Оцените этот текст:


     Есть  милая  поговорка:  на  чужбине и звезды из олова. Не
правда ли? Хороша природа за морем, да она не  наша  и  кажется
нам  бездушной, искусственной. Нужно упорно вглядываться, чтобы
ее почувствовать  и  полюбить;  а,  спервоначала,  оранжерейным
чем-то  веет  от  чуждых  деревьев, и птицы все на пружинках, и
заря вечерняя не лучше сухонькой акварели. С  такими  чувствами
въезжал  я  в провинциальный английский городок, в котором, как
великая  душа  в  малом  теле,  живет  гордой  жизнью   древний
университет.   Готическая  красота  его  многочисленных  зданий
(именуемых колледжами) стройно тянется ввысь;  горят  червонные
циферблаты  на  стремительных  башнях; в проемах вековых ворот,
украшенных лепными гербами,  солнечно  зеленеют  прямоугольники
газона; а против этих самых ворот пестреют выставки современных
магазинов, кощунственные, как  цветным  карандашом  набросанные
рожицы на полях вдохновенной книги.
     Взад  и  вперед  по  узким улицам шмыгают, перезваниваясь,
обрызганные грязью велосипеды, кудахтают мотоциклы и,  куда  ни
взглянешь,   везде  кишат  цари  города  Кэмбриджа--  студенты:
мелькают  галстухи  наподобие  полосатых  шлагбаумов,  мелькают
необычайно  мятые,  излучистые  штаны,  всех  оттенков  серого,
начиная с белесого, облачного и  кончая  темно-сизым,  диким,--
штаны, подходящие на диво под цвет окружающих стен.
     По утрам молодцы эти, схватив в охапку тетрадь и форменный
плащ, спешат на  лекции,  гуськом  пробираются  в  залы,  сонно
слушают,  как  с  кафедры  мямлит  мудрая  мумия, и, очнувшись,
выражают одобренье свое переливчатым топаньем, когда в  тусклом
потоке  научной  речи  рыбкой  плеснется  красное словцо. После
завтрака, напялив лиловые, зеленые, синие куртки, улетают  они,
что  вороны  в  павлиньих  перьях, на бархатные лужайки, где до
вечера  будут  щелкать  мячи,  или  на  реку,   протекающую   с
венецианской  томностью  мимо  серых,  бурых  стен  и  чугунных
решеток,-- и тогда Кэмбридж на время пустеет:  дюжий  городовой
зевает,  прислонясь  к  фонарю, две старушонки в смешных черных
шляпах гагакают на перекрестке, мохнатый пес  дремлет  в  ромбе
солнечного света... К пяти часам все оживает снова, народ валом
валит  в  кондитерские,  где  на  каждом  столике,   как   куча
мухоморов, лоснятся ядовито-яркие пирожные.
     Сижу  я,  бывало,  в уголке, смотрю по сторонам на все эти
гладкие лица, очень милые, что и говорить,-- но  всегда  как-то
напоминающие  объявления  о мыле для бритья, и вдруг становится
так скучно, так нудно, что хоть гикни и окна перебей...
     Между  ними  и нами, русскими,-- некая стена стеклянная; у
них  свой  мир,  круглый  и  твердый,  похожий   на   тщательно
расцвеченный  глобус.  В  их душе нет того вдохновенного вихря,
биения, сияния, плясового неистовства, той  злобы  и  нежности,
которые  заводят нас. Бог знает, в какие небеса и бездны; у нас
бывают минуты, когда облака на плечо, море по колено,--  гуляй,
душа!  Для  англичанина это непонятно, ново, пожалуй заманчиво.
Если, напившись, он  и  буянит,  то  буянство  его  шаблонно  и
благодушно,  и,  глядя  на  него,  только  улыбаются блюстители
порядка, зная, что известной черты он не переступит. А с другой
стороны,  никогда  самый  разъимчивый  хмель  не  заставит  его
расчувствоваться, оголить грудь,  хлопнуть  шапку  оземь...  Во
всякое  время -- откровенности коробят его. Говоришь, бывало, с
товарищем о том, о сем, о скачках и стачках, да и сболтнешь  по
простоте  душевной, что вот, кажется, всю кровь отдал бы, чтобы
снова  увидеть  какое-нибудь  болотце  под  Петербургом,--   но
высказывать  мысли  такие непристойно; он на тебя так взглянет,
словно ты в церкви рассвистался.
