Александр Хабаров. Русский бунт-2000 (фрагмент нового романа)
---------------------------------------------------------------
© Copyright Александр Хабаров
Email: habarov2000@mtu-net.ru
Date: 03 Oct 2000
---------------------------------------------------------------
Человек, о котором пойдет сейчас речь, не относился ни к номенклатуре,
ни к богеме, ни, тем более, к рабочему или колхозно-крестьянскому классу.
Хотя и он тоже был из "определенных кругов".
В этих-то "кругах", в которых одним из основополагающих принципов была
их деклассированность, обзавелся Сергей Петрович Шелковников странным
прозвищем - Вредитель. Он уже и сам не помнил происхождения клички: то ли
еще на малолетке во время первой ходки какой-то остряк согласовал его
фамилию с известным тутовым шелкопрядом, то ли еще раньше, за любовь к
хулиганским шкодничествам окрестили Вредителем дворовые пацаны... а может
быть, за деда, отсидевшего за "вредительство и шпионаж на трикотажной
фабрике" без малого 25 лет...
В синем шелковом халате с белыми иероглифами Сергей Петрович
прохаживался по просторной, с пятиметровыми потолками, трехкомнатной
квартире в Большом Харитоньевском переулке, обставленной куражистым дубовым
ампиром. Жилплощадь эта была занята им несколько дней назад - в результате
сложных обменных комбинаций с помощью ловких риэлтеров из кооператива... ну,
никак не мог вспомнить Сергей Петрович название, хотя оно мелькало обрывками
в сознании - какие-то "дети", "тёти-моти", "дяди". Конечно, Шелковников и
пальца не приложил к обмену - всем вертел Боря Макитрин по прозвищу "Жук",
шестой номер в иерархии. На обмен Сергей Петрович дал сверху полсотни
зеленых "штук" - и просто назвал район, где хотел бы поселиться, устроить,
так сказать, центр управления полетами и разбора оных. Какая-то профессорша
жила тут, но, видать, многовато для старушки квадратных метров, да и пенсия,
конечно, только на фиг с маслом сгодится... А полста штук на дороге не
найдешь... Ну, все бабки ей не дадут, конечно, но кое-что перепадет...
Шелковников был вовсе не ампир - коренастый и крепко сбитый шатен,
неприметный нос, неприметные уши, простые зеленые глаза. Дважды в жизни ему
приходилось участвовать в опознании в качестве подозреваемого, и оба раза
очевидцы показывали на другого - неприметная внешность в Сергее Петровиче
сочеталась с умением набросить на лицо маску полной открытости,
добросердечия и учености. Впрочем, это была даже не маска, а, скорее,
внутренняя суть Шелковникова, которую он подсознательно вытаскивал на свет
Божий в трудные часы...
В кабинете Шелковников покормил рыбок живой артемией, редким и
питательным кормом; в гостиной пообщался со своими любимыми канарейками. Тут
же, на специальной полочке находилось хрустальное шарообразное обиталище
дива дивного - трехсантиметрового, но вполне зрелого микрозайца. Его отняли
за долги у известного лица, причастного к телепередачам о феноменах природы.
Откуда вообще взялся такой мелкий грызун - Вредитель не интересовался.
Вся криминальная Москва знала о его любви к всевозможным феноменам природы,
мутантам и выродкам. В прошлом году братва привезла из Чернобыля
двухголового волка, но Шелковникову волчара не понравился: обе головы рычали
и капали слюной как одна, ночью зверь - это еще на старой квартире, на
Тверской, - выл дуэтом. Три раза приезжали менты, пришлось отмазываться. А
вызывала ментов соседка - Элла Буслаева, толстая эстрадная, как сейчас
говорят, "дива". Сто лет в обед, сплошной понт и голые ноги. Но серого все
же отвезли от греха подальше в Малаховку, на дачу Корзубого, и выпускали
ночью по периметру для устрашения отмороженных крадунов.
А вот лопоухого и косого лилипутика Вредитель с удовольствием
демонстрировал гостям и частенько использовал его для многозначительных
иллюстраций к всевозможным беседам.
- Видишь это животное? - сказал он как-то Марику Бармалею, явившемуся
для консультаций по щекотливому вопросу. - Оно мало, но все равно именуется
зайцем. Так и тот, о ком ты меня спрашиваешь, может быть, и велик, но все
равно именуется "козлом" - и будет им всегда. А дальнейшие действия оставляю
за тобой, Марик... Ты же не заяц и не козел?
Туповатый на идеи, но восприимчивый к чужим словам "бригадир" Бармалей
слушал Сергея Петровича с пересохшими губами: хотелось огрести много
"баксов", но в случае неудачи можно было лишиться башки. Впрочем, Марик едва
переступил порог "хазы" Вредителя - сразу проникся важностью дела. А
демонстрация зайца и дальнейшие слова как бы приобщали его, Марика Бармалея,
блатаря среднего пошиба, к неким "высоким идеалам" и "умным" тайнам сильных
мира сего. Тайны эти глядели на него из-под очков в золотой оправе, висевших
на носу Вредителя. И даже не очень обидно было слушать про зайца и козла...
Нынче Сергею Петровичу предстояло обдумать крупные проблемы, связанные
с тревожной обстановкой в Зимлаге, так называемом "дальняке". Там кое-какие
зоны стали "краснеть", попадать под пресс администрации и "козлячьих
коллективов", а в некоторых, наоборот, власть переходила к самозванной
"черноте", к "беспредельщикам" из числа "новой молодежи". Вопреки всем
понятиям даже на некоторых строгих зонах стал править "кулак", "мускул".
Мужик, опора блатоты, захирел духом и нынче стремился лишь к выживанию любой
ценой, подобно "Укропам Помидорычам" и "Иванам Денисовичам" сталинских
лагерей. Конечно, на то были объективные причины: за колючкой, как и на
воле, возникли трудности с работой, массы зеков слонялись по баракам в
голоде и холоде, без курева. Но - закон есть закон - и Сергей Петрович
Шелковников, он же Вредитель, давший когда-то вечный воровской обет, обязан
был исправлять положение любыми средствами. Уговоры уже не действовали,
отдельные наказания отдельных личностей в виде пожизненных увечий и загонов
на самое петушиное дно мало влияли на положение в зонах. Возникла
необходимость революционных перемен. И первые шаги были сделаны: в Зимлаг
засланы "малявы" с "установками", а вслед за "малявами" готовились к вылету
гонцы с материальной помощью из спецрезервов "общака". Кадры верные: Чурка
да трое его "кентов", Махновец, Дрючок и Теря. В Зимлаге, на строгой
"семерке", тянул срок "не подарок" Монгол; на него-то и возлагались надежды
последнего "сходняка". Казалось, какое дело свободным до несвободных? Ан
нет: именно из несвободы рождались достойные кадры для мира, где обитал
Шелковников. Именно там, за решеткой и колючей проволокой, происходил
жесткий и бескомпромиссный отбор, отсев... От "несидевших" толку было мало,
из десяти лишь один-два "тянули" на "блат", остальные быстро сходили с
дистанции. Впрочем, "несидевших" и не допускали к верхам: пойди-ка, браток,
помыкайся, поголодай в БУРах, покатайся по пересылкам, заслужи, докажи.
Недостатка в кадрах не было: ушедшая в небытие советская власть ухитрилась
пропустить через тюрьму чуть ли не треть населения. По крайней мере, не было
семьи без зека.
Еще одна забота явилась перед Сергеем Петровичем в виде
проститутки-прессы. И добро бы, как при Совдепии, боролись с преступностью;
нет, щелкоперы и додики пера лезли во все дыры за денежками. Один петух,
царствие ему небесное, посягнул даже на воровскую святыню - "общак" и нагло
требовал доли, грозя опубликовать в своей газетенке номера счетов. Поэтому
его и разослали с юмором в посылках по разным адресам: ноги в Ногинск,
голову в Курган, тулово в Тулу, а писучие руки скормили пантере в
передвижном зверинце... Об этом знали многие, но никто не шелохнулся; а ведь
бесследно пропал мужчина в самом расцвете сил. Впрочем, никто журналистов не
любил, одним меньше стало, и все...
Теперь присосалась одна бойкая телебэ, Нинель Пацюк: дайте интервью!
Дадим, конечно. Бери.
- Ну что, Ништяк? Жалуйся! - обратился Сергей Петрович к зайцу, нервно
суетящемуся и шуршащему в своем жилище не громче таракана. - Я сейчас
морковочки нарежу, то-то в радость она по твоей малышачьей масти.
Он отправился на кухню, вымыл пару морковин, бросил их в кухонный
комбайн "HITACHI", нажал синюю кнопочку. Загудело. Морковки быстро
превратились в сочные хлопья. Сергей Петрович высыпал их на десертное
блюдечко.
Ништяк уже стоял на задних лапках, предвкушал удовольствие. Хозяин
поставил перед ним блюдечко и взял с журнального столика "хорстовские" очки
в золотой оправе.
- Без стекол и не разглядишь тебя, падлу, - пробормотал Сергей
Петрович, цепляя на нос оправу.
Заяц быстро-быстро жевал хлопья. Он был очень аккуратен, ни одной
крошечки не падало.
"И кушает чисто, как прописанный, - думал Вредитель. - Это ж надо -
такую пакость над животным умудрить. Зачем измельчили лопоухого? Зайчиху ему
найти где-нибудь? Или, может, мышь белая прокатит? Тоже грызун вроде... А
был бы ты нормальный заяц - на хрен ты был бы мне нужен, сожрали бы тебя,
пса кудлатого, варежки бы из тебя, волка позорного, сделали бы, вот что!..."
- Найдем мы тебе бабу, Ништяк... Найдем. Если не сегодня, так завтра, а
если не завтра, так сейчас.
Шелковников вытащил из кармана халата сотовую "Моторолу".
- Алёй? Шрам? Вредитель на линии. Слушай, ты моего зайчонку знаешь?
- Ха! А кто его не знает? - засмеялся Шрам, молодой, но, как и Сергей
Петрович, консервативный "авторитет". - Известный в воровском мире пацан.
- Палку не перегибай... Лучше скажи: можно ему найти особь для
совокупления? Ты же помнишь, мне Ништяка Шурик Тертый задарил, а к нему он
прямо из Останкино выпал - "счетчик" включили доценту одному... Теперь
Шурика нету - "отморозки" грохнули в Минусинске на стрелке. А Ништяк
бесится, самку нужно ему. А где взять? Надо того телештымпа найти, пусть
надыбает пару для ушатого... Или посоветоваться с ботаником каким-нибудь...
- Ботаник - это по пестикам, по травке, - поправил Шрам.
- Я же в переносном смысле, по фене... Суть-то уловил? Нажми на
блатпедаль.
- Какой базар? Сегодня найдем кого-нибудь. Я Клопа с братвой пошлю в
телецентр, пусть порыщут... - Шрам помолчал немного. - Слушай, у меня к тебе
тоже тёрлово: этот пес из Дум-Банка РУОП малявами забрасывает. Двоих братков
хомутнули, пришлось залоги в суд отстегивать.
- Залоги не налоги, дело святое. А псу пускай молодежь правилку
сделает.
- Горбатый он. Не исправится уже...
- Горбатый? Тогда в мешок. А мешок - в Горки Ленинские, под
высоковольтную опору. Что тебя учить, ты сам про все петришь не хуже
ботаников. Только не откладывай на сегодня то, что можно сделать немедленно.
А вечером расскажешь... - Сергей Петрович поморщился. - Воще, бутор все это,
медь звонкая... Ты главное не забудь: зайчишку моего. И кстати: гонцы-то в
Зимлаг вылетели? Вроде сегодня самолетик?
- Скоро взлет. Я с Васьком по сотовому базарил. Теря в зале уже двух
телок разводит на интим.
- Молодежь... кхе, - добродушно покряхтел для виду вовсе не такой уж
старый Вредитель (месяц назад стукнуло пятьдесят два). - Ладно, час в
радость... Бывай, бродяга!
- И тебе душевно... Да, к слову: ты кино "Войны самураев" смотрел?
- Че, хорошее кино? - не удивился вопросу Вредитель.
- Конец хороший, ха-ха...
Связь окончилась. Теперь оставалось только ждать, пока Клоп пошустрит
по телецентру и привезет, наконец, Верзиле ушастую самочку, самолет с
воровскими эмиссарами долетит до краевого центра К., а председателя
правления Дум-банка Вадима Анатольевича Севрюка вывезут в мешке в район
Горок Ленинских для захоронения.
Впрочем, последнее меньше всего интересовало Шелковникова: хоть и помог
Севрюк однажды в переводе крупной суммы корсиканской братве, но как был
"козлом" - так и остался, ничему его не научило общение с правильными
людьми. Тут даже неуместен был эпитет "правильные", ибо Севрюк, по понятиям,
вообще к "людям" не относился, принадлежал к другому виду. "Человеком" была
баня в зоне, "человеками" назывались теплый шарф и хороший чай... Вот и
маленький заяц по прозвищу Верзила был - "человек", и волновал он Вредителя
куда больше, нежели судьба паскудного банкира...
Еще вчера Шелковников подумывал: а не звякнуть ли самому Пыхте начет
самки для грызуна, благо, что "кремлевку" накрутить - как два пальца
обо...ть. Но все же решил сначала использовать свои, простые каналы,
должников хватало, что в Кремле, что на телевидении.
Дельная молодежь, влившаяся в блатные ряды, припутала к "воровскому
делу" даже американского сенатора, подставив голубому "дяде Сэму"
соблазнительного "суперпетушка" Зюзю, специально для этой цели вытащенного
из зоны на год раньше "звонка". "До чего страну довели!" - горестно подумал
Сергей Петрович. - Пидор прямо из зоны едет в Вашингтон!" Но польза была и
от Зюзи-пидора: запуганный сенатор лоббировал интересы "вредительской"
группировки в Штатах.
Но "во власть" Сергей Петрович не лез и другим не советовал. Во-первых,
западло, а во-вторых - не надо. И все. Он с презрением и удивлением наблюдал
по ТВ важного и надутого народного избранника, еще совсем недавно
суетившегося возле блатного дела, пытавшегося даже давать советы свои
козлиные - кому, сучок? Твой номер - шесть, а время твое - нуль...
Сергей Петрович с удовольствием посмотрел на циферблат заказной "Омеги"
- любил дорогие мелочи - и, сентиментально шмыгнув носом, вспомнил свои
первые "котлы", снятые тридцать семь лет назад в автобусе с запястья
гражданина.
Гражданин был хорош, не "карась" какой-нибудь, а настоящая "щука":
"лепень" бостоновый, "гаврилка" через пузо, "уголок" в руке. "А который час,
дяденька? - вежливо спросил юный Вредитель, тогда еще просто Серый. Дяденька
радостно ответил: представилась возможность оттянуть бостоновый рукав и
блеснуть часами. "А вы не знаете, дяденька, Гагарин сейчас на Кубе?"
Дяденька обрадовался вопросу и стал рассказывать про Фиделя Кастро, космос и
Гагарина, а в это время отрок Сережа Шелковников нагло расстегивал ремешок
на часах потерпевшего - в три приема ловких пальцев.
Пуль, перепуль и - пропуль.
"Какое время прошло!" - взгрустнул Шелковников. И подумал красиво: "К
прошлому возврата больше нет". Впрочем, иногда он вовзращался к прошлому -
смотрел по видаку фильм "Место встречи изменить нельзя", и особенно любил
эпизод, когда Промокашка в исполнении артиста Бортника идет по улице за
Шараповым. На Промокашке ватник, белый шарф, хромачи со скрипом, а на
забубенной головушке - кепка-восьмиклинка. Такой друг был у Сергея
Петровича, только кликали его не Промокашкой, а Васькой Барнаулом. Умер
Васька на "особняке" в Ерцево...
Пора было заваривать. Сергей Петрович вновь отправился на кухню. Для
приготовления чифира предназначалась специальная серебряная кружечка на
треть литра, покрытая изнутри несмываемой чернотой "вторяка", а снаружи
сиявшая замысловатой гравировкой. Чай был хорош: бенгальский "Садхам-12",
любимый сорт английской королевы. Шелковников наполнил кружечку до половины
чаем и влил кипяток. Потом размешал густую кашицу ложечкой и поставил
"чифирбак" на конфорку электроплиты - поднять напиток до кипения для
экстракции ништяковой горечи. После поднятия - накрыл сосуд десертным
блюдечком для пятиминутной выдержки.
Сергей Петрович свято соблюдал свои проверенные временем обычаи.
Чистота в квартире была идеальная, интерьер, может быть, и показался бы
пошловатым рафинированному эстету, но все же имел особый стиль, выше китча.
Гостиную украшали три полотна: "Разбой прибоя" знаменитого Лютова,
"Сосны-великаны" безымянного лагерного мастырщика и, во всю стену, "Явление
Христа народу" А. Иванова (Корзубый мазал, что подлинник, но Вредитель
сомневался; впрочем, всякое могло быть, Третьяковку десять лет
ремонтировали).
Конечно, хорошо чифирнуть не "сам на сам", а с путевым человеком вроде
покойного Васьки Барнаула, но ждать было некого: до окончания зимлаговской
бузы Вредитель решил ограничить личное деловое общение телефоном. В спальне
стоял компьютер "Pentium-III", подключенный к Интернету; Сергей Петрович
легко овладел премудрой техникой, но, честно сказать, выше уровня рядового
пользователя-юзера не поднялся: завидовал по-доброму Лёшику Чиканутому,
подчищавшему с помощью компьютера банковские закрома и сусеки частных
вкладов. Шелковников прогресса не чурался и консерватизм свой распространял
лишь на балбесов из масти "ни отрубить, ни отпилить, ни украсть, ни
покараулить". Профессионалов Вредитель всячески культивировал и хакера
Чиканутого ставил в один ряд с недавно почившим супермедвежатником Степой
Ветераном и с еще живым и почитаемым щипачем Невидимкой.
(Степа Ветеран начинал в тридцатые годы, с примитивных несгораемых
шкафов, а закончил электронными спецсейфами одного бельгийского банка: взял
три лимона "зеленых" плюс путевых бумажек на двадцать пять; "общак"
пополнился, через край потекло. Теперь Степа, насмерть сраженный острым
панкреатитом, уж год лежал на Ваганьковском под гранитной плитой со скромной
надписью "Степан Рогов" и чуть ниже - "Не забудем никогда. Каторжане".
Несведущий человек мог бы подумать, что под плитой лежит какой-нибудь
неизвестный широким кругам народоволец или большевик: даты не было.
Живой и здоровый специалист карманной тяги Серж Невидимка был чуть
помоложе, но творил чудеса покруче Копперфильда или Акопяна: "шмели" и
"лопатники" чуть ли не сами вылетали из раскоцанных красных лепешков и
кашемировых "польт". Чуть нервный, шухерной и веселый, как все щипачи,
Невидимка на спор, жиллетовской "моечкой", спорол даже как-то рукав пальто
одному лоху: братва ухохоталась.)
Вредитель не любил "новых русских": они были нисколько не похожи на
"деловых" и "цеховиков-теневиков" прошлых лет, собиравших состояния медленно
и верно из осадков расточительного Госплана, вкладывавших деньги в
производство пусть "левого", но своего товара. "Новые" вкладывали деньги
лишь в самих себя, и "дна" ни у кого из них не было, им было мало, мало,
мало. Они продавали то, что, в общем-то, и нельзя было продавать: российский
"общак", ресурсы, ископаемые, энергию.
"Мародеры, трупогрёбы," - определял "новых" Сергей Петрович. - "Родину
едят. Посредники, бля..."
В равной степени Шелковников не любил еще ментов, но не вообще и не
тех, что рыскали и шустрили под ножами и пулями за нищенскую зарплату, а
тех, например, кому он сам регулярно оплачивал услуги. Он и плату положил им
как валютным "шкуркам", по банной таксе. Сам он с иудами не встречался, но
из-за шторки наблюдал - как один майоришко пересчитывал купюры, потея от
страха и удовольствия. Аж слюни потекли. Вредитель, к стыду своему, на
мгновенье почувствовал себя зоновским оперативником, "кумом", принимающим
доклады стукачков - за чайную заварку, за маргарин и конфетки.
Само нынешнее время было внутренне ненавистно Вредителю: лет двадцать
назад только в кошмарном сне могли привидеться "стрелки" и "разборки" со
своими братанами из-за чужих денег. Тогда были все заодно, "общак"
распределялся равномерно, зоны подогревались, может быть, не так тепло
материально, но с душой, с идейным интересом. А какие "малявы" отсылались в
"крытки"!
Сергей Петрович отвернулся от компьютера, потянулся и достал с книжной
полки небольшую синюю папку под размер школьных тетрадок. В папке была
единственная бумажка - "малява" от Похороныча, считавшегося наряду с Бирюзой
и Страх-Иваном одним из идеологов и конструкторов воровского мира.
"Мир всем бродягам! А тебе, молодой и вредный, особое почтение.
Наслышан о твоей битве с нечистью на берегах Днепра и о достойной победе.
Зело борзо. Падлу надо искоренять, выжигать каленым железом, щемить по всему
замкнутому пространству всесоюзной кичи. Пусть неумные фрайера отделаются
кулачным замесом, но вот ренегатов каутских, этих валетов бубновых и
единорогов таежных, надо мочить до последней капли их жидкой кровушки.
Другим же - урок и недоумение. Краснота повсюду, сам знаешь, а что в
Златоусте творится - одному Богу ведомо. И мы с тобой не крадуны, а воры,
нам красть нечего и некогда, у нас крест на груди, а за спиной - население,
мужики-горемыки. Уркам своим скажи: тех, кто жизнь понял, не гоняйте ногами
и палками, проку нет. Если укроп с ботаником повязаны зоной - кто они есть?
Пассажиры, перекати-поле. Так и колхознички дорогие, мешконосы и капустники
- что им зона? Эпизод их чудной жизни. Пусть сами себе думают, тянут срок по
желанию. Петушиную озабоченность пресекай, брат, это дело паскудное: сегодня
он с тылу, а завтра ему в тыл. А ежели кто говорит, что все ему по хрену,
то, верняк, опасен. Такого учить надо. Сегодня он перед мусором гоношится,
мочит козлотню и даже в БУРах как свой брат чалится, а завтра метнется в
другую сторону - ему ж по хрену все, скотинушке рогатой. Это, брат вредный,
беспределом называется. Знаю, что ты молод, бродяга, но цепок и слухом не
обделен, как некоторые, уважишь меня, старика, исполнишь заветы. Что там
дальше будет - тоже ведаю. Настанут времена тяжкие, хуже посленэпщины, дело
к тому идет - видал, как бояре наши расхапужничались? А это беда. Власть
властвует, вор ворует, крадун крадет, а мент ментует. Всякой масти свой
закон. А когда каждому всего понемножку - прощай, родина, начинается время
голимого фрайера. А то и козла, прости, Господи... Не веришь - прими за
сказку.
Блага всем и мира.
Похороныч, седой и старый, но не волк."
Так он все малявы подписывал.
Это письмо Вредитель показал Лешику Чиканутому, как признанному
грамотею. Лешик читал серьезно, вдумчиво. "Не Похороныч, а протопоп
Аввакум", - сказал он по прочтении. - "И ни одной ошибки... Он, не знаешь,
учился - где?" "Ты чё, пацан?!" - засмеялся Сергей Петрович. - "Похороныч с
шести лет, с беспризорных еще... Даже октябренком не был, не то, что мы,
греховодники-пионеры...".
Похороныч умер - он сам бы сказал: почил в Бозе - два года назад.
Хоронили его все, и враги и соратники: в гроб легла эпоха, Похороныч
олицетворял ее правомерней, чем многие из тех, о ком вещали некрологи в
газетах: "Память о нем вечно будет жива в наших сердцах". Забывали завтра
же... А то и начинали обсерать бессовестным образом.
Похороныч, как оказалось, финансировал строительство православного
монастыря в Нечерноземье и был там же, в ограде монастыря и предан земле -
как грешный, но щедрый жертвователь. Братки-монахи теперь всякий день тихо
молились за упокой его души. Газеты, наборот, этот факт громко раздували -
казалось, вот-вот самого Господа Бога помянут как связанного с
оргпреступностью.
Шелковников щелкнул "мышкой" по значку "Интернета" на экране, набрал
пароль. Подключившись, прошелся по новостям: ничего заслуживающего внимания
не было: президент, коррупция, доллар, газ, нефть, три войны сразу, СПИД.
Чья-то жопа в углу экрана предлагала "щелкнуть по ней мышкой", обещая взамен
большую виртуальную любовь...
Вредитель, чуть подумав, открыл мэйлер, набрал сообщение: "Братан,
обнимаю как родного, ждем всем миром - С. П." - и отправил его в тюрьму
Рэд-Билли-Хаус, Витяну Корейцу, тоже любимчику покойного Похороныча. Кореец
сидел в Штатах уже пятый год, через три месяца откидывался по звонку. Он
навел там шороху - пока премьер-министр страны по телефону вежливо беседовал
с дегенеративными чуранцами, захватившими дурдом в Котовске, вор в законе
Кореец, после суда, когда выводили из зала заседаний, разбил ногой
видеокамеру корреспонденту Эй-Би-Си, плюнул в рожу другому щелкоперу -
короче, достойно представлял Родину. И в тюрьме не простоволосился - держал
мазу крепко, не давал спуску ни черным, ни белым... Конечно, отсидка в
Штатах - это не Вятлаг, Краслаг и Зимлаг. У Корейца в камере телевизор,
холодильник, кондиционер, и за компьютером, наверно, можно поторчать пару
часов в день... Но все же кича, она и в Америке кича... Неволя, значит...
На закрытом сайте "www.urka.ru" Шелковников, набрав пароль входа, нашел
для себя интересную информацию: какой-то московский жучила провернул сделку
с колумбийцами на пятьсот зеленых "лимонов", латиносы сделали полную
предоплату. Где же сейчас эти "бабки"? Не Бармалея ли это клиент? Поискать
надо.
Чифир достиг кондиции. Сергей Петрович, придержав нифеля ложечкой,
перелил тягучую массу в фарфоровую чашку и сделал три небольших глотка -
самых боевых, подъемных. Захотелось курить, но, однажды бросив, Шелковников
изгнал из дома весь табак и курить в квартире позволял лишь нескольким
старым кентам, уважая их возраст и бродяжье сердце. Чуть ли не год прошел, а
все равно хотелось потянуть дымок из хорошей сигаретки. Но Сергей Петрович
не сдавался, принципами не поступался, назад не возвращался. Давно привыкнув
к ограничениям, Шелковников, проснувшись, никогда не нежился в постели, а
из-за стола всегда вставал чуть голодным, отдернув руку от последнего ломтя
с икоркой, севрюжкой или буженинкой.
Он снял с книжной полки толстую книгу в синей бархатистой обложке и
увалился в мягкое удобное кресло. Чтение книг было обязательным, как чифир,
мероприятием: чего простеца корежить вроде Промокашки киношного? Во время
последней отсидки Сергей Петрович, подобно большинству зеков, в течении всех
семи лет выписывал около двух десятков журналов, в основном специальных и
литературно-художественных. Тут были и "Вопросы философии", и "Новый Мир", и
"Москва", и "Юность" и даже "Системы управления". А вот газеты Вредитель
презирал, придерживался излюбленных старых "понятий" и любую газету,
независимо от направления, называл "сучкой".
Особо любил Шелковников стихи, знал наизусть чуть ли не всего Есенина,
да и новых разных жаловал. Вот в "Юности" как-то было: "Душил "наседку"
старый вор..." и так далее, Домбровский написал, видно, с понятием был
мужик. Журнал "Москва" тоже печатал, про этап на зону:
"Поезд шел, как линкор, разрезая Сибирь
На равнины, озера, хребты.
За кирзой голенища точеный снегирь
Уготовил кому-то "кранты".
Сильно сказано, а вот автора Вредитель забыл, фамилия простая,
негромкая... И журнальчик "заиграл" какой-то штымп.
За такими мыслями Шелковников не успел перевернуть ни одной страницы в
выбранной книге, задремал. Томик выпал из рук и остался лежать на персидском
ковре обложкой вверх: "Капитанская дочка".
Галина Ильинична Лесовицкая никак не могла предположить, что ее тихая и
кроткая Мариночка, доченька ее послушная, неожиданно, да еще и с детьми,
отправится в аэропорт Домодедово, чтобы лететь в ужасный край, в Зимлаг, в
Злоямово! Только что она позвонила и сообщила это пренеприятнейшее известие!
Впрочем, Галина Ильинична пометалась, нервничая, недолго: вспомнила себя - и
покойного мужа в Иркутлаге. Она, молодая и красивая, тоже ездила, Боже мой,
в общем вагоне - в такую даль! И поездка не принесла ничего - ни ей, ни
Грише. Свидания не дали, жить и работать было негде, видела она мужа лишь
один раз - когда вели по "коридору" из колючей проволоки на завод ЖБИ -
стропить и грузить на платформы огромные плиты. Она его узнала сразу в серой
массе, не могла не узнать, да и он вдруг поднял голову, кивнул ей и даже
чуть махнул рукой. Вот и все.
В нынешнее время в лагерях свидания почти без проблем, и, говорят,
заключенному даже могут дать отпуск по чрезвычайным обстоятельствам - для
этого нужно, чтобы внезапно умер близкий родственник (это буду я, знала
старушка) или случилось стихийное бедствие: землетрясение, ураган, пожар...
Никак не могла Галина Ильинична полновесно осудить дочь за ее
самовольство. "Пусть, пусть... Пусть она сама увидит жизнь во всей ее,
ха-ха, красе...". Когда Виктор сел первый раз, Галина Ильинична сама возила
дочь: пока Мариночка двое суток пребывала на свидании с Виктором, мать ее
жила в грязной двухэтажной гостинице с неуместно игривым названием
"Гнездышко" - кроме нее "гнездовались" два снабженца и старичок-отец,
приехавший, как и Лесовицкие, на свидание к сыну.
"Мама, не забудь о "Добрых Людях! Четырнадцать ноль-ноль! - кричала в
трубку дочь. - И Андриану дай пятьсот долларов! - если возьмет, конечно..."
(Марина была уверена, что Голощапов будет благородно отказываться, но знала,
что мать настоит на своем).
Галина Ильинична ничего не забыла и уже с 13.30 выглядывала в окно: не
подъехала ли та красивая машина с риэлтерами? На улице ничего не
происходило, если не считать того, что трактор, экскаватор и группа людей в
оранжевых жилетах разбирали завал камней на месте ночного бара "Русский
Самурай". Двое мужчин (один, что странно, нес ведро) вышли из подъехавшего
авто и пошли в подъезд, но это были не риэлтеры, да и авто не иностранное, а
наше, русское. "Москвич". (Галина Ильинична безошибочно отличала иномарки от
отечественных машин, но все отечественные упорно называла "москвичами",
абсолютно не замечая разницы).
А в 13.55 к дому подъехала иномарка с "Добрыми Людьми" - старушка сразу
узнала красивую, выдержанной формы, машину. Вышли те самые, что были в
прошлый раз, вежливые и приятные молодые люди (впрочем, один был
неопределенный какой-то - из-за бритой - ах, мода! - головы). Он-то и
заметил Галину Ильиничну в окне, приветливо махнул ей рукой и что-то,
улыбаясь, сказал товарищу. Тот закивал головой...
- Карга старая уже в окне засветилась, усекла нас, - сказал Ваня Хлюпик
и помахал рукой. - Лыбится.
- Ништяк, доулыбалась, - подтвердил Ширяйка, посмотрел налево и увидел
руины "Русского Самурая". - Глянь, братан: землетрясение, что ли?
- "Дорожный патруль" смотреть надо. Сказали: бомба с механизмом.
Абубакара-Черныша на части разорвало, а Жир-Хан - я с ним на Вятлаге чалился
- задохнулся под обломками. И х.. с ними, двумя зверями меньше стало...
Под козырьком подъезда качались два только что опохмелившихся мужика в
"польтах" и кроличьих шапках: типичные алкаши из "спального" района, явно
безработные или малооплачиваемые. Рядом стояло ведро с мусором, а чуть
поодаль - бутылка с остатком водки.
- Ну, и чё, чё? - бормотал тот, что повыше. Он был совсем пьян, его
"вело" в сторону, но он хватался за товарища, а тот все пытался отцепить
чужие пальцы от своего рукава. - Ты мне адрес напиши, куда ехать. Я же по
шестому разряду пахал, на все руки, бля...
- Ручки нет, - отвечал второй, пониже ростом, коренастый.
- Как - нет? - пьяный повернул голову и мутными глазами посмотрел на
идущих к подъезду Хлюпика и Ширяйку. - Мужики, ручка есть, а? на айн момент,
а?
У Хлюпика был "Паркер" с золотым пером (он "заиграл" его у Голощапова
еще месяц назад - и не отдал). Ваня не хотел давать какой-то пьяни хорошую
ручку и толкнул Ширяйку:
- Есть ручка? Дай мужику.
- Да откуда? Что я, писарь, что ли? Сам дай.
Высокий схватил Хлюпика за рукав:
- Земляк, адрес запишу - и все, а? Дай!
- Ладно, - сжалился Хлюпик. - Только не дави сильно.
- Да что я, семижильный, что ли? - обиделся высокий. - Щас в подъезде,
на приступочке... Пойдем, Шурик!
Алкаши, качаясь, провалились в подъезд, однако Шурик ведро с мусором не
забыл, успел подцепить его костлявым пальцем. Ширяйка и Хлюпик вошли следом.
- Вызывай лифт, - сказал Хлюпик Ширяйке и повернулся влево, где у
приступка качались эти алкаши, собиравшиеся писать что-то на сигаретной
пачке.
Ширяйка вызвал лифт и тоже подошел, вытащил сигаретку.
Высокий снял с авторучки колпачок, осмотрел, цокая языком, золотое перо
и неожиданно, каким-то неуловимым, словно бросок кобры, движением кисти
вонзил авторучку прямо в выпуклый глаз Ширяйки. И тут же, чуть подковырнув,
выдернул ее. Вывалился и глаз - окровавленный комок висел на скуле.
Ширяйка закричал бы - так было больно и страшно - но высокий ткнул его,
перевернув ручку, другим, не острым концом, в солнечное сплетение - и крик
захлебнулся в зародыше.
Одновременно коренастый "Шурик" схватил Хлюпика костлявой рукой за
"причиндалы" между ног и, сдавив словно клещами, резко рванул вниз. Ваня и
закричать не смог, даже если бы захотел. А "Шурик" боднул Хлюпика выпуклым
лбом в переносицу (что-то затрещало) и, зацепив левой "клешней" за верхнюю
губу, потащил к лифту. Ширяйку за шиворот поволок высокий.
Почти одновременно спустилась кабина. Открылись створки.
Все поехали.
- Ну вот, - сказал "Шурик". - Сработали.
- Чуть не прокололись, с ведром этим дурацким...
- Кто ж знал, что здесь до сих пор мусоропровод работает? А без ведра
могли еще быстрей засыпаться. А с авторучкой - экспромт, ценю...
- А кто делал?!, - похвалил себя высокий. - Я на девятый нажал - там
никого нет, все на работе...
- ...Скажу... все, - простонал очнувшийся Хлюпик. - Не мочите...
- Штуку баксов, - сказал высокий, - и ты свободен! Шучу...
Лифт остановился на девятом этаже. Шурик и высокий вытянули Хлюпика и
Ширяйку не лестничную клетку, затем поволокли дальше, на площадку с
мусоропроводом между пролетами.
- Я... ты... глаз мне... мусор...- простонал Ширяйка.
- Я не мусор, - сказал высокий. - Если не веришь - ксиву покажу. Мусор
- это ты. Без ксивы.
- Ну что, - вмешался Шурик. - Пакуем молодого, он все равно не знает
ничего, а с лысым поговорим чуток?
Высокий кивнул.
Они поставили Ширяйку на ноги; Шурик чуть придержал его, пока высокий
открывал (вернее, отрывал от трубы) крышку мусоропровода. Потом высокий
повернулся к Ширяйке и концами пальцев ударил его куда-то под печень.
Вспыхнула иллюминация, радужные блики поплыли перед единственным глазом Ромы
Ширяева, бывшего учащегося машиностроительного техникума, убившего за
прошедшие пол-года девятерых квартиросъемщиков, из них - двух девочек в
возрасте восьми и двенадцати лет.
Шурик и высокий перегнули тело через край отверстия мусоропровода и,
чуть поднатужась, втолкнули внутрь. Ширяйка вначале пополз меж стенок трубы,
потом что-то остановило его: возможно, это была кобура с наганом под мышкой.
- Не убьется, как думаешь? - спросил Шурик.
- Нет, не должен... На восьмом этаже застрянет... Или на седьмом. А,
может, на пятом... Доползет, не сдохнет, - сказал высокий. - Давай пари - на
штуку баксов, а?
Шурик махнул на него рукой и обратился к Ване Хлюпику: тот, широко
открыв глаза, смотрел в потолок.
- Ну что, товарищ? - улыбнулся Шурик. - Как вы себя чувствуете? Жалобы
есть?
- Гена... Паыч... Зуб-ков, - еле выговорил Хлюпик.
- Устарело, - с сожалением посмотрел на него высокий. - Еще говори.
- Голо... щап-ов Андри... ан. Всё.
- Во! Зер гут! - обрадовался высокий. - Это уже эксклюзив! Но все равно
пойдешь к другу своему, он не даст тебе упасть.
Не прошло и минуты, как Ваня Хлюпик уже находился в мусоропроводе.
Страшная теснота объяла его, стены вонючей трубы как будто сжимались, а
тело, наоборот, распухало. Лысая голова упиралась в подошвы Ширяйкиных
сапог. Постепенно Ширяйка стал сползать вниз, в бездну, вслед за ним,
сантиметр за сантиметром, двинулся и Ваня.
- М-м-м... - еле выдавил он он из себя.
Шурик и высокий уже собрались зайти в кабину.
- Загудел, - сказал Шурик. - Живыми возьмут. Звони, Толик...
Толик вытащил из кармана мобильник и нажал две кнопочки.
- Алей, милисия? - сказал он. - Здеся люди в мусерепрёводе, на
Лебедяньськой, девятьнасять... Их разиськивиет милисия, они много людей
замосили, - вдруг он переменил голос и сказал властно, грубо и грозно. - С
тобой не шутки шутят, псина легавая, а сообщают местонахождение опасных
преступников! В мусоропроводе, да, в Бирюлево, на Лебедянской, девятнадцать.
Кто? Х... в пальто! Выезжай, а то помрут...
Толик нажал кнопку отбоя, а Шурик - кнопку лифта. Кабина стояла на
месте, створки дверей открылись.
- Что мы делаем, Насос? - сказал Толик уже в кабине. - Что за жизнь,
что за нравы - авторучкой в глаз! И кого? не Бонда, не Сигала какого-нибудь,
не "морского котика" - отморозка паршивого, качка, сморчка и червячка...
Помнишь, в Италии... эх, елы-палы!
- Планида у нас такая, - успокоил Толика Насос. - Не забудь, нам еще
этого, как его, голого и щапого искать... Ты Скворца набери - пусть
подскажет.
- В машине наберу, - сказал Толик.
Они вышли из подъезда и бегом побежали к своей "волге", стоявшей метрах
в тридцати от подъезда.
Уже стали выезжать слева между домами, как вдруг справа, воя сиренами,
выскочили два милицейских "бобика" с мигалками.
- Живыми возьмут, факт! - сказал Шурик. - Поехали!
"Волга" медленно покатилась к арке. Толик уже набирал на мобильнике
номер Скворцова.
Нельзя сказать, что для Андриана Голощапова именно деньги были смыслом
жизни. Нет. Также не питал он больших иллюзий насчет своих стихов - какие
там стихи, даже не вирши. Амбиции его не простирались далее той единственной
книжки "Антисовет", которая принесла ему короткую, но приятнейшую славу
борца с режимом.
Он, скорее, был рабом комфорта и уюта, но такого, который в идеале, на
"чуть-чуть", был лучше того, что имелся на самом деле - в настоящем. В
застойные советские времена он нашел себе вполне приличное (и
приличествующее) для "почти диссидента" место - устроился дежурным
электриком в трест "Спецгазификация". Работа была более чем легкой,
незатруднительной. На нее вообще можно было не ходить, сиди себе дома и жди
звонка: мол, товарищ Голощапов, в коридоре второго этажа не работают две
лампы дневного света, просим заменить. И все. Однако Андриан устроил дело
так, что в конце концов вообще не приходил по звонку, а посылал вместо себя
коллегу-поэта Сашу Макарцева (тот только что освободился из Дубровлага и
белобилетно бедствовал. На работу с дипломом филолога нигде не брали,
поэтому Макарцев принял предложение Голощапова "работать секретно и сообща"
как весьма выгодное. "Секретно" - потому что устраивался Голощапов по своим
документам, а работало подставное лицо; "сообща" означало, что Голощапов
принимал звонки из треста и его филиалов, а Макарцев бегал по Москве и по
коридорам учреждений с лампами, пробками и стремянками). Так же точно
Голощапов устроился еще в три места. Художник Лютов подметал за него 2-ю
Тверскую-Ямскую, драматург Пазинский мыл окна в Госкомиздате СССР, и даже
сам Вадим Кирза зимой 1981 года кидал за Голощапова уголек в котельной
медучилища №24 в Большом Харитоньевском переулке. Все устроенные были
благодарны Андриану, ибо не имели прочного социального статуса: кто-то
освободился, кто-то готовился сесть, а кто и вовсе только-только прибыл
"покорять Москву" из-за Урала или с берегов Черного моря. Голощапов же -
имел с каждого "наемника" 40 процентов заработка и считал - материально -
эти "две пятых" оптимальной платой за подобный "найм", а морально - как бы
"церковной десятиной"; церковью был он, а все остальные - прихожане...
Тут-то и подловил Андриана с его батрацко-бедняцким "приходом" зоркий и
чуткий майор Геннадий Павлович Зубков. Именно Зубков, выявляя связи
различных групп творческой интеллигенции (для доклада начальству по общей
картине), обнаружил, что к некоему Голощапову, сомнительному безыдейному
субъекту, сходятся вполне ощутимые, видимые ниточки - как паутинки к паучку.
Из такого натюрморта вполне мог родиться групповой портрет антисоветской
организации или батальное полотно террористического заговора. Зубков
незадолго до этого крупно отличился, перескочил из старлеев в майоры, мечтал
повторить прыжок.
Геннадий Палыч лично понаблюдал за Голощаповым на улице, а потом
подослал к нему лейтенанта Струкова под видом налогового инспектора: мол,
есть сигнал от соседей, что вы катаете валенки, а налоги не платите.
Струков, слушая объяснения перепуганного Голощапова (Какие валенки? Клевета,
ошибка!) осмотрел квартиру, но ничего любопытного или странного, кроме
картины Лютова "Харя Кришны, харя в раме" (Голощапов как-то утром приобрел
ее у создателя за бутылку портвейна "777") не обнаружил. "Рисуют, блин, хари
какие-то!" - доложил Струков. - "Приснится, товарищ майор, такое, блин, -
комиссуют на хрен из органов...".
В общем, Зубков, определив характер и пристрастия "объекта" решил
"взять" Голощапова - на улице, как в старые добрые времена, подсадить в
машину - и на Лубянку. Мол, куда это мы? Пару вопросов, и вы свободны,
гражданин Голощапов...
Андриан потом как ни старался - так и не смог вычеркнуть из памяти этот
страшный, черный, ужасный день. Говорили довольно долго и в основном на
какие-то отвлеченные темы: об искусстве, о религии, о поэзии даже. Ну, как
водится, Зубков предложил сотрудничество, на что Голощапов, успокоенный
общим тоном беседы, ответил гордым "нет!". Тогда Геннадий Павлович обошел
стол, взял стихотворца за шею левой рукой, чуть сдавил сонную артерию,
нагнул его, ударил коленом в нос - и в таком виде, окровавленного, буквой
"зю" - вывел из кабинета. Они пошли - вернее, шел Зубков, а Голощапов
семенил на полусогнутых - по коридору; наконец, свернули в открытую дверь.
Это был кабинет, почти такой же, как у Зубкова, с портретом Феликса, но за
столом сидел человек в белом халате и укладывал в кожаный ридикюль (как у
чеховских докторов) никелированные инструменты: щипцы, хитроумные, с
загибами, ножницы, какие-то странные крючки и длинные иглы. Все это
Голощапов увидел, чуть скосив глаза из неудобного положения, проморгавшись
от выступивших слез. Из носа на паркетный пол падали капли крови.
"Здорово, Нилыч! - сказал Зубков и протянул свободную правую руку. "О,
кого я вижу! - сказал Нилыч. - Генок!" Улыбка у Нилыча была добрейшая,
белозубая и фотогеничная, а вот телосложение под халатом (широкие плечи,
длинные руки) да и сам халат не внушали доверия. "А это кто с тобой, Генок?"
- так же весело удивился Нилыч. "А это Андриян", - сообщил Зубков.
"Николаев, космонавт?" - еще больше удивился Нилыч. - Что, и он тоже?" "Да
нет, это стихотворец. Антисоветчик Голощапов". Нилыч подошел поближе, взял
Андриана за подбородок двумя пальцами правой руки. "Что, не колется, что
ли?" "Ну", - подтвердил "Генок". Нилыч чуть приподнял Голощапова за
подбородок и сказал тихо, можно сказать, добродушно: "Ты, Андриян, почему не
колешься? Ты колись. Тухачевский кололся, Блюхер кололся. И ты колись.
Хорошо?".
Вернулись в кабинет Зубкова, и Андриан подписал бумаги, стал
Щупом-информатором. Много потом чего было, но самое интересное развернулось
в последние годы. Квартирное маклерство Голощапова пришлось ко двору
Зубкова, они столковались быстро, но Андриан так и не мог понять: случайно
они встретились в вагоне метро или Зубков нашел его, следил за ним и
подставился? Больше всего Андриан боялся, как бы полковник снова не схватил
его за шею и не пригнул голову; он был уверен, что Зубков способен на такое
даже в общественном месте, а не то что на Лубянке. И зря Зубков напомнил ему
про учетную карточку агента-информатора - Голощапову на нее было наплевать,
не такая уж он видная фигура. Главное: не схватил бы за шею, не ударил бы
коленом в нос.
Впрочем, возобновление неприятного контакта обернулось хорошими
деньгами - таких Голощапов с маклерства своего не имел; ну, дадут баксов
двести-триста, а то и вообще отделаются дешевкой какой-нибудь, подарочком.
Вот и Маринка Шахова, получившая от зубковской фирмы двадцать штук, хотела,
небось, отделаться... ну, штукой баксов, не более. А то и пятью сотнями.
Голощапова преследовала одна смутная, неясная, но навязчивая мысль. Он
как-то обнаружил, что при расселениях не сходятся кой-какие числа,
количества. Менялось столько-то, а обменялось - на пару семей меньше. Уехали
они, что ли? Зубков подыскал иногородний вариант? Но какой дурак станет
уезжать из Москвы - здесь жизнь полегче, работы побольше, можно найти
источник дохода, а в провинции - труба дело, нищета и морока, на заводах
зарплату выдают продукцией; хорошо, если это колбаса, а если чугунные трубы?
Всякий раз, когда Голощапов уже хотел было поинтересоваться у Зубкова о
причинах несовпадений, тот останавливал его попытки на взлете: вручал энную
сумму, премию, вознаграждение - и Андриан умолкал, еще и не начав говорить.
Деньги приятно грели и тело и душу, не хотелось никаких забот, приходило
ощущение власти над пусть небольшим, но все таки миром: десятком магазинов,
двумя любимыми барами, Большим театром и "досугом" по объявлению из
"Московского комсомольца". Поэтому Голощапов не особенно настаивал на
обладании каким-то, в общем-то, лишним, ненужным знанием.
Ну, если Маринка даст по минимуму пятьсот долларов - это тоже неплохо.
Надо, конечно, отказаться, но ведь будут настаивать, особенно Витькина теща
Галина Ильинична - упрямая старушка. Покорячусь - и возьму, думал Голощапов.
Он решил сейчас же позвонить Шаховой, посочувствовать в очередной раз
отсидке Виктора и томительному ожиданию Марины, спросить о здоровье мамы и
детей, в общем, надо на брюшке подползти, повилять хвостиком немного. Деньги
на дороге не валяются.
Голощапов накрутил диск телефона.
- Я вас слушаю, - ответила Галина Ильинична.
- Галина Ильинична, это я. Узнали? - Голощапов постарался примешать к
голосу немного эйфорических пузырьков.
- Ах, Андриан, я вас всегда узнаю! И только что собиралась звонить вам.
Дело в том, что ваши друзья-риэлтеры к двум часам так и не пришли...
- Какие риэлтеры?
- Да те, что вчера привезли деньги, доплату - такие любезные, приятные
люди! Они сказали, чтобы мы всей семьей ждали их к 14.00 - нужно подписать
оставшиеся бумаги, да и детям подарки обещали привезти...
Голощапов удивился:
- А разве не все подписано? Ведь вы вроде по ордеру вселились, все
заверено, все уплачено.
- Нет, риэлтеры сказали, что остались, как говорится, последние точки
над "И"... Но я не это хотела сказать: дело в том, что мне показалось, будто
я видела, как они, риэлтеры, выходили из своей иностранной машины - это было
больше часа назад - но так и не дошли до нас. Впрочем, может быть, я
ошибаюсь, вы же знаете мое зрение. Машина, кстати, на которой они - якобы -
приехали до сих пор стоит возле дома. Да! Самое интересное: недавно
приезжала милиция и из нашего мусоропровода вытащили двоих взрослых людей,
абсолютно грязных и дурно пахнущих; говорят, что один без глаза, а второй -
глухонемой. Соседка сказала, что их давно разыскивала милиция. Но кому нужны
одноглазый и глухонемой? Что они могли совершить? Это какой-то сюрреализм!
Вы Сальвадора Дали любите, Андриан? Представьте себе, я знала двоюродную
сестру его жены Галы...
- А сейчас где они?
- Кто? Представьте себе, двоюродная сестра - она русская женщина,
она...
- Да нет же, Галина Ильинична, - перебил Голощапов. - Милиция где?
- Ах, милиция! Она уехала. Да, и еще вот что: вы непременно - слышите?
- непременно должны зайти сегодня к нам. Мариночка просила вам кое-что
передать. И не отнекивайтесь, ясно?
- А где же сама Марина? - удивился Голощапов.
- Вот это - самая неожиданная новость! Вы представляете, Марина с
детьми улетела к мужу в этот ужасный Зимлаг! У меня, конечно, был
микроинфаркт, но осудить я ее не могу. Вы же знаете, что с Григорием
Анатольевичем было после войны, уж я и настоялась в очередях с передачами, и
наездилась по таким дырам, что...
- Извините, Галина Ильинична, кто-то звонит в дверь - я свяжусь с вами
чуть позже, - сказал Голощапов и положил трубку.
На самом деле никто не звонил.
За короткое время мозг стихотворца и маклера нагрелся до точки кипения.
Мысли бурлили как в гейзере, но не представлялось никакой возможности
отсортировать их и рассмотреть каждую в отдельности. В одном не сомневался
Андриан: двое в мусоропроводе - Ваня Хлюпик и Ширяйка. Зрение у Галины
Ильиничны было неплохое; малая толика маразма, конечно, имелась, но глаза
были острыми. Просто она никак не могла сопоставить солидных риэлтеров из
рекомендованной другом семьи (Голощаповым) фирмы с вонючими полутрупами; она
скорее признала бы, что обозналась, ошиблась, не разглядела. Голощапова в
доме Лесовицких... нет, не любили, но, скажем так: приветствовали и уважали.
И главное - ему доверяли!
Ему же сейчас было совершенно все равно - как там кто к нему относился
и относится. "Лучше бы они дошли", - думал Голощапов о Хлюпике с Ширяйкой,
уже не предполагая, а точно зная, почему не сходились концы с концами при
завершении обменов-расселений. "Ну, я-то здесь с какого боку? Знать ничего
не знаю и не ведаю, обратился в фирму, солидную, с лицензией и
регистрационным номером, помогли, все нормально, до свиданья, спасибо".
Но что-то все же не складывалось так, как хотелось бы. Милиция,
конечно, появится - или вызовет повесткой. Но как Хлюпик и Ширяйка очутились
в мусоропроводе - словно какие-то отбросы? Почему кто-то из них оказался без
глаза, а другой - глухонемым? Хорошо бы, конечно, посмотреть на машину, если
это их "ауди", то номер должен быть - ОИ 765. Голощапов решил снова
"звякнуть" Галине Ильиничне: пусть старуха сходит, посмотрит номерок.
Он уже крутнул первую цифру, как в дверь позвонили.
Голощапов тихо положил трубку и на цыпочках подошел к двери, посмотрел
в глазок. В глазке, чуть искаженная оптикой, сияла жизнерадостная широкая и
усатая "морда" в самой настоящей пожарной каске. Голощапов, когда подошел к
двери, уже учуял легкий запах чего-то горелого.
- Кто? - беспокойно спросил он.
- Х.. в пальто! - крикнул пожарник. - Сгоришь, мужик! Открывай, бля, не
ищи на жопу приключений!
Голощапов снял цепочку, повернул ключ.
Когда дверь открылась, майор ГРУ Толик Рублев по прозвищу "Штукубаксов"
снял медную каску и - бум! - ударил ей Голощапова в лоб.
- И сказал: кара-барас, - пробормотал стоявший за спиной Толика Шура
Насос.
Переступив через Голощапова они вошли в квартиру; Шурик захлопнул
дверь, но цепочку не стал накидывать.
Голощапов открыл глаза. Он уже сидел в своем собственном кресле, а
напротив на диване сидели два незнакомца: крепкие жилистые мужики, можно
сказать, похожие друг на друга, шатены оба. Усов ни у кого не было, равно
как и блестящей медной каски.
Один из них внимательно посмотрел на Голощапова и встал, прошелся по
комнате, посмотрел в окно.
- Ну что, Андриан? - сказал он вдруг жалостливо и почему-то шмыгнув
носом, вроде как всхлипывая. - Яйца оторвать тебе? Или руку перебить для
начала?
- Какого... начала? - переспросил Андриан. Голова у него гудела после
удара каской.
- Начала конца, - сказал второй. - Ибо все имеет начало и конец, альфу
и омегу. Вот и будет тебе, сука ты вонючая, альфа омеги. Ферштеен?
- Фер... штеен, - выдавил Голощапов. Он, кстати, довольно неплохо
владел немецким: еще до своего полу-диссидентства каким-то чудом попал в
состав комсомольской делегации на съезд молодых социал-демократов ФРГ, и,
готовясь, учил язык - потому что хотел "слинять", попросить убежища,
рассказать "Немецкой волне" всю правду о кошмарной советской
действительности. Но, во-первых, было страшновато, а во-вторых - не так уж и
много фактов было на руках. Ну, группенсекс в райкоме комсомола, "хатки за
взятки" в жилкомиссии исполкома, битье граждан в милиции - и все. Поэтому
Голощапов решил отложить измену Родине до следующей поездки, а пока - копить
факты.
И дело пошло, возникло, так сказать, супердосье на всю власть целиком -
с примерами и эмоциональными комментариями. Но не удалось больше попасть за
кордон: Голощапова застукали на безобразной пьянке - и росчерком пера изъяли
навек из золотого списка...
- Не спи, замерзнешь, - вывел Андриана из оцепенения веселый голос. -
Говорить-то будешь что-нибудь?
Это сказал тот, что сидел на диване. А тот, что стоял, высокий, подошел
к креслу и взял Голощапова за шею правой рукой, большим и указательным
пальцами. И чуть нажал.
Хватка была помощней зубковской. У Андриана что-то щелкнуло в голове, а
отдалось в горле. Сухой такой щелчок, как будто нажали кнопку на
магнитофоне.
- В 1979 году я познакомился с майором КГБ Зубковым, Геннадием
Павловичем, - сказал отчужденно-механическим голосом Голощапов. - Наше
сотрудничество длится до сих пор. В 1980 году я дал Зубкову подробную
информацию о деятельности поэта Александра Макарцева. Поэт был арестован, а
затем по суду направлен на принудительное лечение в психиатрическую больницу
специального типа, где и скончался в начале девяностых годов...
- Чего ж он написал такого, что его в психушке сгноили? А? - перебил
Голощапова Толик Рублев.
- Ничего особенного, тему Бога затрагивал в стихах, почти во всех
упоминал Господа. А Ленина назвал "симбирским черепом".
- Вот вражина какая матерая! - весело засмеялся Насос, но глаза у него
были злыми. - А мы их с тобой где искали, а, Толик? Ну, давай, колись
дальше...
- В 1982 году не удалось... (тут Голощапов чуть было не вставил "к
сожалению", но вовремя спохватился) не удалось возбудить дело по Лютову,
известному художнику, так как некоторые из его полотен были куплены дочерью
одного из членов Политбюро... Да и на Западе много о нем говорили - по
разным "голосам". Хотя, конечно, Лютов имел больше шансов оказаться если не
в психушке, так в Дубровлаге, в Мордовии - по 70-й и 71-й статьям УК...
- Ну, 70-ю помню, а 71-я? Что это? - спросил Толик.
- Лютов за войну агитировал. На каждой пьянке кричал: "Пора бомбить
Европу! Танками пройтись по этой гнили!". Или - когда перепьет - командовал:
"Орудия к бою! Заряжай! По сокровищнице мировой живописи - огонь!" Это он
Лувр имел в виду... А утром сокрушался, как будто и вправду по Лувру
стрелял. Он, Лютов, умер в 93-м - сгорел от спирта "Рояль"...
- Ладно, хватит мемуаров, - сказал Насос. - Давай, освещай последний
год.
- Я хотел про Шахова еще, - попросил Голощапов.
- Только быстро, - кивнул Толик.
- В 1984 году я предложил Зубкову информацию о своем приятеле Викторе
Шахове. Шахов - фигура известная, политолог, аналитик, теоретик, к тому
времени уже издавший книгу статей за рубежом. Он как раз заканчивал новую
работу под названием "Бунт и террор", его с ходу можно было раскручивать по
66-й статье через попытку организации... Но перестройка спутала все карты,
старых диссидентов стали отпускать, а новых не предвиделось... Вскоре
случился путч, и Зубков ушел из органов... А год назад вдруг окликнул меня в
вагоне метро. Так и сказал: "Щуп, ты, что ли?".
- Это ты, значит, Щуп? - хмыкнул Толик.
- ...Я стал снова на него работать в качестве агента, но агента - по
недвижимости. Искал варианты для расселения больших квартир, ну и все
остальное... А тут как раз Шахов прислал мне письмо: мол, помоги жене с
тещей продать или обменять с доплатой квартиру, мне сидеть еще долго, а они
бедствуют... Я забыл сказать, если вы не знаете: Шахов сидит в лагере, в
Зимлаге, по уголовной статье, кого-то чуть не убил - или убил? Вот я и решил
помочь... через Зубкова.
- За политику, значит, не достали, а через квартирку - прищучили? Или
прищупили? - тихо сказал Толик и - вдруг заорал так, что задрожали стекла. -
Говори, гнида: знал, что они людей убивают, а?!!! Говори, сука!... У меня в
Анголе Чомба Бешеный кололся как орех! - Толик схватил Голощапова за шею,
ударил лицом об колено и тут же отскочил, чтоб не сильно пачкать кровью
брюки.
Андриан упал с кресла на ковер. Во рту было солено, он выплюнул на
ковер осколки зубов, перемешанные с кровью. Все это уже было когда-то, а
потому и страх перерос себя, стал не чувством, а состоянием. Голощапова били
редко, но в основном именно били, ибо дрался он не часто, хотя и рассказывал
после рюмки-другой о своих победах. Как-то мужик в очереди за вином (в пору
борьбы с алкоголем) отвесил ему оплеуху и вызвал "за угол" - продолжить.
Голощапов ушел, смешавшись с покупателями. Но та оплеуха была вся на виду, в
открытом свободном пространстве, можно было легко избежать продолжения.
Теперь же, как и на допросе у Зубкова, бежать было некуда. Голощапов вначале
замыслил побег, но, так сказать, в переносном смысле: хотел рассказать все,
да не все, немножко оставить на случай, если воспрянет Зубков. Но эти двое и
некто невидимый, за ними, судя по всему, не склонны были упускать его - ни в
каких смыслах. И Зубкову, вполне вероятно, требовалось уже не воспрять, а
воскреснуть. Голощапов был догадлив.
- Не жнал, но догадывался... - сказал Андриан с пола. - Вщё хотел
выяшнить, куда делись люди, но никак не полусялось спросить... А хотел,
сестно...
- А на Скворцова, на "Сирин" как вышел, гад? - уже спокойней спросил
Толик.
- Слусяйно, клянусь! Засол весером, в конце рабосего дня посмотреть,
сто за фирма, нет ли работки, не нузен ли пофредник... Спрятался в скафу, а
потом, когда все усли - вылез. Ну, полажил по компьютерам, насол кое-сто...
Правда, рассыфровать не шумел...
- Тебе, Щуп, в ЦРУ надо было устроиться... Или в МОССАД. Ишь, бля! В
шкаф! - сказал Насос.
- Да просто повезло, подфартило ему, гаду, - поморщился Толик. - Пора
заканчивать. Что он еще сможет сказать? Пустой мешок.
- Нет, Толик, - сказал Насос. - Лучше так: что мы ему теперь можем
сказать?
Толик посмотрел на Голощапова. Тот лежал у него под ногами. Лицо его
было в крови, нос явно сломан, выбито несколько зубов. "Хорошо бы ликвиднуть
его, суку... - подумал Толик. Он так и сделал бы лет десять-пятнадцать
назад. Но с той поры за ним протянулась такая вереница мертвых, что впору
было самому уже вставать в конец собственной очереди. Толик устал. Среди
мертвых были, конечно, и трусливые голощаповы и отмороженные ширяйки с
хлюпиками... но были и случайные, нечаянные люди, женщина даже одна была,
можно сказать, красивая женщина... Можно даже сказать, что Толик любил эту
женщину. Но когда она кой-куда падала, он не только не подал руку, а
напротив, подтолкнул ее - "чтобы, товарищ генерал, наверняка!"
Так что усталость Толика Рублева, майора ГРУ Генштаба по прозвищу
Штукубаксов, спасла Голощапова от неминуемой гибели. "Одно дело - приказ,
святое дело, - думал Рублев. - И совсем другое - личная просьба друзей,
пусть даже таких замечательных как Скворец. Нет, не буду убивать, хватит. Да
Скворец и не просил убивать-то".
- Слушай, писарь, - сказал он Голощапову, ткнув его носком сапога. -
Тебе дается шанс. Мы сейчас уходим, а ты делаешь следующее: берешь билет на
самолет, на поезд, на пароход... да, короче, хоть в космос, но чтобы через
три дня тебя в Москве не было! И чтоб был от нее - на расстоянии не менее
двух тысяч верст. Областные и районные центры для проживания запрещены,
усек?
- Да, - с чуть заметной радостью в голосе прошептал Голощапов. Он все
же думал, что убьют, не верил в жизнь.
- Да, товарищ, - добавил Насос. - Тут люди, дети, женщины, а вы так
себя ведете! Нехорошо.
Насос встал, подошел к лежащему Голощапову, нагнулся и, схватив его за
воротничок рубашки, поставил на ноги.
- И на работу! Понял, сука! - сказал он, глядя Андриану прямо в глаза.
- И не писарем, а пахарем! Чтоб духу твоего возле коммерций и бизнесов
всяких не было! Умри и не воняй!
- Про литературу забыл, - сказал Толик.
- Что? Какую литературу? - удивился Насос. - А, ну да, ну да... Это
тоже не забудь, сволочь.
Насос повернулся на пол-оборота, будто уже хотел отойти, но неожиданно
въехал Голощапову правым коленом в низ живота, захватив большую часть
мужского достоинства.
Запрыгали картины и бра на стенах, вздулся пузырем сервант, диван из
розового стал черным. Затем все слилось в одну темнеющую на глазах каплю,
которая обрушилась на Голощапова. Сознание его померкло.
- И секс тоже, - сказал Штукубаксов. - Все, отходим. Теперь в кофейню,
по сто пятьдесят.
- Что-то у вас, товарищ, неверно с цифрами, - удивился Насос. - Видно,
в школе нелады с арифметикой были? Ясно же записано - двести пятьдесят. Да,
кстати, какого это ты Чомбу Бешеного в Анголе колол? Как орех, да?
- А что? Не веришь, что ли? На штуку баксов спорим: Колька Манилов из
"Вектора" не даст соврать. Ну, спорим, а?
Хлопнула дверь.
Шахову снился сон - такой странный сон, когда сюр, абсурд и фантастика
обретают свойства объяснимой (но лишь в самом сне) реальности.
Он был черной, средних размеров, птицей, похожей одновременно на чайку1
и ворона. Чайку - потому что летел он над морем и время от времени нырял под
воду за рыбой. Ворона - потому что об этом свидетельствовал цвет оперения и
некая ясно ощутимая мудрость мыслей. Он был не один - с ним летел его друг,
у которого было имя, состоявшее, как это и бывает во сне, из ля-диез второй
октавы, буквы "Р" с французским прононсом, двух мазков водянистого
аквамарина и нескончаемых аплодисментов. Внешне он был похож на птицу-Шахова
как брат-близнец.
Темное море внизу, небо вверху - еще темнее. Длились сумерки, и были
они нескончаемыми, как будто время остановилось или обрело свойства
мгновенной обратимости.
В полете они беседовали с товарищем, и беседа их была полна неожиданных
открытий и прозрений. Впрочем, язык беседы также не поддавался определению,
как и имя собеседника, но после каждых сказанных и услышанных слов
Шахова-птицу охватывала необъяснимая радость. В какой-то момент (не совсем
точное выражение при отсутствии времени) явились на горизонте мощные
зубчатые скалы-острова, и друзья полетели к ним - в надежде на отдых и новые
впечатления.
Потом они сидели высоко над водой, на небольшом уступе, поросшем
приятным наощупь мохом, и наблюдали, как внизу, у подножья скалы,
разбиваются волны, и белые крупные капли, взлетая вверх, превращаются в
мельчайшие брызги - как средство "после бритья" из аэрозольного баллончика.
Вдруг Шахов обратил внимание на еще более высокую скалу, торчавшую из
воды поодаль, и понял, что ему нужно лететь туда. Он объяснил товарищу свое
желание, и тот согласился ждать его здесь, да хоть всегда! - скука явно была
неуместна.
Та скала находилась довольно далеко (а казалось - рядом), и Шахов, до
этого не испытывавший ни малейшей усталости, неожиданно выбился из сил. Но
внутреннее чувство гнало его вверх, и Шахов, собрав все силы, в несколько
десятков мощных взмахов добрался до восходящего потока, понесшего его к
вершине. Там, на вершине (и это было совсем неудивительно) стоял дом, в
котором он жил с женой Мариной, детьми Сережей, Аней, Лялей и тещей Галиной
Ильиничной в Большом Харитоньевском переулке на Чистых Прудах. Шахов быстро
нашел знакомое окно и с большим трудом, зацепившись коготком за щербатую
жесть, взгромоздился с обратной стороны освещенного окна.
За окном Марина, ставшая странно красивой, примеряла у зеркала длинное
темно-зеленое бархатное платье (отродясь не носила таких!), девочки водили
по комнате каких-то уж очень больших кукол с широко открытыми голубыми
глазами, а Сережа собирал из металлических деталей конструктора, пуговиц и
мармелада (лимонные дольки!) устройство для регулировки восхода и заката. Он
был увлечен работой, у него получалось, он даже чуть высунул язык,
предвкушая результат. Но вдруг мальчик обратил внимание на окно, заметил
Шахова и нормальным, обыденным тоном (как это всегда было наяву) сказал:
- Мама, папа пришел.
Марина подошла к окну; подбежали и девочки с куклами. Марина стала
открывать шпингалет, но он, видимо, был густо покрыт краской после
последнего ремонта и не поддавался. Шахов стал громко говорить, что сейчас,
мол, он слетает за товарищем, оставшимся на скале - это совсем недалеко, это
быстро, ведь не пешком же по водам, а с помощью крыльев - но Марина не
слышала его и, смеясь, продолжала тянуть проклятый шпингалет. Подошел,
наконец, Сережа (закончил работу) и со всего размаха ударил по стеклу
тяжелым безымянным инстурментом.
Шахов проснулся.
Первые мгновения его больше всего волновала судьба товарища,
оставшегося на скале в безвременном ожидании, но тут же Шахов успокоился: он
бы и сам сидел бы на такой скале вечно, наблюдая волны, брызги, бескрайнее
море и размышляя о жизни, не имеющей ни конца, ни начала. Только вот хорошо
было бы взять с собой и всех остальных: Марину, Сережу, Аню и Лялю с
куклами.
Открыв глаза, Шахов обнаружил себя в лагерном бараке, на нижней шконке
с приваренными под матрасом стальными полосами. От полос этих исходил
непобедимый холод, бороться с ним было невозможно, ибо, если одеяло большей
частью подворрачивалось вниз, то сверху спящего продувал вечный барачный
сквозняк; накрывшись же сверху, Шахов физически чувствовал железо внизу -
стужа, как нож, входила в тело, замораживая организм целиком и по
отдельности - почки, легкие, ребра и все остальное.
Виктор Шахов в другое время не очень и огорчился бы перипетиям
собственной судьбы: он, как пионер, всегда был готов пострадать за
убеждения. Однако, возраст уже не тот, да и обыкновенная каторжная работа в
обыкновенной зоне строгого режима разительно отличалась от чуть завышенной
паечки и относительного комфорта брежневских политлагерей, в которых Шахову
пришлось "отмотать" один небольшой срок. В те времена можно было встретить
"лже-политических" - уголовников, севших за "политику" прямо с лесоповала,
специально раскрутившихся за "анекдот" или матершину в адрес власти, чтобы
избежать тяжкого общего труда. Они и в политзонах были как бы на особом
счету - перековывались и резво занимали самые выгодные "должностя".
А вот бывшему политическому в уголовной зоне устроиться было сложно,
приходилось напрягать все оставшиеся силы - как душевные, так и физические,
не говоря уже об умственных. Виктор "пахал" в деревообработке, сколачивал
ящики под яблоки, вино и прочие продукты. Норму выполнял, но все же
чувствовал: если бы не близкий конец срока - плюнул бы на все, побежал бы
или.... Что - "или", Шахов и сам не знал, хотя и думал об этом (о чем?) все
время перед отбоем.
- Шах! - крикнули ему из противоположного конца барака. - Великий
русский, блин... этот, физиолог! Шесть букв по вертикали!
"Великий русский блин по вертикали" - мысленно и машинально повторил
Шахов, а вслух произнес:
- Павлов.
- Да ну? - сказали из угла. - Подходит! И рыба сошлась!
- Какая еще рыба? - спросил Шахов.
- Да баклан, по горизонтали, тоже шесть букв.
- Баклан - птица... чайка, одним словом... - начал Шахов.
- Птица? - перебили его.
Послышались гулкие шаги, и к шаховской шконке приблизился "мужик"
Фонтан, ч-ский убивец "по пьянке", очень шебутной и хваткий на любые знания.
Черпал он их в основном из ежевечернего коллективного решения кроссвордов, к
которому привлекался и Шахов - как "начитанный".
- Ты, Шах, не трекаешь? Правда?
- Что - трекаешь?
- За баклана.
- Зуб даю, - по-блатному сказал Шахов, поднес к губам ладонь с
отставленным большим пальцем и сделал резкое движение - будто и вправду
выдергивал этим пальцем зуб.
- Да верю... - пробормотал Фонтан. - Только вот зачем я тогда на
вятской пересылке одному ботанику в нюх дал... за птицу. Рыба, говорю ему, и
- все!
- И пингвин, - сказали из угла. - Тоже рыба.
- Ты заглохни там, дурак! - возмутился Фонтан. - А то и тебе в нюх!
По зоновским понятиям это был уже "косяк", оскорбление без правил,
поэтому зек Затырин (не фамилия, а кличка), шутивший из угла, решил пресечь
Фонтана.
- Дурак у меня между ног. А насчет нюха - давай, пробуй...
Фонтан решительно пошел в угол. Через мгновение там послышалась глухая
возня, и в проход между шконками выкатился клубок двух тел, извивающихся и
бьющих друг друга руками и ногами.
- Ты не борись, понял! Вставай, баклан, махайся! - кричал Фонтан,
пытаясь вырваться из цепких объятий соперника. - Чего ты борешься, а?!
Но Затырин, занимавшийся в юности классической борьбой, не выпускал
Фонтана, ломал его. Остальные молча наблюдали, не вмешиваясь, ибо таков был
закон, порядок.
Шахов все же решил пресечь кровопролитие - пока еще слабое: у Фонтана
текла кровь из носа, пару раз сильно прижатого к полу, а у Затырина были
разбиты губы с первого удара.
- Хватит, мужики! - сказал он, подойдя к дерущимся. - На вас же люди
смотрят. Земляки, называется...
Затырин и Фонтан действительно были "полными земляками" по вольной
жизни: родились в одном городе Ч. и даже работали в одном цеху на тракторном
заводе: правда, тогда не знали друг друга. Но на слова Шахова они не
обратили никакого внимания, продолжали месить друг друга на дощатом полу
барака.
- Вы ж русские люди! - заорал Шахов. И добавил: - Век свободы не
видать! - хотя и не был склонен употреблять жаргонные выражения, обходился
нормальным языком.
У Фонтана взыграла совесть, хотя и отвечал он всегда насчет нее,
совести, по-зековски: мол, там, где совесть была, нынче ... вырос. Было в
этой поговорке нечто фрейдистское.
- Да отпусти, отпусти! - заорал Фонтан на Затырина.
- А биться будешь?
- Мы ж русские люди, а туда же, колотим друг друга. Слышал, что Шах
сказал?
- А что Шах, авторитет, что ли? - заворчал Затырин, все же отпуская
Фонтана.
- Кто вам воще авторитет, рожи вы беспредельные? - послышался голос
вошедшего в барак Рыжика. - Устроили бойню, балбесы, шоркаетесь по полу как
тряпье, весь бутор на себя собрали, шныря без работы оставили!
Рыжик легонько пнул Затырина носком утянутого и начищенного до блеска
"блатного" ботинка.
- Рыжик, зачем ногой? По масти не положено, по понятиям нельзя, что я,
этот, как его?... - загундосил оскорбившийся Затырин.
По лагерным законам ногами полагалось бить только сук, козлов и
петухов, а "мужику" можно было заехать по роже кулаком.
- Да я что, бью тебя? - засмеялся Рыжик. - Если я тебя буду бить, дядя
с мельницы... А потом, ты ж валяешься, как гнида, на полу. Вставай скорым
ходом, борзота.
Затырин встал и, быстро развернувшись, чтобы ненароком не получить от
Рыжика достойную мужика оплеуху, отправился в угол к своей шконке.
Неожиданно заорал репродуктор; замкнулись от сотрясений драки какие-то
неведомые контакты, и из динамика полилась песня - из модных, когда ударные
выстукивают в темпе четырехтактного двигателя внутреннего сгорания. Не дойдя
до шконки Затырин пустился в пляс. Каблуки его рабочих ботинок выделывали
гораздо более сложные узоры, нежели те, что неслись из репродуктора,
промежутки разделялись витиеватой дробью, похожей скорее на пение
- Ну че, посредник, рамсы разводишь? - хлопнул Рыжик по плечу Шахова. -
Пойдем, "купца" замутим с грохотульками.
Грохотульками назывались твердокаменные конфеты типа драже, посыпанные
то ли толченым кофе, то ли какао. Это был продукт, всегда имевшийся в
наличии в зоновском магазине. В брежневские времена килограмм стоил ровно 1
рубль. Грызть их было невозможно, и рассасывались они не менее получаса:
именно поэтому все зеки брали грохотульки к вечернему, средней крепости,
чаю, именуемому "купцом", "купеческим"; этих конфет хватало надолго, было
чем подсластить горькую жизнь.
У Рыжика не было "шестерки", как у Монгола, и чай он заваривал сам, из
некоего недоверчивого принципа.
Через полчаса Шахов, прихлебывая "купца" и перекатывая во рту
грохотульку, слушал Рыжика.
Рыжик, молодой, но уже закаленный зоной блатарь, умело начал беседу
издалека. Он и сам не знал этого, но действовал едва ли не по учебникам для
политических деятелей или военачальников типа "Как управлять массами",
"Искусство диалога" и так далее. Умение это выработалось в штрафных
изоляторах и БУРах, на пересылках и в "столыпинских" вагонах всевозможных
"пятьсот веселых" поездов. Он в совершенстве владел методом, который сами
зеки часто называют "гнилым заходом" - не всегда, кстати, осуждающе...
Как-то в "столыпинском" вагоне, на этапе между Выборгом и Кировом, Рыжик
умело "развел" на разговор таджика-конвоира, несшего службу в проходе вдоль
зарешеченных "купе". Он долго распрашивал его о жизни, уболтал на пачку чая
и буханку хлеба. Солдатик улыбался, радовался: зеки подыгрывали общим
одобрением. Когда с конвоира уже нечего стало получать, Рыжик оборвал
общение. "Что, земеля, скоро домой?" - сказал Рыжик. "Ага, брат! В Андижан
поеду, там брат Мухтар, мать Фатима, отец Агабек, дядя Хурчум..." - стал
перечислять боец. "А девушка, девушка есть?" - поинтересовался Рыжик.
"Канэшно! Фотка есть, вот, смотри, моя Фазу, красавица на весь Андижан!"
"Ждет тебя?" "Канэшно! Жэныться надо!" "Хорошее дело! ..ться хочется,
наверно?" "Ох, брат... - засмущался боец. - Очэн хочу!" "Так хули ж ты
стоишь, молчишь! - вдруг заорал Рыжик не своим голосом. - Сымай галифе,
подходи к решке - сделаем!" - и, всунув в открытую "кормушку" руку, звучно
шлепнул таджика по заду в галифе. Солдат переваривал сказанное минут десять,
а потом стал расстегивать кобуру с "ТТ", что-то злобно пришептывая
по-таджикски. Вагон дружно заорал: "Командир! Помогите! Убивают!" - и
прибежавший прапорщик отнял у бойца пистолет, пообещав Рыжику хороших
звездюлей при выходе на оправку.
- Так что, вот: жизнь моя катится, как алтын по майдану, - тихо и
проникновенно говорил Рыжик. - Зона стала моей судьбой, только что не
родился здесь... К прошлому возврата больше нет...
Он долго еще что-то говорил в таком же высокопарном стиле, но Шахов
плохо слушал, ждал, когда Рыжик закончит замысловатую увертюру и приступит к
главным вопросам. Что это были за "вопросы", Виктор не знал, но догадывался.
Аналитическому уму выпускника мехмата не составило труда просчитать близкий
"futurum" - время было чревато, зона находилась в состоянии некоего
перекачанного сверх меры пневматического механизма, и давление внутри
продолжало нарастать. И, хотя оболочка механизма была "чугунной", взрыв
казался неизбежным. Шахов провел несколько аналогий: чем мощнее сдерживающая
структура, тем страшнее последствия катастрофы. Так, падение демократий
всегда менее кроваво, нежели обвал диктатур... Он мог бы все это рассказать
Рыжику, но, увы, плохо владел простым языком.
- Ты чего, Шах? Спишь, что ли?
- Да нет, задумался...
- Короче, расклад такой... - зашептал Рыжик.
После "расклада" Шахов все поставил на свои места - что еще не стояло.
Завтрашний день обещал быть насыщенным всевозможными событиями, многие из
которых могли в корне изменить судьбу Шахова отнюдь не в лучшую сторону.
Марина в последнем письме сообщала об обмене квартиры на Чистых Прудах с
помощью Голощапова; площадь оставалась той же, но изменялся район -
Шаховы-Лесовицкие переезжали в Бирюлево. Марина обещала приехать, и его еще
не лишили свидания, а ведь могли: вступал в пререкания с начальником отряда,
игнорировал распорядок дня. Спасибо прапору Окоемову: сказал, что, если,
мол, жена приедет - договорится, дадут свидание в тот же день. Теперь же все
комкалось, словно исчерканный черновик.
Сегодня еще предстояла беседа с Монголом, этим паханом зоны, о котором
все говорили с придыханием: такой, мол, справедливый, по понятиям...
А у Шахова Монгол вызывал двоякое чувство: с одной стороны, он видел
его спокойствие и уверенность, видел результаты справедливых решений, с
другой - знал "на все сто", что, выйдя на волю, этот в общем симпатичный
русский человек примется за свое - будет организовывать кражи, аферы и
рэкет, не пожалеет никого и ничего ради преступных идеалов, воспринятых им
как единственная истина.
О чем им было говорить?
Какие их пути сходились - и где?
Все смешалось, как во сне: имена, разгадки кроссвордов, бакланы и
фонтаны, рыжики и монголы, чайки и скалы. Явь накатывалась, словно снежный
ком, обрастала новым и быстро леденела на нескончаемом ветре, дувшем со
стороны Чум-озера.
1 Ворон - птица из романа Л. Костомарова "Земля и Небо"
Last-modified: Tue, 03 Oct 2000 14:27:14 GMT