каравеллы Христофора
Колумба. Миллиарды дохлых, рыбой пахнущих эфемерид на стекле каждого
ресторанного окна вдоль песчаного, скучного озерного берега. Жирные чайки на
больших камнях - увиденные с парома "Сити оф Шебойган"(TM), чей бурый,
мохнатый дым склонялся дугой над зеленой тенью, отбрасываемой им же на
голубую поверхность озера. Вонючий мотель с нагнетательной трубой
вентилятора, проходившей под городской канализацией. Дом Линкольна, в
большей своей части фальсификация, с настольными книгами и мебелью
соответствующего периода, набожно принимаемыми за его личное имущество
рядовыми посетителями.
Между нами происходили скандалы, большие и маленькие. Самые крупные
произошли в следующих местах: Ажурные Коттеджи, Виргиния; Парковый Проспект,
Литль Рок, возле школы; Мильнеровский Перевал, на высоте 10.759 футов, в
Колорадо; угол Седьмой Улицы и Центрального Проспекта, в городе Феникс;
Третья Улица в Лос Анжелосе (из-за того, что билеты на посещение какой-то
киносъемки оказались распроданными); мотель "Тополевая Тень", Юта, где шесть
молодых деревец были ростом не выше Лолиты и где она, й propos de rien,
спросила меня, сколько еще времени я собираюсь останавливаться с нею в
душных домиках, занимаясь гадостями и никогда не живя как нормальные люди.
Северный Проспект в Бэрксе, Орегон, угол Западной Вашингтонской улицы,
против гастрономического магазина; какой-то городишко в Солнечной Долине,
Идаго, перед кирпичной гостиницей с приятно перемежающимися бледно-розовыми
и румяными кирпичами и с тополем напротив, чья струистая тень играла по
памятной доске местного Списка Падших. Полынная пустошь между Пайндэлем и
Фарсоном. Где-то в Небраске, Главная улица (близ Первого Национального
Банка, основанного в 1839 году), с каким-то железнодорожным переездом в
пролете улицы, а за ним - белыми органными трубами силоса. И Мак-Евенская
улица, угол Уитонского проспекта, в мичиганском городе, носящем его, его
имя.
Нам стал знаком странный человеческий придорожник, "Гитчгайкер", Homo
pollex ученых, ждущий, чтобы его подобрала попутная машина, и его многие
подвиды и разновидности: скромный солдатик, одетый с иголочки, спокойно
стоящий, спокойно сознающий прогонную выгоду защитного цвета формы;
школьник, желающий проехать два квартала; убийца, желающий проехать две
тысячи миль; таинственный, нервный, пожилой господин, с новеньким чемоданом
и подстриженными усиками; тройка оптимистических мексиканцев; студент,
выставляющий на показ следы каникульной черной работы столь же гордо, как
имя знаменитого университета, вытканное спереди на его фуфайке; безнадежная
дама в непоправимо испортившемся автомобиле; бескровные, чеканно очерченные
лица, глянцевитые волосы и бегающие глаза молодых негодяев в крикливых
одеждах, энергично, чуть ли не приапически выставляющих напряженный большой
палец, чтобы соблазнить одинокую женщину или сумрачного коммивояжера,
страдающего прихотливым извращением.
"Ах, подберем непременно!" - часто умоляла Лолита, потирая друг о
дружку, ей одной свойственным движением, голые коленки, когда какой-нибудь
особенно отталкивающий экземпляр Homo pollex, мужчина моих лет и столь же
широкий в плечах, с face й claques безработного актера, шел, оборотясь к нам
и пятясь, прямо перед нашим автомобилем.
О, мне приходилось очень зорко присматривать за Лолитой, маленькой
млеющей Лолитой! Благодаря, может быть, ежедневной любовной зарядке, она
излучала, несмотря на очень детскую наружность, неизъяснимо-томное влечение,
приводившее гаражистов, отельных рассыльных, туристов, хамов в роскошных
машинах, терракоттовых идиотов у синькой крашеных бассейнов в состояние
припадочной похотливости, которая бы льстила моему самолюбию, если бы не
обостряла так мою ревность; ибо маленькая Лолита отдавала себе полный отчет
в этом своем жарком свечении, и я не раз ловил ее, coulant un regard по
направлению того или другого любезника, какого-нибудь, например, молодого
подливателя автомобильного масла, с мускулистой золотисто-коричневой
обнаженной по локоть рукой в браслетке часов, и не успевал я отойти (чтобы
купить этой же Лолите сладкую сосульку), как уже она и красавец механик
самозабвенно обменивались прибаутками, словно пели любовный дуэт.
Когда, во время наших более длительных привалов, я оставался, бывало, в
постели, отдыхая после особенно пламенной утренней деятельности, и по
доброте душевной (насытившийся, снисходительный Гум!) разрешал ей выйти в
сад полюбоваться на розы или даже перейти через улицу и посетить детскую
библиотеку в обществе мотельной соседки, некрасивой маленькой Мэри, и
восьмилетнего ее братишки, Лолита возвращалась с часовым опозданием:
босоногая Мэри плелась далеко позади, а вместо братишки было двое
верзил-старшеклассников, золотоволосых гнусов, состоявших из мускулов и
гонореи. Читатель может легко представить себе, что я отвечал баловнице,
когда она - довольно неуверенно, надобно признать - спрашивала меня, может
ли она пойти с представленными мне Карлом и Фредом на роликовый каток.
