Марко Вовчок. Оповiдання ------------------------------------------------------------------------ Оригинал этого текста расположен в "Сетевой библиотеке украинской литературы" OCR: Евгений Васильев Для украинских литер использованы обозначения: Є, є - "э оборотное" большое и маленькое (коды AAh,BAh) Ї, ї - "i с двумя точками" большое и маленькое (коды AFh,BFh) I,i (укр) = I,i (лат) ------------------------------------------------------------------------ ЛЕДАЩИЦЯ I Панi наша була не перволiток та й не яка стара; а з себе була висока, огрядна, говiрки скорої, гучної. Вбиралася шпетненько - шнурочок до шнурочка, гапличок до гапличка. Ходить, було, як намальована. I в кiмнатах у нас було гарно: вичищено, вилощено, покрашено, - i крiслечко, i столичок, усе як слiд, по-панськiи. Було, панi кам'яних цяцьок понаставляє, чарочок, мисочок з зеленого, з червоного скла. Був у неї i собака з мiдi кований, i зайчик череп'яний, мережанi ушка. Все те нi до чого, а вкупi воно блищить i на очi навертається, i рябiє - аж б'є. А найдорожча штука-висiв у неї на стiнi пан мальований, чорнявий, як жук, а хмурий, як нiч, з золотими перснями на руцi, - її батько покiйний, князь вельможний. Хто, було, не прийде до панiї з гостей, кожному панi оповiстить: "Се мiй татонько покiйничок!" Знала вона, як з ким поводитись, як заговорити, як глянути, зiтхнути. Прийде якнй-небудь бiдолах, то вона йому гучно говорить: "Це мiй батько - князь!" Другому, пихатому, багачевi, зiтхаючи: "Ото, як мiй батенько живий був, - ось iз його малювання, - не знала я бiди!" А третьому, щирому й молодому хлоп'ятi: "Що, - каже, - те свiтове - i вельможнiсть, i багатство? От був мiй панотець - князь, великого чину дойшов..." Отже, то сяк, то так, а кожному розкаже, що вона князька дочка. А про те не згадувала, як жукуватий князь прогайнував усю батькiвщину, зоставив їй тiльки будинок невеличкий у мiстi з садочком i двором, бо то була її материзна - того вже не змiг прогайнувати. Чотири кiмнаточки було кругленьких в тiм будинковi: створчатi вiкна, рундучок з пiддашшям. За будинком садочок густий, старий вже. Зелений двiр травою високою порiс; од ворiт двi стежечки по йому бiгло узеньких: до будинку одна, друга до хати. Серед двору гiлляста яблуня стояла. Половину будинку панi оддавала якимсь паничам пiд найми; ще й столувала їх, - з того й жила, небога. А чоловiк її десь далеко служив; ми його й не бачили. Та й панiї було байдуже. Паничi скучати їй не давали: щодня, щовечора з нею бавились, то в карти грали, то пiсеньок спiвали... Не гадки нашiй панiї по такому життю... II Мене їй подаровано. Я родом iз Глущихи; була колись Iваньковських панiв... Жила я в батька-матерi, - боже мiй милий! Тепер спогадаю, як-то жилось тодi менi! Оженився наш пан, i взяли мене на вслугу до молодої панiї. А вона, ся вже моя панi, у пригодi якось їй ставала. Гостює, було, мiсяць або й бiльше, догоджає їй. От як стала вона жалкуватись: - Що менi робити? Нема слуги! Чи не дасте ви менi яку з ваших? - Чому нi? Берiть собi, котру схочете. То вона i взяла мене, i завезла з собою од роду мого, од родини. Без мене i батько i мати померли; без мене рiд увесь перевiвся. Зосталась я сама одна у свiтi. Жила я в панiї рокiв з п'ять. Спершу я сама була в неї, а далi, як уже столовникiв завелося багато, панi взяла свою крiпосну молодицю з дочкою. Доти панi їх держала у якихсь приятелiв своїх, бо в неї, окрiм сього двору, не було нi садиби, анi кроку землi своєї: усе спродане, - тiльки оцю молодицю з дочкою до вслуги їй придано. Князь то так, панотець її вельможний, похазяйнував. Далеко десь були вони завдатi, i довго панi виважала, поки зважилась їх до себе забрать. А вони ще якось були з вiльного роду, козаки, чи що: якось-то ними князь той жукуватий неправдою завладав, то й опасувалась небога держати їх у мiстi, щоб не збаламутились за вiльнiсть Проти неї, зайшовши у ради, в совiти з городянами. Молодиця звалася Чайчиха Горпина, дочка - Настя. Не великомовна була та Чайчиха, не привiтна: якась хмара повила її навiки. Чи панi свариться, чи б'є (бо хоч панi i не зла була, а все часом попоб'є), чи сам спiдницю дарує або хустку - Чайчиха прийме усе мовчки й одiйде. Роботяща, покiрна людина здається з неї, поки не глянеш на тi брови здвигнутi, чорнi, на тi очi ямкуватi, огнем блискотючi. Якось було менi смутненько. От я й плачу собi, сидячи на лавцi. Звiсно, чоловiк i в щастi, то часом смуток обiймає - не то що нам. Воно кажуть: привикнеш!.. Нi!.. Втомишся терплячи, то й здається тобi, що все тобi байдуже, - та разом прокинеться лихо. Часом одно слово... А що ви думаєте? Часом бiйку забудеш у годину, а якесь там слово гiркеє вразить тебе до самого серця, - мiсяцi, роки пам'ятатимеш... Сумно менi було, i перемовити щире слово жадалося. А Чайчиха коло печi порається. - Горпино! - кажу. - Ось я журюся, я плачу, а ви все однаковi. Так