за что прикладом "вырубили" пятидесятилетнего мужчину. Мы
зашумели. Дали несколько очередей поверх голов - мы притихли, трусливо
наблюдали за грабежом, да и не стоило подставляться из-за барахла.

     <...> Генерал Ермолов мечтал увидеть чучело последнего чеченца в музее.
В 1819 году Ермолов дотла разрушил чеченский аул Дадай-Юрт. Варварство
возмутило даже императора Александра I и на ходатайстве о награждении
исполнителей злодеяния он начертал, что за истребление женщин и детей
награды не выдаются... Традиции разрушения и уничтожения передаются
эстафетой... Но будут и те, что откажутся - в них и парадокс России. Ведь
знаем и генералов, которые отказались убивать в Чечне, кого за это и с
работы сняли.

     ...Сегодня с нашей улицы забрали троих. Одного при этом ранили. Жили
чуть дальше от нас, в сторону школы. БТР стоял недалеко, и солдат стрелял
очередями по пролетающей голубиной стае, хорошо, что не попал.

     ... Салавди, если перевести с чеченского на русский, говорит: человек
сам своя главная трагедия - "адам ша бу шен бала". Так и запишем.

     <...> Стрельба подошла уже совсем близко, кажется, пуля в окно
ударилась. Надо с этого места сматывать. Зря носки снял, всегда надо быть
готовым, одетым, нельзя расслабляться. Обычно все и происходит, когда
расслабляешься, не ждешь. Нет, надо надеть носки и выйти. Барсик визжит за
дверью, будто в капкан попал. Теперь, хочешь не хочешь, надо. Заколебали,
как говорится.

     ...Мы изначально обреченное поколение. Кем стали и кем могли стать? Еще
детьми потеряли все - начиная с игрушек. В нашем детстве их совсем не было.
Мы родились и, не заимев еще ни одной игрушки, стали "врагами народа". С
язвами желудков, инфарктами, циррозами печени, силикозами легких, с камнями
в почках, со множеством болей в различных точках, издерганные, печальные и
агрессивные, наивные и умудренные, вписанные в истории всех болезней и не
вошедшие в историю своей страны, мы были пожилыми детьми, обкраденными на
тринадцать лет депортации и на все игрушки. Каждый из нас, покупая игрушки
своим детям, знал, что покупает их вместо тех и играть в них будет больше
детей. Самое страшное, наверное, это не предусмотренное ни одним уголовным
кодексом мира наказание в виде лишения детства игрушек. Первая из них,
поразившая воображение на всю жизнь, была обыкновенной русской матрешкой,
которую держал в руках Коля Оспищев, наш казахстан-ский сосед. Она была вся
выцветшая, рисунки на ней совсем стерлись. Прико-снуться к этой сказке Коля
не дал, а, продемонстрировав на эффектном расстоянии, унес... Став уже
взрослым, видел много красивых игрушек, покупал их, но навсегда не хватает
той, к которой Колька не дал прикоснуться...

     В Казахстане, когда и одноклассники, и учителя, называли нас бандитами,
мы пытались защищаться, как могли, пытались рассказать о своих героях. Когда
говорили, что чеченец Ханпаша Нурадилов уничтожил 920 фашистов - больше всех
на этой войне и он Герой Советского Союза, нам никто не верил. О Нурадилове
мы знали от взрослых. Не верила и наша учительница Екатерина Тарасовна,
которая с неподдельным возмущением рассказывала классу, что чеченцы подарили
белого коня под золотым седлом самому Гитлеру, и за это их выслали. В глазах
учеников учительница была всезнающей, и ей верили. Конечно, первую
учительницу любишь на всю жизнь... и давно простил ее, но, видно, нас ни
она, ни ее ученики не простили за того белого коня, которого чеченцы никогда
Гитлеру не дарили; и война сегодняшняя начата учениками Екатерины Тарасовны
и учениками ее учеников.

     ... Многие годы спустя, когда уже был студентом, услышал, что в книге
Александра Верта, английского корреспондента в России во время войны, что-то
сказано о коне, которого подарили Гитлеру. Стал искать эту книгу. Ее
перевели с английского и издали в СССР, но потом, видимо, пожалели и
прикрыли, и достать ее было трудно. Купил ее у самого известного книжного
спекулянта, заплатил двадцать рублей. Тогда ни одна книга столько не стоила.
Это были большие деньги для студента, получавшего тридцать пять рублей
стипендии. В той книге, называлась она "Россия в войне 1941---45 годов", на
странице 196 было написано, что того злополучного коня Гитлеру подарил некий
старый кабардинский князь. Рассказал об этом корреспонденту один кабардинец,
с которым тот беседовал в Нальчике, приехав туда после выселения чеченцев,
ингушей, балкарцев, карачаевцев... Помню, как хотелось бежать с этой книгой
к Екатерине Тарасовне и показать ей страницу 196... Уже в перестроечные
времена, не помню, какой год, русский советский писатель Николай Горбачев
написал роман, не помню, как называлась эта чепуха. В ней была описана
сцена, как чеченцы в селении Ачхой-Мартан дарили "белого коня под золотым
седлом" Гитлеру. Сцена была не только неверной исторически, но жалкой,
примитивной и в литературно-художественном смысле. Писавший ее не знал даже,
где находится Ачхой-Мартан и где находились немцы в те времена.
     ...Сегодня был праздник уразы. Праздника, конечно, не было, а была
грусть по нему. Несколько детишек вышло на улицу с пакетиками, чтоб собрать
обычные в этот день гостинцы. Людей почти нет, гостинцев тоже, и пакетики у
них были пустые. Подозвал и дал каждому по грецкому ореху - ни конфет, ни
печенья нет. Дети были рады и этому. Когда они повернулись и пошли, к горлу
подкатил ком: этих детей лишили праздника, этого отнятого праздника им будет
не хватать всю жизнь.

     ...Как-то один товарищ, здешний поляк, рассказывал, как их, школьников,
перед возвращением чеченцев выводили школами и заставляли сбивать надписи с
могильных памятников чеченцев, уложенных по улицам вместо бордюрных камней.
Многие мосты, площади, тротуары города были вымощены этими памятниками.
Некоторые потом спрятали под асфальт. Кое-какие собрали уже в ходе
перестройки и уже при нынешней власти создали мемориал на улице
Первомайской, который, надо полагать, теперь разрушен. По республике много
было всяких сараев, свинарников, складов, сделанных из могильных стел. Эта
"архитектура" развивалась, когда чеченцы были высланы.

     <...> С утра пораньше двинулся своим ходом к Зелимхану. Впечатлений
набрался гнетущих, чуть с полпути не вернулся. О разрушении города не стоит
и говорить - невозможно ни описать, ни передать. Грозный - Вавилон после
землетрясения, или Помпея, или Карфаген после римлян... или Хиросима...
Нагасаки... Это уже и не город, а огромный труп, и по нему - червями -
мародеры. Казалось, все оставшееся в живых городское население с тележками,
тачками, велосипедами занимается мародерством - растаскивает из разбитых
домов и квартир чужое имущество. Открытость, размах, массовость явления
потрясли. Пытался заглянуть в глаза этим людям - это были просто глаза
животных, которые делали свое обыкновенное дело, да простят меня мои,
настоящие, животные. Выражение каждого лица говорило: знаю, что думаешь, но
мне все равно...

     <...> Снова ходил к Зелимхану. Чувствовал, что у них что-то случилось,
и действительно - погибла его сестра. Узнал об этом от одной женщины, матери
товарища Зелимхана. Больше писать обо всем этом нет сил... Нашли девушку
после долгих мучительных поисков в подвале одного из домов "Минутки", среди
множества мертвых. На обратном пути узнал, что скончался муж нашей
родственницы. Умер просто от болезни. Такую смерть сейчас и за смерть никто
не считает, и за трагедию не принимает.

     У дома Совнаби, как и у всех наших домов, металлические ворота. Они -
как огромное решето, от осколочных пробоин. Сперва не совсем понял и глупо
спросил, что это у них за ворота такие. Старушка стала мне показывать дыры
от осколков в стенах дома, сарая, навеса...
     ...И все же люди стараются прорваться в город; говорят, это трудно,
смертельно опасно, но все равно людей не удержать, и улицы не пусты. Чем
больше в городе народа, тем больше усугубляется положение - нет воды, у
многих и еды, так как все разворовано.

     Салавди уже несколько дней как поехал в Ведено - искать двух сыновей -
и не вернулся до сих пор. Бедняга, попал в самое пекло, там сейчас идут
обстрелы, бои...

     По радио и телевидению передают, что населению раздают хлеб, доставляют
воду, делят гуманитарную помощь - традиции советского радио и телевидения
живут и здравствуют, советское - оно всегда советское. Воды нет. Хлеб в
каком-то количестве привозят, и люди, пытаясь вырвать булку, давят друг
друга, слабым не достается.
     По городу очень много пьяных и обкурившихся военных. Кажется, в таком
состоянии все. Придираются, глумятся над прохожими: "почему ты черный?",
"почему бритый?", "почему небритый?", "а ты замужняя?", "а твой муж может?"
и прочее. Это еще ладно, страшное творится в горных и предгорных селениях,
по которым наносятся ракетно-бомбовые удары. Непостижимо, как можно так
методично, бездушно убивать людей и в это же время цинично говорить о
каком-то порядке, субъекте, какой-то власти, тут же заниматься дележкой этой
власти, воровством. Поистине, пир во время чумы. Только здесь можно понять
подлинный смысл этого высказывания.

     <...> Пришел Абу и ночевал. Рассказывал о виденном, слыханном. Он тоже
все время находился в городе, видел больше моего, много пережил. Утром ушел.
После его ухода мысленно перебирал все, о чем говорили, спорили, и вдруг
подумалось, что нас уже нет...

     Вчера прострелили ворота Магомедсани. Ходил к ним смотреть телевизор. У
них маленький телевизор и аккумулятор, правда, мало что показывает и мало
что разберешь из-за плохого звука. Стреляли вчера много и долго. Магомедсани
уверен, что войну ведут, чтобы испортить его ворота...

-->