ще мои "раздолбаи" хреново палатку натянули. Прямо над моей койкой "карман" образовался. А в нем -- полванны воды. К утру даже прорезиненный брезент не выдержал -- дал течь. Проснулся, как младенец -- весь мокрый. В общем, если исключить "лампочку Ильича" и радиостанции, то с точки зрения быта армия как жила при Суворове или Ермолове, так и живет. "Наши матки -- белые палатки". Странная мы страна. Одной ногой в космосе, в двадцать первом веке, а другой -- в дремучем Средневековье. Обидно вот только, что армии, почему-то все одно Средневековье достается. Вот, пожалуй, и все. Выговорился -- и на душе легче стало. Так что, наверное, это и не письмо вовсе. А просто мысли вслух. Да и к чему тебе эти письма? Надеюсь, твоя душа в порядке. Твои дела -- о'кей, твое будущее -- безоблачно. Год назад ехал сюда, а думал только о том, как вернусь к тебе. А теперь мне некуда торопиться. Теперь я здесь дома. Это мое Средневековье. А ваш "индезидный", "ровентовский", "бошевский" двадцать первый век застыл где-то далеко-далеко, в замерзшем янтаре ушедшего декабря. * * * Привет, Малыш! Сегодня поймал себя на крамольной мысли, что очень часто мысленно разговариваю с тобой. Рассказываю тебе, что видел, что пережил, о чем думаю. Честно говоря, меня это разозлило. Мне казалось, что я выдавил тебя из своей души; не забыл, но хотя бы перестал чувствовать. Перестал болезненно сжиматься при воспоминаниях, мучиться мужским ревнивым томлением по ночам. А вот глядишь, откуда ты ко мне пробралась. Собеседник ты мой, боевой. Ну да ладно. Поскольку у нас сейчас утро и отдых, а у тебя в столь ранний час пятый сон в твоем со всех сторон приличном и благополучном доме, почему бы нам не поболтать? Вот уже месяц, как я здесь. И чем больше недель я здесь, тем все больше и больше засасывает меня эта война. Она, действительно, совсем не похожа на те, что были до. Ни на Афганистан, ни на Абхазию, ни на Таджикистан. Эта война словно пришла из какого-то дремучего Средневековья. Я еще не могу выразить словами ее понимание, а скорее чувствую. Пожалуй, впервые я как офицер, как солдат столкнулся не просто с врагом, как "ролью" ("мы" -- "они"), а с врагом по предназначению, по сути. С большой буквы. В Афганистане тоже были враги. Но воюя с моджахедами, я почти не встречался с культивируемой ненавистью к России, к русским. Это скорее были враги "по необходимости". Кто-то мстил за погибших, кто-то воевал, согласно племенного решения, кто-то за деньги. В Афганистане не было того с чем я все чаще сталкиваюсь здесь, в Чечне, -- культа войны с Россией. Культа многовекового, тщательно взращиваемого и культивируемого. Ненависть к России, к русским здесь воспитывалась куда раньше, чем, наверное, любовь к матери или к отцу. Пока мы играли в Советский Союз, в социализм, в интернациональную дружбу, здесь складывалось и воспитывалось целое общество, чем символ был "нохча" -- волк. Животное подлое, беспощадное. И надо сказать честно, мы оказались куда меньше готовы к этой войне, чем они. Прежде всего духовно, морально. Я завидую их единству, их преданности общей идее, их национальной сплоченности и монолитности. Чеченка никогда не приедет забирать сына из отряда, как бы бездарно ни воевал его командир (а таковых среди них хватает с избытком). Чеченец никогда не пустит сына на порог своего дома, если узнает, что тот сбежал или струсил. Любого агитатора "за мир", типа нашего Ковалева, здесь прирежут, как барана, и откажутся хоронить "по обряду" при первом же его выступлении. Здесь гордятся тем, что их сын (брат, муж) погиб "на войне с русскими". Везде культ оружия, культ мужчины, культ воина. А у нас... А у нас ковалевы, новодворские. А у нас мамаши толпами снуют по фронту, растаскивая по российским щелям своих сыновей. А у нас погибшего солдата по две недели не могут отправить домой. А у нас главный герой -- бандит с золотой цепью в палец толщиной или лысый "риэлтор" с замашками бухгалтера Корейко, на "шестисотом" "мерсе". Чем дольше я здесь, тем сильнее понимаю, что, в сущности, мы одиноки. Мы -- это батальоны и полки, которые дерутся здесь и носят громкое название "федеральных сил", а по сути -- отряды русских мужиков, отправленных в Чечню неизвестно зачем. За нами нет Государства, которое бы осеняло нас своей идеей, своей мощью, своей поддержкой. Идея у нынешних правителей только одна: как у власти подольше удержаться да нахапать поболе. О помощи и поддержке вообще лучше молчать. Вся боевая техника давно устарела и физически, и морально. Да что там техника. Формы, и то нет. Бойцы мои воюют, кто в чем. "Мабуту" выдают на полгода, а она, старая и гнилая, и месяца не выдерживает. Лезет по швам. "Лифчики" и "разгрузки" -- самопальные. Бронежилеты -- "времен очаковских и покоренья Крыма". Мало того, что тяжелые, так ведь еще и бесполезные. Пластины съезжают куда-то на живот. Грудь, шея всегда открыты. Едим -- что попало. Еще на "базе", в Ханкале, -- более менее. Горячая еда. А здесь, в горах, по трое суток -- на "сухпаях", а под конец рейда так и тех нет. Рассчитывали на две недели, а гуляем по горам уже месяц... Вот и тянем -- банку тушенки на троих в сутки. Мы действительно, одиноки и никому здесь не нужны. Ни президенту, ни министру, ни депутату, ни народу нашему российскому. Ему тоже все "по барабану". И Чечня эта, и война, и мы... Так что, штыки в землю? И дерись, это война -- провались? Вот здесь-то и вся загвоздка. Не можем. Не получается. Когда впервые сталкиваешься с той реликтовой ненавистью, которая столетиями копилась здесь к России, то вдруг понимаешь, что уйти, все бросить -- значит, сломаться, предать. Предать себя, предать Россию (хотя ей и не до нас). Наше упорство, наша ненависть, наша боеспособность -- это ответ на то, что мы здесь увидели. Да плевать мне на нынешнюю жирующую, торгующую Россию! Ешьте, пейте, богатейте! Не вам служу. Я со своими мужиками здесь увидел и понял такое, что вам и объяснять-то бессмысленно. Что для вас теперь слово "честь", "Родина", "Россия"? Есть враг. Есть ненавидящий нас народ, есть армия, воюющая против нас, а значит, есть мы. Батальоны и полки, которые будут драться здесь до конца. Потому что даже самый зеленый солдат, провоевавший здесь хотя бы два месяца, уже очень хорошо понимает: этих надо "валить". "Валить" здесь, сейчас и до конца. Иначе однажды "они" придут в Россию, чтобы "валить" нас, делать рабами, покорять. Так их воспитали, в это они верят! К этому они готовились. Было бы тушенки побольше. Да форма хорошая, справная. А уж если и связь будет надежной, так и вообще жить можно... * * * ...Хотел бы тебе объяснить, как тяжело и мучительно терять людей. Терять своих солдат. Тяжело всем, а мне особенно. Ведь я -- командир, я отвечаю за все. Мне доверены жизни шестидесяти трех русских мужиков. Старшему -- тридцать восемь, младшему -- неделю назад было девятнадцать. Теперь нас -- шестьдесят один. Вчера погиб Юра Новиков -- контрактник из Курска. Пулеметчик. Его второй номер, Валера Приходько, тяжело ранен в грудь. Дай Бог, чтобы остался живым. Вертушка увезла его на Ханкалу... Мы выходили к окраине аула по лесистому скату горы. Впереди разведдозор. В него обычно идут самые отчаянные мужики. И только контрактники. Своих мальчишек- срочников мы бережем. Из-за чего с ними все время конфликты, скандалит молодежь: мол, держат нас на "обеспечении" -- "подай", "принеси", "свари", "дежурь ночью". Им подавай рейды, засады, налеты. Вообще весь "рембовский" набор. А я уже заметил, что "контрактники" при хорошей организации воюют лучше, расчетливей, хладнокровней "срочников". Это и понятно: взрослые мужики, жизни со всех сторон понюхали, не дергаются, головы не теряют, не "геройствуют" почем зря. С ними беда в "мирной жизни" -- на Ханкале, в гарнизонах. Скука, казармы, рутина -- одна радость, бутылка. Хотя теперь, от всеобщей безработицы, среди контрактников все меньше "синяков" -- тех, кто в армию из подворотни или ЛТП попал, а все больше крепких мужиков. Отцов семейств. Работяг. Только нет теперь работы, заводы позакрывались. Колхозы разорились. А дети растут, дома ветшают. Вот и едут от этой безысходности люди сюда. Деньги войной зарабатывать. Страшно. Горько. ...А мне, как ни странно, лучше. Ко мне хороший солдат приходит. Исполнительный, умный, стойкий. Тяжело, конечно, перед тридцатилетними мужиками себя командиром поставить. Это не вчерашних школьников муштровать. Зато уж если в тебя поверили, тогда за тобой в огонь и воду. Со всем ко мне идут. У одного жена в больницу слегла, второй на прапорщика хочет учиться, третий просится в механики-водители... В общем, тридцатитрехлетний капитан для них "царь, Бог и воинский начальник". Знаешь, Рыжик, странное это чувство -- командовать "контрактниками". Словно очутился где-то на Отечественной войне или и того раньше -- при царе, когда по двадцать пять лет служили. Мой "посыльный-ординарец-телохранитель" и просто "батя" Антон Семеныч. Тракторист из-под Красноярска. Тридцати восьми лет. Под два метра ростом, косая сажень в плечах. Седой, как лунь. Трое детей дома, жена. А меня называет только по отчеству, опекает точно, как батя. Вернешься в ночь-полночь с постов или с засады -- печка жаром пышет, чай на ней только-только закипел, каша на сковороде, словно сказал кто-то: во столько-то приду. А ведь никто не скажет. После боевых проснешься, а вся форма уже на солнце или над печкой досушивается. И ведь сколько с ним боролся, ругал, запрещал. Неудобно ведь... А он все одно... ...