ала
спорить.
     - Я  не понимаю! - Ив стоял  на своем.- Что  из этого следует?  Чего не
надо? Бастовать вообще  - или  бастовать так,  чтоб не остаться  у разбитого
корыта?  Партия говорит, что одними экономическими  требованиями  ничего  не
добьешься.  Надо брать  быка  за  рога и делать это немедленно.  Русские вон
денег  не  просили, а взяли  власть в свои руки и выгнали хозяев  к такой-то
матери - так у них, кажется, говорится.
     - А на какие шиши  жить при этом? - Дени был  самый большой оппортунист
во всей этой компании.  По  этой причине он не  был принят в члены партии, а
все ходил в кандидатах. Ив терпеть его не мог и то и  дело спрашивал у Жана,
на каком  основании  Дени  ходит  на  собрания ячейки, но Жан стоял за  Дени
горой: они не первый год ходили в приятелях.
     - Партия поможет,- пообещал Ив.- В прошлый раз суп раздавали.
     - Ну если  суп  только,-  неопределенно протянул Дени.- Гороховый? -  и
невпопад засмеялся.
     Ив разозлился.
     -  Еще и  сэндвичи  были!  Знаете, сколько  денег нужно,  чтоб  каждому
забастовщику выдать по сэндвичу?!  Это ж наши деньги, пролетарские! У нас их
немного  - хорошо  Россия помогает сколько может.  Хотя они сами сейчас не в
лучшем  положении.  Вся капиталистическая  Европа против  них  -  и  ничего,
держатся! Потому что не  считают, как мы, что во  что  обойдется, а  сначала
действуют, а потом считают убытки! - Рабочие на  противоположном конце стола
поникли,  приниженные,   головами.   Они  любили   Россию:  за  воображаемое
исполнение их надежд и  мечтаний,  но  когда все время тычут в глаза одним и
тем же примером, симпатий поневоле убавляется.- И потом!  - продолжал Ив, не
замечая,  как  всякий догматик,  обратного  действия  своих слов.- Почему мы
говорим только  об экономических требованиях? Первое мая - это прежде  всего
политический  праздник, и мы  должны провести  его  под флагом  политических
лозунгов и требований. Сакко и Ванцетти - вот наши герои сегодня, мы  должны
воздать должное им и напомнить всем о пролетарской солидарности!
     - Нас уговаривать не надо.- Жан был недоволен тем, что Ив берет на себя
ведение  собрания: для этого  был  он,  секретарь, избранный ячейкой.- Мы за
рабочую солидарность - иначе бы и ноги нашей здесь не было. Верно, Мишель? -
обратился он  для  разрежения атмосферы к хозяину кафе,  который недоверчиво
прислушивался к тому, что говорил Ив: времена были крутые, и то, что тот так
легко пускал на  ветер, с такой же легкостью подпадало  под статьи  закона.-
Что ты кислый такой?
     - Да не пьете ничего - поэтому. Вино киснет, и я с ним вместе.
     - Это ты не  напрасно - мы свое наверстаем,-  успокоил его Жан.- Не зря
рядом с этими  бочками  сели: чтоб  не забывались.- Его  друзья оживились  и
заулыбались: вино  возвращало их к бренному существованию и уводило прочь от
метафизики.- А ты что написала? - обратился он с той же увеселительной целью
к падчерице.- Мы о тебе совсем забыли.
     - Все! - примерной ученицей отвечала та.- У нас в школе учителя говорят
быстрее.
     - И ты за ними записываешь?
     - Запоминаю - потом записываю. Так короче получается. И понятнее.
     - Ладно. Дома посмотрю, что ты там настрочила.
     -  Я б тоже хотел взглянуть,- вмешался  ревнивый Ив.-  Прежде,  чем это
пойдет наверх.
     -  Вот мы отчет составим, тебе  покажем, а  пока пусть работает,- и Жан
распустил собрание. Последнее слово оставалось за ним - он ревниво следил за
этим и не  давал Иву поблажек.-  Иди домой,- сказал он Рене.-  А мы  немного
задержимся. Скажи матери, что ненадолго...
     - Ну и как тебе наше собрание?  - спросил он, когда чуть-чуть  навеселе
явился домой к вечеру. Голос его был благодушен - чтоб не сказать приветлив.
     - Понравилось,- сказала Рене.
     - Отчет составила?
     - Написала. Будете читать?
     - Нет, конечно. Что я, не помню, что говорили? А чем тебе понравилось у
нас?
     - Думали о других. О себе не говорили.
     - Разве?..- Жан думал иначе, но возражать не стал.- А бастовать надо?
     -  Надо.  Хозяев  надо  учить.  Чтоб  не  зарывались.  Пусть делятся  с
другими.- Рене была неумолима: тот, у кого нет своего, легко раздает чужое.
     Жану это почему-то  тоже не  понравилось, он почувствовал намек на иные
обстоятельства, но снова не подал виду.
     - Видишь, какая ты  способная... Ладно. Будешь у нас за протоколиста. И
за  ходячий справочник тоже...- И  Рене  не поняла,  звучит ли в  его словах
похвала или издевка. Но и то, что он перестал  осуждать  ее в открытую, было
для нее победой.


        4
     Дальше -  больше. Рене  оказалась  ценным прибретением для ячейки.  Она
умела не только записывать речи других, но и разбираться в трудных текстах.
     Партия   требовала  от  своих  членов  штудирования   классиков  -  как
посредством самообразования, так и через  общее чтение в  партийных вечерних
школах. Жан  и его приятели уже одолели "Манифест коммунистической партии" -
с  его  блуждающим по  Европе призраком. И это  было непросто,  хотя в целом
доступно,   но  сверху   затем   спустили   "Происхождение  семьи,   частной
собственности и государства", и  тут-то  все стали в  тупик: с какой стороны
подойти к этой глыбе и как за нее взяться. В руководстве Парижского региона,
видно, сидел педант из  интеллигентов, считавший, что надо начинать с нуля -
с Адама и дня мирового творения. Он даже сказал Жану, чтоб его подбодрить:
     - Читается, как роман. Я вчера листал до полуночи...- И  Жан взял книгу
со смешанным чувством страха и уважения...
