар. -- На этот раз куда ни шло. Но ежели ты еще заблажишь, я тебя вожжами так вздую, что любой бес из тебя в момент выскочит... Распутин попросил у него двадцать пять рублей. -- За што, мил человек? -- За беса. -- Вот с беса и получи... Хитрущий Гермоген, почуяв назревание скандала, хотел уже скрыться в Саратов, но Илиодор не отпустил его: "Мне одному с Гришкой не справиться... Попробуй вдуди каждому в ухо, что он святой!" Дабы поднять авторитет Распутина, втроем пошли в фо-тографию Лапшина, где чинно и благородно снялись на карточку в порядке слева направо: Гришка -- Гермоген -- Илиодор (все сидючи на стульях). Фотографии размножили в невероятных количе-ствах и раздавали, как иконки, молящимся в храме. А пока они там "гоняли бесов", газеты уже начали травлю: Гришка читал ругань по своему адресу, страшно удивляясь, откуда журналисты знают все подробности его прошлого, и он уговаривал Илиодора ехать с ним в Покровское -- там пережидать газетную бурю. Неожиданно к воз-мущению газет подключилась и Дума, депутаты которой хотели ставить перед правительством официальный запрос о Распутине. -- Ну, поехали... пропала моя головушка! -- Не ты ли, Гриша, учил меня: "Клопов не бойся, ежели кусают -- чешись!" Вот, миленький, и почесывайся... Волгу сковало льдом, с вокзала покрикивали поезда. 27 ноября стали собираться в дорогу. До места предстояло ехать 9 суток. Распу-тин перед отъездом домой отбил телеграмму в Царское Село: Миленький папа и мама вот бес то силу берет окоянай! А дума ему служит там много люцинеров и жидов. А им что? Скорей бы божего по мазанека долой и Гучков господин их про-хвост клевета смуту делает. Запросы. Папа! Дума твоя што хошъ то и делай. Какеи там запросы? Шалость бесовская. При-кажи. Не какеих запросов не надо Распутин Московский приват-доцент Новоселов выпустил о Распу-тине брошюру, в которой разоблачил его как развратника-хлы-ста и обругал Синод за попустительство распутинским оргиям. Брошюра тут же была арестована полицией, но спекулянты продавали ее из-под полы за бешеные деньги. Газетная шумиха вокруг имени Распутина охватила всю империю -- "от хладных финских скал до солнечной Тавриды". В разделе фельетонов читателю преподносили теперь покаянные письма женщин -- жертв "изгнания бесов". Прилагались фотографии, на которых Распутин был изображен в кругу своих почитательниц. Тиражи газет конфисковали, издателей штрафовали, а редакторов са-жали. Репрессии властей против газет имели обратное действие. Поместив материалы о Распутине, издатель охотно платил пять-сот рублей штрафа, понимая, что доход от продажи газет по повышенной цене даст ему пять тысяч рублей чистой прибыли. Было из-за чего рисковать! Антираспутинская кампания сдела-ла имя Гришки широко известным: если кто раньше и не знал его, то теперь все ведали, что такой гад существует и он неис-требим! Натиском печати исподтишка руководил сам премьер государства; одной рукой Столыпин инспирировал разоблаче-ния старца, другой налагал штрафы за публикацию статей о нем... Думский же запрос о Распутине затормозил не кто иной, как самый опасный враг Распутина -- Родзянко, неуклюжий и рыхлый господин с седым ежиком на крупной голове, часто небритый, умный и резкий. -- Не торопите события, господа, -- сказал он думцам. -- Дайте мне собрать на Гришку побольше материалов. Календари империи отмечали канун 1910 года. 8. РОДНЫЕ ПЕНАТЫ Паровоз почти трагическим ревом покрывал безлюдье засне-женных сибирских пространств. Редко мелькнет за окном вагона нежилая заимка, еще реже встретится деревня средь вырубок, и совсем уж редко экспресс пронизывал запитые электричеством вокзалы городов -- с их суматохой носильщиков и жандармов, с гамом ресторанов, с запахами духов и воблы, коньяку и дегтя. Глядя на белые пажити и на леса, стынущие под снегом, Илиодор невольно вспомнил, что писал великий Карлейль: "Россия безраз-лична к жизни человека и к течению времени. Она безмолвна, вечна и несокрушима..." Цитировать же эту фразу для Гришки не хотелось, ибо тогда пришлось бы ему, дураку, разъяснять, кто такой этот Карлейль, а было монаху лень заниматься просве-щением варнака, который, поглядывая в окно, со значением покрякивал: -- Кажись, и Курган скоро... станция-то с буфетом! Не сбегануть ли за бутылочками? Деньги-то у тебя, Сережа, имеются? -- Я городу Царицыну полмиллиона задолжал, а где река тек-ла, там всегда мокро будет... Ох, великий должник я! -- Да не! -- убежденно заявил Распутин. -- Я вот ране, ищо в мужицком положении, о мильене и понятия не имел. А теперича пообвыкся и вижу -- мильен нахапать завсегда можно. -- А сколько у тебя скоплено? -- Да нисколько! Это я так говорю, к примеру. У меня, брат, на гулянья разные много вылетает. Опять же и на извозчиков, особен-но когда пьяный. Сядешь -- он тебя возит, возит. Потом разбудит и "с вас, говорит, шашнадцать с полтиной"! Ну, даешь... Ехали они, ехали. К чертям на кулички: Разговаривали. Илио-дор решил выведать у Гришки тайну его успеха при дворе. -- Ты, Гриша, пей, а меня уволь. Я на вино слаб... Подпоив Гришку, он повел на него атаку по всем прави-лам логики. Давно уже приметив в Распутине непомерное тщес-лавие (не свойственное массе русского крестьянства), Илио-дор умышленно сыпанул солью на самую болезненную рану Гришки: -- А не верю я тебе, Гриша, обманщик ты! Плетешь ты что-то о своем положении при царях, да врешь, наверное. -- А хто тебя в Царицын устроил? Тока пальчиком шуранул, кому надо подмигнул -- и ты тама! Рази не я? Или, может, ска-жешь, что и газеты меня задарма облаивают? -- Мало ли кого не лают в газетах, -- подзуживал иеромо-нах. -- Про меня, эвон, тоже пишут, будто я разбойник какой. -- Нет, ты погоди... Да знаешь ли, куда я вхож к царям? Аж прямо в спальню, да! Царицку целую, она ко мне жмется, как ребенок. Это ей, вижу, нравится. А я -- пожалте: нам не жалко! -- Врешь, -- сказал Илиодор, словно ударил. Распутин даже зубами скогорготнул -- в ярости: -- Так я те докажу! Вот прибудем в Покровское, сундук отво-рю, у меня на дне ево письма царицки лежат. Сам прочтешь... -- Ну-ну, -- говорил Илиодор. -- Покажи. Может, и поверю. За окном вагона малость расступилась тайга, потянулся длинный унылый барак. Распутин приник к оконному стеклу. -- Что за станция? Чичас сгоношу пол-ящика. -- Сиди. Еще от поезда отстанешь. -- Хто? Я? Тю... От своей судьбы еще не отставал! Ехали дальше. Под ногами катались пустые бутылки. -- А ты гляди, как меня Русь-то знает! Буфетчик чичас, как другу: "Григорья Ефимыч, для вас... что угодно... печенка свежайшая... пожалте!" Кушай, Сережа, печенку энтую. -- Распутин раз-мотал жирный газетный лист, в котором его ругали, обнажил мешанину грязно-серых кусков печенки. -- Эх, вкуснятина! -- ска-зал. -- Главное, даром! И платить не надоть... -- Ладно тебе. Ты лучше про царей расскажи... Распутин за четыре минуты опорожнил четыре бутылки. -- А то вот ишо помню... Царь эдак-то поглядел на меня и говорит: "Григорий, а ведь ты -- Христос!" Ей-пра, не вру. Глядит прям в глаза и говорит: "Не спорь, Григорий, я-то и сам вижу, что ты у нас Христос..." Мне даже неловко сделалось. Илиодора такие речи коробили. К царице, после свидания с нею, он относился скверно. Но, будучи убежденным монархис-том, страдал за эти рассказы Распутина о царях, в которых Гриш-ка всегда выглядел соколом, а цари негодными цуциками. -- Не веришь мне, што ли? -- ерзал Распутин. -- Не знаю, что и сказать... Верить ли тебе? От недоверия Распутин откровенничал напропалую: -- В пятом годе (аль в шестом? -- не помню), кады револю-ция случилась, они Митьку Козельского позвали. А он, убо-гонький, с ходу заблеял: "Спасайтесь... всех перестукают!" Я в Царское прискакал. Гляжу, царь с царицкой царенка пакуют в тряпки. Совсем уже обалделые, ни хрена не понимают... В чемо-даны шмотки пихают. Бежать чтобы... Эх, забыл я, как энта страна-то у них называется, где у них деньги в банке лежат. В обчем, -- когда я увидел, как они чемоданы собирают, я тут наорал на них. Стыдил всяко. Они присели. Потом царь с ца-рицкой на колени передо мною опустились. Вовек не забудем, говорят, что ты для нас, Григорий, сделал! А это верно -- улиз-нули б... -- Так уж они тебя и послушались? -- Ей-ей, -- крестился Распутин, округлив глаза... О царе он говорил с явной горечью, как о беспутном род-ственнике, который мешает ему налаживать прочное хозяйство. Правда: если собрать все высказывания Распутина об императоре, получится немалый том отрицательных отзывов. Все похвалы Распутин расточал в адрес императрицы: -- Баба с гвоздем, она меня понимает. А царь пьет шибко. Пу-ганый. Я ему говорю: "Брось пить, нешто пьяному-то тебе легше?" А он мне: "Ничего ты, Григорий, не понимаешь". Я с него зароки беру, чтобы вина не пил. Беру на месяц. Так он в ногах у меня наваляется: Григорий, просит, на две недельки. Я ему на полмеся-ца указываю не нюхать даже. А он, быдто купец на какой ярмарке, недельку себе выторговывает. Слаб! Сла-аб... Вконец опьянев, Распутин вдруг раздавил в пальцах стакан, начал крыть матюгами Столыпина и Феофана: -- Феофан сдохнет... Столыпин -- тоже! Сестра царицкина, Элла, та, что в монахини записалась, вот она да ишо фрейлина есть такая... Тютчева! Грызут меня... Клопы, мать их... -- Чешись, коли кусают. Чешись, Гришуня! Илиодор оставил его внизу, полез на верхнюю полку. Теперь надо было кое-что продумать, кое-что запомнить навеки. Внизу, между диванов купе, тяжело и громко блевал Распутин... * * * Слезли с поезда в Тюмени, Распутин сказал, что у него тут есть одна знакомая сундучница. Пошли к ней, чтобы переноче-вать, на улице Гришка все время сосал грязный палец. -- Чего ты сосешь? -- спросил Илиодор. -- Да бес! Кады изгонял его, он меня за палец хватил... Илиодор ночевал в одиночестве, Гришка то прибегал откуда-то, то снова убегал, каждый раз меняя на себе рубахи. -- Дела, брат... Тут такие дела, не приведи бог! В сильный морозище ехали до Тобольска, потом на лошадях тащились в санках по скрипучему снегу до Покровского. -- А я брату Антонию тобольскому еще из Челябинска теле-граммку свистнул, чтобы он тебе обеденку позволил отслужить. Стало ясно, что Гришка везет Илиодора с определенной це-лью, дабы укрепить свое значение среди односельчан. -- Ну и что тебе Антоний ответил? -- Да ничего... поганец такой! В струях дымков открылось село Покровское, где домочадцы ждали своего кормильца. От калитки до крыльца выстелили они ковры, по которым прошел сам Распутин и провел по ним гостя. Даже внешний вид дома произвел на Илиодора сильное впечатле-ние. Внутри же -- кожаные диваны, стеклянные витрины, пальмы и фикусы в кадушках, буфеты натисканы хрусталем и фарфором, всюду масса пасхальных яиц, писанок и крестиков -- будто в мо-лельне. По стенам висели царские портреты в очень богатых золо-ченых рамках. Распутин, похваляясь, с крестьянской бережливос-тью указывал, какая вещь сколько стоит. -- Вишь, как живу? -- говорил, очень довольный... Парашка накрывала на стол к ужину, девочки, дабы поразить заезжего гостя, тыкали пальцами в клавиши рояля, а сын Митька прятался за углы, мычал идиотски: "Ммммм... гы-гы-гы!" -- Что он у тебя, Гриша... иль ненормальный? -- Да не, -- отвечал Распутин. -- Это он так... в его летах я тоже придурком был, а потом вишь, каким стал. За ужином проявила себя Парашка, которая, чтобы опередить предстоящие изветы односельчан, сама брякнула Илиодору: -- Болтают тут у нас невесть што, а мы с моим Гришенькой душа в душу живем, точно голубки... Верно, родимый? -- Ага, -- отвечал тот, наматывая на вилку хвост селедки и отправляя ее в рот. -- С молокой попалась! -- сообщил радост-но. -- Ну-к, Парася, ставь ишо бутылочки три-четыре. -- Да будет тебе, -- отвечала та, поводя рукою будто пава. -- Эвон, сколько уже вылакал-то. -- Тащи, стерва! Я тебе не царь -- не сопьюсь... Забрехали собаки, взвизгнула калитка, принесли телеграмму. При свете керосиновой лампы Гришка прочел ее и засмеялся: -- Царицка жалится, что ей скушно. Ну, да я не поеду! На што ехать-то? Слушать, как меня в газетах языками скоблят... Илиодора уложили спать на кушетке в горнице. Он пишет, что жившие в распутинском доме девки, Катя и Дунька Печеркины, стали стелить матрасы на полу. Дунули на лампу -- темно... -- Это вы зачем здесь? -- взбеленился иеромонах. -- А нам отец Григорий велел. -- Брысь отседова, мокрохвостые... Из-за стенки послышался голос Распутина: -- Ладно, ладно... они уйдут. Спи! "Я понял, -- писал Илиодор, -- что Распутин хотел меня соблазнить на грех, чтобы сделать меня связанным, когда я... дерзнул бы выступить против грязных дел Григория". Утром монах проснулся от громкого скрипа половиц. Это блуждал Рас-путин, немытый, нечесаный, в одних кальсонах, босой. "Вра-ги, враги, -- бормотал он, -- гнетут меня, анахтеми... помо-гай, боженька, их осилить!" Вечером он назвал в гости мест-ную "интеллигенцию": учителя с женою, священника Остро-умова, писаря и каких-то двух барышень с гитарами. Учитель в зеленых штиблетах, угодничая, подхалимски ржал, рассказы-вая глупые анекдоты, барышни терзали гитары, пытаясь на-строить их на "духовный" лад, а священник, крепкий мужчина с выправкой солдата, не проронил ни слова, ни к чему на столе не коснулся. Распутин шлялся по комнате в плохо застег-нутых штанах, которые он заправил в длинные шелковые чул-ки голубого оттенка... Гости посидели и убрались. -- А попу Остроумову не верь, -- сказал Распутин. -- И деревенским, коль трепаться станут про нас, тоже не верь. -- Почему же, Гриша? -- Завидуют нехристи, -- просвистел Гришка... Перед сном он поманил иеромонаха в комнату, где стоял сун-дук с замком. Извлек из него завернутые в тряпку письма. -- Не верил ты мне, так гляди... Это царицка пишет. Это от дочек ее. А вот наследник Алешка, смотри, какие ковелюги, одна лишь буква А получилась, а все остальное -- чепуха... Перед глазами Илиодора поплыли строчки царицы: "Возлюб-ленный мой, если все тебя забудут, если все от тебя откажутся, я никогда-никогда не забуду..." Из Ливадии писала подросток Оль-га: "Так жалко, что давно тебя не видела". А вот письмо от Анаста-сии, поразившее Илиодора безграмотностью: "Када ты приедиш суда я буду рада... када ты приедиш тада я поеду к Ани в дом и тада тебя увижу приятна мой друк". Распутин плотно обмотал царские письма в тряпку. -- Теперь-то веришь, что я при царях шишка?.. Илиодор все же навестил Покровского священника Остро-умова, который принял монаха с откровенным недоброжела-тельством. -- Зачем вы здесь появились? -- грубо спросил он. -- В гости заехал... к другу. -- Ваш друг -- замечательный мерзавец. Опытный интриган, Илиодор знал, что на противоречиях можно заставить собеседника высказать самое откровенное. -- Да бросьте? Отец Григорий хороший человек. -- Сволочь, каких еще поискать надо. -- Его сам государь отличает, -- сказал Илиодор. Остроумов едва сдерживался от брани. -- Если вы знаете о Григории дурное, так почему же лично о сем царю не доложите? -- тонко строил интригу Илиодор. Тут попа прорвало: навалил на Гришку целую кучу. -- И знайте, -- заключил он рассказ, -- что я никакой не священник, я агент святейшего Синода, наблюдающий за бо-гомерзкими делами Распутина от имени обер-прокурора Лу-кьянова, и я уже дал телеграмму в департамент полиции, что в доме Распутина скрывается беглый каторжник... Это о вас, милейший! -- Простите, разве же я похож на каторжника? -- Одна ваша рожа чего стоит! -- ответил Остроумов... В доме Распутина с неудовольствием восприняли его визит к Остроумову, но Илиодор переговорил еще и с крестьянами. С их опросу узналось, что покровские жители считают Распутина дура-ком и мошенником. Когда он, чтобы задобрить односельчан, вых-лопотал в Петербурге двадцать тысяч рублей на построение в род-ном селе нового храма, мужики собрались на сходку и единогласно постановили: "Денег не брать! Это б...ские деньги". Илиодор шел через все село, громко хрустя валенками по снегу. В домах жгли лучину, только в распутинском доме, светло и беззаботно, палили керосин. Было холодно. Звезды. Тишина. Синеватый мрак... В голове церковного баламута кое-что прояснилось. Через узкие щелки глаз, заплывших "духовным" жирком, Илиодор жадно впитывал в себя это желтое сияние, что исходило от распутинских окошек. -- Надо брать, -- загадочно произнес он... Ночью, когда в доме все уснули, Илиодор затеплил от лампа-ды тонкую свечечку. Взял нож. Прокрался в соседнюю комнату, где берегся сундук. Неслышно, как заправский взломщик, он заставил замок открыться. Достал связку писем царицы и ее дочерей, запих-нул их под рубашку и, дунув на свечку, вернулся к себе на кушет-ку. В будущем эти письма должны сыграть свою роль! * * * Русская кинохроника того времени, как это ни странно, чаще всего обыгрывала сюжет -- купание зимою в проруби. Это был самый ходовой товар для экранов Европы, ибо вполне отвечал представлению иностранцев о бытовой стороне жизни русского человека как человека чрезвычайно сильного и здорового, для ко-торого посидеть в обледенелой проруби -- это сплошное удоволь-ствие! В 1908 году на русский экран энергично вышел сам Столы-пин, запечатленный на пленке "Вечер у П.А.Столыпина в Елагином дворце", но фильм был сразу же запрещен, и я подозреваю, что тут не обошлось без зависти царицы, которая тоже снималась в фильме с мало интригующим названием. "Их императорские вели-чества высочайше изволят пробовать матросскую пищу на импера-торской яхте "Штандарт" во время плавания в шхерах в 1908 году". Я не думаю, что на фильм с таким названием публика повалила!.. Занимая царские апартаменты в Зимнем дворце, Столыпин не всегда был тактичен по отношению к царям. Дерзость его дошла до того, что однажды он принял за своим столом офицеров при ору-жии (что полагалось только за столом царским). Прослышав об этом, Алиса ядовито заметила: "До сих пор у нас было две цари-цы, но показалась и третья!" Она имела ввиду себя, Гневную и жену премьера, Ольгу Борисовну. Вспомнив про Мишку, царского брата, и его метрессу Наталью, она добавила: "Не исключено, в скором времени их будет уже четыре..." В один из дней Столыпин начал доклад Николаю II: -- Обращаю внимание вашего величества на некоторые не-удобства в связи с пребыванием подле вас некоего Григория... Но царь тут же прервал его: -- Давайте перейдем к текущим делам! Вернувшись в "желтый дом" на Фонтанке, Столыпин немед-ленно велел секретарю звать Курлова... Он ему сказал: -- У меня хорошая память, и я не забыл о своей резолюции по делу Манасевича-Мануйлова... Этот вундеркинд жирует по шан-танам, его часто видят в Суворинском клубе, где он шикарным жестом бросает червонец "на чай" швейцару. Все зубы у него, бле-стящие от золота, целы, и ни один из них еще не пошатнулся! -- Будет исполнено, -- хмуро посулил Курлов. 9. ВУНДЕРКИНД С САХАРНОЙ ГОЛОВКОЙ Как уже догадался читатель, назрел момент для появления нового героя распутинщины; безжалостно разрывая ткань собы-тий, он вторгается в наш роман, наглый и опасный, и не заметить его мы не вправе. Даже самая скверная жизнь бывает достойна исторического внимания... Мир не состоит из добреньких людей! * * * А все начиналось с бандероли... Бандероль -- тьфу, и цена ей копейка. Узенькая ленточка с продольными полосками. Подделать ее -- пара пустяков. Вся еврейская беднота западных губерний це-лых полвека только и жила с того, что "тянула акциз". В каждом подвале стоял примитивный станок, и никто не ленился: дети мазали краской печатный валик, женщины вращали ручку станка, а бандероль струилась в почтовый мир верстовою лентой. Понятно, что никто уже не стремился покупать бандероль казенную, ибо фальшивая стоила дешевле... Нашелся такой ребе Тодрес Манасевич, который дело частной инициативы поставил на широкую ногу капиталистического гешефта. Он сплотил евреев в могучую фабричную кооперацию. Теперь они "тянули акциз" гораздо быст-рее, нежели это поспевала делать государственная типография. Фальшивые бандероли опоясывали всю Российскую империю (Об этой гигантской афере Т. Манасевича подробно сказано в книге М. Д. Бонч-Бруевича "Вся власть Советам" (М.,1958).), а Тодрес Манасевич, попивая мозельское, уже забыл вкус родимой пейсаховки, и подрастал у него сыночек с мыслительным аппара-том конической формы, вроде головки сахара, отчего старые рав-вины говорили так: "Сразу видно гениального ребенка! Сладкая сахарная головка зреет в доме нашего умного и дельного ребе Тодреса..." Все шло хорошо, пока русская казна не подсчитала колос-сальные убытки. Полиция вдрызг разнесла станки фабрик, а ге-шефтмахера на вечные времена закатали в Сибирь, где он и умер. "Сахарную головку" усыновил богатый купец из евреев Мануй-лов, который вскоре приехал в Петербург и здесь, вместе с прием-ным сыном, перешел в лютеранскую веру. В крещении приемыш стал называться Иваном Федоровичем Манасевичем-Мануйловым, а перед смертью купец завещал Ванечке сто тысяч рублей, но с твердым условием, чтобы он получил их лишь по достижении 35-летнего возраста... Революция 1917 года раскрыла пухлое досье под шифром: СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО, ВЫДАЧЕ В ДРУ-ГИЕ ДЕЛОПРОИЗВОДСТВА НЕ ПОДЛЕЖИТ. Жандармы фик-сировали: "Красивый толстый мальчик обратил на себя внимание известных педерастов... Мануйлова осыпали подарками и деньга-ми, возили по шантанам и вертепам, у него рано развилась пагуб-ная страсть к роскоши, кутежам и швырянию денег". Заодно уж Ванечка смолоду набил себе руку в писании статей для желтой прессы. Великосветские развратники устроили свою "фею" в "Им-ператорское Человеколюбивое Общество", где он получил пер-вый чин. Под капиталы, лежавшие в Сибирском банке, хватал деньги у ростовщиков, и вскоре от богатого наследства остался пшик на постном масле. Тогда паразит предложил свои услуги цар-ской охранке, где бытовал жесткий, но остроумный закон: "Бей по воробьям -- попадешь и в сокола!" -- Что вы любите больше всего? -- спросили жандармы. -- Деньги! -- отвечал Ванечка с очаровательной улыбкой. -- Ну что ж. Так и запишем: продажен... В 1905 году его заслали шпионить в Париж (Из Парижа Манасевич-Мануйлов продал охранке якобы японс-кие секретные коды, которые на поверку оказались страницами, выр-ванными наугад из англо-японского словаря.), где Ванечка все казенные денежки спустил в шантанах. Покровители спасли его от тюрьмы, зачислив свою любимую "фею" в департамент ду-ховных дел, который отправил его прямо... в Ватикан! Ломай голову сколько угодно, но такого не придумаешь: иудей по рож-дению, лютеранин по вере, он в центре мирового католицизма выступал как ярый защитник православия. Помимо этого, он следил в Риме за русской и польской эмиграцией, пролез в редакцию социалистической газеты "Аванти". Но и тут не удер-жался: навербовав для охранки кучу платных агентов, Ванечка платежные деньги прокутил. Обманутые шпионы слали угрозы в Петербург -- лично царю! "Этого вундеркинда, -- велел им-ператор, -- уберите-ка из Рима в Париж, я от своего имени дам ему десять тысяч франков". На эти деньги Ванечка основал в Париже официоз Романовых "La revue Russe", в котором хле-стко доказывал Европе, как благоденствуют люди русские под мудрейшим царским попечением. Война с Японией обогатила его баснословно; по пятьдесят тысяч в год урывал только от охранки "на борьбу с революцией", не считая того, что приворовывал (он умудрился ограбить даже тертого попа Гапона, обчистив кассу его "рабочих" организаций). Из МВД его вы-шибли, и Ванечка ушел, печально бряцая орденами: русским -- святого Владимира, испанским -- Изабеллы Католической и персидским -- Льва и Солнца. "Теперь, -- объявил он, -- мне ничего не остается делать, как только стать писателем..." Манасевич-Мануйлов уселся за стол журналиста, бегая между отцом и сыном Сувориными -- из "Нового Времени" в "Вечернее Время". Вокруг себя он поставил густую дымзавесу: мол, слухи об отставке неверны, я по-прежнему в охранке, а потому его и боя-лись. Мерзавец повадился писать театральные рецензии на молоденьких актрис. "Обильные ужины в ресторанах, дорогие подар-ки -- все пускалось в ход, лишь бы удовлетворить этого высокого покровителя искусств..." Он заставлял юных актрис продаваться ему за хорошую рецензию. "Иначе я тебя уничтожу", -- говорил он, обворожительно сверкая золотыми коронками. Набеги Ванеч-ки на сады, вроде сада "Олимпия", напоминали нашествие варягов. Владельцы садов сначала кормили его в отдельном кабинете, подсаживая к нему хорошеньких певичек, а потом говорили: -- Иван Федорыч, у вас из кармана выпали сто рублей. -- Неправда, -- отвечал Ванечка, -- я уронил пятьсот... Договаривались на том, что выпало триста. На другой день в газете следовало возвышенное описание садовых забав и воспева-лась примерная гигиена отхожих мест. В это время его подобрала актриса Надя Доренговская, хорошая женщина, для которой этот роман обернулся трагедией. Впрочем, если верить знатокам жизни, то порядочные женщины чаще всего и влюбляются в негодяев! * * * К своим жертвам, которые он собирался обезжирить, Ванечка относился с обаянием дантиста-экстрактора; берясь за страшные щипцы, он радушно говорит: "Откройте рот пошире. Будет боль-но, но придется потерпеть". Первую половину трудового дня Манасевич посвящал усиленной работе на благо процветания обще-ства. Список клиентов, жаждущих, чтобы их обезжирили, был ве-лик: Минц, Шапиро, Беспрозванный, Якобсон, Гуревич, Шефтель, Рабинович -- несть числа им... Ванечка выходил с улыбкой: "Стройся по ранжиру! Которые побогаче, те с правого фланга, победнее -- в конце, а кто денег не имеет -- подожди на лестни-це, когда заведутся". Пресловутая черта оседлости угнетала евреев, они всячески цеплялись за жизнь в столице. Один хотел открыть типографию для печатания визитных карточек, другой мечтал ва-рить мыло, пахнущее непременно нарциссом, третий видел себя владельцем магазина пуговиц. Ванечку евреи страшно боялись, а сионисты лютейше ненавидели за отсутствие соплеменного патри-отизма, ибо Ванечке было плевать на мифы об Израиле, его забо-тила только дневная выручка, и потому, когда он замечал, что еврей жульничает, он мстил ему жестоко: "Сейчас часовых дел мастера не нужны. Своих девать некуда. Зато есть у меня один роскошный блат... на Путиловском заводе! Хочешь, устрою учеником слесаря? Не хочешь? Ну, я так и думал... Проваливай!" На крайние случаи жизни, когда клиент был достоин особого почтения, Манасевич-Мануйлов имел особый телефон, не подключенный к те-лефонной станции. Но клиент этого, конечно, не знал, и Ванечка в его присутствии снимал трубку, говоря уверенно: -- Барышня, мне приемную Столыпина... Петр Аркадьич? Доб-рый день, это я... ну, конечно. Кстати, как там дело с этим... Да нет, я не тороплю вас, упаси бог, но человек-то волнуется... Повесив трубку, Ванечка огорченно вздыхал. -- Трудно, -- жаловался тому же клиенту. -- Мне-то от вас ничего и не надо, и так проживу, но вот министры... Сами пони-мать должны, какой у них аппетит. Прекрасный! Это не то что у меня, который сыт одной изюминкой. Берут в пакете. На ощупь... Закончив прием просителей, он уходил в редакцию, садился за стол, злодейски размышляя: "Что бы написать такое, чтобы читатель чесался хуже паршивой обезьяны?.. Где взять тэму?" За неимением "тэмы" Ванечка