о уже лакает чай на даче Вырубовой... -- Чувствую, что этот продырявленный учитель пения стано-вится великим государственным мужем. Но куда же мы катимся? -- Куда надо, туда и катимся... В ноябре долгогривый Питирим переехал жить в Лавру: он стал членом Синода; распутинская комбинация завершения не получила, -- Волжин на коленях умолил царя, чтобы не утвер-ждал Питирима в первоприсутствующих, и Николай II согла-сился с мнением, что во главе иерархов церкви неудобно ста-вить гомосек-суалиста. Хвостов вызвал генерала жандармерии Комиссарова. -- Михаила Степаныч, переоденьтесь в статское. Распутин сей-час в Царском, дождитесь его и тащите прямо к Питириму. Комиссаров сказал, что не знает Питирима в лицо. -- Сейчас узнаете. -- Хвостов показал ему фотографию из фон-дов тайной полиции: Питирим сидел на одном стуле с Осипенко, обняв его со всей нежностью, на какую был способен. -- Снимок с наших новобрачных. Так сказать, их медовый месяц... На Гороховой, шляясь возле дома в"-- 64, генерал дождался, когда из Царского прикатил автомобиль, в котором сидели сам Распутин, его дочери, неизвестная сестра милосердия с мыше-ловкой, в которой скрючилась озябшая мышь, и Осипенко с экземой на лице. Комиссаров действовал решительно, как при аресте преступника. -- Пересесть на извозчика, -- велел он Распутину. -- На ча? -- Не разговаривать. Быстро... залезай! Жандармы высоких рангов отлично освоили характер Распу-тина: этот хам и нахал становился как тряпка, если с ним говори-ли непререкаемым тоном. Распутин, побледнев, сел в коляску; за ним полезли незваные сестра милосердия с мышеловкой и Оси-пенко с экземой. Генерал вышвырнул их обратно -- на мостовую. -- Гони прямо! -- крикнул извозчик. Вся компания кинулась вдогонку, Осипенко завопил: -- Ой, Гриша, завезут к антихристу... прыгай! -- Я тебе прыгну, -- помахал кулаком жандарм. Вот и Александро-Невская лавра, где они вылезли из коляски. Комиссаров не знал здешних ходов и выходов, а Распутин тут как дома и хотел сразу же смыться. Но генерал схватил его за воротник шубы и велел чинно следовать в покои Питирима, где их появле-ния уже поджидал министр. Попивая синодский ликер, Хвостов с улыбкой пронаблюдал, как Распутин полез целовать Питирима. -- О-о... вы старые друзья? Теперь мне понятно, ваше святей-шество, каковы потаенные норы, через которые вы добрались до бочонка с этим великолепным синодским ликерчиком... Питирим был в ярости оттого, что разоблачен. -- Это ты... -- заревел он на Комиссарова. -- Недаром в газе-тах пишут, что все жандармы -- провокаторы! Распутин тоже был недоволен ловушкой. -- Негоже так-то, -- строго выговорил Хвостову, -- я тебя по-божески в дела унутренние благословил, а ты шкодишь... Хвостов, не глядя на Питирима, приказал Гришке: -- Не раздевайся! Поедешь со мной. -- Зачем? -- Там узнаешь. -- А куцы? -- Там увидишь... Приехали на Итальянскую, где была конспиративная кварти-ра МВД; Хвостов открыл ее своим ключом, сказал Распутину: -- Кончай дурака валять! С Питиримом тебе номер удался, но ты не надейся, что протащишь на себе к власти Штюрмера... Распутин, перекрестясь, заверил Хвостова, что к Штюрмеру никакого отношения не имеет, а в премьеры будет проталкивать его -- Хвостова, и по этому случаю они как следует выпили. Но даже в пьяном состоянии министр постоянно ощущал, что взгляд Распутина обволакивает его целиком, будто трясина, из которой не выбраться ("Несомненно, -- признавался он, -- Распутин был один из самых сильных гипнотизеров... Я ощущал полную подав-ленность"). В потрясенной и разрушающейся стране два человека жаждали премьерского трона. Кто будет тем горластым петухом, что с торжественным криком взберется на самую вершину дымя-щейся навозной кучи? *** Манасевич-Мануйлов навестил Питирима в Лавре; он задавал ему вопросы, но ответы получал от Осипенко; опытный демагог, Ванечка очень ловко заставил их сказать то, что ему нужно слышать: -- Говорят, что Штюрмер готовится в премьеры... -- А вам, владыка, -- подхватил Ванечка, -- следует активнее вторгаться в общественную жизнь. -- При этих словах он протя-нул Осипенко адрес Лермы-Орловой, прося заходить запросто. -- Запросто не можем, -- сознался Питирим. -- За нами хвос-товские жандармы следят, как коты за бедными мышами. -- Не беспокойтесь. У меня автомобиль, который не может догнать никакой мотор из департамента полиции... Ближе к ночи из кабины мощного "бенца" он проследил, как берейтор Петц вкрался в подъезд дома в"-- 36 по Бассейной улице (смелый цирковой наездник, он был паршивый конспиратор). Ва-нечка дождался, когда в спальне Лермы-Орловой погас свет, и казенный автомобиль медленно, словно в похоронной процессии, отвез его... к жене! А утром он валялся в ногах Белецкого, умоляя избавить его от жестокой ревности, умоляя арестовать Петца. -- Что угодно для вас сделаю... из шкуры вывернусь! Поводом для ареста он выдвинул версию, что Петц продавал лошадей в Швецию, откуда они поступали в Германию. Белецкий обрисовал перед Хвостовым положение с Петцем и сказал, что Россия не рухнет в пропасть, если они этого Петца посадят. -- Сажая Петца в тюрьму, мы сажаем Манасевича на цепочку. Он что-то уже знает, но... молчит. Может, и проболтается? -- Черт с ним, -- сказал Хвостов, ковыряя в носу. Петца посадили, а Манасевич-Мануйлов водворился на Бас-сей-ной, где устроил серию тайных свиданий Распутина со Штюрмером. Лерма-Орлова была фатально потрясена значимостью свое-го Ванечки в государственных сферах, и она быстро забыла про Петца, попавшего за решетку только потому, что он был моложе и красивее Ванечки. Скоро актриса увидела в своей квартире и долгогривого Питирима, который очень боялся, как бы его здесь не накрыл Хвостов с жандармами. Въедаясь в политику, будто клоп в паршивую перину, Питирим ласково выведывал у Штюрмера, как он будет относиться к Осипенко, которого владыка скромно именовал своим воспитанником. Распутин заранее натаскивал Штюрмера на покорность: -- Ежели ты, старикашка, захошь рыпаться, я вить тебя под самый стол запинаю... Штобы -- ни-ни? Штобы -- на веревочке... Штюрмер хватал руку Гришки, прижимал ее к сердцу. -- Григорий Ефимович, в этот великий миг, который уже впи-сывается на скрижали русской истории, я торжественно заверяю вас и всю великую мать-Россию, что без вашего благословения... Питирим, вздрагивая при каждом звуке с улицы, осенял их крестным знамением -- как дело святое, богоугодное. Осипенко при этом брезгливо ковырялся вилкой в салате и говорил: -- Ну, что это такое? Разве это салат? Одна картошка... А где же мяско? Где же рыбка? У меня же диетка... Ночью Лерма-Орлова допытывалась у Ванечки: -- А что мне с этих свиданий будет? -- То же, что и мне, -- отвечал он. -- Заграничный паспорт в зубы и приятные сновидения на русские национальные темы... *** Белецкий зашел к Хвостову, посмеиваясь: -- А мы оказались правы, что посадили Петца... Сейчас у меня был Манасевич, и, чувствительно благодарный за то, что мы избавили его от ревности, он продал нам хороший товар. Он дал понять, что Распутин с Питиримом скоро вытащат на-верх Штюрмера. -- Гришка предал меня! -- закричал Хвостов. Люстра под потолком кабинета поехала куда-то вбок и погасла. Весь мир стал коричневым и отвратно-суконным. Хвостов чуть не выпал из кресла. Опомнился. Быстро взял себя в руки. -- Честно говоря, -- сознался с откровенностью (какая ему была присуща и которая его губила), -- я ведь и сам метил на место Горемыкина... Значит, Гришка решил поводить меня за нос! В чем соль? А в том, что товарищ министра страдал сейчас в унисон со своим министром. Займи Хвостов пост Горемыкина -- тогда Белецкий сядет на место Хвостова, но с появлением Штюр-мера эта проекция разваливалась. Хвостов, однако, не проболтал-ся, что в его арсеналах хранится мощное секретное оружие против Распутина. Из великосветских будуаров он извлек черногорца-мо-наха Мардария, мужчину красоты небывалой, который уже два года без передышки "монашил" в спальнях аристократок. Мардарий был типичный альфонс, и потому Хвостов (сам циник!) гово-рил начистоту: -- Денег не дам -- получи с бабья. Но я решил устроить тебе карьеру... Возьми-ка, братец, да прижми Вырубову. Она, правда, на костылях, но это даже оригинально... Мардарий вскоре доложил, что Вырубова пала. -- Теперь задирай рясу да жми прямо на царицу!.. Это был удар, способный сразить Распутина наповал. Марда-рий успешно проник в покои Алисы, но в истории мирового фа-воритизма он своего имени не оставил. Царица, как-никак, все же была "доктор философских наук", и она, естественно, возмутилась четкой оперативностью монаха, который действовал так стреми-тельно, будто опаздывал на поезд... Хвостов прогнал монаха с ру-ганью, заодно устроил и нагоняй своему товарищу -- Белецкому: -- Тут что-то не так! У меня создается впечатление, что вы, сударь, заодно с Гришкой начали играть против меня. Белецкому сейчас было невыгодно лишаться дружбы с Распу-тиным, но коли к стенке прижали... -- Я устрою ему... мордобой, -- обещал он Хвостову. -- Это мне ничего не даст, -- отвечал министр. -- Помимо шикарного мордобоя, мне нужен еще скандал вокруг имени Распу-тина, обязательно с составлением полицейского протокола... Вы можете, не сходя с места, разработать точную стратагему скандала? -- Я использую близость к Распутину фоторепортера Оцупа-Снарского, который состоит при нем вроде флигель-адъютанта. -- Пардон, откуда вы знаете Оцупа-Снарского? Хвостов не заметил, что Белецкий смутился. -- Совсем не знаю. Но он -- приятель Манасевича, -- Действуйте. Вот деньги... сколько угодно! На конспиративной квартире МВД, которую Хвостов исполь-зовал в личных целях, он сказал Наталье Червинской: -- Я успокоюсь, когда увижу труп Распутина... Если раньше министры боролись с Распутиным вполне ле-гально, добиваясь лишь его устранения, то Хвостов вступил в не-легальную борьбу, желая физического уничтожения Распутина! 2. БЕЙ ДУБЬЕМ И РУБЛЕМ Историки уже давно заметили, что "хвостовщину" с полным правом можно отнести к разряду бульварных романов... Итак, ре-шено: Распутина станут калечить! Впрочем, конокраду не привыкать. Эх, раз, еще раз, еще много, много раз! Комиссаров пришел к Хвостову в недоумении. -- По-моему, -- сказал он, -- если уж вы решили Гришку трепать, так надо растрепать его так, чтобы не встал. -- Конечно. Какие могут быть сомнения? -- А Белецкий велел мне предупредить агентов, чтобы они Распутина кулаками пригладили, но костей бы ему не ломали. -- Я перестал понимать Степана! -- ответил Хвостов. -- От моего имени выдайте агентам бандитские кастеты... Задумано было искалечить Распутина после вечеринки у Оцупа, когда Гришка выйдет из его дома и пошляется по глухому Казачьему переулку; деньги для кутежа МВД дало Манасевичу- Мануйлову с тем, чтобы он вручил их хозяину квартиры. Назна-ченные для избиения агенты были хорошо загримированы и пере-одеты под ночных гуляк; для быстрого бегства за поворотом пере-улка их должна ожидать автомашина с опущенным верхом. Хвос-тов сказал Комиссарову: -- Гришку прямо с панели надо сразу запихнуть в нашу маши-ну и отвезти сначала в полицию для составления акта, а только потом уже везти к хирургам... Самое главное -- побольше шума! Вот и полночь миновала. Волшебное трио в составе Хвостова, Белецкого и Комиссарова уселось в служебную машину и дважды на малой скорости проехало Гороховую, вертясь в изгибах Казачьего переулка. Видели загримированных агентов, но в окнах квартиры Оцупа-Снарского почему-то не было света. -- Странно, -- нахмурился Хвостов. -- Проедем еще раз, -- сказал Белецкий шоферу. -- Опять темно, -- глянул на окна Комиссаров... Наездились всласть! Хвостов, замерзнув, велел шоферу разво-зить всех по домам, но при этом он выговорил своим коллегам: -- Вот вам анекдот! Я -- министр внутренних дел, Степан Петрович -- мой товарищ, а вы, Михаила Степаныч, -- гене-рал-майор корпуса жандармов. Кажется, не последние людиш-ки в империи, а вынуждены жулиться на морозе, чтобы подло-вить чалдона, который недостоин даже того, чтобы развязывать нам шнурки на ботинках. -- К чему вы это сказали? -- спросил Белецкий. -- А к тому, что кто-то из нас предупредил Гришку. : -- Только не я, -- сразу же отперся Комиссаров. -- Про меня тоже не подумаешь, -- сказал Хвостов. -- Выходит, на меня шишки падают? -- спросил Степан... Агенты с кастетами дрогли на морозе всю ночь, но Гришку не дождались. Стало известно, что деньги, выданные на гульбу из кассы МВД, были в ту же ночь дружно пропиты в отдельном кабинете "Палласа", причем пропивал их сам Распутин, а по-могали ему Манасевич и Оцуп-Снарский (с ними была и Лерма-Орлова). Белецкий явился к министру с извинениями, вро-де бы не понимая, кто их предал, кто завалил операцию -- Манасевич или Оцуп-Снарский. -- Я знаю не их, а вас, -- отвечал Хвостов. -- В чем вы меня можете подозревать? -- В том, что вы, обязанный по долгу службы охранять Распу-тина от покушений, действительно уберегли его от покушения. Ваше поведение не всегда бывает достойно звания дворянина. -- А я не дворянин! Я сын бакалейного лавочника. -- Вот вы и устроили мне из министерства лавочку... Хвостов погодя созвонился с Побирушкой: -- Слушай, князь, ты вхож в дом Гришки, скажи, что он любит больше всего, помимо баб, денег, рубашек и мадеры? -- В кино ходит с дочками и племянницей Нюркой. -- Это ерунда, пускай ходит. А еще что? -- Обожает кошатин... их у него полно. Тут сенатор Мамонтов однажды кошке хвост в дверях прищемил, так Распутин его чуть из Сената не выставил. Кошки -- это его страсть! -- Моя тоже, -- отвечал Хвостов, -- но за кошек мне трудно зацепиться. А я знавал по Вологде игумена Мартемьяна, которого сослали в Тюмень, а теперь он крутится в Питере около Гришки. -- Так это его ближайший сибирский друг! -- Ладно, -- сказал Хвостов, -- будь здоров... *** Штюрмер медленно поднимался все выше, и Хвостов, встревоженный его возвышением, развил не свойственную толстым людям бурную активность. Для начала он вызвал из Вологды, где когда-то вице-губернаторствовал, своего бывшего собутыль-ника Алексина, полицейского исправника, готового идти за ним в огонь и в воду. -- Вот что! Я поставлю тебя вице-губернатором в Тобольск, а за это ты должен пришлепнуть Распутина... Согласен? -- Это нам раз плюнуть, -- согласился Алексин. Комбинацию убийства Хвостов решил укрепить с другого фланга и вызвал к себе Мартемьяна, который в Вологде выда-вал себя за юродивого, а жил с того, что предсказывал купцам пожары и свадьбы. Хвостов заранее перелистал филерские лис-тки за прошлые годы, убедившись, что Мартемьян близкий к Распутину человек, в Тюмени они вместе бражничают и пако-стят. При входе игумена в кабинет Хвостов, учитывая фактор психологии, треснул его в ухо. -- Ты знаешь, кто я? -- спросил он рухнувшего монаха. -- Откель знать-то, сударь? Я вот игумен, человек божий, и я шибко сумлеваюсь, чтобы меня при встрече бить надо было... Хвостов напомнил монаху все его былые художества и пройдо-шес-тва, спокойно добавив, что ссылает его на Сахалин: -- Тачечку покатаешь лет десять -- станешь умным. Мартемьян, упав на колени, целовал ноги министра. -- Отпустите меня. Ну, был грех... Рабом стану! Хвостов выложил на стол тысячу пятьсот рублей и кинжал. -- Возьми себе... аванс. А этим ножиком зарежь мне Гришку на пароходе, когда будете плыть из Тюмени в Покровское. К удивлению Хвостова, игумен алчно схватил "аванс" и забрал кинжал, причем вполне искренно (!) заверил мини-стра, что и сам давненько подумывал, как бы сгубить Распути-на. После этого Хвостов, уже в союзе с Мартемьяном, уговари-вал Гришку, что хватит ему чревобесничать, пора навестить монастыри в Сибири, чтобы газеты отметили его молитвенные настроения. Распутин согласился на поездку, в которой его дол-жны прирезать, но поставил условия: -- Чтобы губернатором в Тобольск назначили Орловского, а то Станкевич зубы мне кажет. И еще пять тысчонок прошу. Орловский был его креатурой, отчего замысел Хвостова на-чал потрескивать, но министр уповал на Алексина с Мартемья-ном, а просимые Распутиным пять тысяч рублей тут же выдал. -- Это все? Если не все, то клянчай сразу. Гришка подумал, что бы еще выцыганить с министра? -- Я тут буфетчику на пароходе морду набил, а он, дурак, взял да обиделся и на меня в суд подал. Суд был. Он просил пять тыщ, а суд закобенился и оценил его морду в три тысчонки... Ну? Хвостов, не прекословя, выплатил ему еще три тысячи руб-лей и заметил, как широко раздулись от денег карманы штанов Распутина. -- Итак, договорились? Поедешь и помолишься. -- Ясно. Поеду и... помолюсь. Но вскоре сообщил, что ему лень ехать, и Хвостов остался у раз-битого корыта. По сути дела, министр страшно проиграл -- из То-больска смещен губернатор Станкевич, враг Распутина, а на его мес-то посажен Орловский, друг Распутина; Гришка просто так, за здо-рово живешь, хапнул из рептильного фонда восемь тысяч рублей. Но теперь, без опоры на Алексина, надо бояться и игумена Мартемьяна, который в любую минуту мог открыть Распутину планы Хвостова... Министр позвонил в Синод -- обер-прокурору Волжину: -- Александр Николаич, мне очень нужно, чтобы игумен Мартемьян был с повышением переведен из Тюмени в другую евро-пейскую епархию... Можете сделать это? Лично для меня. Прошу! Волжин так удивился, что дал Мартемьяну архимандритство в Тверской епархии, и Хвостов еще раз подумал, что Гришка выиграл. -- А я проиграл! До чего же, кажется, легко угробить человека. А вот попробуй сковырни в могилу Гришку... черта с два! Поразмыслив, он повидался с Белецким. -- Соберите мне досье на маклера и шулера Аарона Симановича, который не вылезает из квартиры Распутина. -- Слушаюсь. А... зачем он вам? -- Хочется знать, отчего нет такого уголовного дела, которое не могло бы решиться не в пользу Симановича Отчего этот жид столь велик? Почему он вхож к министрам... знаете? -- Не знаю, -- тихо сознался Белецкий. -- А ведется ли наблюдение за домом на Бассейной, где про-живает эта дрыгалка из оперетты -- Лерма-Орлова? -- Да. -- Что наблюдение дало? -- Штюрмер и Питирим... Питирим и Распутин... -- Понял. Можете не продолжать. Работайте! Потом он залучил к себе генерала Комиссарова, аккуратной грудой сложил перед ним на столе сто тысяч рублей... Красиво! -- Это вам, -- деньги он придвинул к жандарму. -- За что? -- естественно, полюбопытствовал тот. -- Вам придется пожить в Европе... эмигрантом. -- Простите, не понимаю. -- Я тоже многого не понимаю в этой собачьей жизни, -- вдался в лирику Хвостов. -- Убейте мне Распутина, а потом удирайте. -- Но я ведь не наемный убийца, -- фыркнул генерал. -- Здесь ровно сто тысяч. Проверьте. -- И проверять не стану. Зачем мне это? -- Вам, конечно, не нужно. Но это нужно мне. -- Так заколите борова сами. -- Не умею. Еще никого не резал. -- А я вам что? Профессиональный разбойник? -- Ну, все-таки... генерал жандармский. Крови не боитесь. Я вас очень прошу, голубчик! Поверьте, пройдет месячишко, и я сделаю все, чтобы вызволить вас из-за границы обратно домой. Комиссаров резко отказался. Хвостов спрятал деньги. -- Понимаете, -- сказал он, -- я бы, конечно, поднатужась, и сам пришил Гришку в темном переулке, но... как-никак, я ми-нистр внутренних дел. Ежели попадусь по "мокрому" делу, что тог-да станут писать в газетах Европы? -- А надо уметь не попадаться. -- Оно и так, -- вздохнул Хвостов, -- но сейчас я боюсь рис-ковать, ибо затеваю большое дело: выборы в 5-ю Государственную Думу... Сейчас, как никогда, мне надобно иметь чистые руки! Комиссаров тут же попросил отставки: -- Потому что я вижу -- ваша возня с Гришкой добром не кончится, а я человек семейный, мне о детях подумать надо. Хвостов отставки ему не дал: -- С кем же я останусь? С одним Степаном?.. Комиссаров понял, что надо уносить ноги, пока не отрезали голову. А потому он добыл отставку сам. Подвыпив, нагрянул к Распутину, когда там сидели Вырубова и прочие паскудницы; ге-нерал обложил их всех одним словом, которое издревле пишется на кривых заборах, и стал поджидать реакции Царского Села... Его взяли за шкирку и вышвырнули в Ростов-на-Дону -- до свиданья! *** Хвостов знал, что по "общественному сознанию надо бить не дубьем, а рублем...". Он так и заявил царице -- откровенно: -- Ваше величество, слов нет, сам морщусь, но поймите меня правильно: выборы в Пятую Думу возможны только подкупом... Не скрою от вас, что выборы депутатов будут фальсифицированы, но зато я обещаю обеспечить вам крайне правое большинство! Он умел открывать сердца и кошельки. Царица заверила мужа: "Хвостов это устроит. Он удивительно умен -- не беда, что немно-го самоуверен, это не бросается в глаза, -- он энергичный, пре-данный человек, который жаждет помочь тебе и твоему Отечеству". Срок полномочий нынешней 4-й Думы истекал осенью 1917 года, а о том, чтобы склеить благополучное будущее, монархисты тре-вожились заранее. "В ноябре семнадцатого, -- обещал царице Хво-стов, -- я создам вам послушный общественный аппарат, могу-чий и патриотический..." О-о, если бы они знали, что будет в ноябре 1917 года! Но не ведали, что творят. И царь ассигновал на подготовку выборов колоссальную сумму в восемь миллионов руб-лей. Самое удивительное, что этих денег никто не видел. Как раз в 1917 году, когда Хвостов собирался обеспечить царице "крайне правое большинство", его таскали на допросы из камеры Петро-павловской крепости и спрашивали: -- Кстати, а вот эти ассигнования, что были отпущены вам на кампанию по выборам в Пятую Думу... Не могли бы вы, Алексей Николаевич, прояснить нам этот очень темный вопрос? Хвостов ничего не прояснил. Отчаянно импровизируя, он правду о миллионах унес в могилу. В конце концов, чего придираться? Дамочки, рестораны, рюмочки... Тут никаких миллионов не хва-тит! Но я иногда думаю: случись так, что революция грянула бы позже, тогда на какие шиши он проводил бы в стране выборы? 3. НАША МАША ПРИВЕЗЛА МИР Декабрь был -- синие бураны заметывали трупы убитых, повиснувших еще с осени на витках колючей проволоки. В германс-ких винтовках замерзала смазка. Немцы стаскивали в блиндажи живых коров, ночные горшки и даже рояли, надеясь зимовать проч-но и уютно. Шестая армия Северо-Западного фронта в жестокие холода повела наступление в Прибалтике, чтобы выбить против-ника с подступов к Риге и Петрограду -- в районах Шлока, Ик-суль и Двинска (Нынешние Слока (курорт на Рижском взморье), станция Ишкалны (дачное место под Ригой) и город Даугавпилс -- областной центр ЛССР, входивший до революции в состав Витебской губернии.). В цепи латышских стрелков (будущих стражей революции) шагали в бушлатах, трепеща лентами бескозырок, матросы-штрафники -- те самые ребята, которым через два года греметь на митингах и на артплощадках большевистских бронепо-ездов... А во французском посольстве тихо курились старомодные свечи. Морис Палеолог принимал одного из своих информаторов о делах в России, известного финансиста А.И.Путилова, который, служа мамоне, служил и Антанте; будучи неглупым пессимистом, он предрекал лишь мрачное: -- Война закончится, как последний акт в опере Мусоргского "Борис Годунов"... Помните? Царь теряет рассудок и умирает. Попы возносят к нему погребальные молитвы. Народ восстает. Появляет-ся самозванец. Толпа вводит его в Кремль, а одинокий старик, юродивый, остается на пустынной сцене, провозглашая: "Плачь, святая Русь православная, плачь, ибо во мрак ты вступаешь..." -- А выход из этого каков? -- Выход -- это выход из войны. Если мир с Германией опере-дит революцию, тогда мы спасены, если нет -- тогда погибнем. Надеюсь, что в Берлине тоже понимают это... Звонок по телефону прервал их беседу. -- Господин посол, -- сообщил Сазонов, -- у меня есть кое-какие новости. Не навестите ли меня завтра? *** В Германии царил не просто голод, а (по выражению Ленина) "блестяще организованный голод". Продуктовая карточка -- вот ирония судьбы! -- стала генеральной картой, на которой разыгры-валось поражение Германии... Немец получал надень двести грам-мов картофельного хлеба. Грудные младенцы ничего не получали, высасывая из груди матери последние капли посиневшего молока. Детям старше года выдавали по сто граммов хлеба. Гигиенисты пришли к выводу о реформации германской кухни. Яйца были отнесены к предметам роскоши -- вроде бриллиантов, место ко-торым на витринах ювелирных магазинов. Сливки сочли вредным для могучего тевтонского организма; рабочим рекомендовали упот-реблять "тощий" сыр (из снятого молока), богатый белками. Долой вредную привычку чистить картофель (теряется пятнадцать про-центов веса)! Мужчины, забудьте о жестких воротничках и манже-тах, ибо на изготовление крахмала расходуется картофель. Запре-тить до полной победы переклейку обоев в помещениях, ибо клейстер тоже делается из крахмала. Преступны хозяйки, часто стираю-щие белье (мыло готовится из жиров). Лаборатория профессора Эльцбахера выяснила, что ежедневно на каждого берлинца выле-тает в трубу до двадцати граммов жиров. Это потому, что сало ополаскивается с тарелок и сковородок горячей водой. Не мешало бы отучить германца от дурной привычки -- мыть посуду после еды... Экономика тесно сопряжена с политикой. Кайзеровское пра-вительство понимало настроения Путиловых, в Берлине предуга-дывали тайные вожделения Романовых -- выходом из войны из-бежать наступления революции! Вскоре Родзянко получил пись-мо, которое занес в Таврический дворец господин, пожелавший остаться неизвестным. На конверте не было марки, не было и штем-пеля почтовых отправлений. Писано по-русски, но с такими обо-ротами речи, будто переводили с немецкого. Родзянку призывали способствовать заключению мира с Германией, и он отнес это загадочное письмо в здание у Певческого моста. -- Вот что я получил, -- показал Сазонову. Министр иностранных дел сделал попытку улыбнуться. -- Не вы один! Я имею точно такое же предложение. Всего распространено семь подобных посланий. Мало того, министр им-ператорского двора Фредерике получил письмо от графа Эйленбурга, с которым дружит целых тридцать лет. Эйленбург -- обер-гофмаршал кайзера, и понятно, кто ему советовал писать Фредериксу. Эйленбург призывает наш двор к заключению мира. -- Выходит, немцам стало кисло? -- спросил Родзянко. -- А нам разве сладко? -- отвечал Сазонов... 2 декабря на фронте под Ригой был сильный мороз, в сире-невом рассвете медленно протекали к небу тонкие струйки дыма из немецких и русских землянок. Ленивая перестрелка заглохла сама собой. В линии передовых постов заметили, что с немец-кой стороны, проваливаясь в снежные сугробы, идет в русскую сторону пожилая дама в богатой шубе и с пышной муфтой в руках, поверх шляпы ее голова была замотана косынкой... Это и была "наша Маша"! Генерал М.Д.Бонч-Бруевич спешно телеграфировал в Став-ку, что линию фронта перешла прибывшая из Австрии фрей-лина Мария Александровна Васильчикова. "По ее словам, она имеет около Вены имение Глогниц, где и была задержана с начала войны... В случае, если она не вернется, имение ее будет конфисковано". Царя в это время не было в Ставке, его заме-щал косоглазый Алексеев, который советовал Бонч-Бруевичу вещам Васильчиковой обыска не учинять. Кажется, что Ставка уже знала: "наша Маша" везет важные сообщения из Берлина! Николай II с сыном находился в пути на Южный фронт. Совер-шенно неожиданно у Алексея началось обильное кровотечение из носа, которое никак было не остановить. Матрос Деревенько держал мальчика на руках, профессор Федоров закладывал в нос ребенка тампоны, врач Нагорный следил за температу-рой -- сильно повышенной. Наконец, у цесаревича было два глубоких обморока, все думали, что он уже умер... Николай II из Витебска телеграфировал жене, что возвращается в Царское Село; он писал, что и сам "несколько изумлен, зачем мы едем домой". Эту фразу трудно расшифровать. Но все-таки можно. В поезде находились лучшие врачи, и он ехал домой не потому, что у сына возник острый приступ гемофилии. Он ехал в столи-цу и не затем, чтобы повидать жену. Царя влекло в столицу, ибо там его поджидала Васильчикова с письмами! По указанию Алисы для "нашей Маши" забронировали комнаты в "Астории"; здесь она оказалась в полной изоляции -- никто из обще-ства не пожелал с нею видеться, так как Васильчикова, ради обладания имением в Австрии, изменила своей Отчизне. Но -- тайно! -- она съездила в Царское Село, где ее приняли очень радушно, и Алиса этот визит тщательно скрывала... Палеолог явился в министерство у Певческого моста, и Сазо-нов поведал послу Франции о тайной миссии Васильчиковой: -- Она была и у меня -- сразу же по приезде. Вручила мне нечто вроде ноты от имени Германии. Я высказал ей свое неудо-вольствие тем, что она, русская княжна старой фамилии, взяла на себя роль дипкурьера. Государь