ть лет назад, - сказал судья Аркадио, не обратив внимания на то, что его перебили, - но ключ к разгадке дал Гераклит еще за пять столетий до рождества Христова. Он хотел рассказать, что это за ключ, но секретарь уже не скрывал раздражения. - С тех пор как существует мир, никому еще не удавалось узнать, кто вывешивает листки, - враждебно и напряженно заявил он. Судья Аркадио посмотрел на него блуждающим взглядом. - Поспорим, что я узнаю? - сказал он. - Поспорим. В доме напротив задыхалась в душной спальне Ребека Асис. Она лежала, потонув головой в подушке, и тщетно пыталась заснуть на время сиесты. К ее вискам были приложены охлаждающие листья. - Роберто, - сказала она, обращаясь к мужу, - если ты не откроешь окно, мы умрем от духоты. Роберто Асис открыл окно в тот миг, когда судья Аркадио выходил из суда. - Попытайся уснуть, - просительно сказал Роберто Асис роскошной женщине, которая лежала, раскинув руки, почти голая в легкой нейлоновой рубашке, под розовым кружевным балдахином. - Обещаю тебе, что ни о чем больше не вспомню. Она вздохнула. Роберто Асис, который страдал бессонницей и провел эту ночь, меряя шагами спальню, прикуривая одну сигарету от другой, чуть было не поймал на рассвете автора листков с грязными инсинуациями. Он услышал, как около дома зашелестели бумагой, а потом стали разглаживать что-то на стене, но сообразил слишком поздно, и листок успели приклеить. Когда он распахнул окно, на площади уже никого не было. С этого момента до двух часов дня, когда он обещал Ребеке, что больше не вспомнит о листке, она, пытаясь его успокоить, пустила в ход все известные ей способы убеждения, и под конец, уже в отчаянии, предложила: чтобы доказать свою невиновность, она исповедуется падре Анхелю в присутствии мужа. Это предложение, столь унизительное для нее, себя оправдало: несмотря на обуревавший его слепой гнев, Роберто Асис не посмел сделать решительный шаг и вынужден был капитулировать. - Всегда лучше высказать все прямо, - не открывая глаз, сказала она. - Было бы ужасно, если бы ты затаил на меня обиду. Он вышел и закрыл за собою дверь. В просторном полутемном доме Роберто Асис слышал жужжанье электрического вентилятора, который включила на время сиесты его мать, жившая в доме рядом. Под сонным взглядом чернокожей кухарки он налил себе стакан лимонада из бутылки, стоявшей в холодильнике. Женщина, окруженная, словно ореолом, какой-то особой, свойственной только ей освежающей прохладой, спросила, не хочет ли он обедать. Он приподнял крышку кастрюли: в кипящей воде лапами вверх плавала черепаха. Впервые в нем не вызвала дрожи мысль, что ее бросили туда живую и что, когда черепаху, сваренную, подадут на стол, сердце ее еще будет биться. - Я не хочу есть, - сказал он, закрывая кастрюлю. И, уже выходя, добавил: - Сеньора тоже не будет обедать - у нее с утра болит голова. Оба дома соединялись выложенной зелеными плитками галереей, из которой обозревались общее патио двух домов и огороженный проволокой курятник. В той половине галереи, которая была ближе к дому матери, в ящиках росли яркие цветы, а к карнизу были подвешены птичьи клетки. С шезлонга его жалобно окликнула семилетняя дочь. На ее щеке отпечатался рисунок холста. - Уже почти три, - негромко сказал он. И меланхолично добавил: - Просыпайся скорее. - Мне приснился стеклянный кот, - сказала девочка. Он невольно вздрогнул. - Какой? - Весь из стекла, - ответила дочь, стараясь изобразить в воздухе руками увиденное во сне животное. Как стеклянная птица, но только кот. Хотя был день и ярко светило солнце, ему показалось вдруг, будто он заблудился в каком-то незнакомом городе. - Не думай об этом, - пробурчал он, - этот сон пустой. Тут он увидел в дверях спальни свою мать и почувствовал, что спасен. - Ты выглядишь лучше, - сказал он ей. - Лучше день от дня, да только для свалки, - ответила она с горькой гримасой, собирая в узел пышные стального цвета волосы. Она вышла в галерею и стала менять воду в клетках. Роберто Асис повалился в шезлонг, в котором до этого спала его дочь. Откинувшись назад и заложив руки за голову, он не отрывал взгляда потухших глаз от костлявой женщины в черном, вполголоса разговаривавшей с птицами. Птицы, весело барахтаясь в свежей воде, осыпали брызгами ее лицо. Когда она все кончила и повернулась к нему, Роберто почувствовал неуверенность в себе, которую она всегда вызывала в людях. - Я думала, ты в горах. - Не поехал, были дела. - Теперь не сможешь поехать до понедельника. По выражению его глаз было видно, что он с нею согласен. Через гостиную прошла вместе с девочкой черная босая служанка - она вела ее в школу. Вдова Асис, стоя в галерее, проводила их взглядом, а потом снова повернулась к сыну. - Опять? - озабоченно спросила она. - Да, только теперь другое, - ответил Роберто. Он последовал