Помню, как в другом месте, в первый раз, в пыльный, ветреный день, я
действительно позволил ей покататься на роликах. Она имела жестокость
заметить мне, что ей не будет никакого удовольствия, если я тоже пойду, так
как в выбранный ею час ринг специально предназначается для молодежи. После
долгого спора мы выработали компромисс: я остался сидеть в автомобиле,
остановившись среди других (пустых) машин, поставленных носом к роликовому
катку на вольном воздухе; я мог видеть, как под его парусиновым шатром около
пятидесяти подростков, многие парами, бесконечно катились по кругу под
автоматическую музыку, и ветер серебрил деревья. Моя Долли была в синих
ковбойских штанах и белых сапожках, как большинство девочек на катке. Я
считал обороты ровно гремящей толпы - и вдруг хватился ее. Когда она опять
проехала, то была в сопровождении трех фертов, разговор которых я подслушал
несколько минут тому назад: стоя вне ринга, они обсуждали катавшихся девочек
- и измывались над прелестной, долголягой красоточкой, явившейся в красных
трусиках вместо длинных штанов.
Автомобилиста при въезде в Аризону и Калифорнию спрашивают, не ввозит
ли он фруктов или растительных продуктов, и на этих пунктах, бывало,
инспектор так пристально всматривался в нас, что бедное мое сердце давало
перебой. "А меду не везете?" - интересовался он, и моя медовая дурочка
покатывалась со смеху. До сих пор вибрирует у меня вдоль оптического нерва
образ Лолиты, едущей верхом, - звено в цепи платного тура по вьючным тропам:
она тряслась шагом, за дряхлой наездницей и перед красношеим
хлыщем-ранчором, а позади него ехал я и глядел на его жирный торс в
цветистой рубашке еще более злобно, чем глядит автомобилист на медленный
грузовик, поднимающийся перед ним по горной дороге. А не то, в лыжном
курорте, я видел ее, уплывавшую от меня, небесную, отрешенную, на эфирном
подъемном стуле, все выше и выше, по направлению к сверкающей вершине, где
дожидались ее смеющиеся, голые по пояс атлеты.
В каком бы городе мы ни останавливались, я первым делом осведомлялся, с
присущей европейцу учтивостью, о местонахождении публичных бассейнов для
плавания, музеев, местных школ, о числе детей в ближайшей школе и так далее;
и в час отбытия школьного автобуса, улыбаясь и слегка подергиваясь (я
обнаружил этот нервный свой тик оттого, что жестокая Лолита первая
передразнила его), я останавливался в стратегическом пункте, с моей беглой
гимназисткой, сидевшей рядом со мной в машине, и наблюдал за тем, как
девочки выходят из школы - картина всегда прелестная. Эти остановки стали
вскоре надоедать моей нетерпеливой Лолите, и лишенная, как это случается с
детьми, всякого сочувствия к маленьким чужим прихотям, она грубой бранью
осыпала меня за требование, чтобы она меня ласкала, пока синеглазые
брюнеточки в синих трусиках, рыженькие в зеленых курточках без рукавов, и
мальчишеского вида дымчатые блондиночки в полинявших бумажных штанах
проходили мимо в сиянии солнца.
Делая некоторую уступку и ее капризам, я широко поддерживал всюду и
всегда совместное ее купание с другими девочками. Она обожала сверкающие
бассейны и была очень ловкой ныряльшицей. Я же, в комфортабельном халате,
садился в пеструю четырехчасовую тень после собственного скромного
погружения в воду, и вот блаженствовал, с фиктивной книгой, или мешочком
конфет, или с тем и с другим, или ни с чем, кроме тайно горящих желез,
глядя, как она резвится, в резиновом чепчике, вся бисерная от влаги, ровно
загорелая, радостная, как на каникульной рекламе, в своих тесных атласных
плавках и сборчатом лифчике. Двенадцатилетняя зазноба! Как самодовольно
дивился я тому, что она - моя, моя, моя, как нежно я пересматривал наш
недавний полдневный сеанс под стоны диких голубей и планировал следующий,
предвечерний, и я щурился в стрельчатых лучах и сравнивал мою Лолиту с
другими нимфетками, которых скуповатый случай собирал вокруг нее для моего
антологического услаждения и разбора; и нынче, положа руку на больное
сердце, я, право, не скажу, чтобы кто-нибудь из них возбудил во мне более
острое влечение, чем она, или если и возбудил, так только в двух-трех
исключительных случаях, при особом свете, при особой смеси ароматов в
воздухе - однажды (случай безнадежный) бледная испанская девочка, дочка
аристократа с тяжелой челюстью, а другой раз - mais je divague.