     С  одной  стороны,  было,  конечно,  заманчиво  сразу,  в  один  заход,
покончить  с семьей, с частной собственностью  и государством, чтоб потом  к
ним не возвращаться, с другой...
     - Мудрят  наверху,-  пожаловался Жан,  сидя  вечером  в узком  семейном
кругу,  к которому присоединилась уже четырехлетняя Жанна.  Он  обращался  к
Жоржетте, но рикошетом метил в падчерицу.- Энгельс этот. Видно, тот еще гусь
был!  - не  удержался он, отдавая дань своей мятежной натуре.-  Наплел с три
короба  -  ломай  теперь  голову...-  Он  неловко  вытащил  брошюру, которую
приготовил для случая, и посмотрел на Рене, взывая к ней о помощи.
     Рене  в  последнее  время  осмелела  и если не принимала  еще участия в
семейных обсуждениях, то и не сидела уже  скосив глаза  в тарелку. Она ждала
подобных просьб:  так  удачно прошедшая семейный  экзамен  гувернантка ждет,
когда ее снова о чем-нибудь спросят  - чтобы быть готовой еще раз блеснуть и
на все ответить. Жанна на что была мала, и та уловила происшедшую перемену и
теперь,  вместо  того  чтобы докучать  матери, стала  одолевать  расспросами
сестру  - как более дельную и доступную советницу. Рене охотно занималась  с
нею: с тех пор, как она публично объявила, что ей ничего в доме не нужно, ей
стало проще иметь дело  с  ними  со всеми. Только с матерью у нее оставались
кое-какие, понятные в ее возрасте, обиды и недоговоренности.
     - Посмотреть? - спросила она Жана.
     - Посмотри, конечно,- поспешил  сказать  он.- Расскажешь потом. Времени
нет читать  ...- Затем поскучнел, одумался: -  Хотя все равно не знаю, что я
со всем этим делать буду. Надо же будет потом все ребятам рассказать.
     - Я и расскажу,- обещала Рене.- Могу занятие провести. Я делала это уже
с отстающими ученицами.
     Он изумился:
     - Так это в школе, а в ячейке?!
     - Какая разница? - резонно возразила та.- В классе или у вас. Главное -
какая книга...
     Книга оказалась трудной и для нее: слишком много в ней было наворочено.
Она решила  - в соответствии с замыслом  автора  - разбить ее на три части и
ограничиться на первом занятии происхождением семьи,  которая все-таки людям
ближе  и  понятнее. Она  въелась  в текст,  вызубрила наизусть все возможные
сочетания  первобытного свального  греха и  кровосмешения  и  через  три дня
объявила отчиму, что тот может назначать день сходки.
     - Все прочла?! - Жан не поверил ушам.
     - Прочла все, но подготовила только про семью.
     Он засомневался.
     - Это зря. Надо бы все  сразу. Чтоб больше к этой мути не возвращаться.
Второй   раз   не  выдержат,-  пояснил  он,  но  вынужден  был  отступить  и
подчиниться:  - С  другой стороны, и правда:  все  сразу  не получится. Каша
выйдет... Ладно. Соберу я свою бражку...
     Пришло много народу: вдвое-втрое больше  против обычного. Жан оповестил
кого мог лично и повсюду расклеил  написанные от руки афишки,  извещавшие  о
публичном  изучении  работы  Фридриха  Энгельса  и  о  том,  что  его  будет
разъяснять и комментировать Рене Салью. Это была фамилия  отчима, а для Рене
- первый в ее жизни псевдоним. Выгоден он был обоим: ей не нужна была лишняя
огласка,  а  Жану  было  лестно,  что у  него такая  способная  и  грамотная
падчерица.  Члены ячейки пришли с женами и с приятелями,  которые привели, в
свою очередь, супруг и подружек: развлечения в Стене, как уже было  сказано,
были  нечасты,  и народ охотно откликался на каждое. Чтение  великой  работы
состоялось  в  том же  кафе: оно  использовалось  ячейкой  на все лады - как
сменная  площадка в  нынешнем цирке.  Хозяин пришел  по этому поводу в самое
скверное  расположение   духа:  попробовал  выставить  на  прилавок  бутылку
красного, но его тотчас осадили - вино было не к месту и не ко времени. Рене
посадили за отдельный  столик, где она,  по  обыкновению  своему,  аккуратно
разложила брошюру и собственные к ней комментарии, сама же, в ожидании знака
от отчима,  чинила  карандаши и наблюдала за  аудиторией.  Народ кругом  был
простой  и непритязательный;  некоторые пришли прямо с завода, от  них пахло
рабочими  спецовками,  смесью  металлической  пыли  с  машинным  маслом. Она
почувствовала себя  во главе этих работяг: если  не Жанной  д'Арк с мечом  в
руках и  в доспехах на холщовую  рубаху,  то Ариадной, факелом знаний в руке
указывающей дорогу из запутанного лабиринта жизни...
     Она никого в зале не знала, но это не мешает, а скорее помогает лектору
сосредоточиться.  С   одним   она   все  же  была  знакома.   Это  был  Жак,
семнадцатилетний парень  с  их  улицы,- веселый,  с лукавым  круглым  лицом,
которое еще  больше ширилось в  улыбке всякий  раз,  когда  он  обращался  к
понравившейся  ему  девушке,  а  поскольку  нравились ему  все  девушки  без
исключения, то и улыбка, можно сказать, не  сходила с его скул, бескрайних и
любвеобильных. Рене ему тоже  была по душе, и он  не  раз останавливался  на
улице, чтоб поболтать с ней, явно выделяя  ее в этот миг среди  всех прочих.
Рене была серьезная, не расположенная к флирту девушка, и никому в голову не
приходило ухаживать за ней  - одному Жаку все было нипочем, он мог влюбиться
и  в  особу строгого поведения. Рене была признательна ему за это, хотя и не
отвечала ему взаимностью.  Впрочем, в последнее время  (это  было  настолько
известно,  что дошло  и до Рене,  обычно далекой  от  уличных  сплетен),  он
увлекся Жозефиной, приезжей савояркой,  работавшей  на  фабрике под Стеном и
жившей в общежитии. Он пригласил ее на чтение  Энгельса - и сам только из-за
нее и пришел, но Жозефина подвела его, и он сокрушался вслух:
     - Ну что за девушка?! Как что-нибудь попроще: под ручку пройтись или по
бульвару прошвырнуться, так согласна, а как что посерьезнее, так на тебе!..
     На самом деле все было наоборот: Жозефина, искушенная в жизни и в любви
девушка,   наслышанная  о  характере   и   повадках   своего  приятеля,   не
разменивалась  на  мелочи и отказывала  ему именно в  том, что сам он считал
делом самым естественным и незначительным. Именно поэтому он  и позвал ее на
Энгельса:  как  на  нечто  достойное  и  возвышенное,  но  она  и  Фридрихом
пренебрегла, не удостоила его вниманием. Жак был  сильно раздосадован этим и
снова начал поглядывать  на Рене, всерьез думая над тем, чтобы дать отставку
чересчур разборчивой подруге, не являющейся даже на такие свидания, как это.
     - Чтоб я  еще  раз с ней  связался! Ни  на что  рассчитывать нельзя. Не
хочет даже лекцию послушать, ума набраться.
     - Да у нее небось стирка,- сказал сосед.- Им  воду раз в  неделю греют.
Она в общежитии живет?
     - Жозефина?
     - А кто еще? У тебя, гляжу, большой выбор.
     -  Нет  никакого выбора! - соврал  он.- Какая  может быть стирка, когда
такого   человека  изучаем?!  -  и,  приободрившись,  особенно  выразительно
поглядел на Рене, так что та не поняла, относятся ли его чувства к ней или к
Энгельсу.
     Отчим подал  знак. Рене встрепенулась, уткнулась в  лежащие  перед  ней
бумаги, вцепилась в них, как  орел в  жертву, которую забыл  на время, но не
переставал держать в когтистых лапах. Она заранее решила не мудрствовать, но
следовать в  изложении  за автором, который, как известно всякому  читавшему
этот труд,  делил историю человечества на три ступени: дикости, варварства и
цивилизации. Происхождение семьи  терялось  в седине  веков,  но  седины эти
сохранились в отдаленных уголках земли, и это позволило  кое-кому приступить
к их изучению. Рене начала с кровно-родственной семьи у ирокезов. Она широко
пользовалась  дословными цитатами: этому ее учил  преподаватель  литературы,
любивший свой предмет и говоривший, что лучше классиков все равно не скажешь
и что надо лишь читать с хорошо поставленной дикцией:  чтоб выразительностью
интонаций и патетическими переливами в голосе оттенять наиболее важные места
и фразы священного текста.
     - "Здесь все деды и бабки являются друг другу мужьями и женами,- следуя
его  совету, нараспев, приятным  голосом читала  Рене, дружелюбно  оглядывая
слушателей.- Их дети, то есть отцы и матери, и потом дети третьего поколения
-  это третий круг  общих супругов, правнуки -  четвертый. Братья и сестры -
родные, двоюродные  и более далеких степеней родства -  все  считаются между
собой братьями  и сестрами и уже в силу этого - мужья и жены  друг другу"...
Непонятно?  Я  тоже сначала  не  понимала, но  потом все нарисовала и  стало
ясно...- и показала аудитории схемку со множеством стрелок,  направленных  в
разные стороны,  которые скорее запутывали, чем проясняли положение.- Тут, в
общем, все друг другу и супруги и родители. Это пока что стадия дикости...
     Слушателям стало не по  себе, они заерзали и поежились на своих местах.
Все  были  ошеломлены и  обескуражены  выплеснутой  на них  картиной древних
нравов  и, непривычные  к  подобной  гимнастике  ума,  напрочь запутались  в
слишком темных  тогдашних  родственных отношениях. Более всего, конечно,  их
смущало и задевало то, что двенадцатилетняя  девочка так  свободно чувствует
себя  в  этой  безнравственной  стихии: моральное  чувство  не позволяло  им
вникать в ее разъяснения.  Нашелся, правда, один,  совесть  которого была не
столь чиста, как у прочих.
     - Это бывает,- снисходительно и многозначительно сказал  он.- У нас был
один - жил со свой сестрой. Каждый год уродов рожали.
     Это переполнило общую чашу терпения. На него  зашикали как на виновника
всех бед и самого текста, и жена разозлилась первая:
     - Да замолчи ты! Нашел чем хвастать!
     - Я не хвастаю, а к разговору.
     - К разговору! Постеснялся бы докладчицы!
     - Да она сама это говорит. Не слышала что ли? Энгельса  пересказывает,-
на что  жена ничего уже не  сказала:  чтоб не обидеть - не Энгельса: он  был
безнадежно скомпрометирован  своим трудом -  а порядочную на вид девушку, но
мужа наградила длинным памятным взглядом: поговорим, мол, об этом дома.
     Никто более  ничего  не  сказал, но все молча с ней согласились. Доклад
потерял поддержку зала и повис в воздухе - слушали его плохо. Жан заступился
за падчерицу:
     - Что-то вы  слишком быстро  скисли.  Сами  ж говорили,  надо  во  всем
разобраться. Кто  виноват,  что тут, оказывается, такое творилось. А я и  не
знал  ничего. Надо было  это  в  стороне оставить,- с запозданием попенял он
Рене.-  Там  много  всякого.   Кроме   семьи  еще  частная  собственность  и
государство,- уже  с иронией перечислял  он, обретая свойственную  французам
насмешливость.- Скачем по верхам, а с чего началось, не ведаем.
     - Не с потопа же начинать? - усомнился его приятель Дени: он  хоть и не
был  членом  партии,  но  не  пропускал   ни  одного  мероприятия  ячейки  -
присутствовал  на  них  в  качестве  ближайшего  друга Жана  и  оказывал ему
всяческую помощь и поддержку, хотя оба при этом постоянно спорили.
     - А почему нет? - не уступил ему Жан.- Если с него все начинается.
     - С ирокезов? Или как их там?
     -  Ну  да.- Жан  сам не  знал, как звали  древних  многоженцев, но  как
секретарь  ячейки не мог  показать этого.- Первобытные  люди, словом.  Что ж
делать, если у них жены были общие?
     -  Этого не  хватало! - разозлилась  одна из гостий, вспомнив по  этому
поводу распространенные байки о коммунистах.- Скандал какой! Жены общие!
     Ив, присутствовавший  на собрании, вынужден был вмешаться,  чего прежде
не хотел  делать. Он не  хотел и приходить  сюда: для  него чем  больше было
народу, тем невыносимее - но и не придти тоже  не мог: надо же  было кому-то
наблюдать за всем - нелицеприятным, жестким взглядом догматика.
     - Никто не  думает вас обобществлять! - негнущимся, как из кости или из
металла, голосом отрезал он.- Это гнусная клевета на нашу партию! - Но он не
внес успокоения  в смятенные  умы - напротив,  всем стало на душе еще гаже и
муторнее.-  Давай кончай с  этим,- подторопил он Рене, видя, что учеба пошла
по ложному пути.- И поменьше подробностей. Главное - суть дела, эксплуатация
человека человеком.
     -  Так у Энгельса,- защитилась Рене  и  рассказала о нравах, царящих  в
джунглях Австралии. Тут слушатели и вовсе ужаснулись:
     - Кошмар какой! И зачем их поддерживать? Колониалистов этих? Пусть их и
дальше эксплуатируют!
     Это был выпад в сторону Ива, и он вскинулся торчком:
     - Ничего это не значит!  Если они отстали в развитии, то это только  по
вине  эксплуататоров. Колонизаторов  иными  словами.  Не  надо  путать  их с
жителями колоний. Борьба с колониализмом была и остается краеугольным камнем
нашей  политики. Тут слишком много народу,-  выговорил  он  Жану.-  Не  надо
приглашать  всех подряд на такие важные  и  плохо  обговоренные мероприятия.
Женщин  много,-  прибавил  он  вполголоса:  партия  стояла  за  максимальное
вовлечение женщин в общую борьбу,  ему не хотелось прослыть ретроградом,  но
женщин  он,  надо  сказать,  недолюбливал.-  Женщинам  надо  другие  вопросы
ставить. Хотя  и  привлекать их,  конечно,-  прибавил  он,  боясь,  что  его
все-таки неверно поймут и оценят.
     -  Так у нас  женщина  и  занятие  ведет,- развел  руками Жан.- Девушка
вернее. Через пень-колоду, правда, но первый блин, говорят, комом. Может, ты
нам  про частную  собственность  расскажешь?  - попросил он.- Это нам  ближе
как-то. Откуда семьи берутся, это мы, как никак знаем, а вот почему у одного
дом в три этажа с мансардой, а другому жрать нечего - это интереснее.
     -  Ты  себя, что  ль, имеешь  в виду?  - В  Дени  словно  вселился  дух
противоречия.- Что-то я был у тебя на днях - вроде все нормально. Не буду уж
говорить, что у тебя на столе да в буфете.
     - Да уж сделай милость,  не разглашай.- Жан  нисколько не был задет его
выпадом  -  напротив,  был доволен,  что спор  переходит на  шутливый  тон и
заканчивается  на дружеской ноте;  Дени, собственно,  хотел  того  же  и ему
подыгрывал.- Кроме меня другие есть. Кому есть нечего.
     -  Что-то я давно таких не  видел,- продолжал крамольничать тот, целясь
уже  в Ива: он терпеть его не мог и  из-за него, кажется,  не вступал в ряды
партии.- Если только в Австралии.
     Ив  не  мог  вытерпеть столь  открытого покушения  на  коммунистические
принципы.
     -  Не  только там! Во Франции треть населения живет  на грани бедности.
Если кому-то и живется хорошо, это не значит, что всем так! - и поглядел зло
на Дени, которого звал за глаза гнилым социалистом и оппортунистом.
     - А  кто  ее проводил, эту  черту? Она ж все время  едет  -  как  линия
горизонта,- возразил Дени,  но  не  стал спорить дальше: чтоб  не  подводить
приятеля. Ив и этого не снес, выговорил Жану:
     - Ну и друзья у тебя! Провокатор какой-то!
     - Ээ, полегче! - возмутился тот.- Какой он  провокатор? Ты что, Дени не
знаешь?
     - В  России таких вопросов не задавали.- Ив  не унимался,  и глаза  его
зажглись огнем фанатика.-  А взяли  да сообща скинули царя и  капиталистов и
строят теперь у себя рабочее  государство.  Хотя неграмотных там  - половина
населения. Знаете,  какой  там  царит  сейчас  подъем  и воодушевление? - Он
всегда, когда терял верх в споре, начинал говорить про Россию: чтоб подавить
ею оппонентов - вот и  теперь решил поделиться закрытой информацией: -  Наши
товарищи были там  недавно:  присутствовали  на  первомайской  демонстрации.
Неизгладимое, говорят, впечатление!