за матерью в ее просторную спальню, где жужжал электрический вентилятор. С видом крайнего изнеможения она рухнула в стоявшую перед вентилятором ветхую качалку с плетением из лиан. На выбеленных известкой стенах висели старые фотографии детей в медных резных рамках. Роберто Асис вытянулся на пышной, почти королевской постели, на которой некоторые из этих детей, включая - в прошлом декабре - и собственного его отца, уже умерли, состарившиеся и грустные. - Что же? - спросила вдова. - В моем возрасте следует верить всему, - сказала вдова. И безразлично спросила: - Так что же такое они говорят? - Что Ребека Исабель не моя дочь. - У нее нос Асисов, - сказала она. А потом, подумав о чем-то, рассеянно спросила: - Кто говорит это? Роберто Асис грыз ногти. - Листок наклеили. Только теперь вдова поняла, что темные круги под глазами у ее сына не от бессонницы. - Листки не живые люди, - назидательно сказала она. - Но пишется в них только то, о чем уже говорят, - возразил Роберто, - даже если сам ты этого еще не знаешь. Она, однако, знала все, что в течение многих лет говорили жители городка об их семье. В доме, полном служанок, приемных дочерей и приживалок всех возрастов, от слухов было невозможно спрятаться даже в спальне. Неугомонные Асисы, основавшие городок еще в те времена, когда сами были всего лишь свинопасами, как магнит притягивали к себе сплетни. - Не все, что говорят люди, - правда, - сказала она, - даже если ты знаешь, о чем они говорят. - Все знают, что Росарио Монтеро спала с Пастором, - сказал он. - Его последняя песня была посвящена ей. - Все это говорили, но определенно никто не знал, - возразила вдова. - А теперь стало известно, что песня была посвящена Марго Рамирес. Они собирались пожениться, но никто не знал об этом, кроме них двоих и его матери. Лучше бы они не охраняли так свою тайну - единственную, которую в нашем городке удалось сохранить. Роберто Асис посмотрел на мать горящим, трагическим взглядом. - Утром была минута, когда мне казалось, что я вот-вот умру. На вдову это не произвело никакого впечатления. - Все Асисы ревнивы, - отозвалась она. - Это самое большое несчастье нашего дома. Они замолчали. Было почти четыре часа, и жара уже спала. Когда Роберто Асис выключил вентилятор, весь дом уже проснулся и наполнился женскими и птичьими голосами. - Подай мне флакончик с ночного столика, - попросила мать. Она достала из него две круглые сероватые таблетки, похожие на искусственные жемчужины, и вернула флакон сыну. - Прими и ты, - сказала она, - они помогут тебе уснуть. Он тоже достал две, запил их водой, которую оставила в стакане мать, и снова опустил голову на подушку. Вдова вздохнула и опять умолкла в раздумье, а потом, перенося, как обычно, на весь городок то, что она думала о полудюжине семей их круга, сказала: - Беда нашего городка в том, что, пока мужчины в горах, женщины остаются дома одни. Роберто Асис уже засыпал. Глядя на небритый подбородок, на длинный, резко очерченный нос, вдова вспомнила покойного мужа. Адальберто Асису тоже привелось узнать, что такое отчаянье. Он был огромный горец, который лишь один раз в жизни надел на пятнадцать минут целлулоидный воротничок, чтобы позировать для дагерротипа, стоявшего теперь на ночном столике. О нем говорили, что в этой же самой спальне он застал со своей женой мужчину, убил его и зарыл труп у себя в патио. На самом деле было совсем другое: Адальберто Асис застрелил из ружья обезьянку, которая сидела на балке под потолком спальни и смотрела, как переодевается его жена. Он умер сорока годами позже, так и не сумев опровергнуть сложенную о нем легенду. Падре Анхель поднялся по крутой лестнице с редкими ступенями. На втором этаже, в конце коридора, на стене которого висели винтовки и патронташи, лежал на раскладушке полицейский и читал. Чтение захватило его, и он заметил падре только после того, как тот с ним поздоровался. Свернув журнал в трубку, полицейский приподнялся и сел. - Что читаете? - спросил падре Анхель. Полицейский показал ему заглавие: - "Терри и пираты". Падре обвел внимательным взглядом три бетонированные камеры без окон, с толстыми стальными решетками вместо дверей. В средней камере спал в одних трусах, раскинувшись в гамаке, второй полицейский; две другие камеры пустовали. Падре Анхель спросил про Сесара Монтеро. - Он здесь, - полицейский мотнул головой в сторону закрытой двери. - В комнате начальника. - Могу я с ним поговорить? - Он изолирован, - сказал полицейский. Настаивать падре Анхель не стал, а спросил только, как чувствует себя заключенный. Полицейский ответил, что Сесару Монтеро отвели лучшую комнату участка, с хорошим освещением и водопроводом, но уже сутки как он ничего не ест. Он даже не притронулся к пище, которую алькальд заказал для него в гостинице. - Боится, что в ней отрава, - объяснил полицейский. - Вам надо было договориться, чтобы ему приносили еду из дому, - посоветовал падре. - Он не хочет, чтобы беспокоили его жену. - Обо всем этом я поговорю с алькальдом, - пробормотал, словно обращаясь к самому себе, падре и направился в глубину коридора, где помещался кабинет с бронированными стенами. - Его нет, - сказал полицейский. - Уже два дня сидит дома с зубной болью. Падре Анхель отправился навестить его. Алькальд лежал, вытянувшись, в гамаке; рядом стоял стул, на котором были кувшин с соленой водой, пакетик болеутоляющих таблеток и пояс с патронташами и револьвером. Опухоль не опала. Падре Анхель подтащил к гамаку стул. - Его следует удалить, - сказал он. Алькальд выплюнул соленую воду в ночной горшок. - Легко сказать, - простонал он, все еще держа голову над горшком. Падре Анхель понял его и вполголоса предложил: - Хотите, поговорю от вашего имени с зубным врачом? А потом, вдохнув побольше воздуха, набрался смелости и добавил: - Он отнесется с пониманием. - Как же! - огрызнулся алькальд. - Разорви его в клочья, он и тогда останется при своем мнении. Падре Анхель глядел, как он идет к умывальнику. Алькальд открыл кран, подставил распухшую щеку под струю прохладной воды и с выражением блаженства на лице продержал ее так одну или две секунды, а потом разжевал таблетку болеутоляющего и, набрав в ладони воды из-под крана, плеснул себе в рот. - Серьезно, - снова предложил падре, - я могу с ним поговорить. Алькальд раздраженно передернул плечами. - Делайте что хотите, падре. Он лег на спину в гамак, заложил руки за голову и, закрыв глаза, часто, зло задышал. Боль стала утихать. Когда он снова открыл глаза, падре Анхель сидел рядом и молча на него смотрел. - Что привело вас в сию обитель? - спросил алькальд. - Сесар Монтеро, - без обиняков сказал падре. - Этот человек нуждается в исповеди. - Он изолирован, - сказал алькальд. - Завтра, после первого же допроса, можете его исповедать. В понедельник нужно его отправить. - Он уже сорок восемь часов... - начал падре. - А я с этим зубом - две недели, - оборвал его алькальд. В комнате, где уже начинали жужжать москиты, было темно. Падре Анхель посмотрел в окно и увидел, что над рекой плывет яркое розовое облако. - А как его кормят? Алькальд спрыгнул с гамака и закрыл балконную дверь. - Я свой долг выполнил, - ответил он. - Он не хочет, чтобы беспокоили его жену, и в то же время не ест пищу из гостиницы. Он стал опрыскивать комнату инсектицидом. Падре поискал в кармане платок, чтобы прикрыть нос, но вместо платка нащупал смятое письмо. - Ой! - воскликнул он и начал разглаживать его пальцами. Алькальд прервал опрыскивание. Падре зажал нос, но это не помогло: он чихнул два раза. - Чихайте, падре, - сказал ему алькальд. И, улыбнувшись, добавил: - У нас демократия. Падре Анхель тоже улыбнулся, а потом сказал, показывая запечатанный конверт: - Забыл отправить. Он нашел платок в рукаве и, по-прежнему думая о Сесаре Монтеро, высморкал раздраженный инсектицидом нос. - Как будто его посадили на хлеб и воду, - сказал он. - Если это ему правится... - отозвался алькальд. - Мы не можем кормить насильно. - Меня больше всего заботит его совесть, - сказал падре. Не отнимая платка от носа, он наблюдал за алькальдом, пока тот не закончил опрыскивание. - Должно быть, она у него нечиста, раз он боится, что его отравят, - сказал алькальд и поставил баллон на пол. - Он знает, что Пастора любили все. - Сесара Монтеро тоже, - сказал падре. - Но мертв все-таки Пастор. Падре посмотрел на письмо. Небо багровело. - Пастор, - прошептал он, - не смог даже исповедаться. Перед тем как снова лечь в гамак, алькальд включил свет. - Завтра мне станет лучше, - сказал он. - После допроса можете его исповедать. Это вас устраивает? Падре был согласен. - Только чтобы успокоить его совесть, - заверил он. Величественно поднявшись, он посоветовал алькальду не увлекаться болеутоляющими таблетками, а алькальд, со своей стороны, напомнил падре, что тот хотел отправить письмо. - И, падре, - сказал алькальд, - поговорите, пожалуй, с зубодером. Он посмотрел на священника, уже спускавшегося по лестнице, и, улыбнувшись, добавил: - Это тоже будет содействовать установлению мира и спокойствия. Телеграфист, сидя у дверей своей конторы, смотрел, как умирает вечер. Когда падре Анхель отдал ему письмо, он вошел в помещение, послюнявил языком пятнадцатицентавовую марку (авиапочта плюс сбор на строительство) и начал рыться в ящике письменного стола. Когда зажглись уличные фонари, падре положил на деревянный барьер несколько монеток и, не попрощавшись, ушел. Телеграфист продолжал рыться в ящике. Через минуту ему это надоело, и он написал чернилами на углу конверта: "Марок по пять сентаво нет", а ниже поставил свою подпись и штамп почтового отделения. Вечером, когда кончилась служба, падре Анхель увидел, что в чаше со святой водой плавает мертвая мышь: Тринидад ставила мышеловки на самом краю чаши. Падре схватил утопленницу за кончик хвоста. - Может произойти несчастье, и повинна в нем будешь ты, - сказал он Тринидад, раскачивая перед ней мертвую мышь. - Разве ты не знаешь, что некоторые верующие набирают святой воды в бутылки и поят ею заболевших родственников? - Ну и что тут такого? - спросила она. - Как что такого? - возмутился падре. - Да то, что больные будут пить святую воду с мышьяком! Тринидад напомнила падре, что денег на мышьяк он ей еще не давал. - А это от гипса, - показала она на мышь. И объяснила, что насыпала в углах церкви гипса; мышь поела его и, мучимая невыносимой жаждой, пошла нить. От воды гипс у нее в желудке затвердел. - Нет уж, - сказал падре, - лучше ты зайди ко мне, и я дам тебе денег на мышьяк. Я не хочу больше находить дохлых мышей в святой воде. Дома его ожидала депутация из общества дам-католичек, возглавляемая Ребекой Асис. Падре дал Тринидад денег на мышьяк, сказал, что в комнате очень душно, а потом сел за свой рабочий стол, лицом к хранившим молчание дамам. - К вашим услугам, уважаемые сеньоры. Они переглянулись. Ребека Асис раскрыла веер с нарисованным на нем японским пейзажем и напрямик сказала: - Мы по поводу листков, падре. Выразительно модулируя голосом, словно рассказывая детскую сказку, она описала охватившую городок панику. Ребека Асис сказала: хотя смерть Пастора следует рас сматривать как дело сугубо частное, уважаемые семейства городка считают, что не могут игнорировать клеветнические листки. Опираясь на ручку зонтика, Адальгиса Монтойя, самая старшая из трех, высказалась еще ясней: - Мы, общество католичек, решили занять в этом вопросе вполне определенную позицию. На несколько недолгих секунд падре Анхель задумался. Ребека Асис глубоко вздохнула, и падре спросил себя, почему от этой женщины исходит такой жаркий запах. Она была великолепная и цветущая, с ослепительно белой кожей, пышущая здоровьем и страстью. Падре заговорил, глядя в пространство: - Я считаю, что мы не должны обращать внимания на голос пасквилей. Мы должны быть выше грязных речей и продолжать блюсти заповеди господни. Адальгиса Монтойя выразила кивком одобрение, две другие дамы не согласились - им казалось, что постигшее городок зло может в конце концов привести трагическим последствиям. В этот момент кашлянул громкоговоритель кинотеатра. Падре Анхель хлопнул себя по лбу. - Извините меня, - сказал он и начал искать в ящике стола присланный католической цензурой список. Что сегодня показывают? - "Пираты космоса", - ответила Ребека Асис. - Про войну. Падре Анхель начал искать по алфавиту, бормоча себе под нос обрывки названий и водя пальцем по длинному разграфленному списку. Перевернув страницу, прочитал: - "Пираты космоса"! Он провел пальцем по строке, отыскивая моральную оценку, и тут вместо ожидаемой пластинки раздался голос владельца кинотеатра, объявивший, что ввиду плохой погоды сеанс отменяется. Одна из женщин объяснила: владелец кинотеатра решил отменить сеанс, потому что зрители требовали, чтобы в случае, если до перерыва идет дождь, им вернули назад деньги. - Жаль, - сказал падре Анхель, - этот фильм можно было смотреть всем. Он закрыл брошюру и продолжал: - Как я неоднократно вам говорил, жители нашего городка - люди богобоязненные. Девятнадцать лет тому назад, когда мне вверили этот приход, одиннадцать пар из самых почтенных семейств открыто сожительствовали вне освященного церковью брака. Сейчас осталась всего одна пара, и то, я надеюсь, ненадолго. - Если бы дело было только в нас, - сказала Ребека Асис, - а то ведь эти бедняки... - Оснований для беспокойства нет, - продолжал падре, не обращая на нее внимания. - Подумайте, как изменился наш городок! В ту давнюю пору заезжая танцовщица устроила на арене для петушиных боев представление только для мужчин, а под конец - распродажу с аукциона всего, что на ней было. Это чистейшая правда, - вставила Адальгиса Мотойя. Она и в самом деле помнила, как ей рассказывали об этом скандальном происшествии. Когда на танцовщице ничего не осталось, какой-то старик из задних рядов с криком поднялся на верхнюю ступеньку амфитеатра и стал мочиться на зрителей, и все остальные мужчины, следуя его примеру, тоже начали с безумными воплями мочиться друг на друга. - Ныне, - продолжал падре, - доказано, что жители нашего городка самые богобоязненные люди во всей апостолической префектуре. Он начал приводить примеры своей трудной борьбы о слабостями и пороками рода человеческого, и в конце концов дамы-католички, изнемогшие от жары, совсем перестали его слушать. Ребека Асис снова развернула веер, и только теперь падре Анхель обнаружил источник ее благоухания. В сонном оцепенении гостиной запах сандалового дерева обрел вес и плоть. Падре достал из рукава платок и прикрыл им нос, чтобы не чихнуть. - И в то же время, - продолжал он, - наш храм в апостолической префектуре самый запущенный и бедный. Колокола треснули, и церковь полна мышей, потому что все свое время я отдаю насаждению морали и добрых нравов. Он расстегнул воротник. - Труд вещественный по силам любому юноше, - сказал он, поднимаясь со своего места. - Но для того, чтобы утвердить нравственность, нужны многолетний опыт и неустанные усилия. Ребека Асис подняла нежную, почти прозрачную руку; обручальное кольцо закрывал перстень с изумрудами, - Именно поэтому мы и подумали, - заговорила она, - что из-за этих грязных листков могут оказаться напрасными все наши труды. Единственная из трех дам, пребывавшая до этого молчании, воспользовалась наступившей паузой, чтобы тоже вставить несколько слов. - Кроме того, мы считаем, - сказала она, - что сейчас, когда страна оправляется от потрясений, это постигшее нас зло может оказаться помехой. Падре Анхель достал из шкафа веер и начал медленно им обмахиваться. - Одно не имеет никакого отношения к другому, - сказал он. - Мы пережили политически трудный момент, но семейная мораль не пострадала ничуть. Он остановился перед женщинами. - Через несколько лет я поеду к апостолическому префекту и скажу ему: "Смотрите: я оставляю вам образцовый городок. Теперь вам нужно только послать туда энергичного молодого священника - такого, который построил бы там лучшую в префектуре церковь". - И, чуть заметно поклонившись, воскликнул: - Тогда я! смогу спокойно умереть в доме моих предков! Дамы запротестовали. Общее мнение выразила Адальгиса Монтойя: - Вы должны считать наш городок своей родиной, падре. И мы хотим, чтобы вы оставались с нами до вашего последнего часа. - Если речь идет о том, чтобы построить новую церковь, - перебила ее Ребека Асис, - мы можем начать кампанию хоть сейчас. - Всему свое время, - сказал падре. А потом, уже совсем другим топом, добавил: - В любом случае я не хотел бы состариться на глазах у прихода. Не хотел бы, чтобы со мною произошли то же, что со смиренным Антонио Исабелем из церкви Святого Причастия, который уведомил епископа, что в его приходе падает дождь из мертвых птиц. Посланный епископом ревизор нашел священника на площади городка - он играл с детьми в полицейских и разбойников. Дамы выразили изумление. - Кто же это такой? - Священник, занявший мое место в Макондо, ответил падре Анхель. - Ему было сто лет. III Время дождей, беспощадность которого можно было предвидеть уже с последних дней сентября, утвердило себя к концу этой недели во всей своей суровой силе. Алькальд провел воскресенье в гамаке, жуя болеутоляющие таблетки, а в это время река, выйдя из берегов, заливала нижние улицы. На рассвете в понедельник, когда в первый раз прекратился дождь, городку потребовалось несколько часов, чтобы прийти в себя. Бильярдная и парикмахерская открылись рано, но двери большинства домов отворились только после одиннадцати. Сеньор Кармайкл оказался первым, кого потрясло зрелище людей, перетаскивающих свои дома повыше. Шумные ватаги, вырыв из земли угловые столбы, переносили целиком строения с крышами из пальмовых листьев и стенами из бамбука и глины. С раскрытым над головой зонтом сеньор Кармайкл становился под навесом парикмахерской и стал наблюдать, как проходит эта трудная операция. Голос парикмахера вернул его к действительности: - Подождали бы, пока перестанет лить. - В ближайшие два дня не перестанет, - сказал сеньор Кармайкл и закрыл зонтик, - мне говорят это мои суставы. Люди, которые по колено в грязи перетаскивали дола, задевали ими за стены парикмахерской. Сеньор Кармайкл увидел через окно голую комнату - совершенно лишенную интимности спальню - и его охватило предчувствие беды. Хотя желудок говорил, что уже скоро двенадцать, ему казалось, что сейчас еще шесть утра. Сириец Мойсес пригласил переждать дождь у него в лавке. Сеньор Кармайкл повторил свое предсказание: в ближайшие двадцать четыре часа дождь не кончится - и заколебался, перепрыгнуть ли ему на тротуар к соседнему дому. Мальчишки, игравшие в войну, бросили ком глины, и он расплющился на стене недалеко от его свежевыглаженных брюк. Сириец Элиас выскочил из своей лавки с метлой в руках и, мешая арабские слова с испанскими, осыпал мальчишек цветистой бранью. Мальчишки радостно запрыгали и закричали: - Турок лупоглазый, турок лупоглазый! Удостоверившись, что его одежда не пострадала, сеньор Кармайкл закрыл зонтик, вошел в парикмахерскую; и уселся в кресло. - Я всегда говорил, что вы человек умный, - сказал парикмахер, завязывая ему на шее простыню. Сеньор Кармайкл вдохнул запах лавандовой воды, такой же неприятный для него, как запах анестезирующих средств в кабинете зубного врача. Парикмахер начал подравнивать волосы на затылке. Скучая от безделья, сеньор Кармайкл стал искать взглядом, что бы ему почитать. - Газет нет? Не прерывая работы, парикмахер ответил: - В стране остались только правительственные газеты, а их, пока я жив, в моем салоне не будет. Сеньору Кармайклу пришлось заняться созерцанием своих поношенных ботинок. Это продолжалось, пока парикмахер не спросил его о вдове Монтьель - сеньор Кармайкл шел как раз от нее. После смерти дона Хосе Монтьеля, у которого он много лет работал бухгалтером, сеньор Кармайкл стал у его вдовы управляющим. - Все благополучно, - ответил он. - Мы убиваем друг друга, - сказал парикмахер, словно разговаривая сам с собой, - а у нее одной столько земли, что за пять дней на лошади не объедешь. Хозяйка десяти округов, не меньше. - Не десяти, а трех, - поправил его сеньор Кармайкл. И убежденно сказал: - Она самая достойная женщина в мире. Парикмахер, чтобы очистить расческу, перешел к туалетному столику. Сеньор Кармайкл увидел в зеркале его козлиное лицо и снова понял, почему не уважает парикмахера. Тот, глядя на свое отражение в зеркале, между тем говорил: - Недурно обстряпано: у власти моя партия, моим политическим противникам полиция угрожает расправой, и им никуда не деться - продают мне землю и скот по ценам, которые я же сам и назначаю. Сеньор Кармайкл наклонил голову. Парикмахер снова принялся стричь. - Проходят выборы, - продолжал он, - и я уже хозяин трех округов, и у меня нет ни одного конкурента - я на коне, хоть правительство и сменилось. Выгодней, чем печатать фальшивые деньги. - Хосе Монтьель разбогател задолго до того, как начались политические распри, - отозвался сеньор Кармайкл. - Ну да, сидя в одних трусах у дверей крупорушки. Говорят, он первую пару ботинок надел всего девять лет назад. - Даже если так, вдова не имела абсолютно никакого отношения к его делам. - Она только разыгрывает из себя дурочку, - не унимался парикмахер. Сеньор Кармайкл поднял голову и, чтобы легче было дышать, высвободил шею из простыни. - Вот почему я предпочитаю, чтобы меня стригла жена, - сказал он. - Не надо платить, и, кроме того, она не говорит о политике. Парикмахер рукой наклонил его голову вперед и молча продолжал стричь. Временами, давая выход избытку своего мастерства, он лязгал над головой клиента ножницами. До слуха сеньора Кармайкла донеслись с улицы громкие голоса. Он посмотрел в зеркало; мимо открытой двери проходили дети и женщины с мебелью и разной утварью из перенесенных домов. - На нас сыплются несчастья, а вы все никак не расстанетесь с политическими дрязгами. Прошло больше года, как прекратились репрессии, а вы только о них и говорите. - А то, что о нас не думают - разве это не репрессия? - Но ведь нас не избивают. - А бросить нас на произвол судьбы и не думать о нас - разве не то же самое, что избивать? Это газетный треп, - сказал, уже не скрывая раздражения, сеньор Кармайкл. Парикмахер молча взбил в чашечке мыльную пену и стал наносить ее кистью на шею сеньора Кармайкла. - Уж очень поговорить хочется, - как бы оправдываясь, сказал он. - Не каждый день встретишь беспристрастного человека. - Станешь беспристрастным, когда надо прокормить одиннадцать ртов. - Это точно, - подхватил парикмахер. Он провел бритвой по ладони, и бритва запела. Он стал молча брить затылок сеньора Кармайкла, снимая мыло пальцами, а потом вытирая пальцы о штаны. Под конец, все так же молча, он потер затылок квасцами. Застегивая воротник, сеньор Кармайкл увидел на задней стене объявление: "Разговаривать о политике воспрещается". Он стряхнул с плеч оставшиеся на них волосы, повесил на руку зонтик и спросил, показывая на объявление: - Почему вы его не снимете? - К вам это не относится, - сказал парикмахер. - Мы с вами знаем: вы человек беспристрастный. В этот раз сеньор Кармайкл прыгнул через лужу на тротуар не колеблясь. Парикмахер проводил его взглядом до угла, а потом уставился как загипнотизированный на мутную, грозно вздувшуюся реку. Дождь прекратился, но над городком по-прежнему висела неподвижная свинцовая туча. Около часа в парикмахерскую зашел сириец Мойсес и стал жаловаться, что у него на макушке выпадают волосы, а на затылке растут очень быстро. Сириец приходил стричься каждый понедельник. Обычно он с какой-то обреченностью опускал голову на грудь, и из его горла раздавался хрип, похожий на арабскую речь, между тем как парикмахер громко разговаривал сам с собой. Однако в этот понедельник сириец проснулся, вздрогнув, от первого же вопроса: - Знаете, кто здесь был? - Кармайкл, - ответил сириец. - Кармайкл, этот жалкий негр, - словно расшифровывая имя, подтвердил парикмахер. - Терпеть не могу таких людей. - Людей! Да разве он человек? - запротестовал сириец Мойсес. - Но в политике линия у него правильная: на все закрывает глаза и занимается своей бухгалтерией. Он уткнулся подбородком в грудь, собираясь захрапеть снова, но брадобрей стал перед ним, скрестив на груди руки, и спросил вызывающе: - А за кого, интересно, вы, турок дерьмовый? Сириец невозмутимо ответил: - За себя. - Плохо. Вы бы хоть вспомнили про четыре ребра, которые по милости дона Хосе Монтьеля сломали сыну вашего Элиаса. - Грош цена Элиасу, если его сын ударился в политику, - ответил сириец. - Но парень теперь веселится в Бразилии, а дон Хосе Монтьель лежит в могиле. Прежде чем выйти из своей комнаты, где после долгих мучительных ночей царил полнейший беспорядок, алькальд побрил правую щеку, оставив в неприкосновенности восьмидневную щетину на левой. После этого он надел чистую форму, обулся в лакированные сапоги и, воспользовавшись перерывом в дожде, отправился пообедать в гостиницу. В ресторане не было ни души. Пройдя между столиками, алькальд занял в самой глубине зала место, лучше других укрытое от посторонних глаз. - Маск! - позвал он. Мигом появилась совсем юная девушка в коротком, облегающем каменные груди платье. Алькальд, не глядя на нее, заказал обед. По дороге на кухню девушка включила приемник, стоявший на полке в другом конце зала. Передавали последние известия с цитатами из речи, произнесенной накануне вечером президентом республики, а затем - очередной список запрещенных к ввозу товаров. По мере того как голос диктора заполнял комнату, жара становилась все сильнее. Когда девушка принесла суп, алькальд обмахивался фуражкой. - Я тоже потею от радио, - сказала девушка. Алькальд начал есть. Он всегда считал, что эта уединенная гостиница, существующая на доходы от случайных приезжих, отличается от всего городка. И действительно, она существовала еще до его основания. Скупщики, приезжавшие из центральной части страны за урожаем риса, проводили ночи за игрой в карты на ветхом деревянном балконе, дожидаясь, когда утренняя прохлада позволит им заснуть. Сам полковник Аурелиано Буэндиа, направляясь в Макондо на переговоры об условиях капитуляции в конце последней гражданской войны, проспал ночь на этом балконе еще в те времена, когда на много лиг вокруг не было ни одного селения. Уже тогда это был тот же самый дом с деревянными стенами и цинковой крышей, с той же столовой и теми же картонными перегородками между комнатами, только без электрического освещения и санитарных удобств. Один старый коммивояжер рассказывал, что в конце прошлого столетия на стене в ресторане висел специально для постояльцев набор масок и гость, надев какую-нибудь из них, шел в патио и справлял там нужду у всех на глазах. Чтобы покончить с супом, алькальду пришлось расстегнуть воротник. Последние известия кончились, зазвучала пластинка с рекламой в стихах, потом - душещипательное болеро. Умирающий от любви мужчина с невыносимо сладким голосом решил в погоне за женщиной объехать весь свет. Дожидаясь следующих блюд, алькальд стал слушать, но внезапно увидел, как двое детей несут мимо гостиницы кресло-качалку и два стула. За ними две женщины и мужчина несли корыта, кастрюли и другую домашнюю утварь. Алькальд подошел к двери и крикнул: - Откуда стащили? Женщины остановились. Мужчина объяснил, что они перенесли дом на более высокое место. Алькальд спросил, куда именно, и мужчина показал своим сомбреро на юг. - Вон туда. Эту землю нам сдал за тридцать песо дон Сабас. Алькальд окинул взглядом их скарб. Разваливающаяся качалка, старые кастрюли - вещи бедняков. Он подумал секунду, потом сказал: - Несите ваше барахло на землю около кладбища. Мужчина смешался. - Эта земля муниципальная и не будет стоить вам ни гроша, - объяснил алькальд. - Муниципалитет вам ее дарит. - И добавил, обращаясь к женщинам: - А дону Сабасу передайте от меня: пусть бросит мошенничать. Обед он закончил безо всякого аппетита, потом закурил сигарету, от окурка прикурил другую и задумался, облокотившись на стол. По радио передавали одно за другим тягучие сентиментальные болеро. - О чем задумались? - спросила девушка, убирая со стола пустые тарелки. Алькальд ответил, глядя на нее немигающими глазами: - Об этих бедняках. Он надел фуражку и пошел к выходу. В дверях он обернулся. - Пора сделать этот городок попристойнее. На углу ему преградили путь сцепившиеся в смертельной схватке псы. Он увидел воющий клубок лап и спин, а потом - оскаленные зубы; одна из собак поджала хвост и, волоча лапу, заковыляла прочь. Алькальд обошел собак стороной и зашагал по тротуару к полицейскому участку. В камере кричала женщина, а дежурный полицейский спал после обеда, лежа ничком на раскладушке. Алькальд толкнул раскладушку ногой. Полицейский подскочил спросонья. - Кто это там? - спросил алькальд. Полицейский стал по стойке "смирно". - Женщина, которая наклеивала листки. Алькальд изверг на своих подчиненных поток брани. Он хотел знать, кто привел женщину и по чьему приказу ее посадили в камеру. Полицейские начали многословно объяснять. - Когда ее посадили? Оказалось, что в субботу вечером. - А вот сейчас она выйдет, а один из вас сядет! - закричал алькальд. - Она спала в камере, а по городку налепили за ночь черт те сколько листков! Едва открылась тяжелая железная дверь, как из камеры с криком выскочила средних лет женщина, худая, с собранными в тяжелый узел волосами, которые держал высокий испанский гребень. - Проваливай, - сказал ей алькальд. Женщина выдернула гребень, тряхнула несколько раз роскошной гривой и, выкрикивая ругательства, как одержимая бросилась вниз по лестнице. Перегнувшись через перила, алькальд закричал во весь голос, словно хотел, чтобы его слышали не только женщина и полицейские, но и весь городок: - И не приставайте ко мне больше с этой писаниной! Хотя по-прежнему моросил дождь, падре Анхель вышел на свою обычную вечернюю прогулку. До встречи с алькальдом времени оставалось довольно много, и он отправился посмотреть затопленную часть городка. Увидел он только труп кошки, плавающий среди цветов. Когда падре шел назад, начало подсыхать. Конец дня неожиданно оказался ослепительно ярким. По вязкой, неподвижной реке спускался баркас с залитой мазутом палубой. Из какой-то развалюхи выбежал мальчик и закричал, что у него в ракушке шумит море. Падре Анхель поднес его ракушку к уху - и, правда, шумело море. Жена судьи Аркадио сидела со сложенными на животе руками перед дверью своего дома и глядела, как зачарованная, на баркас. Через три дома начинался торговый ряд: витрины с барахлом и ничем не прошибаемые сирийцы, сидящие у дверей своих лавок. Вечер умирал в ярко-розовых облаках и в визге попугаев и обезьян на другом берегу реки. Двери домов начали открываться. Под заляпанными грязью миндальными деревьями, вокруг тележек со снедью, на изъеденном временем гранитном крае водоема, из которого поили скот, теперь собирались поболтать мужчины. Падре Анхель подумал, что каждый вечер в это время словно происходит чудо - городок преображается. - Падре, вы помните, как выглядели заключенные немецких концлагерей? Падре Анхель не видел лица доктора Хиральдо, но представил себе, как тот улыбается за проволочной сеткой окна. Честно говоря, он не помнил тех фотографий, хотя не сомневался, что видел их. - Загляните в комнату перед приемной. Падре Анхель толкнул затянутую сеткой дверь. На циновке лежало существо неопределенного пола - кости, обтянутые желтой кожей. Прислонившись спиной к перегородке, сидели двое мужчин и женщина. Хотя никакого запаха падре не ощутил, он подумал, что от этого существа должно исходить невыносимое зловоние. - Кто это? - спросил он. - Мой сын, - ответила женщина. И, словно извиняясь, сказала: - Два года у него кровавый понос. Не поворачивая головы, больной скосил глаза в сторону двери. Падре охватили ужас и жалость. - И что вы с ним делаете? - спросил он. - Даем ему зеленые бананы, - ответила женщина. - Ему не нравятся - а ведь они так хорошо крепят. - Вам следовало бы принести его на исповедь, - сказал падре, но слова его прозвучали как-то неубедительно. Он тихо закрыл за собой дверь и, приблизив лицо к металлической сетке окна, чтобы лучше разглядеть доктора, царапнул по ней ногтем. Доктор Хиральдо растирал что-то в ступке. - Что у него? - спросил падре. - Я еще его не осматривал, - ответил врач. И добавил, словно размышляя о чем-то: - Вот какие вещи, падре, по воле господа происходят с людьми. Замечание это падре Анхель оставил без ответа и только сказал: - Таким мертвым, как этот бедный юноша, не выглядел ни один из мертвецов, которых я много перевидал на своем веку. Он попрощался. Судов у причала уже не было. Начинало смеркаться. Падре Анхель отметил про себя, что после того, как он увидел больного, состояние его духа изменилось. Внезапно он понял, что опаздывает, и заспешил к полицейскому участку. Скорчившись, сжав голову ладонями, алькальд сидел на раскладном стуле. - Добрый вечер, - медленно сказал падре. Алькальд поднял голову, и падре содрогнулся при виде его красных от отчаяния глаз. Одна щека у алькальда была чистая и свежевыбритая, но другая была в зарослях щетины и вымазана пепельно-серой мазью. Глухо застонав, он воскликнул: - Падре, я застрелюсь! Падре Анхель остановился, ошеломленный. - Вы отравляете себя, принимая столько обезболивающего, - сказал он. Громко топая, алькальд подбежал к стене и, вцепившись обеими руками себе в волосы, боднул ее. Падре еще никогда не доводилось быть свидетелем такой боли. - Примите тогда еще две таблетки, - посоветовал он, сознавая, что предложить это средство его побуждает только собственная растерянность. - Оттого, что примете еще две, не умрете.