берега:  мы  то
спускались вниз, то снова взбирались вверх окрестный вид то и дело  менялся;
всюду попадались расщелины, заросшие зеленью трав и кустарников;  извилистая
тропа шла по мостикам, перекинутым  через  мшистые  ущелья.  Пройдя  две-три
мили, мы вдруг оказались в величественной  долине,  там  и  сям  испещренной
густолиственными рощами: посередине бежал, извиваясь, горный поток. На  семь
миль растянулись деревушки с домиками, расположенными как  нельзя  приятней;
склоны холмов были сплошь усыпаны стадами овец - никогда  раньше  блеяние  и
мычание не казалось мне столь мелодичным. Под  конец  мы  начали  постепенно
взбираться на крутизну и оказались среди горных вершин: даже издали я  почти
сразу узнал морскую скалу Эйлса высотой в 940 футов: {3} она отстояла от нас
на 15 миль, однако казалось, что до нее рукой подать Зрелище Эйлсы вместе  с
удивительной картиной моря под обрывистому берегом, на котором мы стояли,  и
моросящим дождем дали мне полное представление  о  всемирном  потопе.  Эйлса
поразила меня - это было так неожиданно, - по правде сказать, я даже испытал
легкий испуг.
     ...Тут я утром прервал письмо, так как пора  было  отправляться  дальше
Сейчас мы уже в Герване - это в 13 милях к северу от  Белантри.  Сегодня  мы
пробирались по еще более величественному берегу, нежели вчера  -  Эйлса  все
время оставалась поблизости. С высоты превосходно виднь  Кантир  и  огромные
горы Аррана - одного  из  Гебридских  островов.  Ночевать  мы  устроились  с
удобством. Мы опасались дождя, но он великодушно обошел  нас  стороной  -  и
"был день воскресный так хорош"... {4} - Завтра мы будем в Эре.

        СКАЛЕ ЭЙЛСА

                    Вознесшийся над бездною гранит!
                         Подай мне отклик клекотаньем птицы:
                         Когда в пучине прятал ты ключицы, {5}
                  5 Когда от солнца лоб твой был укрыт?
                    Из темных дрем воззвал тебя зенит,
                         Чтоб мог ты в сон воздушный погрузиться
                         В объятьях грома, блещущей зарницы
                    Иль в серой толще ледяных хламид.

                 10 Ответа нет. Мертвы твои черты.
                         Две вечности в твоем оцепененье:
                    С китами вместе жил в глубинах ты,
                         Теперь орлов манят твои владенья, -
                         И никому до светопреставленья
                    Не пробудить гигантской высоты. {5}

                                          (Перевод Раисы Вдовиной)

     Из сонетов, мною недавно написанных,  только  этот  ст_о_ящий:  надеюсь
тебе он понравится <...>


        22. БЕНДЖАМИНУ БЕЙЛИ

                             18-22 июля 1818 г.

                                                        Инверэри, 18-е июля.