уже в Царском, Хвостов -- тоже! -- Какова же роль Хвостова в этой ситуации? -- Он склонен обыскать и арестовать Васильчикову. Все зави-сит от того, сумеет ли он переломить настроения в Царском... Палеологу пришлось собрать всю свою волю, дабы скрыть от Сазонова волнение: выйди Россия из войны, и Франция осталась бы почти один на один с германскою мощью. Пусть оборванный, с последним патроном в обойме, сытый одним сухарем в сутки, но этот русский солдат непобедим, вынослив, упрям и настырен в атаках; без русского солдата Европа не мыслила себе победы над германской агрессией... Палеолог осторожно спросил -- какой ре-акции следует ожидать от государя? Сазонов подумал. -- Трудно ответить. Но мы вас не оставим! *** Из окон "Астории" виднелась заснеженная Мариинская пло-щадь, вздыбленный клодтовский конь под кирасиром Николаем I да мрачная храмина заброшенного германского посольства. Лакей из ресторана, элегантный француз (и явный осведомитель посла Палеолога) развернул перед Васильчиковой карточку меню, ук-рашенную портретом мсье Тэрье, тогдашнего владельца гостини-цы. Фрейлина надела очки, вчитываясь в гастрономическое изоби-лие столичной кухни. -- У вас есть и шампиньоны? -- удивилась она. -- Какой вам угодно к ним соус? -- Нет, шампиньонов не нужно. Я хочу что-либо сугубо рус-ское. Блины с икрой и творожники. А стерлядка у вас свежая? -- Еще вчера она резвилась в низовьях Волги. -- Быть того не может! Как же при строгих графиках движения воинских эшелонов вы успеваете доставлять свежую стерлядь? -- Это секрет фирмы нашей славной гостиницы. -- Тогда... уху. Расстегаи с рябчиком. А в Берлине газеты пи-шут, будто по улицам Санкт-Петербурга бродят толпы голодных зачумленных людей с флагами, на которых написано: "Хлеба!" -- Это нас не касается, -- отвечал француз... Он ушел, обещая вскоре вернуться с обедом. Васильчикова снова подошла к окну, разглядывая прохожих, вереницу лакиро-ванных колясок и автомобилей, катившихся, как и прежде, между сугробами... Послышался стук в дверь. "Прошу", -- отозвалась фрей-лина. В номер вошли господа -- непонятные, один из них сказал: -- Я министр внутренних дел Хвостов, а это мой товарищ Белецкий, мы прибыли, княжна, дабы исполнить одну неприят-ную для вас процедуру. Позвольте провести у вас обыск... Белецкого он взял с собою по особому настоянию царя, и, зорко надзирая за агентами, потрошившими вещи княжны, Хвостов при этом мило беседовал с "нашей Машей", ловко строя вопросы: -- Ну, как вам понравилось в русской столице? Васильчикова охотно с ним разговаривала: -- Меня больше всего поразило, что в трамваях появились кон-дукторы-женщины. Наконец, это новейшее выражение -- двор-ничиха! Мне было так смешно увидеть бабу с бляхою дворника. -- А в Германии, я слышал, женщин привлекают даже к служ-бе почтальонами и полицейскими... Наверное, сплетни? -- Нет, это похоже на правду. -- Говорят, вам дозволили из Берлина посетить гигантские лагеря для русских военнопленных... Не расскажете? -- Очень впечатлительная сцена! Наши пленные имели счаст-ливый и сытый вид, все хорошо одеты, они просили меня пере-дать самый горячий привет своему государю императору. -- А больше они вас ничего не просили передать? -- Н-ннет... н-ничего. -- А я слышал, что до них не доходят посылки Красного Кре-ста; до англичан и французов доходят, а когда посылки идут из России, немцы тут же драконят их и сразу пожирают... Васильчиковой пришлось сознаться, что немцы любезно про-вели ее на склад Красного Креста, до потолка заваленный посыл-ками для пленных англичан и французов, а русские посылочки едва-едва занимали одну полочку. Фрейлина объяснила это тем, что по дороге из России продукты портятся, и немцы (удивитель-но гигиеничная нация!) подвергают их массовому уничтожению в крематориях. -- Ясно, -- сказал Хвостов. -- Мы, русские, до такой чистоп-лотности, конечно, еще не доросли и дорастем не скоро. -- Мне не понять вашей иронии, если это ирония. -- Какая уж тут ирония! -- Хвостов спросил ее в упор, словно выстрелил в женщину: -- Когда вы видели кайзера Вильгельма? Васильчикова даже отшатнулась. -- Бог с вами! В чем вы меня подозреваете? -- В измене Отечеству. -- Мне вчера сам государь целовал руку... -- А позавчера руку вам целовал сам кайзер? Белецкий шлепнул перед ним пачку пакетов. Ого! Письма самого германского императора, письмо к царю Франца-Иоси-фа, наконец, семейная переписка Эрни Гессенского со своей родной сестрой -- русской царицей. Дверь открылась -- вошел лакей с подносами. -- Обед, -- сказал он. -- Куда прикажете поставить? -- Вы обедайте, -- посоветовал Хвостов женщине, -- а вече-ром кормить вас ужином буду уже я... -- Что это значит, сударь? -- Как это ни прискорбно, вы арестованы. -- Я не буду обедать, -- распорядилась Васильчикова. -- Унеси, братец, -- сказал Белецкий лакею. Хвостов подал княжне пышную шубу, из карманов которой уже было извлечено все, вплоть до носового платка, чтобы подвер-гнуть химической обработке -- на случай шифрописи. Министр с ретивой живостью сам же и ухаживал за арестованной. -- Ваши перчатки. Прошу. Муфта. Сегодня холодно. В автомобиле Васильчикова ему призналась: -- Я вам скажу честно: да, я видела кайзера, я имела беседу и с Францем-Иосифом... Там рассчитывали, что вас обрадует пред-ложение мира. И, конечно, я могла думать что угодно, но только не то, что буду арестована в русской столице. -- Как жизнь в Германии? -- Германия стонет. -- А что наши пленные? -- Они говорят, что верховное командование погубило их, царь послал на убой, а цели войны для них неясны... -- Это уже точнее! -- констатировал Хвостов. *** Васильчикова сама и виновата, что миссия ее закончилась ни-чем. Действуй она более конспиративно, опираясь только на царя и царицу, неизвестно еще, как бы повел себя тогда Николай II! Но Васильчикова действовала бестактно, бомбардируя письмами чле-нов кабинета, писала, что во всем виновата "подлая англичанка", что немцы любят русских так же, как русские обожают немцев. Вслед за этим последовала мгновенная и бурная реакция союзных посольств... Васильчикову лишили звания фрейлины, и было объяв-лено, что она сослана. Ее заставили уехать в черниговские поместья своей сестры, графини Милорадович, где она продолжала сеять семена "сепаратности" и "пораженчества". 1915 год заканчивался. Фронт закутал морозный туман, мешав-ший боевым действиям. Распутин разлаял Вырубову за то, что та ничего не сказала ему о тумане. Царица писала мужу в Ставку: "Наш Друг все молится и думает о войне. Он говорит, чтоб мы Ему тотчас же говорили, как только случается что-нибудь особенное... говорит, что туманы больше не будут мешать". Скоро попало и вер-ховному главнокомандующему -- царю, который осмелился из-дать приказ о наступлении, не предварив о том Гришку Распутина. -- На што ж я молюсь за вас? -- обиделся он. -- Так, мама, дело не пойдет. Плохо ты за папашкой следишь... Спроси он меня, и я бы ему сказал, что наступать рано. А крови было уже много. Мир вызревал -- в лоне страха перед революцией. 4. "НАВЬИ ЧАРЫ" От сифилиса очень помогает "цветок черного лотоса" -- это видно на примере Протопопова, который заболел еще в гвардейской юности, а сейчас ему уже сорок девять лет и до сих пор еще не помер. Правда, иногда он много плакал и нес явную чепуху, но на эти слабости старались не обращать внимания. Родзянко, отлич-но изучивший Протопопова, рассказывал: "У него была мания величия; он считал себя ясновидящим; он видел, что к нему при-ближается власть, что он может спасти царя и Россию. Он как закатит глаза -- делается будто токующий глухарь и ничего больше не видит и не слышит..." При ненормальной экзальтации чувств Протопопов не был и помешанным, каким его иногда -- по тра-диции! -- принято представлять, и он часто проявлял разумное понимание серьезных вещей... В это время те личности, которых Побирушка водил к себе на квартиру, обворовали князиньку так, что одни голые стенки остались. На этой почве (почве сострадания к ближнему свое-му) Протопопов сошелся с Побирушкой, а свел их Белецкий, обладавший удивительной способностью -- создавать такие си-туации интриг, последствия которых трудно было предвидеть (даже самому Белецкому!). -- Вы мне нужны, -- сказал Протопопов, -- как один из мо-гикан русской прессы. Издавать газеты -- это, наверное, трудно? -- Страшно! -- отвечал Побирушка. -- Я издавал "Голос Руси", так половину газеты сам от руки строчил с утра до ночи. -- Не найти сотрудников? -- Капризные! -- морщился Побирушка. -- Еще ничего не сочинил, а уже аванс требует. Аванс пропьет и ничего не напишет. -- Я тоже стану издавать газету. Хочу привлечь лучшие литера-турные силы -- от Плеханова до Короленко, от Горького до Потаненко, от Бунина до Эффи, от Дорошевича до Аверченко. -- Все разбегутся, -- напророчил Побирушка и снова загово-рил, какие подлые люди пошли на Руси. -- Я их к себе как поря-дочных позвал переночевать, а они... даже стулья вынесли! -- А вы бы -- в полицию, -- посоветовал Протопопов. -- Да обращался... А в полиции, знаете, как? Если не прописа-ны, значит, и спрос короткий. Что ж я, спрашивается, каждого молодого человека прописывать у себя буду? Мне тогда не только квартиры -- целого квартала домов не хватит... Протопопов верил в некие "навьи чары", управляющие люд-скими судьбами. Незадолго перед войной он узнал из газет, что в "Гранд-отеле" поселился заезжий хиромант Карл Перрен, беру-щий за один сеанс "магнетической концентрации" двести рубли-ков. Протопопов пошел! Его встретил дородный еврей, говорив-ший только по-немецки,