     Дени усомнился  и  в этом  -  показал  всю глубину своего нравственного
падения:
     - А у нас один говорил: голод там. Жрать нечего. Как в Австралии.
     Говорить этого  не следовало.  Красная  Россия была пробным камнем  для
всякого революционера - подтверждались худшие опасения Ива. Он помолчал.
     - Так может  говорить только враг партии... Как он вообще попал сюда? -
обратился он к Жану через голову Дени: последний уже не существовал для него
вовсе.
     - А как ему  не попасть? - проворчал  Жан, занятый совсем  иным: какими
словами выругает своего приятеля, когда они сядут  за бутылкой  красного.- У
нас вход свободный.
     - Свободный вход,  когда обсуждаются такие  вещи?..-  Ив прищурился: он
давно подозревал Жана в преступном попустительстве оппортунистам.
     -  Какие?!  -  не  выдержал  тот.-  Ирокезы,  что  ли?..  Давай,  Рене,
закругляйся! Не доросли мы еще до Энгельса.
     Рене сидела притихшая. Она не понимала, отчего разгорелись страсти.
     - Я не так что-то сказала?
     - Почему? Все  ты рассказываешь  как надо.  Только мы  разные...- Жан в
последний раз попытался спасти положение:  очень уж не хотелось  ему кончать
занятие на такой ноте.- Нет у тебя  ничего другого,  из  того же Энгельса  -
только позанятнее и чтоб всем понятно было?
     Тут Рене осенило. То ли размышления над Энгельсом навели ее на  это, то
ли  она думала об этом раньше и мысли ее вернулись на  накатанное  русло, но
она сказала:
     -  У  Энгельса нет, а  вот  вы  басню  Лафонтена "Стрекоза  и  муравей"
помните?
     Жан опешил.
     - Помним, конечно. Кто ж ее не знает?
     - Ну и какие мысли у тебя на этот счет? - совсем уже расхрабрилась Рене
и обратилась к нему на "ты". Неделю назад она  прочла эту басню, и теперь ей
не терпелось поделиться с людьми своими соображениями на ее счет.
     Народ приободрился. Скучная  лекция на глазах оживала и обретала второе
дыхание.
     - Что может сказать нам этот Лафонтен? Буржуа  с феодальными замашками?
- пробормотал Ив, но скорее себе под нос, чем вслух: его уже не слушали.
     - Какие мысли? -  Жан покосился на Рене в ожидании каверзы.- Такие  же,
как и у всех. Пела все лето да плясала, делом  не занималась, а зима пришла,
так и есть нечего.  Так  оно бывает  всегда,  когда люди дурака  валяют,  не
работают. Кто дело делает, у того всегда поесть найдется.
     Это можно  было расценить как выпад против коммунистов,  но даже  Ив не
заметил вопиющей мелкобуржуазности  этого  высказывания - настолько очевидно
было  общее  осуждение  бездельницы.  Одна Рене  стала  грудью за  поющее  и
стрекочущее насекомое.
     - А теперь пусть умирает? - недоверчиво и испытующе спросила она.
     - А что сделаешь? - развел руками отчим, теряясь в догадках, но получая
удовольствие  от  происходящего:  в  отличие  от  твердолобого Ива,  который
терпеть не мог неизвестности и неопределенности.- Раньше надо было думать.
     Рене вспыхнула и залилась краской.
     - А я наоборот думаю!
     - Это как?
     - Это басня не про ленивую стрекозу, а про жестокого  муравья!  - Голос
ее  зазвенел  с  особенной  звонкостью:  она  была  склонна  к  патетике   и
экзальтации - особенно  под  воздействием прочитанного.-  Стрекоза  все лето
пела, всех веселила, развлекала, а, как зима пришла, ее на порог не пустили,
не нашли  куска  хлеба!  Надо,  значит,  ко всем артистам  и  художникам так
относиться? На улице их оставлять - умирать от холода и от голода?! Так?!
     - Погоди! - озадачился Жан, не ожидавший такого взрыва страсти.- Почему
художники и артисты?
     -  Потому  что они тоже  только поют  и танцуют,  а настоящего дела  не
делают! Как смотреть и слушать, так всем нравится, а как кусок хлеба подать,
так дверь перед носом захлопывают!..
     Жан уставился на нее.
     - Это все Лафонтен написал? - усомнился он.
     - А  кто  же? - Рене  была безусловно в  этом уверена.- Он  написал как
было, а наше дело - делать из этого выводы.
     Это была уже программа действий - народ зашевелился, завозился на своих
местах, покоренный ее уверенностью и горячностью. До сих пор у них на глазах
совершался семейный диспут - теперь пришла пора высказаться и им тоже.
     - Сама  до всего дошла,- многозначительно произнес один из  гостей,  до
того  глубокомысленно  молчавший.  Рене,  в  пылу  азарта,  решила,  что  ее
упрекают:
     - Сама - и что с того?! Для этого много ума не надо!
     - Ум для всего нужен,- негромко возразил тот.- Даже для того, чтоб того
же Энгельса читать...- И, помолчав,  чистосердечно  признался:  - Но  это ты
ловко  - со стрекозой этой. Если, конечно,  сама выдумала. Я б ни за что  не
догадался. Это ж между строк читать надо.
     - Но с  Энгельсом она не  справилась,- напомнил его  приятель, больший,
чем он, скептик.
     - А что Энгельс?  Немец. Ты что, немцев  не  знаешь? Они ж из  пушек по
деревьям лупят! И  устарел, наверно. А  со  стрекозой -  это да.  Тут совсем
другое дело.- И Жан, радуясь тому, что  все так хорошо закончилось, поспешил
закрыть собрание:
     - Все, ребята, хватит на сегодня. А то у вас все в голове перемешается.
Муравьи с  ирокезами.  Видишь,  как все  сложно  в  жизни? - Это  он сказал,
адресуясь к  ячейке, но  целясь в Ива: тому все в жизни было ясно.- Кажется,
все понятно, а  копнешь  -  выходит, все не так-то  и просто.  Кто  остаться
хочет, пусть гроши готовит. Хозяин наш и без  того кучу денег потерял.- Этим
он решил ублажить владельца  кафе, которому  и Энгельс, и  Лафонтен  пошли в
убыток.  Тот  ободрился,  но понапрасну: лекция не расположила  слушателей к
выпивке, и они гуськом потянулись к выходу...
     Народ остался доволен услышанным.
     -  Видишь,  как  она  вопрос  ставит?  -  сказал  один  из  слушателей,
задержавшийся в дверях и здесь осмелевший: до этого он и слова не вымолвил.-
Муравьи муравьями, а стрекозы - стрекозами! У  каждого  своя канитель, иначе
говоря.
     -  Вот  мы  против  этого и  боремся! Что у каждого своя канитель! - не
выдержал Ив и, не  вдаваясь в подробности этой борьбы, очерченной  им лишь в
самых общих контурах, собрал всердцах бумаги и рывком засунул их в портфель,
с которым никогда не расставался.- С этой вашей разобщенностью!..
     А Жак, сосед  Рене по улице,  словно не  слыша ни того,  ни другого, ни
третьего, произнес в раздумье, не обращаясь ни к кому в отдельности:
     - Голова у нее работает. Как доперла? Говорил  я Жозефине - приходи: не
каждый день такое услышишь.  Молодец, словом!..- Но зато и никогда  потом не
подходил к Рене, не заговаривал и не заигрывал с нею на улице.


        5
     Потом  была  история  с  Мохаммедом, которая  встревожила  Дени, хорошо
относившегося к Рене, но отчима  оставила безразличным или даже  рассердила:
впрочем,  он любил  Рене меньше,  чем его приятель. Обстоятельства дела были
таковы.
     Рене  как-то  сидела в  кафе, после  деловой  части  собрания,  которое
по-прежнему делилось  на  две половины, торжественную и питейную. Жан  был с
Дени  и двумя приятелями.  Они  успели пропустить  по стакану-другому,  и за
столом у  них  было  весело.  За соседним  столиком сидели  трое  работяг  с
шинного, славящегося своими бузотерами.  Эти уже порядочно нагрузились,  и в
глазах у них мелькали известные всем черти.  Видно это было, правда, пока не
всем.а  только  вооруженному  глазу,  но  хозяин,  именно  таким   глазом  и
обладавший, забеспокоился  и заходил  вокруг них  кругами. За  стойкой сидел
араб. Его имя было Юсеф, но все звали его Мохаммед. Так уже повелось, что ко
всем алжирцам в Стене обращались таким именем; это касалось мужчин  - женщин
никак  не  звали, потому  что  они  не  давали  этому  повода. Ему  было лет
шестнадцать,  не больше,  и он,  в отличие от своих старших  и более опытных
сородичей,  охотно  бродил по городу и  искал  общества  французов.  Это был
веселый  простоватый юноша с характерными выпуклыми  белками глаз на смуглом
носатом лице.  Видели его  в кафе довольно  часто,  он всякий раз  заказывал
кофе, но  было  ясно, что приходит  он сюда не  за этим, а чтоб  поболтать и
посмеяться. Некоторые шли ему навстречу.
     - Эй, Мохаммед!
     -  Меня  Юсеф  звать,-  всякий  раз  поправлял   он,   потешая  публику
уморительным произношением.
     -  Ну пусть так. Что всегда кофе пьешь? И утром  и вечером? Выпей  вина
лучше.
     -  Вино нельзя,- не обижаясь, скалился он, довольный тем, что  на  него
обратили внимание.- Коран не позволяет. Кофе только у вас не шибко  крепкий.
У нас в Алжире лучше был.
     Хозяин не любил критики в свой адрес:
     -  Заплати  больше -  будет лучше.  Думаешь, я  не умею восточный  кофе
готовить?
     -  Больше  платить  не  могу.  Могу себе  только полчашечки  некрепкого
позволить. Или чашечку  через  день. Мало платят  очень,- и потешно заморгал
глазами, радуясь, что оказался востребованным...
     Кому-то  это  нравилось,  кому-то  не очень. В  рабочем  Стене  не было
расизма,  но патриоты есть  всюду. Юсефа  разыграли. Он  в этот день  сделал
следующий и роковой шаг: сел как обычный клиент за столик, взял то же кофе -
только заплатил за него на двадцать сантимов больше.
     - Гляди: сияет как кот на печенку,- сказал, не  рискуя, что араб поймет
его, работяга с шинного.- Как дела, белоглазый?
     Юсеф  понял из  всего только то, что речь идет  о  нем,  заухмылялся  и
заулыбался сильнее прежнего.
     - День рождения сегодня. Пришел к друзьям его отметить.
     Те переглянулись и вспомнили:
     - День рождения, а кофе пьешь. Лимонада хоть бы выпил.
     - На лимонад денег  чуть-чуть не  хватает. Платят два франка  в день. А
вам четыре за ту же работу.
     Он взывал  к рабочей  солидарности,  а  натолкнулся  на  стену  глухого
непонимания.
     -  Правда? Кто это, интересно, за четыре  франка работает?..  А мы тебя
угостим.  Раз у  тебя день рождения... Сходи, Жак, к хозяину за лимонадом. А
ты к нам пересаживайся. Со своим стулом...
     Если у Юсефа и возникли сомнения, то их прогнала эта невиданная удача -
посидеть за одним столом с настоящими французами. Простодушный, он поверил и
пересел  к  ним, заранее гордясь  новым знакомством.  Ему  принесли  бутылку
шипучки.  Он  прочел наклейку,  удостоверился в содержимом, попробовал - ему
понравилось  - и выпил под их уговоры и подначки один за другим два стакана,
после чего картинно, как пьяница, утерся широким рукавом. Этот жест особенно
понравился соседям.