Не убереглись мы. Потеряли хорошего солдата. Три месяца без потерь. И вот -- на тебе! В густом орешнике дозор почти в упор выкатил на "чехов" - чеченцев. Тех человек двадцать. Наших -- пятеро. Бой в горном лесу -- страшная штука. Все в упор, все на расстоянии броска гранаты, глаза в глаза. Здесь главное, кто быстрее, кто раньше среагирует, раньше стрелять начнет. "Чехи" нас тут явно не ждали. Растерялись. А наши со всех стволов по ним. Настрогали "чехов", как дров. Потом мы пятнадцать трупов насчитали. Да только уж слишком неравным был бой. "Чехи" быстро сообразили, что наших мало и стали обходить, брать в кольцо. Пришлось отходить. Пулеметный расчет прикрывал отход. Тут их и достал гранатометчик. Юра погиб на месте. Принял в себя большую часть осколков. Валеру контузило взрывом, но он товарища не бросил, начал вытаскивать. Здесь и его достал снайпер: в грудь навылет... Когда мы отогнали "чехов", он уже без сознания был. Бредил. Господи, сделай так, чтобы он остался живой! Сохрани жизнь солдата русского! ...Чем дольше я здесь, тем все дальше и дальше уходит от меня то, что называлось мирной жизнью. Я уже и не помню, как жил до Чечни. То есть, конечно, помню, но все это мне кажется уже не реальном, не из моей жизни. А в мире только и есть, что эти горы, эти леса, дожди и долгие-долгие походы. Бои, ночевки, засады, рейды. Иногда ночью, когда я смотрю на звезды, мне все время бросается в глаза одна и та же звезда. Багрово-белая, яркая, жестокая. Иногда мне кажется, она словно высматривает меня ищет. В эти минуты нестерпимо хочется спрятаться, затаиться. Исчезнуть из-под ее кровавого, ищущего взгляда. Холодом стискивает грудь. Не то предчувствие, не то тоска, не то просто усталость... * * * Малыш! Почему я пишу тебе? Ведь все равно эти письма ты не прочтешь. Я их не отправлю. Да и тебе они не нужны. Тогда зачем пишу? Давно ведь все решили. Ты уверенно и бодро строишь новую счастливую жизнь. У тебя теперь свой дом, достаток в нем. В общем, есть все, чтобы, как сказал Абдулла: "Спокойно встретить старость". Я зарекся видеть тебя, думать о тебе. Я дал себе слово -- всему назло стать счастливым. Я даже научился спать с другими женщинами (не простое это дело -- после семи лет любви!). Была и та, которая хотела остаться в моей жизни. Наверное, не хуже тебя. Спокойная, заботливая и совсем не взбалмошная. Почему же тогда вместо того, чтобы строить жизнь с молоденькой девчонкой я уехал сюда? Хотел забыться? Теперь, рядом с моими мужиками, разделив с ними сотни километров дорог, рейдов, намерзшись на всю оставшуюся жизнь, пережив и горечь утрат, и "ленивый кайф" побед, идея "забыться" мне кажется кощунственной, недостойной этих людей, этой войны. Забыться можно было и там, в миру. Есть водка, есть женщины, есть куча игр в "реальность", которые помогут забыть что угодно. Чем больше месяцев проходит после того вечера, тем лучше я понимаю, что сюда меня привело не желание забыться, не поиск приключений и уж тем более -- не поиск "красивой смерти на войне". Сюда я приехал, чтобы обрести веру. Веру во все то, что много лет составляло мою жизнь. Много лет ты была для меня этой верой. Много лет ты была для меня точкой отсчета. Тобой начиналось все и тобой заканчивалось. Тебе возносились молитвы, воскуривался фимиам. Вокруг тебя кружился мир. Да, собственно говоря, -- мир и был тобой. И вдруг все рухнуло. "Бог отвернулся от нас". Небеса упали на землю. Извини за высокий "штиль" -- это скорее ерничество. Я так и не научился говорить серьезно о чувствах. Я приехал сюда, чтобы вновь обрести веру. Понять, что истины не сокрушимы. И любовь все так же выше закона. И милосердие выше справедливости. Что мир держится на дружбе и верности. И здесь, за эти месяцы, мне открылось еще одна истина. Или парадокс. Дело в том, малыш, что на самом деле наш разрыв ничего не изменил в отношениях между нами. Мы его прокричали друг другу, продекларировали. А вот разойтись, расстаться, разорвать то, что нас соединяло и соединяет, так и не удалось. Мы все так же едины и все так же мучаемся разделенностью. Мне жаль тебя. Тебе сейчас куда тяжелее, чем мне. Ты с ревностью неофита строишь сейчас то, что толком не представляешь, и служишь тому, во что сама не веришь. Можно придумать себе хоть десять сверх целей жизни. Можно даже положить пол жизни на выполнение их. Только куда бежать от безумной, высушивающей душу боли под сердцем и пустоты очередного надвигающегося бессмысленного дня... * * * Рыжик! Я тяжело болен этой войной. Мне кажется, что в мире больше нет ни столиц, ни курортов, ни дискотек, ни ресторанов. Только эти горы, эти леса. Самое обидное это то, что солдаты эту войну давно выиграли. Мы хорошо знаем все замашки "чехов", их привычки и повадки. Наш Генерал почти играючи (знать бы, чего это ему стоит!), без потерь берет их главные твердыни и крепости. Мои мужики сами рвутся в бой. Их не надо ни за что агитировать. Все хотят "додавить душков", "кончить их". А Москва все знает. Москва стреляет нам в спину. Когда наши батальоны в очередной раз додавливают "чехов", загоняют их в горы, добивают -- следует из Москвы команда "стоп!" и начинаются переговоры. Боевикам дают время прийти в себя, перевооружиться, отдохнуть и... взять все, что мы у них отбили. На моей памяти это было уже дважды. Сейчас третий раз. Нас опять выводят. Опять подписывают с "духами" какие-то договоры, как будто всего этого уже не было. Как будто им можно верить. Мы возвращаемся на базу. Мы спускаемся с гор. Мы угрюмы и злы. Нам опять не дали "доделать войну". И тяжелое чувство теснит грудь. Ничем хорошим это не кончится... * * * Письма капитана лежали на столе. Его боль, его любовь, его вера, его мысли. Он, оказывается, был совсем не таким, каким выглядел. Не суровым, не "боевиком", не "железным мэном". Он был просто русским капитаном на чеченской войне. -- Петрович, почему же письма ты не отдал? -- Так я думал, она жена его бывшая, или так какая одинокая женщина. И ей они будут нужны. -- А она что же? -- Она? -- Петрович нахмурился. Вздохнул. -- Она -- жена мужняя. И всегда ею была. А капитан наш для нее -- это так... баловство одно было. -- Это тебе она сама сказала? -- Нет. Я с ней и не говорил вообще. Мне капитанов брат объяснил, к кому эти письма. Любопытно только было посмотреть на нее. Какая она. Позвонил в дверь. Открыла. Извинился. Говорю -- ошибся квартирой. Тут и мужик ее вышел. Здоровый мерин. А живут за стальной дверью, броня толще, чем у БМП. Боятся... -- Так почему баловство-то? Может, она его любила? -- Э... молодой ты еще. Когда любят -- вместе живут. А если другого мужа жена -- так значит одно баловство. Эх, капитан, капитан... Сколько девок вокруг молодых и красивых. Мы захмелели. И потому пили уже без разбора. Не чувствуя ни вкуса, ни крепости. Как пьют мужики, чтобы уже не просто захмелеть "для куражу", а чтобы размякнуть душой, вырвать из нее водкой, исповедью, песней острый шкворень боли. Мы пили и пели. Зачем механик ты так рвался? Зачем машину быстро гнал. На повороте -- растерялся И "чеха" справа не видал... Мы понимали капитана и всех павших наших друзей. Петрович плакал... МОНЕТКА - ...Только сразу! Что б не мучалась. Хорошо? - ее голос предательски дрожит. Как ни крути, а знать, что через пару минут ты умрешь всегда тяжело. - Не волнуйся. Все будет как надо... - говорю я совершенную глупость, и тут же чувствую, как наливаются жаром стыда обмороженные месяц назад уши. "Будет как надо... Идиот! Еще бы сказал, что все будет хорошо, гуманист хренов..." - Вот и - слава богу! - она вдруг успокаивается. - Скоро увижу своих мальчиков... Мы идем вдвоем по разбитой, грязной улице в сторону Сунжи. Она метрах в трех впереди... ...У нее странная фамилия - Монетка. Сколько ей лет? Сейчас уже поздно спрашивать. Лет тридцать шесть - тридцать восемь, наверное. Но точно не больше сорока. Ее старшему сыну было девятнадцать. А родила наверное лет в двадцать. Тогда это был самый "рожальный" возраст. Но по виду ей сейчас можно дать все пятьдесят. Давно нечесаная, в каком-то тряпье, с серым осунувшимся лицом, в синяках и коросте грязи на руках. Она без возраста, как большинство женщин на этой войне. ...Первый раз Монетка появилась у нас три дня назад. Но тогда она была другой. Разбитная баба, с какой-то отчаянной, неженской лихостью в движениях и словах и бросающейся в глаза "нервинкой".. Иногда по ее лицу, вдруг, пробегала судорога, и на мгновение оно каменело, превращаясь в какую-то посмертную маску. - Мужики, а она случаем не наркоманка? - Спросил после первого ее прихода к нам Кузя - механик-водитель командирской "бэхи" - БМП. - Шут ее знает. - Пожал плечами наш фельдшер Рафаэль. - С виду - не похожа. Да и где здесь сейчас наркоту-то достанешь? Кроме промедола ничего нет. - А где ее "чечи" достают? - хмыкает Кузя. Действительно, после захвата очередной "духовской" лежки или позиции, мы почти всегда находим там целую россыпь использованных шприцов. Поначалу я думал, что они от раненных остаются. Но, как-то раз, наткнувшись на разбросанные шприцы мы специально "протралили" весь подвал в поисках остатков бинтов, ваты, крови или еще каких-нибудь следов пребывания здесь раненных, но не нашли ничего. И теперь я стопудово уверен, что "чехи" просто наркоманят, взбадривая себя для храбрости "дурью"... - Кузя, может, вены у нее проверишь? - донесся из десантного люка "бэхи" издевательский голос Лехи - стрелка оператора. - Заодно и на ногах тоже. Могу еще пару мест сказать, куда особо хитрые колются... - Да пошел ты! - Беззлобно огрызнулся Кузя. - Очень мне это надо! Я в смысле того, что какая-то она не такая... Кузя как в воду глядел. Но тогда никто на это внимания не обратил... - Да хватит тебе выдумывать! -Вылез на улицу Леха. - Баба наша! Молодец! Без нее бы мы с тобой завтра цинковые бушлаты бы примеряли. И это была правда. Улица, по которой мы должны были завтра выдвигаться к мосту через Сунжу, оказалась заминированной и предупредила нас о минах Монетка. - ...Эй, солдатик, мне срочно нужен ваш командир! Проведи меня к нему. - Это были ее первые слова. Я сам их слышал. Судя по тому, что никто не заметил, как она к нам подошла, женщина выбралась из какого-то ближайшего подвала. А подошла она к Вини Пуху - лопоухому, стриженному наголо "срочнику" из второго отделения. Он наблюдал за обстановкой сквозь пролом в кирпичном заборе, отделявшем двор где мы остановились на ночь от улицы, которую мы должны были брать завтра. Вини Пух удивленно уставился на женщину, отвлекшую его от выполнения приказа взводного: - Чего? - Командир твой где, вот чего! - уже почти прикрикнула она на солдата. - Веди меня к нему! - Товарищ прапорщик, - Вини Пух растерянно повернулся в мою сторону. - Тут это... командира спрашивают... Я дремал на старом пластиковом ящике из под пива, у небольшого костерка, на котором пулеметчики разогревали пайковой "тушняк". После целого дня перебежек, лазания по бесконечным руинам, чердакам и лестницам мышцы просто "скулили" об отдыхе и хотелось только одного - спать! Лечь прямо здесь, в осклизлую, глубокую грязь и заснуть... "Какого хрена ей надо?" - раздраженно подумал я тогда, зависая в ленивой мути полудремы. - Товарищ, прапорщик!... Вместо ответа я махнул ему рукой, мол, отправляй ее сюда. Вини Пух что-то коротко объяснил женщине, кивнув в мою сторону. Она подошла. Невысокая. В прошлом явно ухоженная женщина. Добротное пальто. Справные сапоги на каблуке. Расчесанные, уложенные в "хвост" выбеленные перекисью волосы. Чуть накрасить, очистить от грязи и хоть сейчас на какую-нибудь ростовскую улицу - не отличишь от местных "матрен". Она оглядела меня с ног до головы. - Чего вам? - спросил я ее, и голосе моем ничего кроме раздражения и недовольства не было. - Ты прапор, что ли? - небрежно спросила она. Я буквально закипел от такой наглости - "Прапор?!.." - Сознание едко обожгло мгновенной неприязнью за перебитый сон и наглость. Сон сразу улетучился. - Не "прапор", а товарищ прапорщик. Выкладывай, чего надо? - сознание. - Обидела что ли? - Заметила мое раздражение женщина. - Ну, извини. Не хотела. Ты командир здесь? Я на мгновение задумался - будить или нет, спящего в "бэхе" старлея. Но тут же решил - пусть спит! Ему и так за сутки досталось. Два "двухсотых" из "срочников" и сам под разрыв попал. Видно, что сильно контужен. Сам с ней разберусь. И если она не по делу меня разбудила, то пусть не обижается... - Ну, допустим, я командир. А что? - А то, что информация для тебя важная есть. - Женщина с вызовом посмотрела на меня. ...Жители часто приходили к нам и рассказывали о том, что видели сами или слышали от чеченцев. Чаще всего это были какие-то отрывочные слухи, сплетни. Но иногда попадалась и ценная информация. Три дня назад дед пенсионер, бывший военный летчик, сдал нам духовский склад оружия в доме своих соседей, чей сын был каким-то чином в дудаевском МГБ. Чечены в том доме отстреливались до последнего, пока наш старлей не засадил им в окно "Шмель". Восемь обгорелых трупов насчитали. Старлей тут же отрапортовал в штаб об уничтоженной "бандгруппе МГБ Ичкерии". Он давно об ордене мечтает. Правда, два трупа из восьми были женские и один пацана лет тринадцати, но найденного в подвале оружия хватило бы на целый взвод. Деду в благодарность за помощь подарили десять банок тушенки и отдали, найденную в доме охотничью двустволку. Потом нас как-то жители предупредили о засаде в одном из домов... - И что за информация? Женщина на мгновение замолчала, словно собираясь мыслями. За тем сказала: - Сегодня ночью проулок, по которому вы завтра утром двинете, чечены заминировали. ...Полчаса назад саперы, вернувшиеся с разведки, доложили, что улица, по которой мы собирались начать завтра выдвигаться, была "чистой", без мин. - Что-то ты тетка напутала. - Я тут же утратил интерес к разговору и остыл. Раздражение ушло. В конце - концов она действительно хотела нам помочь. - Прошли наши саперы по ней. Ничего там нет. Иди домой. Спасибо... - Херово ваши проверяли! - Раздраженно и упрямо бросила она. - Я сама видела, как они четыре штуки таких больших зеленых блина на ней установили. Пойдете - подорветесь. Не рискуй пацанами. Я покажу где ставили... Было в ее голосе что-то такое, что заставило меня пересилить, дремотную лень и встать. - Левашов! - окликнул я, устроившегося в проломе стены сержанта. - Вызови ко мне Букреева. Через минуту передо мной стоял заспанный сапер. - Вы проверили дорогу? - Так точно! - Хмуро буркнул Букреев, недовольный тем, что его вытянули на свет божий из норы, где он спал. - И что? - Все чисто. Я же докладывал... - А вот женщина говорит, что вчера ночью "чечи" там четыре "тээмки" установили. - Мало ли кто чего говорит. - огрызнулся сапер. - Нет там ничего. Одна грязь и лужи. - Чего ты врешь!? - Вдруг с неожиданной яростью накинулась на него женщина. - Проверили... Пошли, я тебе покажу где они стоят. Мордой ткну. Вот из-за таких как ты, вы уже целый месяц в городе толчетесь. Все с землей смешали, жизнь нам поломали, а толку ноль! Проверили они... - Так, стоп! - Перебил я ее тираду, удивившись про себя ее натиску. - Женщина, я сам разберусь. Букреев, как вы проверяли? - Как полагается. Миноискателем и щупами. - Ты же мне вчера доложил, что миноискатель сломан. Глаза Букреева растеряно дернулись. - Да мы это... мы его починили ночью. - Промямлил он, пряча глаза. - Там просто аккумуляторы сели. А щупами мы все проверили... Голос его потерял уверенность. Стало ясно, что он врет. Не прошли они улицу. По крайней мере, до конца точно не прошли... Я с ненавистью посмотрел в его круглую, в коросте грязи смуглую рожу. Накрылся мой сон! - В общем, так, поднимай своего напарника и пошли проверять! Вышли мы только через полчаса, после того, как вся группа была готова, и пулеметный расчет на крыше доложил, что улицу он контролирует. ...Дорога между "скелетов" разрушенных бомбами пятиэтажек была разбита гусеницами и колесами до неузнаваемости. Кое-где еще был виден асфальт, но он лишь изредка показывался из грязи и залитых водою колдобин. В одном месте колея делала полупетлю вокруг воронки от снаряда и почти впритирку подходила к стене дома, теряясь в огромной грязной луже. Низкое, все в грязных драных облаках небо, привычно сыпало на землю ледяной дождь пополам с крупным мокрым снегом. - Вот здесь они ставили. - Указала на лужу женщина. - Проверяйте! - скомандовал я. Прикрытие разбежалось по ближайшим подворотням занимать позиции на случай засады или атаки чеченов, а я с женщиной укрылся за углом дома, наблюдая за работой саперов. Букреев брезгливо и осторожно шагнул в лужу и чуть не по колено провалился в невидимую под водой яму. Чертыхаясь, выбрался из нее. Зло посмотрел в нашу сторону. И начал часто "простукивать" жалом щупа воду перед собой. Так прошло с минуту. Неожиданно он замер и осторожными легкими уколами начал прощупывать что-то впереди себя. Потом он подал знак "внимание". Из кармана "разгрузки" достал моток грязной веревки с самодельным крючком из проволоки на одном его конце, наклонился и, опустив руки по локоть в воду, что-то стал перед собой нащупывать. Наконец распрямился и осторожно зашагал к нам, разматывая за собой веревку. Завернув за угол, он пронзительно свистнул - предупреждая всех об опасности, и осторожно потянул на себя веревку. Она натянулась, и на мгновение показалось, что Букреев борется с какой-то спрятавшейся под водой сильной рыбиной. Наконец веревка подалась, и сапер осторожно начал выбирать ее на себя. Когда у ног его уже свился целый моток, он осторожно выглянул из-за угла. Метрах в десяти от дома на асфальтовом пятачке лежала мокрая, в разводах жидкой грязи противотанковая мина... ...Букреев старался не смотреть на меня. - И вот в той колдобине поставили. - Словно бы не замечая его подавленного состояния, деловито сказала женщина, подойдя к следующей залитой водой яме... Через час группа вернулась к своим. В руках саперы тащили четыре мины. За улицей до утра остались наблюдать пулеметчики. В расположении роты состоялся короткий и жесткий "разбор". "Механ" одной из "бэшек" контрактник Вовка Золотарев бывший афганец, увидев сложенные на земле стальные "блины", без долгих объяснений двинул пудовым своим кулаком в лицо Букрееву. Тот как мешок отлетел к стене и съехал на землю. Из разбитого рта густо хлынула на подбородок черная в сумерках кровь. - Ты что, сучий потрох делаешь? Да из-за тебя, сученок, наши кишки завтра со стен бы соскребали... - Он за грудки поднял Букреева с земли и размеряно, словно боксерскую грушу, размолотил букреевское лицо, разбрызгивая во все стороны кровь. - Урод ленивый!.. - А ты чего глазками моргаешь? - Отшвырнув, обмякшего Букреева, он обернулся ко второму саперу. - Тебе, что щуп в задницу надо воткнуть, что бы дошло, наконец, чем вы козлы играете?.. Сапер, пригнувшись к земле, попытался было юркнуть между Золотаревым и стеной, но на пол пути поймал глазом золотаревский сапог и, рухнув на колени, скорчился от боли, заскулил. Но экзекуция на этом не закончилась. Через мгновение он был буквально вздернут за шиворот над землей, и кулаки Золотарева в два удара превратили его лицо в кровавую кашу. На шум "разборки" из "бэхи" вылез наш старлей Иваньков с мутными от боли глазами. Шатаясь как пьяный, он подошел к костру и зачерпнул кружкой чай из кипящего на углях котелка. Утром его сильно контузило. Чечен гранатометчик как-то смог вычислить комнату, где ротный устроил свой "энпэ", и засадил туда гранату. Взрывом разорвало радиста "срочника" и размозжило голову лейтенанту артиллерийскому наводчику, приданному нам за день до этого от полкового дивизиона. Сам ротный чудом остался жив. Взрывной волной его вышвырнуло из комнаты, контузило и засыпало обломками стены. Когда мы забежали в комнату, то сначала увидели лишь сучившего в агонии сапогами по полу лейтенанта артиллериста, чья сплюснутая до неузнаваемости голова страшно таращилась на нас черными дырами вырванных глаз. Потом в углу под разломанным столом у разбитой радиостанции нашли оплывавшее кровью туловище радиста. Ротного нигде не было и мы решили, что его вышвырнуло взрывом в окно и уже кинулись - было к лестнице, но тут кто-то услышал глухое мычание из под груды битого кирпича. Когда мы раскопали старлея, стоять самостоятельно он не мог. Его то и дело рвало, из носа и ушей сочилась кровь. Конечно старлея надо было отправить в госпиталь, но он отказался эвакуироваться, пока не пришлют замену. В штабе с ним спорить не стали - после недели боев из всех офицеров в роте кроме самого ротного оставался лишь лейтенант командир первого взвода - совсем еще салага, и я - ее старшина. ...Старлей молча наблюдал, как Золортарев мордует саперов. Он никак не вмешался в происходящее. И правильно! Пусть на своей шкуре узнают, что бывает за такие вещи. Это война, а не игра в песочнице. В другой раз будет наука... Все это время женщина молча стояла в стороне. Я залез в десантное отделение "бэхи" и, вытащив из деревянного снарядного ящика под ногами пару картонных упаковок "сухпая", подошел к ней. - Спасибо тебе! Звать-то тебя как? - ...Нинель - Тихо и не сразу ответила женщина, как завороженная наблюдавшая за расправой над саперами. Наконец, она оторвалась от этого зрелища и повернулась ко мне: - Но чаще Монеткой зовут. - Уже опять разухабисто, задиристо сказала она, широко улыбнувшись. - Почему Монеткой? - Удивился я. - Фамилия у меня такая. Монетка. А имя сложное - мало кто запоминает с первого раза. - В общем, выручила ты нас, Монетка. Спасибо тебе. Вот, возьми. - Я протянул ей коробки с "сухпаем". - Все чем можем! - и сразу почувствовал себя генералом из фильма "Горячий снег". - А после войны сочтемся. К награде тебя представим. А пока своих накормишь. Муж, дети есть? При этом вопросе лицо ее дернулось, словно она услышала что-то страшное, пугающее. Я даже слегка растерялся. "Может быть, погибли?" - мелькнула догадка. Но она быстро справилась с собой. - Есть. Два сына. Один в армии. Сейчас служит где-то на Северном Флоте, второй школу заканчивает. А муж пять лет назад с молодухой в Находку сбежал. - Все живы - здоровы? - на всякий случай переспросил я. - Слава богу! - Выдохнула она. - Ну, я пошла. Я завтра вас найду... ...Я еще слегка удивился этим ее словам. "Завтра вас найду" - зачем? Ночью по нам неожиданно отработали чеченские минометчики. Три мины разорвались прямо в нашем дворе. Пять человек из роты было ранено. Одна мина попала точно в движок командирской "бэхи" и ротный Иваньков, отлеживавшийся в ее десантном отделении, получил вторую контузию. "Беха" сгорела. Только по счастливой случайности никто не погиб. На следующий день вечером Монетка опять появилась на нашей позиции. Как она нас нашла - не понятно. Ведь за сутки мы прошли почти два квартала. Причем не по прямой, а загибая фронт в сторону Сунжи, нацеливаясь на один из мостов через нее. Я был в полуразбитом кирпичном гараже на совещании, когда она пришла. В пролом стены было видно, как она подошла к костру, где по обыкновению разогревались банки из "сухпая". Солдаты узнали ее и усадили на ящик из под патронов, дали кружку с чаем. К этому моменту нашего старлея уже эвакуировали, и его заменил капитан Снегов - замкомбата второго батальона. Снегов мне не нравился. Сивый, худой, вьедливый. Одно слово - сухарь! Ему в комендатуре служить - самое место или немцев в фильмах про войну играть. Но меня не спросили. Назначили Снегова и все! Служи и подчиняйся. - Это что за баба? - Строго бросил Снегов, увидев сидящую у костра среди солдат незнакомую женщину. - Все нормально, товарищ капитан! - взялся объяснять комвзвода Надеждин - Наша женщина. Она нас вчера спасла... - Как спасла? - переспросил Снегов. - Да вот Юрий Антоныч расскажет - Спихнул на меня объяснение с новым ротным Надеждин. Я уничтожающе взглянул на Надеждина. Идиот - идиотом! Скоро год как в офицерах, а так ничему и не научился... Но слово было уже сказано и пришлось вкратце пересказать вчерашнюю историю. - ...Ну, хорошо! А что ей теперь надо? - голос Снегова чуть помягчал, но командирская задиристость в нем не пропала. - Или вы решили ее к себе в штатные спасительницы нанять? - уже с ехидцей спросил он. Я про себя чертыхнулся. Ну, Надеждин, ну, чудило! Неужели непонятно, что в глазах Снегова история со вчерашними минами это не подвиг, а полное раздолбайство саперов и халатность нас, командиров... - Никак нет. - Растерянно отозвался взводный. - Не решили... Ну, может быть, опять какую-то информацию добыла. В это время Монетка заметила нас и, встав от костра, направилась в нашу строну. Она подошла к нам и, сразу выделив Снегова из группы, обратилась к нему. - Здравия желаю, товарищ майор! - Капитан... - хмуро поправил Снегов. - Ой, ну извините. Ошиблась. Но видать не долго майора вам осталось ждать. У меня рука легкая. Если оговорилась - то точно так скоро и будет... - знакомой скороговоркой затараторила она. - Спасибо. - Оборвал ее монолог Снегов. - Вы что-то хотели? Монетка словно не заметила хмурости капитана. - Я тут с вашими солдатиками посидела. Такие пацаны у вас боевые! Настоящие джигиты! Куда там чеченцам! - Хорошие бойцы. - Кивнул капитан. - Так что вас...- Снегов сделал вопросительную паузу - ...Нинель Григорьевна. - Представилась Монетка. - ...Нинель Григорьевна. Что к нам привело? - Узнала я кое-что опять. Может вам пригодится. - Хорошо, пройдемте с нами. - Снегов повернулся и зашагал к гаражу, где разместилось управление роты. - ...Ночью чечены Андреевский мост взорвут. - Монетка сидела на ящике из под гранатометных выстрелов. Горела стеариновая свеча и лицо Монетки как в театре теней то вдруг раскрывалось на свету, то съеживалось до блеска глаз. - Они с темнотой отведут своих людей на ту строну Сунжи и взорвут мост. Если поспешите, то сможете его целым взять. - Откуда у вас такая информация? - Лицо Снегова стало непроницаемым. - У меня соседка чеченка. У нее сын у Басаева в отряде. На ночь он домой приходил. Я слышала, как они говорили. У нас после обстрела трещина в стене. Слышно хорошо. Он сказал родителям, что бы уходили с его отрядом. Что к пяти утра на этом берегу чеченов не останется. - Вы знаете чеченский? - Я с шести лет в Грозном живу. Хорошо знаю и их язык, и их натуру. - В голосе Монетки вдруг зазвучала жестокость, и глаза ее полыхнули ненавистью. - Волки - одно им слово... - А как вы на нашу сторону попали? Где линию фронта перешли? - Так это не проблема. - Монетка улыбнулась так, словно давно ждала этого вопроса. - Какая линия фронта? Где вы ее видели? Там где русские стоят, там же напротив и боевики, а где русских нет - там и чеченов нет. Вам на карте показать где прошла? Снегов нахмурился. - Вы умеете карту читать? - Товарищ майор, вы, я смотрю, все никак мне не поверите. Все проверяете... - в голосе Монетке сквозанули обиженные нотки. - Карту я читать не умею, но уж в плане города, где всю жизнь прожила, как-нибудь разберусь. Я вот ваших ребят вчера спасла. Может вам не рассказали? Я ненавижу всю эту мразь. И просто пытаюсь своим русским помогать как могу. Если вы мне не верите, то я могу уйти. Ваше право... - и Монетка даже встала с ящика, словно собираясь выйти вон. - Ладно, Нинель Григорьевна, не горячитесь. - Уже примирительно сказал Снегов. - И про помощь вашу я наслышан. Спасибо вам. Но я как командир должен иметь полную и проверенную информацию. С мостом мы будем думать, как поступить. Информация это ценная. Монетка вновь опустилась на ящик. - К мосту я могу вас вывести дворами так, что чечены даже и не заметят. Они ночью сами не очень-то лазят по городу. Больше по своим домам сидят. Давайте я с вами пойду? - Хорошо. Вы тут посидите, чайку попейте, а мы пока прикинем, как все лучше сделать. С этими словами Снегов встал. Повернулся к сидящему во мраке подвала Ломову - нашему каптеру - дебелому, рыжему сержанту-контрактнику из Ярославля. - Накорми и напои женщину чаем. - Есть! - Вытянулся Ломов, отбросив на дальнюю стену огромную бесформенную тень. - Пошли за мной! - бросил ротный нам и направился к выходу из подвала. - Товарищ капитан, чего тянуть-то? - Шагая вслед за Снеговым по тропе среди развалин, бубнил Надеждин. - Только время потеряем. Разрешите, я с взводом выдвинусь. Оседлаем мост, а батальон подтянется... - Тебе, что Надеждин, не терпится звезду получить? -хмыкнул Снегов. - Получишь! Но не золотую, а жестяную. И не на грудь, а на казенное бетонное надгробие. Знаешь первую заповедь проститутки? Не суетись под клиентом. - Я не суечусь. - Обиженно протянул Надеждин. - Я о деле беспокоюсь. Женщина город знает. К нам пробралась. Значит, и нас может провести. Сколько мы времени и сил сэкономим. Неделю уже к этому мосту пробиваемся. Сколько народа положили... - Помолчи, Надеждин! - Раздраженно оборвал лейтенанта ротный. - Чему вас только теперь в училищах учат? Заруби себе на носу. На войне никогда не хватайся за первую пришедшую тебе в голову мысль. Она еще не показатель того, что ты гениальный полководец. Это просто признак того, что ты не орангутанг. А на войне нужно в любой ситуации найти несколько вариантов действий. И каждый из них взвесить. Выбрать лучший, отработать его на карте, утвердить у командира и довести до личного состава. До последнего долбоеба, что бы знал куда бежать и что делать. Только так и не как иначе. Учись, Надежд