Разумеется, мне приходилось быть всегда начеку, ибо я, проницательный
ревнивец, отчетливо понимал всю опасность этих ослепительных игр. Стоило мне
отвернуться - отойти, например, на несколько шагов, чтобы посмотреть,
кончили ли убирать нашу хижину - как уже, по возвращении, я заставал
внезапную перемену. Лолиточка, les yeux perdus, окуная и полоща длиннопалые
ножки в воде, сидела развалясь на каменном краю бассейна, меж тем как с
каждой стороны от нее полулежал un brun adolescent, которого русая ее
красота и ртуть в младенческих складочках живота несомненно - думал я, о
Бодлер! - заставят se tordre в повторных снах в течение многих ночей...
Я попробовал научить ее играть в теннис, дабы иметь с нею больше общих
забав; но хотя я в свое время отлично играл, учителем я оказался
прескверным; поэтому, в Калифорнии, я настоял, чтобы она взяла некоторое
число дорогих уроков у знаменитого бывшего чемпиона, долговязого,
морщинистого старика с целым гаремом мячиковых мальчиков. Вне площадки он
казался ужасной развалиной, но иногда во время урока, когда для продления
обмена, он позволял себе удар, чистый, как кактусовый цветок, и со струнным
звоном возвращал мяч ученице, эта божественная смесь нежной точности и
державной мощи напоминала мне, что тридцать лет тому назад, в Канн, я видел,
как именно он в пух разбил великого Гобера! До того, как она стала
заниматься с ним, я думал, что она никогда не научится играть. На
какой-нибудь отельной площадке я, бывало, тренировал мою бездарную девочку,
- и передо мной возникали те далекие дни, когда при сильном горячем ветре, в
вихре пыли, в тумане странной усталости, я давал мяч за мячом веселой,
невинной, изящной Аннабелле (блеск браслетки, плисированная юбочка, черная
бархатка вокруг лба). Каждое мое слово, каждый настойчивый совет только
усугубляли угрюмую злобу Лолиты. Странно сказать, нашим упражнениям она
предпочитала - по крайней мере, до приезда в Калифорнию - бесформенный
перешлеп (и бесконечные поиски мячей) с тоненькой, слабенькой, но
удивительно хорошенькой - в стиле ange gauche - сверстницей. В качестве
зрителя, всегда готового оказать помощь, я подходил к этой чужой девочке и
вдыхал ее легкий мускусный запах, пока трогал ее голую руку и держал ее за
кисть с выдающейся косточкой или перемещал туда-сюда напором ладони ее
прохладную ногу, чтобы добиться лучшей постановки для удара слева. Тем
временем Ло, нагнувшись вперед, с солнечно-русыми волосами, падающими через
лицо, вбивала ракету, как трость калеки, в землю и испускала страшный крик
отвращения, вызванного моим вмешательством. Я оставлял их в покое и, сидя в
стороне, с шелковым шарфом вокруг шеи, продолжал на них смотреть и
сравнивать их телодвижения. Было это в южной Аризоне, кажется, где зимние
дни с ленцой, с теплым исподом. Неуклюжая Лолиточка промахивалась и ругалась
или попадала примитивной подачей в сетку и в отчаянии поднимала к небу
ракету, показывая влажный, блестящий молодой пух под мышкой, между тем как
ее еще более нелепая и не менее прелестная партнерша прилежно кидалась на
каждый мяч и все всегда мазала; но обе они развлекались необычайно и ясными,
звенящими голосами, не переставая, вели точный счет в этой своей
бессмысленной игре.
Помню, я как-то предложил достать им холодных напитков: поднялся по
гравием посыпанной тропинке и вернулся, неся два высоких стакана ананасного
сока, с газированной водой и янтарным льдом. Вдруг я почувствовал пустоту в
груди и остановился: девочек не было на площадке. Я наклонился, чтобы
поставить стаканы на скамью - и почему-то с какой-то ледяной ясностью увидел
лицо только что убитой Шарлотты. Я огляделся, и мне показалось, что
мелькнула фигура Лолиты в белых трусиках, удалявшаяся сквозь пятнистую тень
по садовой дорожке в сопровождении высокого мужчины, который нес две ракеты.
Я ринулся за ними, но когда я стал пробиваться с треском через кустарник, то
увидел, в вариантном поле зрения (как если бы линия жизни то и дело
раздваивалась), мою Лолиту в длинных штанах и ее подругу в трусиках,
шагающих взад и вперед по плевелистой полянке и хлещущих ракетами по кустам
в беспорядочных поисках последнего потерянного мяча.
Перебирать эти светлые мелочи побуждает меня главным образом желание
доказать моим судьям, что я прямо из сил выбивался, чтобы доставить моей
Лолите всевозможные удовольствия. Как восхитительно было видеть ее, ребенка,
показывающей другому ребенку одно из немногих своих достижений, например,
особый способ прыгать со скакалкой! Меньшая нимфетка, прозрачно-бледная
красотка с незагорелыми лопатками, держа правой рукой кисть левой за спиной,
смотрела во все глаза - как смотрело и павлиное солнце, лежавшее на гравии
под цветущими деревьями, посреди моего многоочитого рая - смотрела, как моя
веснущатая и вульгарная егоза подпрыгивала, повторяя движения стольких
других играющих девочек, видом которых я так упивался на испещренных
солнцем, обильно политых, свежепахнувших тротуарах и парапетах древней
Европы. Немного погодя, она возвращала скакалку своей маленькой испанской
подруге и в свою очередь смотрела, наблюдая за повторением урока, иногда
отводя волосы со лба, или складывая на груди руки и наступая носком одной
ноги на подъем другой, или легко опустив руки на свои еще мальчишеские
бедра, и я шел проверить, кончили ли наконец проклятые метельные горничные
убирать наш коттедж; убедившлсь в этом, я на прощание ласково кивал
застенчивой, черноволосой девочке - пажу моей принцессы - и, отеческим
жестом глубоко запустив пальцы под кудри Лолиточки, а затем нежно, но крепко
обхватив ее за шею, вел мою артачившуюся детку в наш укромный домик для
быстрого сопряжения перед обедом.
"Чья это кошка так расцарапала вас, бедного?" - восклицала спелая,
мясистая, красивая женщина - отталкивающего для меня типа, из тех, которым я
всегда особенно нравился, - обращаясь ко мне за табль-д'отом в "большом
доме" во время обеда, после которого должны были начаться обещанные Лолите
танцы. Вот почему я старался держаться подальше от людей, между тем как
Лолита, напротив, делала все возможное, чтобы вовлечь в свою орбиту
наибольшее число потенциальных свидетелей.
Она, образно говоря, виляла хвостиком - и даже всем своим маленьким
задом, как это делают сучки - когда, бывало, к нам подсыпался осклабившийся
незнакомец и заводил бодрый разговор, исходя из сравнения географических
данных на номерных знаках наших машин: "Далеко же вы заехали!"
Любознательные родители, желая выпытать из Лолиты что-нибудь обо мне,
предлагали ей пойти с их детьми в кино, но я всегда за нее отказывался. Мы с
ней несколько раз едва не попались. Каскады клозетов преследовали меня,
конечно, во всех наших караван-сараях; но я никогда не представлял себе, до
чего тонки эти вафельные перегородки в мотелях "соединенного" типа, покуда,
как-то вечером, после слишком громких с моей стороны стонов наслаждения,
мужское покашливание за стеной заполнило паузу столь же отчетливо, как если
бы я сам прочистил горло; а на другое утро, пока я пил утреннее кофе в
молочном баре (Лолита всегда спала поздно и любила, чтобы я ей приносил
кувшинчик горячего кофе в постель), мой давешний сосед, пожилой дурак в
безрамных очках на длинном добродетельном носу и с профессионально-союзным
значком в петлице, изловчился преспокойно втянуть меня в беседу, в течение
которой поинтересовался, не встает ли моя "супружница" столь же неохотно,
как и его, когда не находится дома на ферме; и если бы не душило меня
сознание чудовищной опасности, я бы извлек много удовольствия из странного,
удивленного выражения, появившегося на его тонкогубом обветренном лице,
когда я лаконично ответил, сползая с высокого табурета, что "я, слава Богу,
вдов".
Как сладостно было приносить ей это кофе - и не давать его ей, покуда
она не исполнит своей утренней обязанности! Каким я был вдумчивым другом,
каким страстным отцом, каким внимательным педиатром, обслуживавшим все
телесные нужды моей полубрюнеточки! Упрекаю природу только в одном - в том,
что я не мог, как хотелось бы, вывернуть мою Лолиту наизнанку и приложить
жадные губы к молодой маточке, неизвестному сердцу, перламутровой печени,
морскому винограду легких, чете миловидных почек! В особенно тропические
дни, в липкой духоте коттеджа, мне нравилось прохладное ощущение кожаного
сиденья кресла под моей массивной наготой. Я держал ее у себя на коленях.
Она сидела, как обыкновеннейший ребенок, ковыряя в носу, вся поглощенная
легким чтением в приложении к газете, столь же равнодушная к проявлению
моего блаженства, как если бы это был случайный предмет, на который она села
- башмак, например, или кукла, или рукоятка ракеты - и который она не
вынимала из-под себя просто по лени. Глазами она прослеживала приключения
своих любимых персонажей на страничке юмора (среди них была хорошо
нарисованная неряха-девчонка в белых носочках, скуластенькая и угловатая,
которой я сам не прочь был бы насладиться). Любила изучать подробности на
фотографиях фатальных автомобильных столкновений. Никогда не сомневалась в
реальности места, времени и обстоятельств, будто бы относившихся к рекламным
снимкам голоногих красавиц. И до странности увлекалась портретами
провинциальных невест, некоторые из которых были в полном венчальном
облачении, с букетами в руках и очками на носу.
На нее садилась муха и прогуливалась в окрестностях ее пупочка или
принималась исследовать нежные, бледные венчики сосцов. Она пыталась поймать
ее в кулак (Шарлоттин способ) и затем обращалась к отделу "Посмотрим,
насколько вы сообразительны".
"Посмотрим, насколько вы сообразительны. Думаете ли вы, что было бы
меньше преступлений против нравственности, если бы девочки придерживались
некоторых правил. Не играли бы поблизости общественных уборных. Не принимали
бы ни сластей от чужих, ни предложения "прокатиться". Записывали бы номер
автомобиля, подобравшего их..."
"...и фабричную марку сластей", - подсказал я.
Она продолжала, отодвигая щеку от моей наступавшей щеки (и это был,
заметь, еще легкий день, о мой читатель!)...
"Если нет у тебя карандаша, но ты уже умеешь читать..."
"Мы", - вставил я шутливо, - "средневековые мореходы, положили в эту
бутылку..."
"Если", - повторила она, - "у тебя нет карандаша, но если ты уже умеешь
читать и писать - вот что он хочет сказать, понимаешь теперь, балда? - то
попробуй нацарапать номер на земле при дороге..."
..."своими коготками, Лолита".
3
Она вошла в мою страну, в лиловую и черную Гумбрию, с неосторожным
любопытством; она оглядела ее с пренебрежительно-неприязненной усмешкой; и
теперь мне казалось, что она была готова отвергнуть ее с самым обыкновенным
отвращением. Никогда не вибрировала она под моими перстами, и визгливый
окрик ("что ты, собственно говоря, делаешь?") был мне единственной наградой
за все старания ее растормошить. Чудесному миру, предлагаемому ей, моя
дурочка предпочитала пошлейший фильм, приторнейший сироп. Подумать только,
что выбирая между сосиской и Гумбертом - она неизменно и беспощадно брала в
рот первое. Не помню, упомянул ли я название бара, где я завтракал, в
предыдущей главке? Он назывался так: "Ледяная Королева". Улыбаясь не без
грусти, я сказал Лолите: "А ты - моя ледяная принцесса". Она не поняла этой
жалкой шуточки.
О, не хмурься, читатель! Я вовсе не стремлюсь создать впечатление, что
мне не давалось счастье. Милый читатель должен понять, что странник,
обладающий нимфеткой, очарованный и порабощенный ею, находится как бы за
пределом счастья! Ибо нет на земле второго такого блаженства, как блаженство
нежить нимфетку. Оно "вне конкурса", это блаженство, оно принадлежит к
другому классу, к другому порядку чувств. Да, мы ссорились, да, она бывала
прегадкой, да, она чинила мне всякие препятствия, но невзирая на ее гримасы,
невзирая на грубость жизни, опасность, ужасную безнадежность, я все-таки жил
на самой глубине избранного мной рая - рая, небеса которого рдели как адское
пламя, - но, все-таки, рая.
Иной опытный психиатр, который сейчас изучает мой труд - и которого д-р
Гумберт успел погрузить, надеюсь, в состояние кроличьего гипноза -
несомненно очень хотел бы, чтобы рассказчик повез свою Лолиту на берег моря
и там бы нашел по крайней мере "гратификацию" давнего позыва, а именно
избавление от "подсознательного" наваждения незавершенного детского романа с
изначальной маленькой мисс Ли.
Что ж, товарищ доктор, позвольте вам сказать, что я действительно искал
пляжа, хотя должен вдобавок признаться, что к тому времени, как мы добрались
до этого миража серой воды, моя спутница уже подарила мне столько услад, что
мечта о "Приморском Королевстве", о "Сублимированной Ривьере" и тому
подобном давно перестала быть глубинным порывом и свелась к рассудочной
погоне за чисто теоретическим переживанием. Эдгаровы ангелы это знали - и
устроили дело соответствующим образом. Посещение вполне убедительного
лукоморья на Атлантической стороне оказалось вконец испорченным скверной
погодой: тяжелое, промозглое небо, илистые волны, присутствие необъятного,
хоть и вполне заурядного тумана - что могло дальше отстоять от четких чар,
от лазоревой обстановки и ручных обстоятельств моего средиземноморского
приключения? Два-три полутропических пляжа на Мексиканском Заливе были
достаточно солнечны, но усыпаны ядовитыми, звездистыми или студенистыми
тварями, и обдуваемы ураганным ветром. Наконец, на калифорнийском побережьи,
против призрака Тихого Океана, я нашел особый род уединения в пещере, до
которой доносились, с отрезка пляжа за гнилыми деревьями, вопли нескольких
девочек-скаутов, купавшихся впервые при сильном прибое; но туман нависал как
мокрое одеяло, песок был неприятно зернистый и клейкий, и Лолита вся
покрылась гусиной кожей и зернами песка, и (единственный раз в жизни!) я
имел к ней не больше влечения, чем к ламантину. Однако мои ученые читатели,
может быть, воспрянут духом, когда я объясню им, что, даже ежели бы мы
набрели где-нибудь на отзывчивый к нам морской бережок, было бы поздно, ибо
мое настоящее "освобождение" пришло гораздо раньше: в тот миг, именно, когда
Аннабелла Гейз, она же Долорес Ли, она же Лолита, явилась мне,
смугло-золотая, на коленях, со взглядом, направленным вверх, на той убогой
веранде, в фиктивной, нечестной, но отменно удачной приморской комбинации
(хотя ничего не было по соседству, кроме второсортного озера).
На этом закончу перечень особых ощущений, зависевших, если не
происходивших, от постулатов современной психиатрии. Посему я отказался и
заставил Лолиту отказаться от пляжей, которые только наводили уныние, если
были пустынны, или слишком были населены, если их обливало солнце. С другой
же стороны, меня еще преследовали воспоминания о моих безнадежных скитаниях
в городских парках Европы, а потому я не переставал интересоваться
возможностью любовных игр под открытым небом и искать подходящих мест на том
"лоне природы", где я некогда претерпел столько постыдных лишений. Судьба и
тут мне перечила. Разочарования, которые я теперь хочу зарегистрировать
(тихонько отклоняя мою повесть в сторону тех беспрестанных рисков и страхов,
которые сопровождали мое счастье), никак не должны бросать тень на
американскую глушь - лирическую, эпическую, трагическую, но никогда не
похожую на Аркадию. Она прекрасна, душераздирающе прекрасна, эта глушь, и ей
свойственна какая-то большеглазая, никем не воспетая, невинная покорность,
которой уже нет у лаковых, крашеных, игрушечных швейцарских деревень и
вдоволь прославленных Альп. Бесчисленные любовники лежали в обнимку,
целуясь, на ровном газоне горных склонов Старого Света, на пружинистом, как
дорогой матрац, мху, около удобного для пользования, гигиенического ручейка,
на грубых скамьях под украшенными вензелями дубами и в столь многих Лачугах
под сенью столь многих буковых лесов. Но в американской глуши любитель
вольного воздуха не найдет таких удобных возможностей предаться самому
древнему из преступлений и забав. Ядовитые растения ожгут ягодицы его
возлюбленной, безымянные насекомые в зад ужалят его; острые частицы лесного
ковра уколют его в коленища, насекомые ужалят ее в коленки; и всюду кругом
будет стоять непрерывный шорох потенциальных змей - что говорю, полувымерших
драконов! - между тем как похожие на крохотных крабов семена хищных цветов
прилепляются, в виде мерзкой изумрудной корки, равно и к черному носку на
подвязке, и к белому неподтянутому носочку.
Немножко преувеличиваю. Как-то в летний полдень, чуть ниже границы
распространения леса, где небесного оттенка соцветия (я бы их назвал
шпорником) толпились вдоль журчащего горного потока, мы наконец нашли,
Лолита и я, уединенное романтическое место, приблизительно в ста футах над
перевалом, где мы оставили автомобиль. Склон казался неисхоженным. Последняя
запыхавшаяся сосна остановилась для заслуженной передышки на скале, до
которой долезла. Сурок свистнул, увидя нас, и исчез. Я разложил плед для
Лолиты. Под ним тихо потрескивала травяная сушь. Киприда пришла и ушла.
Зазубренная скала, венчавшая верхний скат, и заросль кустарника ниже нашего
ложа как будто должны были нас защитить и от солнца и от человека. Увы, я не
учел присутствия слабо отмеченной боковой тропинки, подловато вилявшей между
кустами и камнями неподалеку от нас. Вот тогда-то мы едва не попались;
немудрено, что этот случай навсегда излечил меня от тоски по буколике.
Помнится, операция была кончена, совсем кончена, и она всхлипывала у
меня в объятиях - благотворная буря рыданий после одного из тех припадков
капризного уныния, которые так участились за этот в общем восхитительный
год. Я только что взял обратно какое-то глупое обещание, которое она
вынудила у меня, пользуясь слепым нетерпением мужской страсти, и вот она
теперь раскинулась на пледе, обливаясь слезами и щипля мою ласковую руку, а
я радостно смеялся, и отвратный, неописуемый, невыносимый и - как я
подозреваю - вечный ужас, который я ныне познал, был тогда лишь черной
точечкой в сиянии моего счастья; и вот так мы лежали, когда я испытал одну
из тех встрясок, которые в конце концов выбили мое бедное сердце из колеи,
ибо я вдруг встретился с темными, немигающими глазами двух странных и
прекрасных детей, фавненка и нимфетки - близнецов, судя по их совершенно
одинаковым плоским черным волосам и бескровным личикам. Они припали к земле,
уставившись на нас, и синева их одинаковых костюмчиков сливалась с синевой
горных цветов. Отчаянным движением я подхватил плед, чтобы им прикрыться, -
и одновременно нечто, похожее на пушбол в белых горошинках, начало
поворачиваться в кустах около нас, превращаясь постепенно в разгибавшуюся
спину толстой стриженой брюнетки, которая машинально прибавила еще одну
дикую лилию к своему букету, оглядываясь на нас через головы своих
очаровательных, из синего камня вырезанных детей.
Ныне, когда у меня на совести совсем другая беда, я знаю, что я смелый
человек, но в те дни мне это было невдомек, и я помню, что удивился
собственному хладнокровию. Прошептав одно из тех сдержанных приказаний,
которые, несмотря на ужас положения, даешь растерянно скорчившемуся
животному - (какой безумной надеждой или ненавистью трепещут бока молодого
зверя, какие черные звезды разрываются в сердце у дрессировщика!), я
заставил Лолиту встать, и мы важно удалились, а потом с неприличной
поспешностью сползли к дороге, где остался автомобиль.
За ним стояла щегольская машина семейного образца, и красивый ассириец
с сине-черной бородкой, un monsieur tres bien, в шелковой рубашке и багровых
штанах, по всей видимости муж ботанизировавшей толстухи, с серьезной миной
снимал фотографию надписи, сообщавшей высоту перевала. Она значительно
превышала 10.000 футов, и я задыхался. С хрустом песка и с заносом мы
тронулись, причем Лолита все еще доодевалась, беспорядочно возясь и ругая
меня такими словами, какие, по-моему, девочкам не полагается знать, а
подавно употреблять.
Случались и другие неприятности. Раз в кино, например. В то время
Лолита еще питала к нему истинную страсть (которая сократилась потом до
вялой снисходительности, когда она опять стала ходить в гимназию). Мы
просмотрели за один год, с неразборчивым упоением, около ста пятидесяти или
даже двухсот программ, причем иногда нам приходилось видеть ту же хронику по
несколько раз, оттого что различные главные картины сопровождались одним и
тем же выпуском киножурнала, тянувшимся за нами из городка в городок. Больше
всего она любила следующие сорта фильмов, в таком порядке:
музыкально-комедийные, гангстерские, ковбойские. Во-первых, настоящим певцам
и танцорам, участвующим в них, приписывались не настоящие сценические
карьеры в какой-то - в сущности "гореупорной" - сфере существования, из
которой смерть и правда были изгнаны, и в которых седовласый, умиленный, в
техническом смысле бессмертный отец, сначала неодобрительно относившийся к
артистической карьере сумасбродной дочери, неизменно кончал тем, что горячо
аплодировал ей на премьере в дивном театре.
Мир гангстеров был особенный: там героические репортеры подвергались
страшным пыткам, телефонные счета доходили до миллиардов долларов и, в
мужественной атмосфере неумелой стрельбы, злодеи преследовались через
сточные трубы и пакгаузы патологически-бесстрашными полицейскими (мне было
суждено доставить им меньше хлопот). Были, наконец, фильмы "дикого запада" -
терракотовый пейзаж, краснолицые, голубоглазые ковбои, чопорная, но
прехорошенькая учительница, только что прибывшая в Гремучее Ущелье, конь,
вставший на дыбы, стихийная паника скота, ствол револьвера, пробивающий со
звоном оконное стекло, невероятная кулачная драка, - во время которой
грохается гора пыльной старомодной мебели, столы употребляются, как оружие,
сальто спасает героя, рука злодея, прижатая героем к земле, все еще
старается нащупать оброненный охотничий нож, дерущиеся крякают, отчетливо
трахает кулак по подбородку, нога ударяет в брюхо, герой, нырнув,
наваливается на злодея; и тотчас после того, как человек перенес такое
количество мук, что от них бы слег сам Геракл (мне ли не знать этого ныне!),
ничего не видать, кроме довольно привлекательного кровоподтека на бронзовой
скуле разогревшегося героя, который обнимает красавицу-невесту на дальней
границе цивилизации. Мне вспоминается дневное представление в маленьком
затхлом кинематографе, битком набитом детьми и пропитанном горячим душком
кинолакомства - жареных кукурузных зерен. Всходила желтая луна над
мурлыкающим гитаристом в нашейном платке; он поставил ногу на сосновое
бревно и пощипывал струны, и я - совершенно невинно - закинул руку за плечо
Лолиты и щекой приблизился к ее виску, как вдруг - две ведьмы за нами стали
бормотать престранные вещи - не знаю, правильно ли я понял, но то, что я
наполовину расслышал, заставило меня снять с нее мою ласковую руку, и,
конечно, остальная часть фильма прошла для меня в тумане.
(***)
---------------------------------------------------------------
В английской версии после этих слов следует непереведенный автором
абзац. Подробнее см http://www.izvestia.ru/culture/article29506/
Еще одна встряска, помнится, была связана с городком, который мы
пересекали ночью, на обратном пути. Миль за двадцать до того я сказал ей,
что школа, в которой она будет учиться в Бердслее -- довольно высокого ранга
заведение без совместного обучения и без современного вздора, после чего Ло
обратилась ко мне с одной из тех свойственных ей возмущенных речей, где
мольба и оскорбления, самоутверждение и лицемерие, злостная вульгарность и
детское отчаяние сплетались в раздражительное подобие логики, толкавшее меня
на подобие объяснения. Опутанный ее дикими словами (хорошенькая
возможность... я была бы дурочкой, если бы приняла твое мнение всерьез...
сволочь... ты не можешь командовать мной... я презираю тебя... и так далее),
я ехал через спящий город со скоростью в пятьдесят миль в час, не прерывая
ровного шоссейного хода, и тут двое патрульщиков направили свой прожектор на
машину и приказали мне съехать на обочину. Я шикнул на Ло, которая
автоматически продолжала нести околесицу. Мужчины всмотрелись в нас с
недоброжелательным любопытством. Вдруг вся переливаясь ямочками, она
улыбнулась им так сладко, как никогда не улыбалась моей орхидейной
мужественности; ибо в некотором смысле моя Ло боялась закона еще больше, чем
я -- и когда добрые патрульщики простили нас, и мы подобострастно поползли
дальше, ее веки опустились и затрепетали -- она изображала полное
изнеможение. (Перевод Александра Свирилина. svirilin(a)mail.ru)
---------------------------------------------------------------
Тут мне приходится сделать странное признание. Вы будете смеяться - но
если сказать всю правду, мне как-то никогда не удалось в точности выяснить
юридическую сторону положения. Не знаю его до сих пор. О, разумеется,
кое-какие случайные сведения до меня дошли. Алабама запрещает опекуну менять
местожительство подопечного ребенка без разрешения суда; Миннесота, которой
низко кланяюсь, предусматривает, что если родственник принимает на себя
защиту и опеку дитяти, не достигшего четырнадцатилетнего возраста, авторитет
суда не пускается в ход. Вопрос: может ли отчим обаятельной до спазмы в
груди, едва опушившейся душеньки, отчим всего с одномесячным стажем,
неврастеник-вдовец с небольшим, но самостоятельным доходом в настоящем, и с
парапетами Европы, разводом и сидением в нескольких сумасшедших домах в
прошлом, может ли он считаться родственником и, следственно, естественным
опекуном? И если нет, должен ли я, смею ли я, оставаясь в пределах
разумного, уведомить какой-нибудь отдел Общественного Призрения и подать
прошение (как это собственно подают прошение?) и допустить, чтобы
представитель суда расследовал быт кроткого, но скользкого Гумберта и
опасной Долорес Гейз? Из многочисленных книг о браке, растлении и
удочерении, в которые я, таясь, заглядывал в публичных библиотеках больших и
малых городов, я ничего не вычитал, кроме темных намеков на то, что
государство - верховный опекун девочек в нежнейшем возрасте. Пильвен и
Запель, если правильно я запомнил их имена, авторы внушительного труда о
брачных законах, совершенно игнорировали отчимов с сиротками, оставшимися у
них на руках и коленях. Лучший мой друг, выпущенная ведомством социального
обеспечения монография (Чикаго, 1936 г.), которую ни в чем не повинная
старая дева выкопала для меня с большим трудом из пыльных глубин
библиотечного склада, утверждала следующее: "Не существует такого правила,
чтобы всякий несовершеннолетний должен был иметь опекуна; роль суда
пассивная, и он только тогда приходит в действие, когда положение ребенка
явно становится угрожающим". Я пришел к заключению, что человек назначается
опекуном только после того, что он выразит торжественное и формальное
желание сделаться оным; но целые месяцы могут пройти, пока его вызовут на
слушание его дела и позволят ему отрастить пару сизых крыл, приличных его
чину, а между тем прекрасное демонское дитя законом предоставляется самому
себе, что в сущности и относится к Долорес Гейз. Затем слушается дело.
Два-три вопроса со стороны судьи, два-три успокоительных ответа со стороны
адвоката, улыбки, кивок, моросящий дождик на дворе, - и утверждение в
должности сделано. И все-таки я не дерзал. Не соваться, быть мышью, лежать,
свернувшись в норе! Суд начинал развивать судорожную деятельность только
тогда, когда впутывался денежный вопрос: два корыстных опекуна, обокраденная
сирота, третий - еще более зубастый - участник... Но в данном случае все
было в совершенном порядке, давно сделан был инвентарь, и небольшое
материнское наследство ждало в полной неприкосновенности совершеннолетия
Долорес Гейз. Благоразумнейшим курсом, казалось, было воздержание от подачи
прошения. Да, но не вмешается ли какая-нибудь организация, вроде
Человеколюбивого Общества, если буду держаться слишком тихо?
Дружески настроенный Фарло, который был чем-то вроде судебного ходатая
и мог бы, вероятно, дать солидный совет, слишком был занят раковым
заболеванием жены, чтобы сделать больше того, что обещал, а именно -
продолжать заботиться о тощем имуществе Шарлотты, покуда я не оправлюсь,
весьма постепенно, от потрясения, произведенного на меня ее смертью. Я
твердо внушил ему, что Долорес - моя незаконная дочь, и поэтому не мог
ожидать, чтобы он вчуже интересовался положением. Как читатель успел,
вероятно, смекнуть, делец я никудышный; но, конечно, ни лень, ни незнание не
должны бы были помешать мне искать профессиональной подмоги на стороне.
Останавливало меня ужасное чувство, что, коли стану приставать к судьбе и
стараться обосновать и осмыслить ее баснословный подарок, этот подарок будет
вдруг отнят у меня, как тот чертог на вершине горы в восточной сказке,
который исчезал, лишь только тот или иной покупатель спрашивал сторожа,
отчего это издали так ясно виднеется полоска закатного неба между черной
скалой и фундаментом.
Я подумал, что в Бердслее (где находится Бердслейский Женский
Университет) я наверное отыщу те справочники, с которыми мне еще не удалось
ознакомиться, как например, трактат Вернера "Об американском законе
опекунства" или некоторые брошюры, издаваемые Детским Бюро. Я решил, кроме
того, что для Лолиты все будет лучше, чем деморализирующее безделье, в
котором она пребывала. Мне удавалось заставить ее оказать мне столько
сладких услуг - их перечень привел бы в величайшее изумление
педагога-теоретика; но ни угрозами, ни мольбами я не мог убедить ее
прочитать что-либо иное, чем так называемые "книги комиксов" или рассказы в
журнальчиках для американского прекрасного пола. Любая литература рангом
чуть выше отзывалась для нее