     - Гляди! И утираться научился! Понравился лимонад?
     - Очень! - И Юсеф снова утерся - на этот раз уже им в утеху.
     - Будешь пить теперь?
     - Буду. Если недорого.
     - Франк за бутылку. Как раз твоя ставка... Знаешь хоть, что пил ты?
     -  Знаю, конечно! Лимонад французский!  У нас  тоже  есть -  только для
буржуев! - Он ввходил в роль шута, но его быстро опустили на землю.
     - Жди... Сидр ты выпил. Вино яблочное. Чуть-чуть разбавили только!..- и
в открытую загоготали, ничем больше не сдерживаемые.
     - Зачем вы так?! - запоздало возмутился Дени, сидевший возле Жана. Он и
прежде послеживал за тем, что происходило  за соседним столом, но делал  это
не слишком внимательно и не  доглядел главного.- Нашли над кем смеяться! А я
смотрю, что-то у них не так, прилично слишком!..- но было уже поздно.
     Трудно передать, что  стряслось с бедным  Юсефом. В него словно ударила
молния -  лицо его перекосилось и исказилось,  он бросился в угол, засунул в
рот  два пальца,  чтобы исторгнуть  богохульную  жидкость,  но его луженый и
цепкий желудок, раз вобрав в себя что-то, не торопился с  ним  расставаться.
Между тем шипучий хмель начал действовать. То ли от гнева и расстройства, то
ли от  непривычки  к алкоголю, но Юсеф вернулся  к столу  на  шатких  ногах,
покачиваясь.
     - Что делать теперь?! - сокрушался он.- Поститься надо месяц, чтоб себя
очистить! А как работать? Не емши!..
     -  Салом  свиным  закуси,-  проворчал  один  из   его   врагов.-  Авось
очистишься.
     -  Сами вы свиньи! - возопил Юсеф, вне себя  от ярости.- Сами в церковь
не ходите!..- и перешел на арабский: видно, то,  что следовало за этим, было
не для ушей французов. Это  особенно насторожило его недоброжелателей: чужая
речь  в родном  кафе - оскорбление  национального  достоинства.  Они подняли
головы и приготовились к драке. Дени переглянулся с товарищами.
     -  Надо  кончать  с  этим.-  В  неписаные  обязанности  членов  ячейки:
поскольку  она  обосновалась  в  кафе  -  входило  слежение  за  порядком  и
недопущение подобных эксцессов.- Что пристали к нему? - сказал  он одному из
шутников.- Он же верующий. Пришел к вам в день рождения...
     - А и хрен с ним,- припечатал  тот.- Что он за стол уселся - кофе пить?
За стойкой места не было?..
     - Что за народ? - обратился в  никуда Дени, но не стал распространяться
на эту опасную для всех стран и народов тему, оборотился к своему столу: - А
ты  говоришь, колониалисты.- Потом  к хозяину: - Может,  он  в каморке твоей
побудет? Там,  где  мы заседаем? - Но хозяин не  захотел  слыть покровителем
арабов  и отказался  приютить  Юсефа  даже на короткое  время - сослался  на
опасное соседство винных  бочек,  испарения  которых  будто бы  ухудшат  его
состояние.- Да, я знаю, ты известный дипломат - всегда найдешь что сказать,-
отчитал его  Дени и снова обратился к товарищам.- Что делать? Надо домой его
вести - добром это не кончится...
     Юсеф по-прежнему бесновался, но уже не вслух, а молча: крутил головой и
вращал белками глаз, вспоминая жгучую обиду.
     - Здесь его оставлять  нельзя,- сказал  и Жан.- Не то война начнется. С
колониями. Сходи с ним. Проводи до дому.
     - А что толку? Еще хуже. Скажут, так напился, что домой привели.
     - Я провожу!  - вызвалась  Рене.-  Мне не скажут.-  Душа  ее кипела  от
негодования.  Она  едва   не  влюбилась   в  Юсефа   -  если  можно  назвать
влюбленностью обуявшее ее душу сочувствие.
     - А тебе это зачем? - спросил недоверчиво отчим.
     - А что они человека обижают?!  - завелась она.- Оттого, что он другого
цвета?..- За соседним  столом подняли головы,  собрались сказать что-то,  но
смолчали из уважения к Жану и его товарищам.
     - Да  кожа у него такая  же, как  у тебя.  Только загорелая,- проворчал
Жан.-  Одна  ты с ним не пойдешь, это ясно. Делать тебе там  нечего. Пойди с
ней,  Дени. Вдвоем - это  как раз  то, что нужно.  Девушки они постесняются.
Расскажете, как было дело ...
     Они вдвоем повели Юсефа домой,  на дальние выселки,  где семья занимала
оставленную кем-то лачугу. Юсеф уже тверже держался на ногах: сидровый хмель
недолго  кружит голову, но он был еще нетрезв: снова  стал с кем-то мысленно
препираться и говорить по-арабски.
     - Ну  что  ты скажешь? - слушая его тирады, говорил  Дени, обращаясь  к
Рене и как бы извиняясь  перед ими обоими за всю французскую нацию.-  Чем он
им поперек дороги  стал? Хлеб их заедает? А так всегда. Готовы бастовать  за
Алжир,  которого  в  глаза  не видели,  чтоб хозяев напугать, а как  до дела
дойдет: в кафе им, видишь ли,  потесниться  надо - ни за что не  подвинутся:
места им  мало! Все  мы, Рене, из одного теста: как чужое делить, так мы все
тут, как своим делиться - разбежались. Доброты днем с огнем не сыщешь!..
     Они  отвели  Юсефа  домой.  В  хибаре, занимаемой  его  семейством,  на
крохотном пятачке жили человек шесть, не  меньше. Встретил их глава семьи: в
когда-то белом, теперь порыжевшем от времени бурнусе и в феске, тоже некогда
черной, а ныне посеревшей.  Он был  насмерть перепуган вторжением французов:
растерянное лицо его от страха обмерло и остановилось. Дени с места в карьер
пустился в объяснения и извинения за своих земляков. Он не мог предположить,
что его не понимают: отец Юсефа приехал из тех мест, где знание французского
было почти обязательно.
     -  Он не виноват ни в чем! -  Рене,  как иные, медленно  запрягала,  но
быстро  ехала.- Он к ним  всей душой, а  они его подпоили! -  и даже пустила
слезу  по  этому  поводу:  глаза ее припухли и  подмокли от  гнева  и острой
жалости.
     Эта слеза  добила растерявшегося отца: что же  должно  было произойти с
его  сыном, отчего заплакала  французская девушка? Он  затрясся не на шутку.
Тут, слава богу,  вмешался Юсеф, к этому времени полностью протрезвевший. До
того  он  уважительно  молчал,  не перебивая гостей,-  теперь же  понял, что
дальнейшее промедление подобно смерти.  Он  сказал Дени,  что отец не  знает
французского, и в двух словах разъяснил отцу на арабском, что случилось - то
или не совсем то, было не столь важно. В результате отец,  вместо того чтобы
обругать  и  побить  его,   вздохнул  с  превеликим  облегчением,  поскольку
воображению его рисовались уже совсем иные и жуткие картины. Он  изменился в
лице,  напустил на себя  важности и достоинства  и пригласил гостей  к столу
выпить  зеленого   чаю:   межконфессиональный  и   межнациональный  конфликт
закончился таким образом на миролюбивой, почти идиллической ноте...
     - Видишь,-  говорил  Дени  Рене  по  дороге  к дому.-  Шестеро в  одной
комнате, и один Юсеф работает. А в Алжире, небось, было еще хуже  - раз сюда
приехали.  Надо бы  посочувствовать,  добрым словом  помочь,  а  не бить  по
больному  месту. Боремся все и,  с  борьбой этой, и  других  и  себя сожрать
готовы... А что ты так расстроилась? - сменив тон, спросил он потом.
     - А как же?! - с вызовом в голосе отвечала Рене.
     - Не стоит,- противореча  себе, возразил Дени и поспешил объясниться: -
Все хороши.  Наших тоже понять  можно. Сидят  в  кафе,  наливаются - нет  же
ничего за душою.  Я  арабов  сам не люблю: вечно о  деньгах говорят.  Просто
нехорошо вышло - поэтому и  вмешался... Видишь, я и здесь кругами, как заяц,
хожу,  петли  наматываю.  Нет  во  мне,  как  говорит  товарищ Ив,  прочного
стержня...
     Он хотел обратить все в шутку, но у Рене было другое  настроение, и она
перебила его:
     - Они не у себя дома! И у них нет ничего!
     -  И  тебе поэтому жалко их? Жалеть всех надо, Рене - не одних чужих да
нищих. Иначе на милостыню растратишься. Себе ничего не останется.
     - А мне и не надо! - с вызовом сказала она.- У меня нет ничего!
     - Как так?.. У тебя отец, мать, дом свой?..- и глянул непонимающе.
     - Книги у меня есть,-  уклонилась от прямого  ответа она.- А мне больше
ничего не надо.
     Дени  озадачил этот разговор, он передал  его Жану - тот встретил его в
штыки:
     - Слушай ее больше! Она  не меньше всех, а больше всех  получить хочет!
За  нищих, видите  ли, заступается -  авось, и ей перепадет! Я, Дени, больше
всего на свете не люблю нахлебников, а ей вон и стрекоза по  душе и Мохаммед
этот, которого в три шеи  гнать  надо, потому как он никому тут не нужен. Мы
только морочим всем  голову антиколониализмом этим: не знаем, чем еще страху
на хозяев нагнать!.. На кой он тут, этот Мохаммед? - и поглядел неприязненно
на  товарища. Это злое чувство  было порождено, конечно  же, не  арабом и не
Дени, но кем - этого он не мог сказать и приятелю.- Я ей скажу при случае...
     Теория всеобщего  подаяния его не устраивала, он был ярый ее противник:
не был он и сторонником идеи общего  равенства - во всяком  случае,  в своем
собственном семействе...
     Случай,  о котором  он  говорил, вскоре  представился. Надо отдать  ему
должное, до этого он  скрывался и соблюдал по отношению к Рене приличия.  Ей
даже удалось  уговорить родителей  пойти с  дочерьми в  театр,  а именно - в
"Комеди  Франсэз":  давняя  ее  мечта,  к которой  они прежде  относились со
скептическим недоверием.  Сами они никогда  в театре не бывали,  она же была
однажды  с  классом.  Тогда давали  Расина,  и  спектакль вызвал у нее  бурю
восторга.  Теперь  ей хотелось посмотреть  корнелевского Сида, но  Жан, едва
услыхал о герое-аристократе, весь скривился и сослался на особую занятость в
этот  вечер: успел сделаться дипломатом. Сошлись на Мольере, на "Мещанине во
дворянстве" - почему Жану полюбился именно этот персонаж,  Рене пока что  не
знала. Собирались в театр тщательно и  задолго.  Пошли  вчетвером,  чтоб  не
оставлять   дома  четырехлетнюю   Жанну,   хотя  Рене  знала,   что  полного
удовольствия  с  сестрой  не  получит.  В  фойе театра и,  еще  больше  -  в
шестиярусном зрительном зале,  с  его  позолотой и  красным  бархатом  -  ее
охватил знакомый ей священный театральный трепет, но когда открыли занавес и
по сцене задвигались мольеровские герои,  оказалось, что  смотреть спектакль
лучше все-таки в одиночестве или среди шумных одноклассников, но уж никак не
в  компании  близк