вам, мабуть, бог дав!.. Певно, що й ви лихо знаєте? Вона скинула на мене чорними очима, немов питала, яка в мене думка, та й одказала: - Чому нi? - Господи! - кажу знов. - Як я колись молодого вiку жила в батька, в матерi! - А я, - каже, - вiк iзвiкувала, усе тягаючись по чужих дворах. Та й змовкли ми. - Ви сиротою зосталися змалку, Горпино? - знов питаю. - Нi, мене взято з сiм'ї маленькою. Батька й матiр ледве зазнаю. I вони чи пiзнали б, упослi мене побачивши!.. Та не бачили - вмерли. - А чоловiк ваш, небiжчик, звiдки був родом? - З того села, де я жила з панами, з Горiєвки. Дворак був. - I довгенько ви жили з ним? - Пiвроку. - Господи! I не нажилися! Що ж то йому за лихо сталося? - Сп'янчивсь i вмер. По сiм словi вийшла з хати, i вже нiколи я до тiєї речi з нею не верталась. III Було надвечiр одробимось, панi куди в гостину пiде, - сидимо коло ворiт. То з тим перемовимо, то з другим, - спитаємо, привiтаємо, а Чайчиха мовчки сидить. Настя щебече з сусiдчиною дiвчиною. Жила проти нас мiщаночка. Сирiтка була, Кривошиєнкова звалася. Така славна дiвчина була! Очi в неї були яснi, коси довгi, великi, чорнорусi, а личко - як яблучко. Було, як не побачиш, весела собi, щебетлива, i голосочок був у неї - наче струмочок прудко бiжучий. Дуже вони з Настею любилися: як сестри рiднi - все, було, вкупцi. Дiла небагато в Настi: ще тодi вона тiльки з дiтей виходила; от собi й щебечуть щебетушечки. А Горпина все сама, все мовчить. - Горпино! - кажу, - чому ви хоч з дочкою своєю не поговорите? Веселiш вам було б... - Яка ще з нею мова? Вона ще дурна, нехай перше розуму дiйде. - А на мене, - говорю, - то я б iз малою дитиною розмовляла. Нехай менi спочує абихто! Свої думки-гадки повимовляю, поплачу... - А дитина то п'ятому, десятому оповiщатиме, яке ваше горе... На те воно молоде в бога! - Що ж! - кажу;- добрий чоловiк пожалкує!.. На те менi Чайчиха нiчого не вiдказала. А дiвчина в неї була хороша, як квiтка. I така вона була якась палка, чующа... Вже, було, як зажуриться чим, то аж занедужає; як же весела - що то за жарти, що в неї за пiснi, за вигадки!.. Шамка, легка, станом струнка, волосом чорнява, а що вже очi! Там були такi, що й без мови говорять. От iнше то поплаче собi тихенько, зiтхне, та й годi; а весело - всмiхнеться. Нi, воно було у горi, то сльози виплаче, у радощах - смiх висмiє. Що спочує, то з самої душi, з самого серця, щирого, киплячого... От i росла вона, i виростала. IV А Чайчиха щодалi, усе вона хмурнiша - от мов хмара чорна. I замiчати я стала, що вона почала кудись ходити. Увечерi пiзно якiсь до неї люди приходять, i довго вона з ними говорить. Я собi мовчу, в неї не питаю. Коли одного дня - бачу, iде у двiр чи москаль, чи хто його зна, - з червоним комiром, такий пикатий, усатий, i питає, чи дома панi. От я кажу: "дома", а сама - зирк: Горпина стоїть на хатньому порозi бiла як хустка i проводить того москаля очима. Я аж злякалась. До неї: "Що вам, Горпино?" Вона тiльки менi рукою махнула. Оддав той москаль бумагу якусь панiї. Вона ж, як прочитала, розгнiвалась, стривожилась. Написала щось i дала тому москалевi. Вiн понiс. Незабаром прийшов якийсь пан-черевань, i стали вони удвох iз панiєю радитись. Панi так i сипле словами, i хусточкою очi обiтре, i руками сплесне. Дала йому грошi. А вiн усе слухав, брови пiднiмаючи та по крiслечку нiгтями стукаючи. Грошi взяв i, сховавши в кишеню: "Не бiйтесь, - каже, - нiчого не бiйтесь!" Панi йому дякує, до ворiт проводить i там дякує. Приходжу я та й розказую Горпинi. - Що се таке? А вона тiльки зуби зцiпила та простогнала нiби: "Знала я, знала!" Я нiчого не розумiю. А тут приходять якiсь судовiї два панки. Велiли Горпинi стати перед себе, а самi сiли. Один табаки понюхав, другий хусточкою обтерся, та й питають. - Ти, молодице, вiльностi шукаєш? А вона: - Я. - Попадешся у бiду, дурна! Лучче служи своїй панiї та роби. Вона мовчить. - Чуєш? Розумiєш?.. Гляди ж, шануйся! Не зводь напастi на себе! Почуємо iще - негарно буде! Та й пiшли. Хочу я їй слово сказати... та гляну на неї - не вимовлю. Сiла вона та голову на руку схилила. Не плаче, не тужить - як замерла! I Настя тут стоїть; задумалась i на лицi мiниться. V Господи, як вже сварилась панi на Горпину! I на очi її не пускала тижнiв iзо два. А Настя менi якось i каже: - Так от чого матуся така думна ходила!.. Ось чим журилась! Отож вона менi, маленькiй, було, розказує про наших батькiв вiльних, та й сама волi забажала! Веселiша вона тодi була, - каже, а сама задумалася, зажурилася, - не така, як тепер... Розказує, було, менi прядучи казки, як нашi батьки вiльними козаками по Днiпру жили, i пiсень гарних про ту старовину спiвала. А я їй говорю: - То чого ж се ти й собi, Настусю, усе думаєш? - Та все менi, - каже, - давня воля сниться, чогось менi невпокiйно: усе чогось дожидаю, сама не знаю чого... I думки мої мiшаються, i сон мене не бере; а засну - все сниться, що на волi!.. VI А Настя вже шiстнадцятий рочок починає. Панi гаптувати її учить, шити: розумна, жвава вона, швидко й навчилась - на свою голову: панi зрадiла та чужу роботу почала брати. Було, кому треба, вона погодиться: "Маю тут сусiдку-молодицю; вона гарно шиє", та й дасть Настi пошити. I добрi грошi вона брала, й багато роботи їй давали. Настя сиди та ший. А воно таке молоде, юна ще така, а в неї ще серце од кожного слова кипить, в неї ще думки рояться веселi дiвочi, ще б молоденькiй порозкошувати, по зелених садках тихими вечорами, красними зорями побiгати, любих речей, проти мiсяця стоя, послухати. Ну, що ж робить! Iнша, кажу, поплакала б та й сумирилась. Настя не така вдалася. Скiльки вона слiз вилила, боже мiй, свiте мiй! Станула як вiск. Яснi очi веселi стемнiли, i стала вона похмура, як її мати. VII Якось панi пiшла в гостину i нiкого з столовникiв дома не було. Ми з Чайчихою, упоравшись у хатi, пiшли до Настi. А Настя шила у паниному покої. Увiйшли, а дiвчина, затулившись руками, ридає-ридає! аж задихається. - Що тобi, Насте? - питаю. А Чайчиха тiльки глянула на дочку, нiчого не сказала й сiла. - Що тобi? Настя менi в вiкно показує, на улицю киває. - Що там, голубко? - Там люди! - покрикнула. - Живуть, ходять собi, на божий свiт дивляться, а я отут над чужою роботою пропадаю. - О, пташко! - я вмовляти. - Хiба в їх горя немає, в тих людей! - То що - горе? Я горя не боюся... Менi гiрш: я не знаю нi горя, нi радощiв; я мов камiнь тут каменiю! Гляну на Горпину, а вона сидить, слухає, наче їй ся пiсня вiдома, - i головою не поведе. Зiтхнула Настя важко, обтерла сльози дрiбнi та й каже: - Сядьте ближченько, мамо! Погомонiть, тiточко, розговорiть мене. Що тут менi їй говорити! - Ти, Насте, не журися, не плач... А вона, не вважаючи, не слухаючи, як кинеться до матерi, як ухопить її за руки: - Мамо, мамо! Скажiть менi словечко, скажiть! Моя душа переболiла... моє серце схне! - А що я тобi казатиму, дочко? - заговорила Чайчиха похмуро. - Поради нема! Коли тут хтось - шам, шам! - Панi, - кажу, - панi! А вона в дверi. VIII - От, - крикне панi, - який собор! Аби я з двора, то й не питай роботи! Бере сорочку в Настi, дивиться: - Та ти й не шила, мабуть, нiчого, га? - У мене голова болить, - одказує Настя понуро. - А гав ловити, то в тебе й не болить тодi голова?.. Ледащице! У матiр удалася! Може, й тобi на волю заманулось? Ось я вам дам волю!.. А сама на порозi стоїть, не дає й нам з Чайчихою пройти. - Я її годую, я зодягаю, я її на свiтi держу, а воно, ледащо, менi робити не хоче! - Може, собi роблю? - каже Настя, да так-то вже гiрко каже тiї слова. - Може, собi заробила що? - Ти менi смiєш так одвiтувати? Я ще тебе не вчила! - та й стала її бити. - Бийте, бийте, - покрикнула Настя, - та й за се кажiть дякувати! - Мовчи ж! Мовчи! А то буде на ввесь вiк тобi лиха! - Нехай буде! Гляну я - панi у гнiву, розгорiлась. Гляну на дiвчину - блiда, грiзна, сама розпач гiркая! Гляну на Чайчиху - хмара хмарою! Та, на наше щастя, столовники надiйшли. Панi випхала тодi Настю за дверi. - От життя моє! - жалкується. - Яке ледащо, та й те грубить менi. А за що? Що не школено по-хазяйськiй, не бито, як у iнших. О, мiй татонько! - зиркав на мальованого князя, а в самої очi такi зробились, як у його, в самої така морщина мiж бровами. - Чи думав ти, чи гадав, що твоя доня - княжна - мусить iз тою негiддю поганитись, клопотатись! А столовники їй: - Та годi вам клопотатись! Чи стоїть того ледащо, щоб ви себе турбували? Нумо вечеряти!.. Життя наше, життя! Молодого вiку робиш-робиш, а сам в убожествi, в ганибi, - i такеньки старiсть нахопиться... По чiм вас, молодi лiта, згадувати?.. IX I вже в нас у хатi нi мови, нi говiрки. Чутно з покоїв, як там смiються, говорять, жартують голосно. Панi, було, на картах столовникам долю вгадує або що розказує, iнодi спiває, - i все про якогось друга милого спiває: "Чому друг не любить, забуває, чому не буває..." Себто свого пана згадує, чи що... А в нас тихо. У печi палає. Я в кутку, Настя у другому, понура. Чайчиха коло печi, як хмара, хибається, робить. Убiжить, було, сусiдочка-дiвчина до Настi: - Настусю, йди-бо до нас! Поговоримо... Чого така смутна? Коли вже тебе панi не пускає, то ти тим не журись; а ось як годинонька вiльна, то собi й погуляй, надолужи, що втеряла! - Не надолужу, сестрице, не надолужу! - скаже гiрко так, аж та, весела щебетушечка, голiвку схилить, зiтхне i змовкне. Коли ее так уже почалося: як вечiр, то й нема Настi. I так було не два, не три вечори. Одного вечора ми й спати полягали - її нема. Удень її не бачили: робила при панiї, а ввечерi знов зникла. Не лягла Чайчиха, сидить ї дожидає дочки. I я собi не сплю: сумно менi такеньки, мати божа! I от iде вона вже вночi, вже зорi поперед нею мерхнуть. Iде вона, а мати стрiча й питає: - Де була, дочко? А голос у самої, як струна перебита... - Не питай