     Оказалось,  что  в  Кэмбридже есть целый ряд самых простых
вещей, которых, по традиции, студент делать не должен.  Нельзя,
например,  кататься  по  реке в гребной лодке,-- нанимай пирогу
или плот; не принято надевать на улице шапку --  город-де  наш,
нечего  тут стесняться; не полагается здороваться за руку,--
и, не дай  бог,  при  встрече  поклониться  профессору:  он
растерянно  улыбнется,  пробормочет  что-то, споткнется. Немало
законов таких, и свежий человек нет-нет да и  попадет  впросак.
Если  же буйный иноземец будет поступать все-таки по-своему, то
сначала на него подивятся --  экий  чудак,  варвар,--  а  потом
станут   избегать,   не  узнавать  на  улице.  Иногда,  правда,
подвернется  добрая  душа,  падкая  на  зверей  заморских,   но
подойдет  она  к  тебе  только  в  уединенном  месте,  боязливо
озираясь, и навсегда исчезнет, удовлетворив  свое  любопытство.
Вот  отчего,  подчас,  тоской  набухает  сердце,  чувствуя, что
истинного друга  оно  здесь  не  сыщет.  И  тогда  все  кажется
скучным,-- и очки юркой старушки, у которой снимаешь комнату, и
сама комната с  ее  грязно-красным  диваном,  угрюмым  камином,
нелепыми  вазочками на нелепых полочках, и звуки, доносящиеся с
улицы,-- крик мальчишек-газетчиков: пайпа! пайпа!..
     Но  ко  всему привыкаешь, подлаживаешься, учишься в чуждом
тебе подмечать прекрасное. Блуждая в дымчатый весенний вечер по
угомонившемуся  городку,  чуешь,  что,  кроме  пестряди и суеты
жизни нашей, есть в  самом  Кэмбридже  еще  иная  жизнь,  жизнь
пленительной  старины.  Знаешь,  что  ее  большие,  серые глаза
задумчиво и безучастно глядят на выдумки нового поколения,  как
глядели  сто  лет  тому назад на хромого, женственного студента
Байрона и на его ручного медведя, запомнившего навсегда родимый
бор да хитрого мужичка в баснословной Московии.
     Промахнуло  восемь  столетий:  саранчой  налетели  татары;
грохотал Иоанн; как вещий сон, по  Руси  веяла  смута;  за  ней
новые  цари  вставали  золотыми  туманами;  работал Петр, рубил
сплеча и выбрался из лесу на белый свет; -- а здесь эти  стены,
эти  башни все стояли, неизменные, и все так же, из году в год,
гладкие юноши собирались при перезвоне часов в общих  столовых,
где,  как  ныне,  лучи, струясь сквозь расписные стекла высоких
окон, обрызгивали плиты бледными аметистами,--  и  все  так  же
перешучивались  они,  юноши  эти,--  только, пожалуй, речи были
бойчее, пиво пьянее... Я об  этом  думаю,  блуждая  в  дымчатый
весенний  вечер  по затихшим улицам. Выхожу на реку. Долго стою
на выгнутом жемчужно-сером мостике, и поодаль мостик  такой  же
образует   полный  круг  со  своим  отчетливым,  очаровательным
отражением.  Плакучие  ивы,  старые  вязы,  празднично   пышные
каштаны  холмятся там и сям, словно вышитые зелеными шелками по
канве  поблекшего,  нежного  неба.   Тускло   пахнет   сиренью,
тиневеющей водой... И вот по всему городу начинают бить часы...
Круглые, серебряные  звуки,  отдаленные,  близкие,  проплывают,
перекрещиваясь  в  вышине  и  на  несколько  мгновений повиснув
волшебной сеткой над черными,  вырезными  башнями,  расходятся,
длительно   тают,   близкие,   отдаленные,  в  узких,  туманных
переулках, в прекрасном вечернем  небе,  в  сердце  моем...  И,
глядя  на  тихую  воду,  где  цветут  тонкие отражения -- будто
рисунок по фарфору,-- я задумываюсь все глубже,-- о  многом,  о
причудах судьбы, о моей родине и о том, что лучшие воспоминания
стареют с каждым днем, а заменить их пока еще нечем...


Last-modified: Thu, 22 Jan 1998 06:02:32 GMT
Оцените этот текст: