берегу, сквозь деревья Лет-
него сада, мелькали огоньки иллюминации. С острова Кей-
вусари. Березового, веяло последним дыханием поздней
весны, запахом ели, берез и осин. Маленькая кучка лю-
дей на плоском, едва черневшем плоту, озаренная крас-
ным пламенем, между черными грозовыми тучами и чер-
ною гладью реки, казалась одинокою и потерянною, вися-
щею в воздухе между двумя небесами, двумя безднами.

Когда все умолкли, сделалось так тихо, что слышно
было сонное журчание струй под бревнами и с другого
конца явственно по воде доносившаяся, все одна и та же,
унылая песня Иванушки:

Древян гроб сосновен
Ради меня строен.
Буду в нем лежати,
Трубна гласа ждати.

- А что, соколики,- начала Киликея-кликуша, еще
молодая женщина с нежно прозрачным, точно восковым,
лицом и с отмороженными - она ходила всегда босая, даже
в самую лютую стужу - черными, страшными ногами,
похожими на корни старого дерева,- а что, правда ли, слы-
хала я давеча, здесь же, в Питербурхе, на Обжорном
рынке: государя-де ныне на Руси нет, а который и есть
государь - и тот не прямой, природы не русской и не цар-
ской крови, а либо немец, немцев сын, либо швед обмен-
ный?
- Не швед, не немец, а жид проклятый из колена
Данова,-объявил старец Корнилий.

- О, Господи, Господи!- опять тяжело вздохнул
кто-то,- видишь, роды-де- их царские пошли неистовые.
Заспорили, кто Петр - немец, швед или жид?
- А черт: его знает, кто он такой! Ведьма ли его в сту-
пе высидела, от банной ли мокроты завелся, а только знатно,
что оборотень,- решил беглый матрос Будлов, парень
лет тридцати, с трезвым и деловитым выражением умного
лица, должно быть, когда-то красивого, но обезображен-
ного черным каторжным клеймом на лбу и рваными нозд-
рями.

- Я, батюшки, знаю, все про государя доподлинно
знаю,- подхватила Виталия.- Слыхала я о том на Кер-
женце от старицы бродящей нищей, да крылошанки Воз-
несенского монастыря в Москве о том же сказывали точ-
но: как-де был наш царь благочестивый Петр Алексеевич
за морем в немцах и ходил по немецким землям, и был
в Стекольном, а в немецкой земле стекольное царство
держит девица, и та девица, над государем ругаючись,
ставила его на горячую сковороду, а потом в бочку с гвоз-
дями заковала, да в море пустила.

- Нет, не в бочку,- поправил кто-то,- а в столп
закладен.

- Ну, в столп ли, в бочку ли, только пропал без ве-
сти - ни слуху, ни духу. А на место его явился оттуда же,
из-за моря, некий жидовин проклятый из колена Данова,
от нечистой девицы рожденный. И в те поры никто его
не познал. А как скоро на Москву наехал,- и все стал
творить по-жидовски: у патриарха благословения не при-
нял; к мощам московских чудотворцев не пошел, потому-
де знал - сила Господня не допустит его, окаянного,
до места свята; и гробам прежних благочестивых царей
не поклонился, для того что они ему чужи и весьма нена-
вистны. Никого из царского рода, ни царицы, ни царе-
вича, ни царевен не видал, боясь, что они обличат его,
скажут ему, окаянному: "ты не наш, ты не царь, а жид
проклятый". Народу в день новолетия не показался, чая
себе обличения, как и Гришке Расстриге обличение народ-
ное было, и во всем по-расстригиному поступает: святых
постов не содержит, в церковь не ходит, в бане каждую
субботу не моется, живет блудно с погаными немцами
заедино, и ныне на Московском государстве немец стал
велик человек: самый ледащий немец теперь выше бояри-
на и самого патриарха. Да он же, проклятый жидовин,
с блудницами немками всенародно пляшет; пьет вино не
во славу Божию, а некако нелепо и безобразно, как
пропойцы кабацкие, валяясь и глумясь в пьянстве: своих
же пьяниц одного святейшим патриархом, иных же мит-
рополитами и архиереями называет, а себя самого прото-
диаконом, всякую срамоту со священными глаголами сме-
шивая,велегласно вопия на потеху своим немецким людям,
паче же на поругание всей святыни христианской.
- И се, прореченная Даниилом пророком, стала мер-
зость запустения на месте святе!- докончил старец Кор-
нилий.

Послышались разные голоса в толпе:
- И царица-де Авдотья Федоровна, в Суздале за-
точенная, сказывает: крепитесь, мол, держите веру хри-
стианскую - это-де не мой царь, иной вышел.
- Он и царевича приводит в свое состояние, да тот
его не слушает. И царь-де его за то извести хочет, чтоб
ему не царствовать.

- О, Господи, Господи! Видишь, какую планиду
Бог наслал, что отец на сына, а сын на отца.
- Какой он ему отец! Сам царевич говорит, что сей
не батюшка мне и не царь.

- Государь немцев любит, а царевич немцев не лю-
бит: дай мне, говорит, сроку, я-де их подберу. Прихо-
дил к нему немчин, сказывал неведомо какие слова, и
царевич на нем платье сжег и его опалил. Немчин жало-
вался государю, и тот сказал: для чего вы к нему ходи-
те? Покамест я жив, покамест и вы.

- Это так! Все в народе говорят: как-де будет на цар-
ствe наш государь царевич Алексей Петрович, тогда-де
государь наш Петр Алексеевич убирайся и прочие с ним!
- Истинно, истинно так!-подтьерждали радостные
голоса.- Он, царевич, душой о старине горит.
Человек богоискательный!
- Надежда российская!..

- Много басен бабьих нынче ходит в народе: всему
верить нельзя,-заговорил Иван Будлов, и все неволь-
но прислушались к его спокойной деловитой речи.-
А я опять скажу: швед ли, немец ли, жид,- черт его
знает, кто он таков, а только и впрямь, как его Бог на цар-
ство послал, так мы и светлых дней не видали, тягота на
мир, отдыху нет. Хоть бы нашего брата служивого взять:
пятнадцать лет, как со шведом воюем, нигде худо не сде-
лали и кровь свою, не жалеючи, проливали, а и поныне
себе не видим покою; через меру лето и осень ходим по


морю, на камнях зимуем, с голоду и холоду помираем.
А государство свое все разорил, что в иных местах не
сыщешь и овцы у мужика. Говорят: умная голова, умная
голова! Коли б умная голова,- мог бы такую человеческую
нужду рассудить. Где мы мудрость его видим? Выдал
штуку в гражданских правах, учинил Сенат. Что прибыли?
Только жалованья берут много. А спросил бы у чело-
битчиков, решили ль хоть одному безволокитно, прямо.
Да что говорить!.. Всему народу чинится наглость. Так при-
водит, чтобы из наших душ не было ни малого христиан-
ства, последние животы выматывает. Как Бог терпит за та-
кое немилосердие? Ну, да это дело даром не пройдет, быть
обороту: в долге ль, в коротко ль, отольется кровь на главы
их!

Вдруг одна из слушательниц, доселе безмолвная, баба
Алена Ефимова, с очень простым, добрым лицом, засту-
пилась за царя.

- Мы как и сказать не знаем,- проговорила она тихо,
точно про себя,- а только молим: обрати Господи царя
в нашу христианскую веру!
Но раздались негодующие голоса;

- Какой он царь? Царишка! Измотался весь. Ходит
без памяти.

- Ожидовел, и жить без того не может, чтобы крови
не пить. В который день крови изопьет, в тот день и весел,
а в который не изопьет, то и хлеб ему не естся!

- Мироед! Весь мир переел, только на него, кутилку,
переводу нет.

-Чтоб ему сквозь землю провалиться!
- Дураки вы, собачьи дети!- крикнул вдруг с яро-
стью пушкарь Алексей Семисаженный, огромного роста
рыжий детина, не то со зверским, не то с детским ли-
цом.- Дураки вы, что за свои головы не умеете стоять!
Ведь вы все пропали душою и телом: порубят вас что чер-
вей капустных. Взял бы я его, да в мелкие части изрезал
и тело его истерзал!

Алена Ефимова только слабо охнула и перекрестилась;
от этих слов, признавалась она впоследствии, ее в огонь
бросило. И прочие оглянулись на Семисаженного со стра-
хом. А он уставился в одну точку глазами, налитыми
кровью, крепко сжал кулаки, и прибавил тихо, как будто
задумчиво, но в этой тихости было что-то еще более страш-
ное, чем ярость:

- Дивлюсь я тому, как его по ся мест не уходят. Ез-
дит рано и поздно по ночам малолюдством. Можно бы
его изрезать ножей в пять.
Алена вся побледнела, хотела что-то сказать, но только
беззвучно пошевелила губами.

- Царя трижды хотели убить,- покачал головою
старец Корнилий,- да не убьют: ходят за ним бесы и его
берегут.

Крошечный белобрысый солдатик с придурковатым,
испитым и болезненным личиком, совсем еще молодень-
кий мальчик, беглый даточный рекрут Петька Жизла,
заговорил, торопясь, заикаясь, путаясь и жалобно, по-
ребячьи всхлипывая: "Ох, братики, братики!" Он сооб-
щил, что привезены из-за моря на трех кораблях клейма,
чем людей клеймить, никому их не показывают, за креп-
ким караулом держат на Котлине острове, и солдаты стоят
при них бессменно.

То были введенные по указу Петра особые рекрут-
ские знаки, о которых в 1712 году писал царь генералу
пленипотенциарию князю Якову Долгорукову: "А для
знаку рекрутам значит - на левой руке накалывать иг-
лою кресты и натирать порохом".

- Кого припечатают, тому и хлеба дадут, а на ком
печатей нет, тому хлеба давать не будут, помирай с го-
лоду. Ох, братики, братики, страшное дело!..

- Все тесноты ради пищной приидут к сыну погибели
и поклонятся ему,- подтвердил старец Корнилий.

- А иных уже заклеймили,- продолжал Петька.-
И меня, ведь, ох, братики, братики, и меня, окаянного...

Он с трудом поднял правою рукою бессильно, как плеть
висевшую, левую, поднес ее к свету и показал на ней сверху,
между большим и указательным пальцем, рекрутское клей-
мо, выбитое железными иглами казенного штемпеля.

- Как припечатали, рука сохнуть стала. И высохла.
Сперва левая, а потом и правая: хочу крест положить -
не подымается...

Все со страхом разглядывали на желто-бледной коже
высохшей, как будто мертвой, руки небольшое, точно из
оспенных язвинок, темное пятно. Это было человечье
клеймо, казенный черный крест.

- Она самая и есть,- решил старец Корнилий,-
печать антихристова! Сказано: даст им знаменье на руке,
и кто примет печать его, тот власти не имеет осенять
уды свои крестным знаменьем, но связана рука его будет
не узами, а клятвою - и таковым нет покаяния.

- Ох, братики, братики! Что они со мной сделали!..
Когда б я знал, не дался бы им в руки живой. Человека
испортили, как скотину тавром заклеймили, припечата-


ли!..- судорожно всхлипывал Петька, и крупные слезы
текли по ребячьему, жалобному личику.

- Батюшки родимые!- всплеснула руками Киликея-
кликуша, как будто пораженная внезапною мыслью,-
ведь все, все к одному выходит: царь-то Петр и есть...
Она не кончила, на губах ее замерло страшное слово.
- А ты что думала? - посмотрел на нее острыми, точно
сверлящими, глазками старец Корнилий.- Он самый и есть...

- Нет, не бойтесь. Самого еще не бывало. Разве пред-
теча его...- пытался было возразить Докукин.

Но Корнилий встал во весь рост, цепь из чугунных
крестов на нем звякнула, поднял ру1*у, сложил ее в двупер-
стное знаменье и воскликнул торжественно:

-Внимайте, православные, кто царствует, кто обла-
дает вами с лета 1666, числа звериного. Вначале царь
Алексей Михайлович с патриархом Никоном от веры от-
ступил и был предтечею Зверю, а по них царь Петр
благочестие до конца искоренил, патриарху быть не велел
и всю церковную и Божью власть восхитил на себя и воз-
высился против Господа нашего, Исуса Христа, сам еди-
ною безглавною главою церкви учинился, самовластным
пастырем. И первенству Христа ревнуя, о коем сказано:
Аз есмь первый и последний, именовал себя: Петр
Первый. И в 1700 году, Януария в первый день, новолетие
ветхо-римского бога Януса в огненной потехе на щите
объявил: се, ныне время мое приспело. И в кануне цер-
ковного пения о Полтавской над Шведами победе Христом
себя именует. И на встречах своих, в прибытиях в Москву,
в триумфальных воротах и шествиях, отрочат малых в
белые подстихари наряжал и прославлял себя и петь пове-
левал: Благословен грядый во имя Господне! Осанна в
вышних! Бог Господь явися нам\- как изволением Божиим
дети еврейские на вход в Иерусалим хвалу Господу нашему,
Исусу Христу, Сыну Божию пели. И так титлами своими
превознесся паче всякого глаголемого Бога. По предречен-
ному: во имя Симана Петра имеет в Риме быть гордый
князь мира сего. Антихрист, в России, сиречь в Третьем
Риме, и явился оный Петр, сын погибели, хульник и про-
тивник Божий, еже есть Антихрист. И как писано: во
всем хочет льстец уподобиться Сыну Божию, так и оный
льстец, сам о себе хвалясь, говорит: я сирым отец, я стран-
ствующим пристанище, я бедствующим помощник, я оби-
димым избавитель; для недужных и престарелых учре-
дил гошпитали, для малолетних - училища; неполитич-
ный народ Российский в краткое время сделал политич-
ным и во всех знаниях равным народам Европейским;
государство распространил, восхищенное возвратил, рас-
сыпанное восставил, униженное прославил, ветхое обновил,
спящих в неведении возбудил, не сущее создал. Я - благ,
я - кроток, я - милостив. Придите все и поклонитесь мне,
Богу живому и сильному, ибо я - Бог, иного же Бога
нет, кроме меня! Так возлицемерствовал благостыню сей
Зверь, о коем сказано: Зверь тот страшен и ни единому
подобен; так под шкурою овчею скрылся лютый волк,
да всех уловит и пожрет. Внимайте же, православные,
слову пророческому: изыдите, изыдите, люди мои из Ва-
вилона! Спасайтесь, ибо нет во градах живущим спасе-
ния, бегите, гонимые, верные, настоящего града не имею-
щие, грядущего взыскающие, бегите в леса и пустыни,
скройте главы ваши под перст, в горы и вертепы, и про-
пасти земные, ибо сами вы видите, братия, что на громаде
всей злобы стоим - сам точный Антихрист наступил, и
на нем век сей кончается. Аминь!

Он умолк. Ослепляющая зарница или молния вдруг
осветила его с ног до головы; и тем, кто смотрел на него,
в этом блеске маленький старичок показался великаном;
и отзвук глухого, точно подземного, грома - отзвуком
слов его, наполнивших небо и землю. Он умолк, и все мол-
чали. Сделалось опять так тихо, что слышно было только
сонное журчание струй под бревнами и с другого конца
плота протяжная, заунывная песня Иванушки:

Гробы вы, гробы, колоды дубовые,
Всем есте, гробы, домовища вечные.
День к вечеру приближается,
Секира лежит при корени,
Приходят времена последние.

И от этой песни еще глубже и грознее становилась
тишина.

Вдруг с грохочущим свистом взвилась ракета и в тем-
ной вышине рассыпалась дождем радужных звезд; Нева,
отразив их, удвоила в своем черном зеркале - и запылал
фейерверк. Загорелись щиты с прозрачными картинами,
завертелись огненные колеса, забили огненные фонтаны,
и открылись чертоги, подобные храму, из белого, как солн-
це пламени. С галереи над Невою, где уже стояла Венус,
Явственно по чуткой глади воды донесся крик пирующих:
"Виват! Виват! Виват Петр Великий, Отец отечества,
Император Всероссийский!"-и загремела музыка.

- Се, братья, последнее совершается знаменье!-
воскликнул старец Корнилий, указывая протянутою ру-
кою на фейерверк.- Как св. Ипполит свидетельствует:


восхвалят его. Антихриста, неисповедимыми песнями и
гласами многими и воплем крепким. И свет, паче вся-
кого света, облистает его, тьмы начальника. День во тьму
претворит и ночь в день, и луну и солнце в кровь, и све-
дет огонь с небеси...

Внутри пылающих чертогов появился облик Петра,
ваятеля России, подобного титану Прометею.

- И поклонятся ему все,- заключил старец,- и вос-
кликнут: Виват! Виват! Виват! Кто подобен Зверю сему?
И кто может сразиться с ним? Он дал нам огонь с небеси!

Все смотрели на фейерверк в оцепенении ужаса. Ког-
да же появилось в клубах дыма, освещенных разноцвет-
ными бенгальскими огнями, плывшее по Неве от Петро-
павловской крепости к Летнему саду, морское чудовище
с чешуйчатым хвостом, колючими плавниками и крылья-
ми,- им почудилось, что это и есть предреченный в Откро-
вении Зверь, выходящий из бездны. С минуты на мину-
ту ждали они, что увидят идущего к ним по воде "не-
мокрыми стопами", или по воздуху в громах и молниях
на огненных крыльях, с несметною ратью бесовскою, летя-
щего Антихриста.

- Ох, братики, братики!- всхлипывал Петька, дрожа,
как лист, и стуча зубами.- Страшно... говорим о нем,
а нет ли его самого здесь, поблизости? Видите, какое смя-
тение и между нами...

- Я не знаю, откуда на вас такой страх бабий. Оси-
новый кол ему в горло и делу конец!..- начал было
храбриться Семисаженный, но тоже побледнел и задро-
жал, когда сидевшая с ним рядом Киликея-кликуша вдруг
пронзительно взвизгнула, упала навзничь, забилась в кор-
чах и начала кликать.

Киликею испортили в детстве. Однажды, она расска-
зывала, мачеха налила ей щей в ставец, подала есть и
притом избранила: трескай-де, черт с тобою!- и после
того времени в третью неделю она, Киликея, занемогла
и услышала, что в утробе у нее стало ворчать явственно,
как щенком; и то ворчанье все слышали; и подлинно-де
у нее в утробе - дьявольское наваждение, и человече-
ским языком и звериными голосами вслух говорит. Ее са-
жали за караул, по указу царя о кликушах, судили, до-
прашивали, били батогами, плетьми. Она давала обеща-
ния с порукою и распискою, что "впредь кликать не будет,
под страхом жестокого штрафования кнутом и ссылки на
прядильный двор в работу вечно". Но плети не могли
изгнать беса, и она продолжала кликать.
Киликея приговаривала: "ох, тошно, тошно!.." и
смеялась, и плакала, и лаяла собакою, блеяла овцою, ква-
кала лягушкою, хрюкала свиньею и разными другими
голосами кликала.

Жившая на плоту сторожевая собака, разбуженная
всеми этими необычайными звуками, вылезла из конуры.
9то была голодная тощая сука с ввалившимися боками
и торчавшими ребрами. Она остановилась над водою, ря-
дом с Иванушкою, который продолжал петь, как будто
ничего не видя и не слыша,- и с поднятою кверху мор-
дою, с поджатым между ногами хвостом, жалобно завыла
на огонь фейерверка. Вой суки сливался с воем кликуши
в один страшный звук.

Киликею отливали водою. Старец, наклонившись над
нею, читал заклятия на изгнание бесов, дуя, плюя и ударяя
ее по лицу ременною лестовкою. Наконец она затихла
i заснула мертвым сном, подобным обмороку.
Фейерверк потух. Угли костра на плоту едва тлели.
Наступила тьма. Ничего не случилось. Антихрист не при-
шел. Ужаса не было. Но тоска напала на них, ужаснее
вСех ужасов. По-прежнему сидели они на плоском плоту,
едва черневшем между черным небом и черною водою,
Маленькою кучкою, одинокою, потерянною, как будто по-
висшею в воздухе между двумя небесами. Все было спо-
койно. Плот неподвижен. Но им казалось, что они стрем-
глав летят, проваливаются в эту тьму, как в черную безд-
ну - в пасть самого Зверя, к неизбежному концу всего.
И в этой черной, жаркой тьме, под голубым трепе-
таньем зарниц, доносились из Летнего сада нежные звуки
менуэта, как томные вздохи любви из царства Венус, где
Пастушонок Дафнис развязывает пояс пастушке Хлое:

Покинь, Купидо, стрелы:
Уже мы все не целы,
Но сладко уязвленны
Любовною стрелою
Твоею золотою.

На Неве, рядом с плотами царевича, стояла боль-
шая, пригнанная из Архангельска, с холмогорскою гли-
няною посудою, барка. Хозяин ее, богатый купец Пушни-
ков из раскольников-поморцев, укрывал у себя беглых,
потаенных людей старого благочестия. В корме под палу-
бой были крошечные досчатые каморки, вроде чуланов.
В одной из них приютилась баба Алена Ефимова.

Алена была крестьянкою, женою московского денеж-
ного мастера Максима Еремеева, тайного иконоборца. Ког-
да сожгли Фомку-цирюльника, главного учителя иконо-
борцев, Еремеев бежал в Низовые города, покинув жену.
Сама она была не то раскольница, не то православная;
крестилась двуперстным сложением, по внушению некое-
го старца, который являлся к ней и говаривал: "трехперст-
ным сложением не умолишь Бога"; но ходила в право-
славные церкви и у православных духовников исповедо-
валась. Несмотря на страшные слухи о Петре, верила, что
он подлинно русский царь, и любила его. Просила у Бога,
чтоб ей видеть его царского величества очи. И в Петер-
бург приехала, чтобы видеть государя. Ее преследовала
мысль: умолить Бога за царя Петра Алексеевича, чтобы
он покаялся, вернулся к вере отцов своих, прекратил гоне-
ния на людей старого благочестия, чтобы и те, в свою
очередь, соединились с православною церковью. Алена со-
чинила особую молитву, дабы различие вер соединено
было, и хотела ту молитву объявить отцу духовному,
но не посмела, "затем что написано плохо". Она ходила по
монастырям; нанимала в Вознесенском, в церкви Казан-
ской Божьей Матери, старицу на шесть недель читать ака-
фист за царя; сама клала за него в день по две, по три
тысячи поклонов. Но всего этого казалось ей мало, и она
придумала последнее отчаянное средство: велела своему
племяннику, четырнадцатилетнему мальчику Васе напи-
сать сочиненную ею молитву о царе Петре Алексеевиче
и о соединении вер, устроила пелену под образ, зашила
ту молитву в подкладку и отдала в Успенский собор попу,
не объявляя о скрытом письме.

После разговора на плоту Алена вернулась в келью
свою на барке Пушникова, и когда вспомнила все, что
слыхала в ту ночь о государе, первый раз в жизни напало
на нее сомнение: не истинно ли то, что говорят о царе,
и можно ли умолить Бога за такого царя?

Долго лежала она в душной темноте чулана, с широко
открытыми глазами, обливаясь холодным потом, непод-
вижная. Наконец встала, засветила маленький огарок жел-
того воска, поставила его в углу каморки перед висевшею
на досчатой перегородке иконою Божьей Матери Всех
Скорбящих, такою же, как та, которую показывал царь
Петр у подножия Венус, опустилась на колени, положила
триста поклонов и начала молиться со слезами, с возды-
ханиями, отчаянною молитвою, тою самою, что была заши-
та в пелене под образом Успенского собора:

- Услышь, святая соборная церковь, со всем херувим-
ским и серафимским престолом, с пророками и праотца-
ми, угодниками и мучениками, и с Евангелием, и сколько
в том Евангелии слов святых - все вспомяните о нашем
царе Петре Алексеевиче! Услышь, святая соборная апо-
стольская церковь, со всеми местными иконами и честны-
ми мелкими образами, со всеми апостольскими книгами
и с лампадами, и с паникадилами, и с местными свещами,
и со святыми пеленами, и с черными ризами, с камен-
ными стенами и железными плитами, со всякими плодо-
носными деревами и цветами! О, молю и прекрасное солн-
це: возмолись Царю Небесному о царе Петре Алексееви-
че! О, млад светел месяц со звездами! О, небо с обла-
ками! О, грозные тучи с буйными ветрами и вихрями!
О, птицы небесные! О, синее море с великими реками
и с мелкими ключами, и малыми озерами! Возмолитеся
Царю Небесному о царе Петре Алексеевиче! И рыбы мор-
ские, и скоты полевые, и звери дубровные, и поля, и леса,
и горы, и все земнородное, возмолитеся к Царю Небесно-
му о царе Петре Алексеевиче!
Чулан бабы Алены отделяла досчатая перегородка от
более просторной кельи, в которой жил старец Корнилий
с учеником своим Тихоном. Ни слова не произнес Тихон
во время разговора на плоту, но слушал с большим
волнением, чем кто-либо. Когда все разошлись; старец по-
ехал на челноке на берег для свидания и беседы с други-
ми раскольниками о предстоявшем великом самосожжении
целых тысяч гонимых людей старой веры в лесах Кер-
женских за Волгою. Тихон вернулся в свою плавучую
келью один, лег, но так же, как в соседнем чулане баба
Алена, не мог заснуть и думал о тем, что слышал в ту
ночь. Он чувствовал, что от этих мыслей зависит все его
будущее, что наступает мгновение, которое, как нож, разде-
лит жизнь его пополам. "Я теперь, как на ножевом
острие,- говорил он сам себе,- в которую сторону сва-
люсь, в ту и пойду".

Вместе с будущим вставало перед ним и прошлое.
Тихон был единственный сын, последний отпрыск не-
когда знатного, но давно уже опального и захудалого
рода князей Запольских. Мать его умерла от родов. Отец,
стрелецкий голова, участвовал в бунте, стал за Милослав-
ских, за старую Русь и старую веру против Петра. Во время
розыска 1698 года был осужден, пытан в застенках Пре-
ображенского и казнен в Кремле на Красной площади.
Всех родных и друзей его также казнили или сослали.

Восьмилетний Тихон остался круглым сиротою на попече-
нии старого дядьки Емельяна Пахомыча. Ребенок был слаб
и хил; страдал припадками, похожими на черную немочь;
отца любил со страстною нежностью. Опасаясь за здоро-
вье мальчика, дядька скрывал от него смерть отц'а, сказы-
вал Тихону, будто бы отец уехал по делам в далекую Сара-
товскую вотчину. Но ребенок плакал, тосковал, бродил как
тень в огромном опустелом доме и сердцем чуял беду. На-
конец, не выдержал. Однажды, после долгих тщетных рас-
спросов, убежал из дому один, чтобы пробраться в Кремль,
где жил дядя, и разузнать у него об отце. Дяди в то время
не было в живых, его казнили вместе с отцом Тихона.

У Спасских ворот мальчик встретил большие телеги,
нагруженные доверху трупами казненных стрельцов, кое-
как набросанными, полунагими. Подобно зарезанному ско-
ту, которого тащат с бойни, везли их к общей могиле,
к живодерной яме, куда сваливали вместе со всякою по-
ганью и падалью: таков был указ царя. Из бойниц Крем-
левских стен торчали бревна; бесчисленные трупы висели
на них "как полти" - соленая астраханская рыба, кото-
рую вешали пучками сушиться на солнце.

Безмолвный народ целыми днями толпился на Красной
площади, не смея подходить близко к месту казней, глядя
издали. Протеснившись сквозь толпу, Тихон увидел возле
Лобного места, в лужах крови, длинные, толстые бревна,
служившие плахами. Осужденные, теснясь друг к другу,
иногда по тридцати человек сразу, клали на них головы
в ряд. В то время как царь пировал в хоромах, выходив-
ших окнами на площадь, ближние бояре, шуты и любимцы
рубили головы. Недовольный их работою - руки неуме-
лых палачей дрожали - царь велел привести к столу, за
которым пировал, двадцать осужденных и тут же казнил
их собственноручно под заздравные клики, под звуки му-
зыки: выпивал стакан и отрубал голову; стакан за стака-
ном, удар за ударом; вино и кровь лились вместе, вино
смешивалось с кровью.

Тихон увидал также виселицу, устроенную наподобие
креста, для мятежных стрелецких попов, которых вешал
сам всешутейший патриарх Никита Зотов; множество пы-
точных колес с привязанными к ним раздробленными
членами колесованных; железные спицы и колья, на кото-
рых торчали полуистлевшие головы: их нельзя было сни-
мать, по указу царя, пока они совсем не истлеют. В возду-
хе стоял смрад. Вороны носились над площадью стаями.
Мальчик вгляделся пристальнее в одну из голов. Она
чернела явственно на голубом прозрачном небе с нежно-
золотистыми и розовыми облаками: вдали - главы Крем-
левских соборов горели как жар; слышался вечерний бла-
говест. Вдруг показалось Тихону, будто бы все - и небо,
и главы соборов, и земля под ним шатается, что он сам
проваливается. В торчавшей на спице мертвой голове с
черными дырами вместо вытекших глаз узнал он голову
отца. Затрещала барабанная дробь. Из-за угла выступила
рота преображенцев, сопровождавшая телеги с новыми жерт-
вами. Осужденные сидели в белых рубахах, с горящими све-
чами в руках, со спокойными лицами. Впереди ехал на коне
всадник высокого роста. Лицо его было тоже спокойно, но
страшно. Это был Петр. Тихон раньше никогда не видел его,
но теперь тотчас узнал. И ребенку показалось, что мертвая
голова отца своими пустыми глазницами смотрит прямо в
глаза царю. В то же мгновение он лишился чувств. Отхлы-
нувшая в ужасе толпа раздавила бы мальчика, если бы не
заметил его старик, давнишний приятель Пахомыча, некто
Григорий Талицкий. Он поднял его и отнес домой. В ту ночь
у Тихона сделался такой припадок падучей, какого еще
никогда не было. Он едва остался жив.

Григорий Талицкий, человек неизвестный и бедный,
живший перепискою старинных книг и рукописей, один из
первых начал доказывать, что царь Петр есть Антихрист.
Как обвиняли его впоследствии во время розыска, "от ве-
ликой своей ревности против Антихриста и сумнительно-
гo страха стал он кричать в народ злые слова в хулу
и поношение государя". Сочинив тетрадки О пришествии
Антихриста и о скончании света, он задумал на-
печатать их и "бросать листы в народ безденежно" для
возмущения против царя. Григорий часто бывал у Пахо-
мыча и беседовал с ним о царе - Антихристе, о послед-
нем времени. Старец Корнилий, тогда живший в Моек-
также участвовал в этих беседах. Маленький Тихон
слушал трех стариков, которые, как три зловещие ворона,
в сумерки, в запустелом доме собирались и каркали: "При-
ближается конец века, пришли времена лютые, пришли
года тяжкие: не стало веры истинной, не стало стены
каменной, не стало столпов крепких - погибла вера хри-
стианская. А в последнее время будет антихристово при-
шествие: загорится вся земля и выгорит в глубину на
шестьдесят локтей за наше великое беззаконие". Они рас-
сказывали о видении "некоего мерзкого и престрашного
Черного Змия, который в никонианских церквах, во время
богослужения, на плечах архиереев, вместо святого амофо-
ра висит, ползая и стрегочуще; или ночью, обогнувшись
около стен царских палат, голову и хобот имея внутри па-
латы, шепчет на ухо царю". И унылые беседы переходи-
ли в еще более унылые песни:
Говорит Христос, Царь Небесный:
Ох, вы, люди мои, люди,
Вы бегите-ка в пустыни,
В леса темные, в вертели.
Засыпайтесь, мои светы,
Рудожелтыми песками,
Вы песками, пеплами,
Умирайте, мои светы,
Не умрете - оживете,
Божья царства не минете!

С особенною жадностью слушал он рассказы о сокро-
венных обителях среди дремучих лесов и топей за Волгою,
о невидимом Китеже-граде на озере Светлояре. То место
кажется пустынным лесом. Но там есть и церкви, и дома,
и монастыри, и множество людей. Летними ночами на
озере слышится звон колоколов и в ясной воде отражают-
ся золотые маковки церквей. Там поистине царство зем-
ное: и покой, и тишина, и веселие вечное; святые отцы
процветали там, как лилии, как кипарисы и финики, как
многоцветный бисер и звезды небесные; от уст их исходит
непрестанная молитва к Богу, как фимиам благоуханный
и кадило избранное; а когда наступит ночь, молитва их
видима бывает, как столпы пламенные с искрами; и так
силен тот свет, что можно читать и писать без свечи.
Их возлюбил Господь и хранит, как зеницу ока, покрывая
невидимо дланью Своею до скончания века. И не узрят
они скорби и печали от зверя-антихриста, только о нас,
грешных, день и ночь печалуют - об отступлении нашем
и всего царства Русского, что Антихрист в нем царст-
вует. В невидимый град ведет сквозь чащи и дебри одна
только узкая, окруженная всякими дивами и страхами,
тропа Батыева, которой никто не может найти, кроме тех,
кого сам Бог управит в то благоутишное пристанище.

Слушая эти рассказы, Тихон стремился туда, в дрему-
чие леса и пустыни. С невыразимой грустью и сладостью
повторял он вслед за Пахомычем древний стих о юном
пустыннике. Иосафе царевиче:
Прекрасная мати пустыня!
Пойду по лесам, по болотам,
Пойду по горам, по вертепам,
Поставлю я малую хижу.
Разгуляюсь я. млад юнош,
Иосафий царевич,
Во зеленой во дуброве.
Кукушка в ней воркукует
Умильный глас испущает -
И та меня поучает.
В тебе, матерь-пустыня,
Гнилые колоды -
Мне райская пища,
Сахарное яство;
Холодные воды -
Медвяное пойло.

С раннего детства у Тихона бывало иногда, особенно
перед припадками, странное чувство, ни на что не похо-
жее, нестерпимо жуткое и вместе с тем сладкое, всегда
новое, всегда знакомое. В чувстве этом был страх и удив-
ление, и воспоминание, точно из какого-то иного мира,
но больше всего - любопытство, желание, чтобы скорее
случилось то, что должно случиться. Никогда ни с кем
не говорил он об этом, да и не сумел бы этого выра-
зить никакими словами. Впоследствии, как уже начал он
думать и сознавать, чувство это стало в нем сливаться
с мыслью о кончине мира, о втором пришествии.

Порою самые зловещие каркания трех стариков остав-
ляли его равнодушным, а что-нибудь случайное, мгновен-
ное - цвет, звук, запах - пробуждало в нем это чувство
со внезапною силою. Дом его стоял в Замоскворечье на
склоне Воробьевых гор; сад кончался обрывом, откуда
была видна вся Москва - груды черных изб, бревенча-
тых срубов, напоминавших деревню, над ними белокамен-
ные стены Кремля и бесчисленные золотые главы церк-
вей. С этого обрыва мальчик подолгу смотрел на те ве-
ликолепные и страшные закаты, которые бывают иногда
позднею бурною осенью. В мертвенно-синих, лиловых,
черных, или воспаленно-красных, точно окровавленных ту-
чах, чудились ему то исполинский Змий, обвившийся во-
круг Москвы, то семиглавый Зверь, на котором сидит
блудница с чашею мерзостей, то воинства ангелов, кото-
рые гонят бесов, разя их огненными стрелами, так что
реки крови льются по небу, то лучезарный Сион, неви-
димый Град, сходящий с неба на землю во славе гряду-
щего Господа. Как будто там, на небе, уже совершалось
в таинственных знамениях то, что и на земле должно
было когда-то совершиться. И знакомое чувство конца ох-
ватывало мальчика. Это же самое чувство рождали в нем
и некоторые будничные мелочи жизни: запах табака; вид
первой, попавшейся ему на глаза, русской книги, отпеча-
танной в Амстердаме, по указу Петра, новоизобретенны-
ми "гражданскими литерами"; вид некоторых вывесок над
новыми лавками Немецкой слободы; особая форма пари-
Ков со смешными буклями, длинными, как жидовские
Пейсы или собачьи уши: особое выражение на старых


русских, недавно бородатых и только что выбритых ли-
цах. Однажды восьмидесятилетнего деда Еремеича, жив-
шего у них в саду пасечника, царские пристава схва-
тили на городской заставе, насильно обрили ему бороду
и обрезали, окургузили по установленной мерке, до колен,
полы кафтана. Дед, вернувшись домой, плакал как ребе-
нок, потом скоро заболел и умер с горя. Тихон любил
и жалел старика. Но, при виде плачущего, куцего и бритого
деда, не мог удержаться от смеха, такого странного, не-
естественного, что Пахомыч испугался, как бы у него не
сделался припадок. И в этом смехе был ужас конца.
Однажды зимою появилась комета - звезда с хвостом,
как называл ее Пахомыч. Мальчик давно хотел, но не
смел взглянуть на нее; нарочно отвертывался, жмурил
глаза,- чтобы не видеть. Но увидел нечаянно, когда раз
вечером дядька нес его на руках в баню через глухой
переулок, заметенный снежными сугробами. В конце пере-
улка, меж черных изб над белым снегом, внизу, на самом
краю черно-синего неба сверкала огромная, прозрачная, неж-
ная звезда, немного склоненная, как будто убегающая в не-
измеримые пространства. Она была не страшная, а точно
родная, и такая желанная, милая, что он глядел на нее и не
мог наглядеться. Знакомое чувство сильнее, чем когда-либо,
сжало сердце его нестерпимым восторгом и ужасом. Он весь
потянулся к ней, как будто просыпаясь, с нежною сонной
улыбкою. И в то же мгновение Пахомыч почувствовал в
теле его страшную судорогу. Крик вырвался из груди маль-
чика. С ним сделался второй припадок падучей.

Когда ему исполнилось шестнадцать лет, забрали его,
так же, как и других шляхетных детей, в "школу матема-
тических и навигацких, то есть мореходных хитростных
искусств"., Школа помещалась в Сухаревой башне, где
занимался астрономическими наблюдениями генерал Яков
Брюс, которого считали колдуном и чернокнижником:
кривая баба, торговавшая на Второй Мещанской мочены-
ми яблоками, видела, как однажды зимнею ночью Брюс
полетел со своей вышки прямо к месяцу верхом на подзор-
ной трубе. Пахомыч ни за что не отдал бы дитя в такое
проклятое место, если бы ребят не забирали силою.

Укрывавшиеся дворянские недоросли, привезенные из
своих поместий под конвоем, иногда женатые, тридцати-
летние и даже сорокалетние младенцы, сидели рядом с
настоящими детьми на одной парте и зубрили по одной
книжке, с картинкою, изображавшею учителя, который ог-
ромным пуком розог сечет разложенного на скамейке
школьника-с подписью: всяк человек в тиши поучайся.
Все буквари обильно украшались розочными виршами:

Благослови, Боже, оные леса,
где розги родят на долгие времена.
Малым розга березова ко умилению,
А старым жезл дубовый ко подкреплению.

И царским указом предписывалось: "выбрать из гвар-
дии отставных добрых солдат и быть им по человеку
IBо всякой каморе во время учения и иметь хлыст в ру-
ках; и буде кто из учеников будет бесчинствовать, оным
бить, несмотря какой бы виновный фамилии не был".
Но как ни вбивали в головы науку малым - хлыстом и
розгою, большим - плетьями и батогами, все одинаково
плохо учились. Иногда в минуты отчаяния певали они "песнь
вавилонскую". Начинали старшие хриплыми с перепою басами:

Житье в школе не по нас,
В один день секут пять раз.

Малыши подтягивали визгливыми дискантами:

Ох, горе, беда!
Секут завсегда.

И дисканты и басы сливались в дружный хор:

И лозами по бедрам,
И палями по рукам,
Ни с другого слова в рожу,
Со спины дерут всю кожу.
Геометрию смекай,
А пустые щи хлебай.
Ох, горе, беда!
Секут завсегда.
О, проклятое чернило!
Сердце наше иссушило.
И бумага, и перо
Сокрушают нас зело,
Хоть какого молодца
Сгубит школа до конца.
Ох, горе, беда!
Секут завсегда.

Немногому научился бы Тихон в школе, если бы не
обратил на него внимания один из учителей, кенигсберг-
ский немец, пастор Глюк. Выучившись русскому языку
с грехом пополам у беглого польского монаха, Глюк при-
ехал в Россию обучать "московских юношей, аки мягкую
И ко всякому изображению угодную глину". Он разоча-
ровался скоро не столько в самих юношах, сколько в рус-
ском способе "муштровать их, как цыганских лошадей",
вбивать им в голову науку плетьми. Глюк был человек
умный и добрый, хотя пьяница. Пил же с горя, потому
что не только русские, но и немцы считали его сумасшед-
шим. Он писал головоломное сочинение, комментарии на
комментарии Ньютона к Апокалипсису, где все христиан-
ские откровения о кончине мира доказывались тончайши-
ми астрономическими выкладками на основании законов
тяготения, изложенных в недавно вышедших ньютоновых
Philosophiae Naturalis Principia. Mathematica.

В ученике своем, Тихоне, он открыл необыкновенные
способности к математике и полюбил его как родного.

Старый Глюк сам в душе был ребенком. С Тихоном
говорил он, особенно будучи навеселе, как со взрослым
и единственным другом. Рассказывал ему о новых фило-
софских учениях и гипотезах, о Magna Instauratio Бэкона,
о геометрической этике Спинозы, о вихрях Декарта, о мо-
надах Лейбница, но всего вдохновеннее-о великих аст-
рономических открытиях Коперника, Кеплера, Ньютона.
Мальчик многого не понимал, но слушал эти сказания
о чудесах науки с таким же любопытством, как беседы
трех стариков о невидимом Китеже-граде.

Пахомыч считал всю вообще науку немцев, в особен-
ности же "звездочетие", "остроумею", безбожною.

- Проклятый Коперник,- говорил он,- Богу сопер-
ник: тягостную землю поднял от кентра земного и звезды
стоят, а земля оборачивается, противно священным писа-
ниям. Смеются над ним богословы!

- Истинная философия,- говорил пастор Глюк,-
вере не только полезна, но и нужна. Многие святые отцы
в науках философских преизяществовали. Знание натуры
христианскому закону не противно; и кто натуру исследо-
вать тщится, Бога знает и почитает; физические рассужде-
ния о твари служат к прославлению Творца, как и в Пи-
сании сказано: Небеса поведают славу Господню.

Но Тихон угадывал смутным чутьем, что в этом со-
гласии науки с верою не все так просто и ясно для самого
Глюка, как он думает, или только старается думать. Неда-
ром иногда, в конце ученого спора с самим собою о мно-
жестве миров, о неподвижности космических пространств,
сильно выпивший старик, забывая присутствие ученика,
опускал, как будто в изнеможении, на край стола свою
лысую, со съехавшим на сторону париком, голову, отя-
желевшую не столько от вина, сколько от головокружи-
тельных метафизических мыслей, и глухо стонал, повторяя
знаменитое восклицание Ньютона:
- О, физика, спаси меня от метафизики!
Однажды Тихон - ему было тогда уже девятнадцать
лет, он кончал школу и хорошо читал по-латински
случайно открыл валявшийся на рабочем столе учителя
привезенный им из Голландии рукописный сборник писем
Спинозы и прочел первые на глаза попавшиеся строки:
Между свойствами человека и Бога так же мало общего,
кк между созвездием Пса и псом, лающим животным.
Если бы треугольник имел дар слова, то и он сказал бы,
Бог есть не что иное, как совершенный треугольник,
круг - что природа Бога в высшей степени кругла".
В другом письме - об Евхаристии: "О, безумный юно-
ша! Кто же так околдовал вас, что вы вообразили, будто
нужно проглатывать святое и вечное, будто святое и веч-
ное может находиться во внутренностях ваших? Ужасны
таинства вашей церкви: они противоречат здравому смыс-
лу". Тихон закрыл книгу и больше не читал. Первый раз
в жИЗНИ испытал он от мысли то чувство, которое прежде
испытывал только от внешних впечатлений - ужас конца.

В Сухаревой башне у генерала Якова Вилимовича
Брюса была обширная библиотека и "кабинет математи-
ческих, механических и других инструментов, также нату-
ры - зверей, инсект, кореньев, всяких руд и минера-
лов, антиквитетов, древних монет, медалей, резных кам-
ней, личин и вообще как иностранных, так и внутренних
куриезностей". Брюс поручил пастору Глюку составить
ведомость, или опись, всем предметам и книгам. Тихон
помогал ему и целые дни проводил в библиотеке.
Однажды, ясным летним вечером, он сидел на самом
верху складной, двигавшейся на колесиках библиотечной
лесенки перед стеной, сверху донизу уставленной книга-
ми, наклеивая номера на корешки и сравнивая новую
рукопись со старого, безграмотною, в которой заглавия ино-
странных книг списаны были русскими буквами. Сквозь
высокие окна с мелкими круглыми стеклами в свинцовом
переплете, как в старинных голландских домах, падали
лучи солнца косыми пыльными снопами на сверкающие
медные машины - небесные сферы, астролябии, компасы,