мене, моя мати! Не питай! - одкаже їй Настя. I задзвенiли слова її по хатi, як плач... I почне Чайчиха: - Що се ти робиш, дочко? Що ти собi задумала? Чи не на мою голову безталанну? А дочка лягла; лежить - нiма, мов убита. - Де ти була? Де ти була, дочко? Нi просьби, нi грозьби не чує - нiма. Х На другий день увечерi Чайчиха бiля ворiт зажидає. Вибiгла дочка, вона її за руку: - Куди йдеш? Вернись! Завернула, привела до хати, i цiлiсiнький вечiр просидiла Настя у кутку, руки схрестивши, дивлячись у землю, слова не промовивши. I вже так пiшлося: аби мати не догледiла - дочка втече. Як вже не просили, як не благали - нiчого не сказала. Ми й слiдком за нею слiдкували, - iде вона, оглядається, а загледiвши, що її доганяють, побiжить, як полетить на крилах: не дожене i молоде, не то що пiдбита мати або й я. Анi слiз, анi слiв не чує, не вважає. Як-то сумно було в нас у хатi! Як-то тихо, глухо!.. По тижнях слiвця, було, не промовимо любого. Я було й хочу озватись до матерi або до дочки, - не зважуся, хiба тiльки подивлюсь на їх. Одного вечора сидимо ми з Чайчихою в хатi. Пани вже спать полягали, усе тихо. Настi нема. Довгенько сидiли ми. Тiльки й чути, як вiтер у садку зiллям колисає та соловейко свище-щебече. Коли знеобачка Настин регiт почувся. Аж ми iздригнулись. Я злякалась... А Настя розчахнула дверi з гуком, стала на порозi й смiється. В хатi каганець ледве-ледве свiтив. Стоїть вона така червона, очi горять! Стоїть i смiється. Мати проти неї стала, дивиться. I от Настя почала... та так весело, що менi сумно-сумно: - Матусенько моя! Мабуть, ви мене дожидали? Ось дочка прийшла... Чого дивитесь, мамо? Хiба мене не пiзнали? Се я... Менi весело... Та ступила й захиталась... Боже мiй! Свiте мiн! Се ж вона п'яна! Хитаючись, прийшла до столу й сiла. - Ну, моя матiнко! Iзнайшла вже я чоловiка, що мене визволить... Напевно вам говорю, що визволить... Будемо вiльнi, станемо жити, на самих себе робити, будемо за його богу молитись... Хоч вiн тепереньки й зневажає мене i од людей мене не криє... та нехай! Я йому, матiнко, дякую, я йому, матiнко, низенько кланяюсь у самi ноги... Вiн бумагу менi напише... Панi не має права жодного на нас! У неї землi, мовляв, немає... Ми ж, моя матiнко, козачого роду... Як-то нам застряти у неволi вiчнiй... Нi, вiн нас визволить... I її визволить (на мене вже). Весело менi, як-то вже весело, мати моя рiдна!.. А засмучуся - вiн грошей менi дасть... я горiлки куплю... i зорi яснi в головi в мене свiтять!.. I так-то вона говорить i смiється, а Чайчиха тiльки слухає, не зводячи з дочки очей похмурих... Заснула Настя, на стiл схилившись... I каганець iзгас... Темна їх нiч покрила. XI I з того часу щовечiр вона було й п'яна; а вирве вдень годинку, то i вдень уп'ється. Постерегла й панi: гнiвалась велико, соромила її i матiр: "Ти - мати: чому не впиняєш?" Замикали Настю - вона, було, таки втече; чи дверима, чи вiкнами, а втече. Лає панi, б'є, а вона було: - Нехай, нехай! Уп'юся - все забуду, весело буде! Чого вже панi не робила! Було як ще твереза Настя, то панi умисне її перед столовниками соромить: "От дiвка, от золото, от ледащиця!" А Настя нiби й не чує. Смiються вони, i вона ще всмiхнеться. Втомилася вже й панi сердившись: "Хоч удень же роби менi добре, ледащо! Нехай тобi всячина!" Замикає, було, удень її, стереже, а ввечерi тiльки пустила, - вона й зникне до ночi. XII Найшлася в Настi дитинка... таке-то малесеньке, сухесеньке, слабеньке! Як забачила його Настя: "Дитино моя! Лихо моє!" - застогнала i, затулившись руками, заплаче. А давно вже вона не плакала... Я боюся, що Чайчиха, думаю, вже на дочку не дивиться, то й дитину не привiтить, та пiдношу до неї тихенько. - Бог... - кажу, - дитинку нам бог дав! Вона взяла дитинку на руки й дивиться пильно й журливо, i понуро... Дивиться, дивиться, поки аж сльози в неї покотилися. "Горе, - каже, - горе да горе...". Я й собi кажу: "Горе!" плачучи. Отак ми народженця привiтали - сумом та плачем! I росло ж воно трудно та болезно: усе нездужає, та нездужає, та квилить. А Настя стала бiльш iще пити. Як п'яна, то, було, ще заговорить до мене i дитину попестить, пожалує: "Дитино моя! Чому твiй тато не прийде одвiдати?.. Шкода його дожидати: не прийде! Що йому? Вiн i не спитає нiколи... А ти мене, янголятко, не клени". Отакi, було, слова промовляє, а сама до дитини всмiхається i ладки їй б'є. Б'є ладки, - сумно було дивитись: дитина мов неживенька, а вона з нею грається... Як же твереза, то зроду не пiдiйде до дитини, не гляне - бiжить геть. Ми вже ту безталанночку молочком напували. Одного разу, як не пустили Настi два днi, чи що, господи! Билась вона, кричала, наче її гарячим залiзом пекли: "Ой, пустiть мене, пустiть! Або з мене голову здiймiть! Змилуйтеся! Мучите мене нащо й про що? Я п'яниця вiчная... Помилуйте мене, пустiть! Уп'юся я, своє лихо засиплю... А в тверезої - лихо обiк мене сидить, лихо менi в вiчi дивиться!" А панi все не велить пускати та жалкується столовникам: "Якi сi люди п'яницi! Мабуть, вони вже iншу iстоiу мають, не таку, як у нас... Гляньте - молодесенька, а вже впивається! Ледащиця, та й годi!.. Пхе! А дитя своє зовсiм занедбала, - пропадає дитя". А вони вже їй на те: "Страх! У цих людей нi сорому, нi совiстi, нi душi десь немає!" Да так i судять собi, смачненько вечеряючи або так бавлячись. XIII А дитинка тихо дiйшла... одного ранку приходжу я її попестити, нагодувати; входжу - у хатi темно, бо надворi нахмарило, далеко грiм одгримує, вiтерець залiг десь, тиша... Входжу, дивлюсь, а дитинка вже очицями поводить. Я до неї кинулась, перехрестила. Воно зiтхнуло разочок, i душечка її одлетiла... Нi Чайчихи, анi Настi не було дома. Я дитинку обмила, прибрала, стiл заслала i на столi її положила. Збiгала - свiчечку купила, засвiтила в головках... ручечки їй зложила... Прийшла Горпина, перехрестила, поцiлувала холодну онучечку i довго стояла над нею, довго. Прийшла й Настя, весела й п'яна. - Що се таке? - каже. - Дочка моя вмерла? Дочко, дочко малая! Рученьки мої холоднiсiнькi! Личенько моє прив'яле! - сама бере її за ручечки, цiлує, у голiвку цiлує. -Яке ж нiме! Колись-то квилило тихенько - тепер нiме... Так отеє ти вмерло?.. Добре, донечко, добре! Їй же богу, добре! А сама слiзьми обсипається, наче й горює, й радiє чогось разом. Коли схопиться хутенько: - Горiлки треба, горiлки! Люди будуть: ховати доню прийдуть!.. Чи прийдуть же? Що ж? Все треба горiлки... Побiжу! I побiгла, i до ночi не верталась. А ми тут розгорили труночку, прибрали, зiллячком уквiтчали. Уночi Настя вернулась. Знов дитину за ручечки брала, знов у голiвку цiлувала. Коло труночки й звалилась, i заснула, i все: "Добре, добре, їй же богу, добре!" Все те слово промовляла. А вранцi прокинулась, побачила труночку, - iздригнулась, збiлiла. - Умерла! - промовила, наче вона того й не знала, забула. До дитини, а я її одводжу: - Насте! Насте! - Пустiть! - гримнула. - Нехай подивлюсь! Я ще не бачила її досi, до самої смертi її... Дивилась-дивилась, якось тихшала все, нiби сумирялась, та й вийшла з хати. Ми й поховали дитинку - її не було; а потiм, як уже прийшла, - прийшла того вечора твереза i бiла-бiла, стомлена така прийшла, - нiчого в нас не питала... Пiсля сього ще гiрш запила. XIV Не день же й не два таке життя велося... матiнко, два роки! Коли Настя разом покинула пити, нiкуди й кроку з двора не йде; а сама така тривожна! В лицi мiниться, здригається, труситься, - от начеб вона собi смертi чи... волi ждала! Питаю - мовчить. I так три днi. На третiй день увечерi промовила слово: "Обманив!" - Насте, голубко, - кажу їй, - що тобi таке? Скажи ж менi, моя безталанна! - Що менi зробити? Я пiду до його, пiду... Або я його з свiта зведу, або сама зiйду. Вiн мене впевнив, що в понедiлок волю пришле... Пiду, пiду, хоть задушу його... Може, полегшаєВирвалась у мене з рук та й побiгла. Я за нею, сама старiй кричу: "Лихо, горе буде!" А стара тiльки головою кивнула, нiби й не ждала iншого. Бiжу я та кричу: "Насте, Насте! Пожди мене! Я з тобою хочу йти... Я тобi поможу у всьому". Не слухає, бiжить. Мусила я додому вернутись. Нема Настi до ночi; нема уночi; не прийшла i вдень. Посилала панi шукати. Шукали ми, не знайшли. Коли так, на другий уже день, в обiдню добу, iде вона i два москалi її проводять. Кинусь я до них: - Голуби мої сизi! Що ви з нею робитимете? - От баба здурiла! Певно, всi ви дурного роду! - каже менi сухенький, жовтенький москалик, розмахуючи бумагою. - От i ся, - на Настю показує, - тут їй воля, тут би їй вибрикувати, а вона останнiй розум згубила. - Яка воля? - питаю, не розумiючи. - А вже ж вiльна буде! От яка!.. Вже порiшили. Який панич гарний за неї просив! А другий москаль: - Еге! За стару не попросять! Пропадай стара! I жартують такеньки межи себе. А Настя йде бiла як хустка, нi журлива, нi весела, - от мов з каменю. Вибiгла Чайчиха. Кажу їй - вiри не йме i слухати не хоче. А панi перелякалась: то за тим знайомим шле, то за другим, плаче, ради просить, жалкується. А ми чекаємо - ждемо: чи смерть, чи воля бiдолашним буде. Колотилось в нас такеньки аж тиждень. Зовсiм уже порiшили, що ми вiльнi, а все панi пускати нас не хотiла - та мусила вже. От як зiбрали нас в останнiй раз та об'явили, що ми всi вiльнi, у руку бумагу дали, вийшли ми за ворота панськi, - як заридає тодi Чайчиха!.. Ридає, ридає так, господи! Та тiльки приказує: "Ой, свiте мiй, свiте мiй милий, свiте мiй красний!" Зiйшлися сусiди, товплються на улицi, оступили, поздоровляють нас, самi з нами плачуть, а нас умовляють. А Чайчиха їм на те: - Сестрицi! Брати! Родина! - так-то вже величає їх! - Не боронiть - нехай поплачу! Я двадцять рокiв не плакала! I так вона вимовила, що всi знов дрiбними сльозами вмилися. Як я тодi на неї глянула, тодi я тiльки й побачила, якi в неї очi добрi, який усмiх ласкавий, - наче то не Чайчиха передо мною мовчуща, понура... А далi як схаменулась вона, як глянула на дочку, охмурнiла i осмутнiла знов тяжко. А Настя стоїть, на всiх, на все дивиться та шепче: - Я вже сьогоднi випила, - шумить менi в головi... А далi: - Люди добрi! - простогнала. - Чи я вiльна, чи я тiльки п'яна?.. XV Настина подруга давня, ота Кривошиенкiвна, прийняла нас до себе в хату. Зiбралось ще скiльки добрих сусiдочок туди до нас та радимось. Тiльки Настя - як сiла в кутку, як схилила голову, - немов замерла так. - Насте, - кличемо, - iди лишень до ради, порадимось. - Голова болить! - одказала. На другий день ще гiрше вона занедужала; вже з того дня й не вставала. Танула вона як свiчечка. Нiкого не пiзнає, дивиться страшно i все за голову себе хапає. - Горить, горить! - каже. На п'ятий день пiдвелась, хустки шукає, зривається нiби куди бiгти. - Насте, куди се? - Горiлки хочу!.. Пiду! Пiду! Мати заплакала, - просить: - Доню моя, схаменись! - Пустiть мене, пустiть! - Куди ж тебе пустити! Ти на ногах не встоїш... Ляж! - То вбийте мене, вбийте! - крикне, ламлючи руки. Положили її знов на лiжко. Почала, вона кидаться, почала стогнати, кричати: - Я вiльна, вiльна!.. Ну, добре!.. I вiльна, i п'яниця, i ледащо!.. Де ж менi прихилитись, де? Добрий хазяїн вижене: "П'яниця, ледащо, треба її з свого двору вигнати!" - скаже i вижене... i добре зробить. К ночi вже з сили зовсiм вибилася, - тiльки стогнала стиха та просилась: - Не женiть мене, не женiть, - нехай я хоч трохи одпочину! Матiнко, я ж ваша дитина, - не женiть! Усе їй привиджується, що її женуть. I дитину свою згадувала. - Сховайте, сховайте мою дитину, - шепче, - вона вже давно вмерла! Так опiвночi пiднялась на лiжку... - Зима люта! - вимовила. - Куди ви мене женете? I впала... Се вже її останнє слово було... ГОРПИНА I Старий Якименко оженив сина та таку-то вже невiсточку собi взяв, що й не сказати! Бiлолиця, гарна й весела, а прудка, як зайчик; i в хатi й на дворi в'ється, порядкує, господарює, i спiває, i смiється, аж геть чутно її голосок дзвенячий. Аби на свiт благословилось, уже вона й прокинулась, як рання пташка, i клопочеться, й бiгає. I свекру догодить-услужить, i чоловiка пожалує, i дiло не стоїть - зроблено все. Живуть щасливо, любенько; старий, на їх глядячи, тiльки бога милосердного дякує. Одно й журило їх, що дiток господь не дає. Вона, було, як де попаде чужу дитинку, то вже й цiлує, й милує, а сама зiтхне тяжко. Аж ось послав їм господь, - уродилась дiвчинка. Так-то вже кохає та пестить Горпина свою первичку, i з рук не спускає; аби прокинулось, аби поворухнулось - уже вона й коло колиски, i хрестить, i цiлує, i колише, i спiває над нею. На панщину поженуть, - дитинку за собою несе та вже й моститься там з нею; сама робить, а око бiжить до дитинки. Ото, було, молодицi й жартують: - А що, - кажуть, - ваша дочка, Горпино? Вона й почне: - Та вже всмiхається, сестрицi-голубоньки, i рученята до мене простягає; вже знає мене; нi до кого не йде, тiльки до мене. Свекор бубликом манив - не хоче! I в долонечки вже плеще! Вийду я з хати та з-за дверей i дивлюсь, а воно й водить оченятами - шукає мене! - Розумна, розумна зросла, - кажуть. - Готуй лишень посаг та рушники: хутко й свататимуть! А дiвчинка, справдi, як та квiточка розпукується; таке славне дитяточко, веселе й здорове, на пречудо! II Тим врем'ям помер наш пан; почав молодий господарювати. I старий був недобрий, а сей такий лихий, що нехай господь боронить! Так людей жене, гiрш як тих волiв. Отеє три днi панськi одбудем, а четвертий за подушне, п'ятниця й субота якiсь толочнi повидумували. А яка толока? Не то страви, та й хлiба не дають. День при днi, день при днi робимо. Перше все сподiвались: молодий пан буде добрий, та й дождали собi доброго! Вiн був не дуже багатий, а жити пишно, у розкошi великiй хотiв, по-панськи! Що йому до того, що люди, було, на нивi падають? Вiн собi то коней заведе таких, що як змiї, то коляску купить новеньку, то у мiсто поїде - там стратиться.А нам iще, було, кажуть сусiднi панки (вони заходять часто з чужими людьми в розмову, а своє, то б'ють так, як i великi пани - аби рука досягла); то й кажуть було: "Десь у вас тепереньки пан добрий дуже! Так говорить, що аж лихо! Що мужикїв треба й наукам учити, i жалувати, i невiть-що! Десь його мудро дуже навчено!" А се справдi перше говорив, що й хати новi поставлю у три вiконця, а потiм - то й старi розвалились! Може, його на добре й учено, та, мабуть, панську iстоту не переробиш! Все село як за стiну засунулось, такi смутнi всi, що сумно й глянуть! Тiльки Горпина трохи веселенька, тiшитьея малою донечкою та й про громадське лихо забуває. Та не минула й її лиха година! Занедужала дитинка, кричить, плаче. Горпина й сама плаче над нею, та нiчого не врадить. Бiгав старий свекор до лiкарки - нема дома, та навiть i з молодиць нема нiкого: всi на панщинi. Далi й за Горпиною прийшли: - Чому не йдеш? - В мене дитина нездужає, - каже вона плачучи. - Пановi треба робити, а про твою дитину байдуже. Мусила йти. Узяла дитину, обгорнула та й пiшла. А воно, бiднесеньке, кричить та кричить. Дойшли, пан стрiчає сам, такий гнiвний, крий мати божа! Почав її словами картати, а дитиночка на руках так i пручається - кричить. Пан iще гiрш розгнiвався: - Геть ту дитину! - гукнув, - геть! Треба менi робити, а не з дитиною панькатись! Звелiв десятнику додому однести. - Ой, паночку, голубчику! - благає його Горпина плачуща. - Нехай же я хоч однесу сама! Паночку мiй! Будьте милостивi! Се моя дитинка єдина! - Неси, неси, - каже десятнику, - а ти роби дiло, коли не хочеш кари здобути. Понесли дитинку полем. Iще довго Горпина чула дитячий плач, жалкий та болiзний; далi все тихш, а там i зовсiм затихло. III Як уже вона там робила сей день, - увечерi прибiгла додому, аж дух їй захватило: - Дитинко моя! Донечко! Чи ви ж доглядали її, батеньку? Скажiть же бо, що й як? - Та годi побиватись, дочко, - каже старий свекор, - дякувати господовi, втихла трохи. Та не надовго: вночi прокинулось iзнов та ще гiрш страждає, аж горить. Радилась Горпина з бабами, - нiчого не врадили, нiчого не помоглося. А тут день уже нахопляється, треба на панщину йти. Згадала Горпина, що чула колись, як дитина не спить, то настояти маковi головки на молоцi та й дать випити. Так вона й зробила. "Нехай хоч воно вiдпочине - не мучиться", - думає. Як дала їй, дитина зараз i втихла, засипати почала, та так крiпко заснула i не здригнулась, як крикнув десятник на весь голос: "На панщину!" Положила Горпина дочку в колисцi, перехрестила та й пiшла плачучи. Як там її лаяли, як на неї сварились - i не слухає, аби їй до вечора дождати! Перемучилась день. От сонечко вже за синю гору запало, от уже й вечiр. Бiжить вона додому, бiжить... Убiгла в хату: тихо й темно. Вона до колиски, за дитину, - дитина холодна лежить: не ворухнеться, не дише. IV - Тату! - крикнула. - А чого, дочко, мене лякаєш? Я був задрiмав. Мала спить i досi. Горпина й слова не промовить, обхопила дочку руками та наче й замерла. Старий iзнов задрiмав. - Свiтла! Свiтла дайте! - скрикнула. - Тату! Свiтла! Старий викресав огню. "Що се з нею подiялося?" - думає, та як засвiтив, глянув, так i прикипiв на мiсцi. Стоїть серед хати Горпина, аж почорнiла i страшно дивиться, а на руках у неї мертва дитина. - Дочко, - промовив старий, - дочко! - А що, - одмовляє, - бач, як помоглося! Затихла моя дитинка, не кричить! А далi як заплаче, як затужить, - де тi й сльози беруться! Так i ллються струменем. Почули люди, прибiгли, говорять, вмовляють. Вона мов i не чує, i не одiрвуть од дитинки. Чоловiк ходить сам як не при собi; свекор аж занедужав. Стали похорон ладити. От уже й домовинку принесли новеньку, всипали квiтками пахучими та зiллям. - Горпино, - кажуть, - дай дитину. Не дала. Сама обмила її й положила. Час уже й нести, а вона стоїть - дивиться. Люди до неї говорять - не чує, не слухає. Одвели якось, узяли й понесли. Глянула вона тодi вперше округи, перехрестилась i собi пiшла. Куди люди не ступлять, i вона слiдком за ними, за тою домовинкою; йде, словечка не промовить. I в церквi достояла мов спокiйна, та як стали ховати, боже мiй милий! так i кинулась за дитям у яму. Ледве вхопили її та принесли додому, мов неживу. Хорувала вона тяжко тижнiв iзо три. Якось господь помилував, вернув здоров'я, та розум не вернувсь! Така вона стала, якась не при умi. Цiлiсiнький день ходить мовчки та городнiй мак iзбирає; а спитати, нащо? "А се, - каже, - для моєї дитинки". Взимку то все плаче: "Нема макiвокi Чим менi донечку рятувати!" Аби почала перша макiвочка бринiти, вже й угледить, i зараз вирве й любує єю, не натiшиться. То ще дiло робить, порається, а тiльки зацвiтуть маки в городах, вона й хату покине i не вийде з тих макiв. Iдеш понад городами, то й бачиш: сидить мiж повними макiвками в бiлiй сорочцi, гарно убрана, у намистi, й сама ще молоденька, -тiльки як крейда бiла; сидить та перекидається макiвочками, i всмiхається, як дитина... А маки процвiтають, i бiлим, i сивим, i червоним квiтом повно. СЕСТРА I Мати вмерла - я ще малесенькою була, добре й не запам'ятаю. Тiльки менi наче сниться, що хитав мене хтось у колисцi i спiвав надо мною тихесенько. Як поховали панiматку, батько не хотiв удруге оженитись. Не буде вже над мою першу милу, - було, каже. - Коли господь її прийняв, нехай уже дiточки господарюють!" Батько наш був дуже добрий: жалував нас обох рiвно, i брата й мене. Жили ми при достатку, всього було доволi; що, було, собi задумаю, те й зроблю: все менi вiльно було. Що яке-то моє дiвування було розкiшне й веселе, то й згадать любо! Нехай мiй батенько царствує! Погуляла дiвчиною рокiв зо три; сватають мене. Я все не хочу. а батько не силує, хоч там якi були й багатi, й пишнi женихи. Аж ось послав i менi господь до пари й до любовi. Мiй жених був хороший такий, господи! Чорнявий, ставний... Так-то вже я його сподобала! Тiльки й на думцi, що Павло; як би то хутче побачитись! А вiн не з нашого села був, геть iз чужого. Побачу - й веселенька, а не побачу, то такий уже сум мене вiзьме, такий жаль обiйме, що й свiт менi не милий! Спiзниться вiн на гуляннячко, я й очi виплачу. "Може, - думаю, - в його друга є дiвчина". Коли так по Семенi, другого дня, i не сподiвалась, i не снилось менi, та й посватався вiн. Батько поблагословив. Дарма що чужестороннiй, та господар був добрий такий, хазяйствував, що й на сторонi його всяке знало. Привiз мене чоловiк на своє господарство. Боже мiй милий! Як-то жили ми любенько! Та не дав йому господь довгого вiку... Тiльки всього два роки була я за ним. Такий вiн був люб'ячий до мене! В хату то й заглянуть весело: як у вiночку. Сидимо, робимо чи так говоримо, усе собi вкупцi. Коли тут - лихо менi тяжке - рознедужався Павло мiй. Кидалась я й до знахарiв, i до лiкарiв - нiхто нiчого не врадив! Смерти, кажуть, не одперти... помер Павло... Приїхав за мною батько та й до себе взяв. Чоловiкову хату продали i худобу всю. - Живи в мене, дочко! Чого ти маєш у чужому селi одинока сидiти! Хiба ти сирота, нехай бог милує! II А брат мiй тими часами оженився, узяв таки з нашого села дiвчину; моторна така, чепурна, що й годi! I дитинка в їх була, дiвчинка, як ясочка, свiжа й повна, як гурочок. Не поплакала я ще й пiвроку за своїм Павлом а тут i батька ми поховали. Кажуть люди: як одна бiда йде то й другу за собою веде. - то недурно й кажуть! До якого с часу ми добре жили; далi зубожiв мiй брат: то хлiб не вродив, то худоба вигинула; а п'ятеро дiток бог дав: двi дiвчини й три хлопцi. Журиться так брат, аж в'яне. Невiстка смутная ходить, i дiтки навiть посумiли. Таке вже настало що й хлiба нi за що купити. - Сестро! - каже брат. - Коли твоя ласка, позич менi грошей! Як буду жив, зароблю - оддам, а вмру, то бог тобi оддасть! Я й прзичила йому тi грошi, що за хату й за худобу взяла, та нiби в нас i в хатi повеселiшало: i брат заговорить, i братова всмiхнеться, й дiтвора бубонить, регочеться. Я радiю: "Слава господовi, що i в нас, як i в людей благодатно!" Купив мiй брат худобу, став потроху розживаться. Ми з братом щиро любилися зроду, змалку. Щоб посваритись або скривдити одно одного, крий боже! Вже як там не погодимось на чому, то подаруємось. I небожата мене дуже жалували, аж за мене було змагаються мiж собою: "Се моя тiтка!", а той собi тягне: "Моя!" Та як учепляться цiлувати, то було й роботу з оук вихоплять, i хустка з голови спаде. Тiльки братова багацько гордувала. Вже ж я й годила як малiй дитинi, та нi, не вгодила! "Братова, серце! - було раджу їй. - Зробiмо так да отак, то добре буде". Там чи купити що, чи продати, - зроду-вiку не послухає; хоч шкода з того видима буде; вона свого докаже. Перед нею затихну, поплачу нишком, та й годi. Не хотiла брата турбувати; знов до неї з ласкавою мовою пiдiйду. Якось розсаду з нею садимо в городi. Я говорю до неї; вона, мов не чує, одiйшла собi геть. Важко менi на серцi - заспiвала собi; спiваю, а сльози так з очей i ллються... Коли чую: "Боже помагай, i день вам добрий!" Дивлюсь - се наша сусiда. Перехилилась через тин та й кланяється. Я хутенько втерла сльози. - Добридень, - кажу, - сестрице! - А я оце до вас iду. - Та милостi ж вашої просимо! - Чи не продали б ви менi розсади трошечки? - То вже для чужого продати, а для сусiди й так треба дати. - Коли ваша ласка, серце! - i простягає менi глечичка. Я набрала скiльки там у глечичок та й дала їй. Подякувала та жiнка та й пiшла собi. Братова на мене й накинулась. - Се, - каже, - як усi господарюватимуть, то й господарство моє рознесуть чисто! Такi й золоту гору розiмчать! Як почала, як почала... Мати божа милостива! Я тiльки слiзьми вмиваюсь... - Братова, - кажу, - не жалувала я для вас нiчого, поки що мала! Грiх вам буде, що ви мене хлiба куском тепер дорiкаєте! - Покинула робити й вийшла з города. Тяжко й важко менi. Узяла собi таку думку: "Покину їх, пiду служити!" Зiбрала своє добро; що в тлумочок склала, а що покликала братових дiвчаток та їх обдiлила. У мене було всякої одежини й не злiчити, а все добра, нова. Скiльки полотна було, хусток, плахот, юпок! Дiти радiють; зараз дiвчатка й почали вбиратись. "А чи менi гарно, тiтусю?" - "А менi?" - "Як оддамся, то зав'яжу оцю червону хустку", - говорить, а сама ще така, як узлик. Джергочуть коло мене, а менi вже так жалко, що й словечка не скажу; за слiзоньками свiту божого не бачу! I дiти помiтили - жалують мене: "Тiточко-любочко! Чого ви журитесь? Може, хто вас налаяв? Може, ви нездужаєте?" Обсiли мене, як дрiбнi пташенята. "Не плачте", - вмовляють та менi рученятами очi затуляють. III Чую, так надвечiр, брат iде. Я уступилась та й сiла в кутку. Вiн веселий увiйшов: - Зд