Дорогой Бейли,

     В тот единственный день, когда у меня  была  возможность  повидаться  с
тобой во время твоего последнего пребывания в Лондоне, я всюду  тебя  искал,
но нечистая  сила  нас  развела.  Теперь  я  написал  Рейнолдсу  с  просьбой
сообщить, куда именно в Кэмберленд ты направился, так что мы не  разминемся.
Первое, что я сделаю при встрече, -  прочитаю  тебе  строки  из  Мильтона  о
Церере и Прозерпине {1} - и, хотя вовсе не за тобой я помчался  на  северную
оконечность Шотландии, не мешает  выразиться  поэтически.  Послушай,  Бейли,
будучи в здравом уме и трезвой памяти (а со мной это  бывает  не  часто),  я
скажу тебе вот о чем: это может впоследствии избавить тебя  от  лишнего  обо
мне беспокойства - ты не заслуживаешь тревог, а меня следует просто-напросто
отлупить палками. Я довожу все до крайности - каждая мелкая  неприятность  в
мгновение ока превращается в тему для Софокла; {2} если случается в подобном
состоянии писать письмо другу, то мне часто недостает  самообладания,  чтобы
взять себя в руки и не причинить ему огорчения -  меж  тем,  как  раз  в  ту
минуту, когда он читает письмо, я могу покатываться со смеху. Твое последнее
письмо заставило меня покраснеть от стыда за доставленное тебе беспокойство.
Я прекрасно знаю свой характер и не сомневаюсь, что еще не раз напишу тебе в
том же духе - помни об этом и не принимай все на веру: будь снисходителен  к
причудам моего воображения. Все  равно  мне  не  удержаться,  я  себя  знаю.
Виноват, что огорчаю тебя прекращением своих визитов в Малую  Британию,  {3}
но, думаю, прежних посещений было достаточно для человека, занятого  книгами
и размышлениями: по этой причине я не бывал нигде,  кроме  Вентворт-Плейс  -
это в двух шагах от меня.  Кроме  того,  состояние  здоровья  слишком  часто
вынуждало меня к осторожности  и  заставляло  остерегаться  ночной  сырости.
Далее, должен тебе сознаться, что мне претит всякое  сборище  -  многолюдное
или немноголюдное. Не сомневаюсь, что наши добрые друзья рады моему  приходу
просто потому, что рады меня видеть, но не сомневаюсь также, что привношу  с
собой некую досадную помеху, без которой им  лучше  бы  обойтись.  Если  мне
удается предугадать собственное дурное расположение духа, я  уклоняюсь  даже
от обещанного визита. Дело в том, что  я  не  питаю  к  женщинам  надлежащих
чувств; сейчас по отношению к ним я пытаюсь быть справедливым - и  не  могу:
не оттого ли, что мое мальчишеское  воображение  возносило  их  так  высоко?
Школьником я почитал красивых женщин истинными богинями  -  какая-нибудь  из
них всегда покоилась у меня в сердце как  в  теплом  гнездышке,  даже  и  не
подозревая об этом. Теперь у меня нет оснований ожидать от них  больше  того
неоспоримого факта, что они существуют реально.  По  сравнению  с  мужчинами
женщины казались мне сотканными из эфира - теперь  я  признаю  их  вероятное
равенство: в сопоставлении великое выглядит незначительным. Оскорбить  можно
не только словом или действием:  кто  сам  чувствителен  к  обидам,  тот  не
склонен замышлять их против другого. Я не склонен замышлять обиды,  находясь
в дамском обществе - я совершаю преступление, сам  того  не  подозревая.  Не
странно ли это? Среди мужчин я не испытываю ни хандры, ни  злости  в  голове
нет черных мыслей, хочу - говорю, не хочу  -  не  говорю;  я  готов  слушать
других и от каждого узнаю что-либо новое; руки держу в карманах, у меня  нет
никаких подозрений - и вообще чувствую себя превосходно. Среди  женщин  меня
донимают черные мысли, гложет злость и хандра - не  могу  говорить  и  не  в
силах молчать - я полон подозрений не слышу  ни  слова  вокруг  -  тороплюсь
уйти. Прояви же снисходительность и попытайся объяснить  эту  ненормальность
моим разочарованием с тех пор, как прошло детство.  И  однако,  несмотря  на
подобные чувства я счастлив один  посреди  толпы,  наедине  с  собой  или  с
немногими друзьями. Поверь мне, Бейли, несмотря на все это, я далек от мысли
считать тех кто чувствует иначе и стремится к  другому,  более  близорукими,
чем я сам величайшую радость доставила мне женитьба брата - и я  испытан  не
меньшую, если женится кто-либо из моих друзей. Я должен до конца  преодолеть
себя - но как  это  сделать?  Единственный  способ  -  найти  корень  зла  и
избавиться от него посредством повторения "заклятий в обратном  их  порядке"
{4} - это довольно трудно; часто  прочнее  всего  укореняется  предрассудок,
произрастающий из сложнейшего переплетения чувств, которое не  просто  сразу
распутать. У меня есть что сказать по этом поводу, но подождем лучших времен
и более подходящего расположения духа: хватит с меня сознания  того,  что  я
никогда никого не задеваю незаслуженно - в конце концов, я не столь  дурного
мнения о женщинах, дабы предполагать, будто им страх как важно, нравятся они
мистер Джону Китсу пяти футов ростом или же нет. Ты, сдается мне, желал избе
жать всяких разговоров на этот счет - и я не надоем тебе,  дорогой  дружище:
"Аминь", говорю я на этом. - Я вряд ли позволил бы себе бродит по горам  все
эти четыре месяца, если бы не думал, что путешествие даст мне  опыт,  сотрет
многие предубеждения, приучит к трудностям и что  созерцание  величественных
горных картин обогатит мою  душу  новым  впечатлениями,  придав  поэтическим
исканиям б_о_льшую уверенность. Мне было бы не дано всего этого, останься  я
дома, зарывшись в книги и сравняйся хоть с самим Гомером. Я уже  стал  почти
что настоящим горцем пробыл среди диких вершин, видимо, достаточно долго для
того, чтоб не особенно распространяться об их величии. Питался я в  основном
овсяными лепешками, но съел, наверное,  слишком  мало  для  того,  чтобы  по
настоящему к ним пристраститься <...>


        23. ТОМАСУ КИТСУ

                             23-26 июля 1818 г.


                         Аладинов джинн покуда {2}
                         Не творил такого чуда;
                         Колдунам над Ди-рекою {3}
                         И не грезилось такое;
                       5 Сам апостол Иоанн,
                         Что провидел сквозь туман
                         В небе, заревом объятом,
                         Семь церквей, сверкавших златом, {4}
                         Не видал таких красот.
                      10 Я вступил под строгий свод;
                         Там на мраморе нагом
                         Некто спал глубоким сном.
                         Море брызгами кропило
                         Ноги спящему и било
                      15 О каменья край плаща;
                         Кудри, по ветру плеща.
                         Вкруг чела вились тяжелым
                         Золотистым ореолом.
                         "Кто сей спящий? Что за грот?" -
                      20 Я шепнул, шагнув вперед.
                         "Что за грот? И кто сей спящий?" -
                         Я шепнул, рукой дрожащей
                         Тронув юношеский лик.
                         Юный дух очнулся вмиг,
                      25 Встал и молвил мне в ответ:
                         "Смерть мою воспел поэт.
                         Лисидасом-пастухом {5}
                         Я зовусь, а здесь мой дом:
                         Он воздвигнут Океаном.
                      30 В нем волна гудит органом;
                         И паломники-дельфины,
                         Жители морской пучины,
                         Жемчуга собрав на дне,
                         В дар сюда несут их мне.
                      35 Но увы - сменился век:
                         Ныне дерзкий человек
                         Волны бороздит упрямо,
                         Не щадя Морского Храма.
                         Горе мне, жрецу: бывало,
                      40 Вод ничто не волновало;
                         Хор пернатых певчих встарь
                         В небесах парил; алтарь
                         Охранял я от людей;
                         Ризничим был сам Протей.
                      45 А теперь людские взгляды
                         Сквозь скалистые преграды
                         Проникают вглубь - и вот
                         Я решил покинуть грот,
                         Бывший мне укрытьем прежде:
                      50 Он доступен стал невежде,
                         Яхтам, шлюпкам, челнокам,
                         Щеголихам, щеголькам
                         С их грошовою кадрилью!
                         Но, противясь их засилью,
                      55 Грот в пучину канет вскоре"...

                         Молвив так, он прыгнул в море -
                         И пропал!

                                          (Перевод Елены Баевской)

Прости:  я  так  разленился,  что  пишу  всякую  чепуху  вроде  этой. Но что
поделаешь? <...>


        24. ДЖОНУ ГАМИЛЬТОНУ РЕЙНОЛДСУ

                22 сентября 1818 г. Хэмпстед

Дорогой Рейнолдс,

     Поверь, меня гораздо больше радовала мысль о  твоем  благополучии,  чем
огорчало твое молчание. Разумеется, меня печалит то,  что  я  не  могу  быть
счастливым вместе с тобой, но заклинаю тебя не думать сейчас ни о чем, кроме
радостей: "Розы срывай" {1} etc. Впивай до дна  сладость  жизни.  Сокрушаюсь
над тобой, поскольку это не может длиться вечно - и  сокрушаюсь  над  собой,
так как пью сейчас горькую чашу. Покорись - иного  выхода  нет:  только  эта
мысль меня утешает. Я ни разу не влюблялся, однако последние  два  дня  меня
преследовал некий женский образ {2} - как  раз  сейчас,  когда  лихорадочная
отрада Поэзии выглядит куда менее преступной. Сегодня утром Поэзия  одержала
верх: я снова предался абстракциям, составляющим всю мою жизнь. Я  чувствую,
что избежал новой горести - загадочной и грозной: я благодарен за это.  -  К
моему сердцу приливает палящий жар - не залог ли Бессмертия?
     Бедный Том - эта  женщина  -  и  Поэзия  вызванивают  у  меня  в  груди
колоколами. Сейчас я сравнительно спокоен: знаю, все это огорчит тебя, но ты
должен меня простить. Будь мне известно, что ты отправишься так скоро, я мог
бы послать тебе копию "Горшка с базиликом" - я переписал его.
     А вот вольный перевод сонета Ронсара {3} - думаю, он придется  тебе  по
душе.  Мне  дали  почитать  сборник  его  стихов:  там  много  по-настоящему
прекрасного.

                      Природа, щедрости полна благой,
                           На небесах за веком век таила
                      Кассандру, наделенную красой,
                           Что блеском дивным превзошла светила.
                    5 Амур ее крылами осенил:
                           Во взоре, властью тайного порыва,
                      Такой зажегся несравненный пыл,
                           Что средь богинь пронесся вздох ревнивый.
                      Едва она ступила в мир земной,
                   10      Я страстью воспылал: страданье стало
                      Моим уделом; горек жребий мой -
                           Любовь мне жилы мукой пронизала...

     У меня не было  при  себе  оригинала,  когда  я  переводил:  содержание
концовки я никак не мог вспомнить.
     Мне следовало бы навестить Раиса еще раньше,  но  предписанием  Сори  я
заперт в четырех стенах - и  боюсь  выходить  из-за  ночной  сырости.  -  Ты
знаешь, что все это сущие пустяки. Скоро я  совсем  поправлюсь.  -  О  твоем
предложении буду помнить, как если  бы  оно  взяло  и  осуществилось  -  но,
наверное, ничего не получится. Том все еще лежит в постели: нельзя  сказать,
что ему лучше. Вестей от Джорджа пока нет.
                                    Твой любящий друг
                                                       Джон Китс.


        25. ДЖЕЙМСУ ОГАСТЕСУ ХЕССИ

                         8 октября 1818 г. Хэмпстед

Дорогой Хесси,

     С Вашей  стороны  было  большой  любезностью  прислать  мне  статью  из
"Кроникл", и я поступил гадко, не поблагодарив Вас за это раньше:  простите,
пожалуйста. Вышло так, что эту газету  я  получал  ежедневно  и  сегодняшнюю
видел тоже. Чувствую себя в  долгу  перед  джентльменами,  которые  за  меня
заступились.  {1}  Что  касается  остального,  то  я  теперь  начинаю  лучше
осознавать свои сильные и  слабые  стороны.  Хвала  и  хула  оставляют  лишь
мгновенный след в душе человека, который питает  такую  любовь  к  идеальной
Красоте, что становится  самым  суровым  критиком  своих  произведений.  Моя
собственная взыскательность причинила мне несравненно больше страданий,  чем
"Блэквуд" и "Куортерли" вместе взятые. Когда же  я  чувствую  свою  правоту,
никакая сторонняя хвала не доставит мне столько радости, сколько возможность
снова и  снова  предаваться  в  уединении  наслаждению  прекрасным.  Дж.  С.
совершенно прав, говоря о небрежности "Эндимиона". Как ни парадоксально,  но
не моя вина, если это так. Я сделал все, что было в моих силах.  Если  бы  я
выходил из себя и тщился создать нечто совершенное - и  ради  этого  клянчил
совета и дрожал над каждой строчкой, я бы вообще ничего  не  написал.  Не  в
моем  характере  жаться  и  мяться.  Я  буду  писать  независимо.  Я   писал
независимо, не умея судить здраво. Впоследствии я смогу  писать  независимо,
развив в  себе  такую  способность.  Поэтический  гений  обретает  благодать
собственными  усилиями:  ни  законы,  ни  предписания  не   подстегнут   его
созревания;  ему  нужны  только  самосознание  и   предельная   собранность.
Созидательное начало созидает себя само. - В  "Эндимионе"  я  очертя  голову
ринулся в море и тем самым лучше освоился с течением, с зыбучими  песками  и
острыми рифами, чем если бы  оставался  на  зеленой  лужайке,  наигрывал  на
глупенькой дудочке и услаждался  чаем  и  душеспасительными  советами.  -  Я
никогда не боялся неудач, потому что лучше уж потерпеть неудачу,  нежели  не
суметь  стать  вровень  с  Великими.  Но  я,  кажется,  начинаю  впадать   в
декламацию.
                                       Итак, с поклонами Тейлору и Вудхаусу,
                                   остаюсь искренне
                                                    Ваш Джон Китс.


        26. РИЧАРДУ ВУДХАУСУ

                        27 октября 1818 г. Хэмпстед

Дорогой Вудхаус,

     Ваше письмо доставило мне огромную радость  -  и  гораздо  более  своим
дружеским тоном,  чем  обстоятельным  рассуждением  на  тему,  которая,  как
принято  считать,  находит  живой   отклик   среди   представителей   "genus
irritabile". {"genus irritabile" - "ревнивое пламя  поэтов"  (латин.).}  {1}
Лучшим ответом Вам будет чисто деловое изложение некоторых  моих  мыслей  по
двум основным моментам, которые, подобно стрелкам указателей, направляют нас
в самую гущу всех pro и contra {pro  и  contra  -  за  и  против  (латин.).}
относительно Гения, его взглядов, свершений, честолюбия и пр. - Первое.  Что
касается поэтической личности как таковой (под ней я разумею тип, к которому
принадлежу и сам, если вообще хоть что-то собой представляю, - тип, отличный
от вордсвортовского, величественно-эгоистического,  который  является  вещью
per se {per se - сама по себе (латин.).} и стоит  явно  особняком),  {2}  то
поэтической личности как  таковой  не  существует:  она  не  есть  отдельное
существо - она есть всякое существо и всякое вещество, все и ничто -  у  нее
нет ничего личностного; она наслаждается светом и тьмой - она  живет  полной
жизнью,  равно  принимая  уродливое  и  прекрасное,  знатное  и   безродное,
изобильное  и  скудное,  низменное   и   возвышенное;   она   с   одинаковым
удовольствием  создает  Яго  и  Имогену.  {3}  То,   что   оскорбляет   взор
добродетельного  философа,  восхищает  поэта-хамелеона.  Внимание  к  темной
стороне жизни причиняет не больше вреда,  чем  пристрастие  к  светлой:  для
поэта и то, и другое - повод для размышления.  Поэт  -  самое  непоэтическое
существо на свете, ибо у него нет своего "я": он постоянно  заполняет  собой
самые разные оболочки. Солнце, луна, море, мужчины и  женщины,  повинующиеся
порывам души, поэтичны и обладают  неизменными  свойствами  -  у  поэта  нет
никаких, нет своего "я" - и он, без сомнения,
     самое непоэтическое творение Господа. Поскольку поэт лишен собственного
"я" - а я могу таковым назваться, - удивительно ли, если я вдруг скажу,  что
отныне не намерен больше писать? Разве не может быть так, что  в  это  самое
мгновение  я  склонен  размышлять  о  характерах  Сатурна  и   Опс?   Горько
признаваться, но совершенно ясно,  что  ни  одно  произнесенное  мной  слово
нельзя принимать на веру как идущее из глубины моего собственного "я" - да и
как же иначе, если собственного "я" у меня нет?! Когда я  бываю  в  обществе
других людей и ум мой не занимают порожденные им же фантазии,  тогда  "не-я"
возвращается  к  "я",  {4}  однако  личность   каждого   из   присутствующих
воздействует  на  меня  так  сильно,  что  в  скором  времени  я  совершенно
уничтожаюсь: и не только в кругу взрослых - то же самое произошло бы со мной
и в детской, среди  малышей.  Не  знаю,  насколько  понятно  я  выразился  -
надеюсь, достаточно понятно, чтобы Вам стало ясно, как мало  можно  доверять
всему сказанному мной тогда.
     Далее мне хотелось  бы  сказать  несколько  слов  о  своих  взглядах  и
жизненных планах. Я преисполнен честолюбивого желания принести  миру  благо:
для этого потребуются годы и годы, если мне суждено достигнуть зрелости. Тем
временем я намерен попытаться достичь таких вершин в Поэзии, на какие только
позволит мне взойти моя дерзость. Одни лишь  смутные  очертания  поэтических
замыслов нередко бросают меня в жар. Надеюсь только не утратить  интереса  к
судьбам  человеческим  -  надеюсь,  что  испытываемое  мною   отшельническое
безразличие к похвале людей даже с самой тонкой душой  не  притупит  остроты
моего зрения. Думаю, этого не произойдет. Меня не оставляет уверенность, что
я мог бы писать единственно из любви  к  прекрасному  и  страстного  к  нему
стремления, даже если бы  труды  каждой  ночи  сжигались  поутру  дотла,  не
увиденные никем. А впрочем, как знать, быть может, сейчас я говорю  все  это
не от своего имени, а от имени того, в чьей душе  теперь  обитаю.  Однако  в
любом случае заверяю Вас от всего сердца, что  следующая  фраза  принадлежит
мне - и никому больше. Мне дорога Ваша забота,  я  очень  высоко  ценю  Ваше
доброе расположение ко мне и остаюсь
                                            искренне Ваш
                                                           Джон Китс.


        27. ДЖОРДЖУ И ДЖОРДЖИАНЕ КИТСАМ

                       14-31 октября 1818 г. Хэмпстед

Мой дорогой Джордж,

     Строки из твоего письма, в котором ты жалуешься на отсутствие писем  из
Англии, расстроили меня очень сильно: ведь я собирался написать  тебе  сразу
по  возвращении  из  Шотландии,  а  это  произошло  двумя  месяцами   раньше
намеченного срока, потому что мы с Томом оба совсем неважно себя  чувствуем;
но миссис Уайли сказала мне, что тебе не хотелось бы  ни  от  кого  получать
писем до тех пор, пока ты нам не  напишешь.  Это  показалось  мне  несколько
странным: теперь-то я вижу, что такого быть не  могло,  однако  тогда  я  по
своему легкомыслию выбросил из головы все сомнения  и  продолжал  вести  тот
рассеянно-суматошный и  беспечный  образ  жизни,  который  тебе  так  хорошо
знаком. Если последняя фраза внушит тебе беспокойство за меня, не поддавайся
ему: все твои тревоги будут развеяны моими словами прежде,  чем  ты  успеешь
дочитать до точки.
     С болью в сердце должен признаться, что совсем не жалею о том,  что  ты
не получил вестей от нас в Филадельфии: ничего хорошего о Томе сказать  было
нельзя; из-за этого я не мог взяться за письмо все эти дни; не мог заставить
себя сказать правду о том, что ему не лучше, а хуже - гораздо хуже... И  все
же надо сказать то, что есть: вы, мой дорогой брат  и  моя  дорогая  сестра,
должны взять пример с меня и стойко встретить любое бедствие ради меня,  как
я это делаю ради вас. Помимо тех чувств, которые мы испытываем друг к другу,
нас связывают узы, дарованные нам Провидением, дабы они помогли нам избежать
пагубных последствий безмерного горя, переживаемого в  одиночестве.  У  меня
есть Фанни {1} и есть вы - три человека, чье счастье для меня священно  -  и
это сводит на нет эгоистическое  страдание,  в  которое  я  иначе  неминуемо
погрузился бы, находясь рядом с бедным Томом, а ведь он смотрит на меня  как
на единственное свое утешение. У вас на глазах выступят слезы - пусть! - так
обнимите же друг друга, возблагодарите небо за свое счастье и задумайтесь  о
горестях, которые мы делим со всем человечеством; а потом не  посчитайте  за
грех вернуть себе спокойное расположение духа.
     По крайней мере от одной причины тревоги я вас избавлю:  горло  у  меня
уже не болит; простуду вызвало шлепание по  болоту  на  острове  Малл  -  вы
узнаете обо всем из  моих  шотландских  писем:  позже  я  перепишу  для  вас
кое-какие отрывки. - У меня нет слов, чтобы выразить свою радость  от  того,
что вы нашли счастье друг в  друге.  Луна  за  окном  ярко  сияет  -  сейчас
полнолуние: в мире материи луна для меня то же самое, что вы  в  мире  духа.
Дорогая сестра! Окажись ты рядом, я  едва  ли  сумел  бы  выговорить  слова,
которые  могу  написать  издалека:  я  восхищаюсь  тобой,  я  питаю  к  тебе
величайшую целомудренную нежность, я ни к одной женщине в мире не  испытываю
ничего подобного. Ты напомнишь мне о Фанни - но ее характер еще не устоялся,
ее присутствие не влияет на меня так сильно. Всем сердцем  надеюсь,  что  со
временем и к ней буду относиться точно так же. Не знаю, как  это  вышло,  но
сам по себе я не завязал ни одного знакомства -  почти  все  мои  знакомства
приобретены с твоей помощью, дорогой Джордж: тебе я обязан и тем, что у меня
появилась сестра  -  и  не  просто  сестра,  но  и  прекрасное  человеческое
существо. И сейчас, раз уж я заговорил о тех, кто благодаря  тебе  стал  мне
близок, я не  могу  не  вспомнить  Хэслама  {2}  -  как  самого  преданного,
неизменно любезного и доброго друга. Его забота о Томе, до моего возвращения
и после, не говоря уж о постоянном беспокойстве за тебя,  привязали  меня  к
нему навсегда. Завтра я зайду к миссис Уайли и обменяюсь  с  ней  новостями.
Из-за Тома мне нельзя было бывать у нее так часто, как того хотелось бы -  я
виделся с ней лишь дважды: один раз обедал с ней и Чарльзом  -  она  была  в
добром здравии и хорошем расположении духа, то и дело смеялась моим неловким
шуткам. Мы отправились на чай к миссис Миллар, и на пути туда  нас  особенно
поразила игра светотени у ворот здания Королевской конной гвардии.  Я  готов
исписать для вас целые тома, так что соблюсти в изложении какой-либо порядок
попросту невозможно:  сначала  пойдет  рассказ  о  том,  что  сильнее  всего
занимает ум - отнюдь не сердце.  Кроме  того,  мне  хочется  нарисовать  вам
картину всей нашей жизни - иногда мне хватит одного мазка для того, чтобы  у
вас сложилось о ней полное представление: вот, скажем, по  предыдущей  фразе
вам должно ясно представиться, как мы прогуливаемся по Уайтхоллу - бодрые  и
в полном здравии и благополучии. Я более чем уверен, что вам это удастся как
нельзя лучше: недавно я просто представил себе то, как вы играете в крикет -
и был счастлив донельзя - <...> - Рейнолдс по возвращении из Девоншира,  где
он провел шесть недель  в  свое  удовольствие,  чувствует  себя  хорошо:  он
убеждает меня опубликовать "Горшок с базиликом" в ответ на атаки со  стороны
"Блэквудз Мэгэзин" и "Куортерли Ревью". В мою защиту появилось два письма  в
"Кроникл" {3} и одно в "Экзаминере", перепечатанное из эксетерского  журнала
"Альфред"  и  написанное  Рейнолдсом4  (кому  принадлежат   напечатанные   в
"Кроникл" - я не знаю). Впрочем, все это - преходящая злоба дня. Думаю,  что
после смерти я буду причислен к  английским  поэтам.  Однако  -  в  качестве
свежей новости - попытка  "Куортерли"  нанести  сокрушительный  удар  только
придала мне известности, а журналисты с недоумением спрашивают  друг  друга,
что побудило "Куортерли" действовать себе во вред.  В  глазах  общественного
мнения я не потерпел ни малейшего урона и не выгляжу смешным или  ничтожным.
Сознавая превосходство другого  человека  надо  мной,  я  всегда  отдаю  ему
должное  и  уверен,  он  не  станет  надо  мной  насмехаться;  что  касается
остальных, то, как мне кажется, производимое мной  впечатление  обеспечивает
уважительное обращение со мной, а за  глаза  пусть  говорят  что  угодно.  -
Зрение не позволяет бедняге Хейдону снова  приняться  за  свою  картину:  он
ездил за город, по возвращении я виделся с ним только один раз. -  Пишу  обо
всем скомканно, так как не знаю, когда отплывает почта -  выясню  завтра,  и
тогда будет видно,  можно  ли  ударяться  в  подробности.  Впрочем,  я  буду
исписывать каждый день по крайней мере два листа вплоть до самой отправки  -
будет она через три дня или через три недели - а затем начну  новое  письмо.
Обе мисс Рейнолдс очень добры ко мне, однако недавно вызвали у меня  сильное
раздражение - и вот каким образом. - Сейчас  я  под  стать  Ричардсону.  {5}
Зайдя к ним вскоре после приезда,  я  застал  всех  в  смятении  и  страшной
суматохе: оказалось, что их кузина {6} не на шутку  рассорилась  с  дедом  и
была приглашена  миссис  Р.  воспользоваться  ее  домом  как  убежищем.  Она
уроженка Ост-Индии  и  должна  унаследовать  дедушкино  состояние.  Когдг  я
появился, миссис Р. совещалась с ней наверху, а в гостиной  молодьи  леди  с
жаром осыпали ее похвалами, называя и благородно воспитанной и интересной, и
прочая, и прочая - все это я пропустил мимо ушей, на  смотревшись  чудес  за
девять дней возвращения морем из Шотландии. - Теперь дело обстоит совершенно
иначе: они ее ненавидят. Насколько я могу, судить, она не лишена недостатков
- и немалых, однако в ней есть  нечто,  что  способно  вызвать  ненависть  у
женщин, уступающих ей в привлекательности. Она не Клеопатра, но  по  крайней
мере Хармиана. {7} У нее истинно восточная внешность, у нее красивые глаза и
прекрасные манеры. Она входит в комнату, грацией  своей  напоминая  пантеру.
Она слишком изысканна и слишком уверена в себе, чтобы оттолкнуть  какого  ни
есть поклонника, - по привычке она не видит в обожании ничего  из  ряда  вон
выходящего. Мне всегда легче и вольготней с такого рода женщинами:  созерцая
их, я воодушевляюсь и ощущаю полноту жизни - женщины попроще не  вызывают  у
меня  подобных  чувств.  Восхищение  поглощает  меня  настолько,   что   для
Неловкости или страха не остается места. Я забываю обо всем  на  свете  -  я
живу только ее жизнью. Вы наверняка уже решили, что я влюблен в  нее:  слешу
заверить,  что  совсем  нет,  ничуть.  Однажды  ее  образ  преследовал  меня
неотвязно всю ночь напролет, как могло бы случиться с мелодией Моцарта, - но
разве  я  не  рассказываю  о  встречах  с  ней   только   как   о   занятном
времяпрепровождении, помогающем скоротать досуг? Разве я встречаюсь с ней не
только ради беседы с царственной женщиной, в устах которой простое "да"  или
"нет" становится для меня настоящим пиршеством? Нет, я не мечтаю  достать  с
неба луну и, уходя домой, прихватить в кармане с собой; разлука с  ней  меня
не тревожит. Она мне нравится - мне нравятся  похожие  на  нее,  потому  что
ничего неожиданного не происходит: кто мы такие и что оба собой представляем
- заранее  обусловлено.  Вы,  наверное,  подумали,  что  мы  подолгу  с  ней
разговариваем - как бы не так: обе мисс  Рейнолдс  держат  ухо  востро.  Они
полагают, что я к ней равнодушен, раз не пялю на нее глаза; они считают, что
она со мной кокетничает - какая чушь! Да она проходит по комнате так, что  к
ней тянешься поневоле, словно к магниту. И это они называют  кокетством!  Им
никогда не взять в толк, что к чему. Что такое женщина - им неведомо. У  нее
есть недостатки - пускай: по мне,  точно  такие  могли  быть  у  Хармианы  и
Клеопатры. Если рассуждать с мирской точки  зрения,  то  она  прекрасна.  Мы
судим о вещах,  исходя  из  двух  различных  душевных  состояний:  мирского,
театрального, зрелищного - и надмирного, самоуглубленного,  созерцательного.
Первое присуждает  главенство  в  наших  умах  Бонапарту,  лорду  Байрону  и
названной Хармиане; при  другом  душевном  состоянии  одерживают  верх  Джон
Хауард, {8} епископ Хукер, {9} убаюкивающий ребенка, и  ты,  о  моя  дорогая
сестра. Как человек мирской, я люблю беседовать с Хармианой;  как  созданию,
наделенному бессмертной сущностью, мне дороже всего размышления  о  тебе.  Я
согласен, чтобы она меня погубила; я жажду,  чтобы  ты  меня  спасла.  Милый
брат, не думай, что мои страсти столь безрассудны и способны причинить  тебе
боль - о нет:

                     "Свободен от забот хлыщей пустых,
                     Храню я чувства глубже, чем у них". {10}

Это  строки  лорда  Байрона  -  едва ли не лучшие  из  написанных  им.  -  О
городских новостях мне сказать нечего: я почти  ни  с  кем  не  вижусь.  Что
касается политических дел, то они,  на  мой  взгляд,  погружены  в  глубокую
спячку, но тем более полным будет их скорое пробуждение. Быть может, и нет -
кто его знает: затяжное состояние мира, в котором пребывает Англия, породило
в  нас  чувство  личной  безопасности,  а  оно  способно   воспрепятствовать
восстановлению национальной чести. По правде говоря, v нашего  правительства
нет  ни  на  грош  мужественности  и  честности.  В  стране  сколько  угодно
помешанных, готовых - не сомневаюсь -  хоть  сейчас  подставить  голову  под
топор на Тауэр-Хилл только для того, чтобы наделать  шума;  многие,  подобно
Хенту,  руководствуются  соображениями  эстетики  и  хотели  бы   подправить
положение   дел;   многим,   подобно   сэру    Бердетту,    {11}    нравится
председательствовать на политических обедах,но нет никого, кто готов к тому,
чтобы в безвестности нести свой крест  во  имя  отечества.  Худшими  из  нас
движет жажда наживы, лучшими  -  тщеславие.  Среди  нас  нет  Мильтона,  нет
Олджернона Сидни. {12} Правители в наши дни охотно меняют звание Человека на
звание Дипломата или Министра. Мы дышим в атмосфере, отдающей  аптекой.  Все
правительственные  учреждения  далеко  отошли  от  простоты,  в  которой   и
заключается   величайшая   сила:   в   данном   отношении   между   нынешним
правительством и правительством Оливера Кромвеля {13} такая же разница,  как
между двенадцатью римскими  таблицами  {14}  и  томами  гражданского  права,
кодифицированного  Юстинианом.  {15}   Тому,   кто   занимает   нынче   пост
лорда-канцлера, воздают почести независимо от того, кто он - Боров или  лорд
Бэкон. {16} Людей волнует не  подлинное  величие,  а  количество  орденов  в
петлицах. Невзирая на участие, которое либералы принимают в деле  Наполеона,
меня не покидает мысль, что существованию Свободы он нанес  гораздо  больший
ущерб, чем кто-либо другой был способен это сделать:  суть  не  в  том,  что
аристократы восстановили свое божественное право или  намереваются  обратить
его на пользу  общества  -  нет,  они  последовали  примеру  Наполеона  и  в
дальнейшем будут только творить зло, которое сотворил бы он, но - отнюдь  не
благо. Самое худшее  заключается  в  том,  что  именно  Наполеон  обучил  их
сколачивать  свои  чудовищные  армии.  -  <...>  Дилк,  известный  вам   как
воплощение человеческого совершенства по Годвину, {17}  носится  с  идеей  о
том, что именно Америка  будет  той  страной,  которая  подхватит  у  Англии
эстафету  человеческого  совершенства.  Я  придерживаюсь  совершенно   иного
мнения.  Страна,  подобная  Соединенным  Штатам,  где   величайшими   людьми
почитаются Франклины {18} и Вашингтоны, {19} неспособна на это.  Франклин  и
Вашингтон - великие люди, не спорю, но  можно  ли  сравнивать  их  с  нашими
соотечественниками - Мильтоном и двумя  Сидни?  {20}  Один  был  квакером  с
философской жилкой и призывал плоскими сентенциями  к  скопидомству;  другой
продал  своего  боевого  коня,  который  пронес  его  невредимым  через  все
сражения. Оба этих американца - люди великие,  но  не  возвышенного  склада:
народ  Соединенных  Штатов  никогда  не  обретет  возвышенности.  Склад  ума
Беркбека {21} слишком  уж  американский.  Вы  должны  стремиться  -  правда,
соблюдая крайнюю осторожность - вдохнуть в жителей вашего поселения  частицу
совсем иного духа: этим вы принесете своим  потомкам  больше  добра,  нежели
можете вообразить. Если бы, помимо выздоровления Тома, я испрашивал  у  неба
какое-то великое благо, я молился бы о том, чтобы один из ваших сыновей стал
первым американским поэтом. Меня  распирает  от  желания  пророчествовать  -
говорят, пророчества сбываются сами собой:

                         Ночь нисходит, тайн полна,
                         Загорается луна.
                         Вот уже и звезды дремлют
                         И сквозь сон кому-то внемлют -
                       5      Кто их слух привлек?
                         Это песен тихий звон
                         Потревожил звездный сон,
                         И весь мир в луну влюблен,
                              Слыша мой рожок.
                      10 Растворите, звезды, уши!
                         Слушай, полный месяц! Слушай,
                         Свод небесный! Вам спою
                         Колыбельную мою,
                              Песенку мою.
                      15 Дремли, дремли, дремли, дремли,
                         Внемли, внемли, внемли, внемли -
                              Слушай песнь мою!
                         Пусть камыш для колыбели
                         Наломать мы не успели
                      20 И собрали хлопка мало,
                         Что пойдет на покрывало,
                         Шерстяной же плед мальца
                         Носит глупая овца, -
                         Дремли, дремли, дремли, дремли,
                      25 Внемли, внемли, внемли, внемли  -
                              Слушай песнь мою!
                         Вижу! Вон ты, предо мною,
                         Окруженный тишиною!
                         Я все вижу! Ты, малыш,
                      30 На коленях мамы спишь...
                         Не малыш! О нет же, нет:
                         Божьей милостью Поэт!
                         Лира, лира мальчугана
                         Светом осиянна!
                      35 Над кроваткою висит
                         И горит, горит, горит
                         Лира негасимо.
                         Ну, малыш, очнись, проснись,
                         Посмотри скорее ввысь:
                      40 Пышет жар оттуда -
                              Чудо, чудо!
                         Он взглянул, взглянул, взглянул,
                         Он дерзнул, лишь он дерзнул!
                         Тянется к огню ручонка -
                      45 Разом съежился огонь, -
                         Лира же в руке ребенка
                         Оживает наконец -
                         Ты воистину певец!
                             Баловень богов,
                      50     Западных ветров,
                         Ты воистину певец!
                         Славься, человек,
                         Ныне и вовек,
                              Баловень богов,
                      55      Западных ветров,
                         Славься, человек!

                                    (Перевод Сергея-Таска)

     <...> Возвращаюсь к письму. Я снова встретил  ту  самую  даму,  которую
видел  в  Гастингсе  {23}  и  с  которой  познакомился,  когда  мы  с   вами
направлялись в Оперу. Я обогнал  ее  на  улице,  ведущей  от  Бедфорд-Роу  к
Лэм-Кондуит-стрит, обернулся - казалось, она была  рада  этому:  рада  нашей
встрече и не задета тем, что сначала я прошел мимо. Мы дошли до  Излингтона,
{24} где посетили ее знакомого - содержателя школьного пансиона. Эта женщина
всегда была для меня загадкой: ведь  тогда  мы  были  вместе  с  Рейнолдсом,
однако по ее желанию наши встречи должны оставаться тайной  для  всех  наших
общих знакомых. Идя рядом с ней - сначала мы  шли  переулками,  потом  улицы
стали нарядней, - я ломал себе голову, чем все это кончится, и  приготовился
к любой неожиданности. После того как мы вышли  из  излингтонского  дома,  я
настоял на том, чтобы ее проводить. Она согласилась  -  и  снова  у  меня  в
голове  зароились  всевозможные  предположения,  хотя  школьный  пансион   и
послужил чем-то вроде деликатного намека. Наша прогулка окончилась у дома 34
по Глостер-стрит, Куин-сквер - еще точнее в ее гостиной, куда  мы  поднялись
вместе. Комната убрана с большим вкусом:  много  книг  и  картин,  бронзовая
статуэтка Бонапарта, арфа  и  клавикорды,  попугай,  коноплянка,  шкафчик  с
отборными напитками и проч., и проч., и проч. Она  отнеслась  ко  мне  очень
благосклонно; заставила взять с собой тетерева для Тома и попросила оставить
адрес, чтобы при случае прислать еще дичи. Так как раньше она была нежна  со
мной и позволила себя поцеловать, то я подумал, что  жизнь  потечет  вспять,
если  не  сделать  этого  снова.  Но  у  нее  оказалось  больше  вкуса:  она
почувствовала,  что  это  было  бы  слишком  само  собой  разумеющимся  -  и
уклонилась: не из жеманства, а, как я сказал,  обнаружив  тонкое  понимание.
Она ухитрилась разочаровать меня таким  образом,  что  я  испытал  от  этого
большее удовольствие, чем если бы поцеловал ее: она сказала,  что  ей  будет
гораздо приятнее, если на прощание я просто пожму ей руку. Не знаю, была  ли
она сейчас иначе настроена, или  же  в  своем  воображении  я  не  отдал  ей
должного. Я надеюсь иногда приятно провести с ней вечер - и постараюсь  быть
полезным, если смогу, во всем, что касается вопросов, связанных с книгами  и
искусством. У меня нет по отношению к ней никаких  сладострастных  помыслов:
она и ты, Джорджиана, единственные женщины a peu pres de  mon  age,  {a  peu
pres de mon age - приблизительно моего  возраста  (франц.).}  с  которыми  я
счастлив знаться только ради духовного и  дружеского  общения.  -  Вскоре  я
напишу вам о том, какой образ жизни намереваюсь избрать,  но  сейчас,  когда
Том так болен, я не в состоянии ни о чем думать. - Несмотря на ваше  счастье
и на ваши советы, я надеюсь, что никогда  не  женюсь.  Даже  если  бы  самое
прекрасное существо ожидало меня, когда  я  вернусь  из  путешествия  или  с
прогулки, на полу лежал шелковый персидский ковер, занавеси были сотканы  из
утренних об