Оцените этот текст:


     Поверхностному уму может показаться, что автор этой статьи
находится в  более  выгодном  положении,  чем  любой  советский
критик,  который, живо чувствуя классовую подоплеку литературы,
проводит  отчетливую  черту  между  литературой  буржуазной   и
пролетарской.  Мое преимущество перед ним как будто заключается
в том,  что  я  совершенно  несознательный  элемент,  не  питаю
никакой  классовой  ненависти  к  людям,  живущим лучше меня, к
золотозубому биржевику, хлещущему  с  утра  шампанское,  или  к
упитанному швейцару, состоящему,-- как, впрочем, все берлинские
швейцары,--  в  коммунистическом  ордене,--   а   посему   могу
подходить  к политике, философии, литературе без буржуазных или
иных  предрасположении.   Однако   проницательный   и   честный
советский критик ответит, что человеческий, внеклассовый подход
к вещам -- абсурд  или,  точнее,  что  самая  беспристрастность
оценки   есть   уже  скрытая  форма  буржуазности.  Утверждение
чрезвычайно  важное,  ибо  из  него  следует,  что  выдержанный
коммунист,  потомственный  пролетарий,  и несдержанный помещик,
потомственный дворянин, по-разному  воспринимают  простейшие  в
мире  вещи  --  удовольствие  от  глотка холодное воды в жаркий
день,  боль  от  сильного  удара  по  голове,  раздражение   от
неудобной обуви и много других человеческих ощущений, одинаково
свойственных всем смертным. Напрасно я стал бы утверждать,  что
ответственный   работник   чихает   и   зевает   так   же,  как
безответственный буржуа; не я прав,  а  советский  критик.  Все
дело в том, что классовое мышление -- некая призрачная роскошь,
нечто высоко духовное  и  идеальное,  единственное,  что  может
спасти    от   понятного   отчаяния   пролетарского   человека,
анатомически устроенного по буржуазному образцу  и  обреченного
не   только   жить  под  буржуазной  синевой  неба  и  работать
буржуазными пятипалыми руками, но и носить в себе до конца дней
того  костлявого  персонажа,  которого  буржуазные ученые зовут
буржуазным словом "скелет".
     И  вот  получается  любопытная  вещь:  как Марксово учение
приобретает   вдруг   оттенок   необычайной   духовности    при
сопоставлении   его   с   низкой  буржуазной  анатомией  самого
марксоведа, точно так же и советская литература по сравнению  с
литературой  мировой  проникнута  высоким  идеализмом, глубокой
гуманностью, твердой моралью. Мало того:  никогда  ни  в  одной
стране  литература  так  не  славила добро и знание, смирение и
благочестие, так не ратовала за нравственность, как это  делает
с  начала  своего  существования советская литература. Если уже
искать  слабую  аналогию,  то  нужно  обратиться  к   невинному
младенчеству  европейской литературы, к тому весьма отдаленному
времени,   когда   разыгрывались   бесхитростные   мистерии   и
грубоватые  басни.  Черти с рогами, скупцы с мешками, сварливые
жены, толстые мельники и пройдохи дьяки -- все эти литературные
типы  были  до крайности просты и отчетливы. Моралью кормили до
отвала, суповой ложкой. Разглагольствовали  звери  --  домашний
скот  и  лесные  твари,--  и  каждый  из  них  изображал  собой
человеческий атрибут, был символом порока или добродетели.  Но,
увы,  литература не удержалась на этой дидактической высоте, ее
грехопадением была первая любовная песня.

     К   счастью,   нет  никаких  оснований  предполагать,  что
советская литература в скором времени свернет  с  пути  истины.
Все  благополучно, добродетель торжествует. Совершенно неважно,
что  превозносимое  добро  и  караемое  зло  --  добро  и   зло
классовые.   В   этом   маленьком  классовом  мире  соотношения
нравственных сил и приемы борьбы те же, что и в  большом  мире,
человеческом.  Все знакомые литературные типы, выражающие собой
резко и просто хорошее или худое в человеке (или  в  обществе),
светлые  личности,  никогда  не  темнеющие,  и темные личности,
обреченные на беспросветность, все эти  старые  наши  знакомые,
резонеры,  элодеи, праведные грубияны и коварные льстецы, опять
теснятся на страницах советской книги. Тут и отголосок  "Хижины
дяди  Тома",  и  своеобразное  повторение  какой-нибудь темы из
старых приложений к "Ниве" (молодая княжна увлекается отцовским
секретарем,     честным     разночинцем     с    народническими
наклонностями), и искание розы без  шипов  на  торном  пути  от
политического  неведения  к  большевицкому  откровению, и факел
знания, и рыцарские приключения, где Красный  Рыцарь  разбивает
один  полчища  врагов. То, что в общечеловеческой литературе до
сих  пор  так  или   иначе   еще   держится   в   произведениях
высоконравственных  дам  и  писателей  для  юношества  и будет,
вероятно, держаться до  конца  мира,  повторяется  в  советской
литературе как нечто новое, с апломбом, с жаром, с упоением. Мы
возвращаемся к самым истокам литературы,  к  простоте,  еще  не
освященной вдохновением, и к нравоучительству, еще не лишенному
пафоса. Советская литература несколько напоминает  те  отборные
елейные библиотеки, которые бывают при тюрьмах и исправительных
домах для просвещения и умиротворения заключенных.
     Имена  не  запоминаются,  имен  нет.  Матрос в изображении
писателя второго сорта и матрос в  изображении  писателя  сорта
третьего  ничем  друг от друга не отличны, и только обезумевший
от  благонамеренности  пролетарский  критик  может  там  и  сям
выскоблить   ересь.  В  этой,  в  лучшем  случае  второсортной,
литературе (первого сорта в продаже нет)  тип  матроса  так  же
отчетлив,  как,  скажем,  старинный  тип простака. Этот матрос,
очень   любимый   советскими   писателями,   говорит    "амба",
добродетельно   матюгается   и   читает   "разные  книжки".  Он
женолюбив, как всякий хороший, здоровый парень, но иногда из-за
этого  попадает  в сети буржуазной или партизанской сирены и на
время  сбивается  с  линии  классового  добра.  На  эту  линию,
впрочем, он неизбежно возвращается. Матрос -- светлая личность,
хотя и туповат. Несколько похож на него тип "солдата" -- другой
баловень   советской  литературы.  Солдат  тоже  любит  тискать
налитых всякими соками деревенских  девчат  и  ослеплять  своей
белозубой  улыбкой  сельских  учительниц.  Как и матрос, солдат
часто попадает из-за бабы  впросак.  Он  всегда  жизнерадостен,
отлично   знает   политическую   грамоту   и   щедр  на  бодрые
восклицания,  вроде  "а  ну,  ребята!".  Мужики  избирают   его
председателем,  причем какой-нибудь старый крестьянин неизменно
ухмыляется в бороду и  одобрительно  говорит:  "здорово  загнул
парень"  (т.  е.  старый  крестьянин  прозрел). Но популярность
матроса и солдата ничто перед популярностью  партийца.  Партиец
угрюм,  мало  спит,  много  курит,  видит  до поры до времени в
женщине товарища и  очень  прост  в  обращении,  так  что  всем
делается  хорошо  на  душе  от  его  спокойствия,  мрачности  и
деловитости. Партийная мрачность,  впрочем,  вдруг  прорывается
детской  улыбкой  или  же  в  трудном  для  чувств положении он
кому-нибудь  жмет  руку,  и  у  боевого  товарища  сразу  слезы
навертываются  на  глаза.  Партиец редко бывает красив, но зато
лицо у него точно высечено из камня. Светлее этого типа  просто
не  сыскать. "Эх, брат",-- говорит он в минуту откровенности, и
читателю дано одним  глазком  увидеть  жизнь,  полную  лишений,
подвигов   и   страданий.   Его  литературная  связь  с  графом
Монтекристо или с каким-нибудь  вождем  краснокожих  совершенно
очевидна.
     Такой    ответственный    работник    не   моется   вовсе.
Ответственная работница, о которой речь дальше, брызжет себе  в
лицо  водой, и туалет окончен. Беспартийный обтирается холодной
водой. Спец буржуазного происхождения обтирается  не  водой,  а
одеколоном,  следуя  воскресному  роскошествованию Чичикова. Ни
один из типов, излюбленных советскими писателями, не  знаком  с
ванной,  и  этот  аскетизм  находится  в  связи с тем известным
отвращением, которое  стыдливая  добродетель  искони  питает  к
мытью.
     Прогуливаясь  далее  по  галерее  литературных образов, мы
встречаем тип старшего рабочего  (или  иногда  чиновника).  Это
человек с говорком, с лукавинкой. Писатель
     делает его беспартийным только для того, чтобы разоблачить
мнимую или поверхностную партийность иных ребят -- мошенников и
хулиганов.  "Зачем  мне  в  партию,--  говорит  он,--  я  и так
большевик.  Дело  не  в  обрядах,  а  в   вере".   Другой   тип
беспартийного  (тот,  который  обтирается  холодной  водой)  --
личность подозрительная -- из бывших интеллигентов, белая кость
из  него  так  и  прет.  Его  изобличают и гонят в шею, или же,
благодаря  женщине,  добродетельной   коммунистке,   он   вдруг
начинает  понимать  свое  ничтожество. Он собой открывает серию
злодеев. Вот, например, кулак (почему-то чаще всего мельник). У
него  толстый  живот,  он  хитер  и жаден, сперва эксплуатирует
бедняков, а затем, когда, как  гром  Господень,  настигает  его
революция, он примыкает к кадетской партии, довольно бесстрашно
-- в своей  грешной  слепоте  --  ругает  в  лицо  большевиков,
пришедших  реквизировать  у  него  муку  и  мельницу, и должным
образом гибнет от удара штыка в его толстый живот. А вот  птица
покрупнее   --   спец   или   председатель  треста,  живущий  в
великосветской обстановке с женой, кричащей на  прислугу,  и  с
канарейкой,  поющей  на  кухне.  Опустившись  еще ниже, находим
старую  графиню.  Старая  графиня  говорит   "мерси",   жеманно
кланяется  и  пьет  чай,  отставив  мизинец.  Изредка  мелькают
белогвардейские сангвиники, генералы,  попы  и  т.  д.  Достоин
внимания  и  тип  интеллигента  --  профессор  или музыкант. Он
скучноват, страдает разными болезнями, слабоволен  и  с  тайной
завистью  смотрит на своих детей, вступивших в коммунистический
союз молодежи. Политически он в худшем случае меньшевик.
     Еще  проще  обстоит  дело  с  типами женскими. У советских
писателей  подлинный  культ  женщины.  Появляется  она  в  двух
главных  разновидностях:  женщина  буржуазная,  любящая  мягкую
мебель и духи и подозрительных  спецов,  и  женщина-коммунистка
(ответственная   работница  или  страстная  неофитка),--  и  на
изображение ее уходит добрая половина советской литературы. Эта
популярная  женщина  обладает эластичной грудью, молода, бодра,
участвует в  процессиях,  поразительно  трудоспособна.  Она  --
помесь   революционерки,  сестры  милосердия  и  провинциальной
барышни. Но кроме  всего  она  святая.  Ее  случайные  любовные
увлечения  и  разочарования  в  счет не идут; у нее есть только
один жених, классовый жених -- Ленин.
     Нетрудно  представить  себе,  какая,  при  наличии  данных
типов, может получиться фабула. Если, говоря на  метафизическом
советском  языке,  установка  в  романе  на пол, то вскрывается
отношение героини к матросу, к солдату, к бедняку, к кулаку,  к
сомнительному  специалисту  и  к  ее  надушенной  сопернице  --
супруге специалиста. Как и простоватый, но все же святой матрос
иногда  невольно  грешит  против  класса  в  своем здоровом, но
неосмотрительном увлечении буржуазной женщиной,  так  и  святая
героиня  --  Катя  или  Наталья  --  бывает  иногда  введена  в
дьявольское заблуждение, и предмет ее нежных забот  оказывается
еретиком. Но, как и матрос, героиня находит в себе силы разбить
козни лукавого и вернуться в лоно класса. Партиец  застреливает
недостойную    возлюбленную,    комсомолка   на   другом   углу
застреливает  недостойного  поклонника.  Другой  тип   романа--
обличительный:  проворовавшихся  чиновников  постигает  суровая
кара,  или  мрачный  ответственный  работник  тонко   вскрывает
страшную  ересь,  сокрытую  в соблазнительных речах и действиях
беспартийного. Еще показывается молодежь --  какою  она  должна
быть  и какою быть не должна, а не то сельский учитель прилежно
ищет истину и находит ее в коммунизме. Писатели  получше  любят
тему  неверующего  интеллигента  на  фоне  радостной  кумачовой
советской жизни.
     Торжество добродетели полное -- по всему фронту, выражаясь
опять на соответствующем языке. Если попадается ересь,  то  для
мирянина  это  неощутимо,  и  нужно быть пролетарским критиком,
искушенным в этих высоких материях, чтобы найти  тайную  печать
дьявола.  Я  умышленно не касаюсь того, хорошо ли или плохо это
служение добродетели. Меня только занимает вопрос -- стоило  ли
человечеству в продолжение многих столетий углублять и утончать
искусство писания книг,-- и русские писатели работали над  этим
немало,--  стоило  ли  и  стоит  ли трудиться, когда так просто
вернуться к давным-давно забытым образцам, мистериям и  басням,
вызывающим,  быть  может,  зевоту  у простого народа, но зато с
должной  силой  восхваляющим  добродетель  и  бичующим   порок?
Давайте  лучше,  господа,  захлопнем  наши  грешные, буржуазные
книги, вытащим праведного советского цензора  из  его  скромной
кельи,  ему  тесно  в  его классовом мирке, он достоин большего
простора...  Давайте   вытащим   его,   дадим   ему   всемирные
полномочия,  пускай  он -- с твердостью фильмового режиссера --
направляет нас на путь добра, беспощадно карает  зло,  обличает
взяточничество,  лицемерие,  гордыню  человеческую  и  на  фоне
брезжущей зари соединяет в дивном поцелуе уста простой  девушки
и благочестивого парня. А вы, талантливые грешники,-- молчок!

---------------------------------------------------------------
     Впервые: "Руль" (Берлин), 5 марта 1930 г.


Last-modified: Mon, 12 Jan 1998 19:50:16 GMT
Оцените этот текст: