с длинными космами волос, позлащенных встречным солнцем. ЕщЈ Анне сквозь разъЈм в заборе видно, что этот человек дует в духовой инструмент, - наверное, бас, раструб которого тоже дрожит в бронзовых брызгах света. Удивился я не тому, что похожего кадра, вопреки заверениям Анны, у Чехова нету, а тому, что чудился он прежде и мне. Только у воды вместо мужчины - женщина на табурете, и вместо баса - белый шпиц на песке. Я знал только, что у этой женщины - серые глаза, но лица еЈ я ни разу не видел, поскольку она всегда сидела в той же позе, спиной к забору. А любил я еЈ ровно столько времени, сколько длится любовь к вымыслу. Хотя и первая, она оказалась недолгой: вымысел воплотился скоро в тень. Из цветной моей судьбы Анна Сергеевна сбежала в чЈрно-белый фильм, и в нЈм каждому открылось еЈ лицо. Теперь зато я влюбился в артистку. Произошло это из-за Анны Сергеевны, но я еЈ уже забывал, как забывают предательство. Тем более, что у актрисы оказались те же серые глаза. С ней мои отношения закончилась быстрее. Не только по причине нашего незнакомства или плотской грубости с моей стороны, но и вмешательства со стороны соседки, впервые предложившей мне более грубую, но обоюдную любовь. Эта любовь вышла счастливая, ибо зиждилась на расчЈте. На жажде мести. Соседка мстила тоже двоим: мужу и любовнику. Если бы эта повесть была обо мне и Анне Сергеевне с артисткой, я бы рассказывал дальше как, продолжая любить прочих людей, мы всЈ-таки друг друга не предали. С Хмельницкой, однако, вышла иная история. Подозревая, будто изгнанная немочь владела женой из-за тоски по Ялте, а тоска зародилась на политической почве, Богдан продолжал внушать ей, что надо непременно отвоевать Севастополь, поскольку город имеет стратегическое значение. Вернув же его, Россия вернЈт себе не только Ялту, но все крымские курорты. Ни в проницательности Богдана, ни в его любви Анна не сомневалась. Поэтому - в противовес остальному знанию о мире, смутному, - она твЈрдо уверовала, что Севастополь будет принадлежать России. Молодые супруги посещали соответствующие тематические сборища и - в ущерб помощи доценту Гусеву - делали взносы в местный комитет по освобождению Севастополя. Богдан привил Анне уважение и к прочим предметам, в которых разбирался. К метанию ножей, в первую очередь. К рок-группе "Ногу свело", трубач которой, по его словам, родился в одном с ним квартале. Отец трубача тоже убил жену, несмотря даже на то, что та и сама была украинкой. К русским песням, которые любила мать Богдана. О том, что "не могу я тебе в день рождения дорогие подарки дарить, но зато в эти ночи весенние я могу о любви говорить". И о том, что "чайка смело пролетела над седой волной, окунулась и вернулась, вьЈтся надо мной." И ещЈ, что "костры горят далекие, луна в реке купается, а парень с милой девушкой на лавочке прощается". Были и другие песни, но больше всех льстило Анне то, что "там, где цветы, всегда любовь,- и в этом нет сомнений, цветы любви нежнее слов и лучше объяснений, зайдите на цветы взглянуть, всего одна минута - приколет розу вам на грудь цветочница Анюта". Богдан, кстати, так и звал Анну, - Анютой. ЕщЈ он привил ей интерес к книжке о несуществовании инопланетян, чтобы жене было чем крыть легковерных сочинских чайников. Но главное - к настоящей любви. Точнее, к тому, что, дескать, только начинается с бестолковости и угарных ночей, а потом становится ровным и тихим чувством, основанным на взаимной заботе. Хотя Анна по-прежнему грезила ялтинским берегом, а изредка еЈ будоражили и прочие обозначения счастья, включая те, на которые ссылалась из Марселя мать, - она заключила, что еЈ настигла неотступная радость. От этого ощущения Анна, несмотря на скудость средств, так располнела, что приобрела журнал "Космополитан" с инструкцией для похудания. Богдан расстроился. Во-первых, он предпочитал еЈ в теле, а во-вторых, журнал стоил дорого. Она призналась, что еЈ прельстил ещЈ и рецепт по отбеливанию зубов. Рецепт, однако, требовал дальнейших затрат, и Анна сосредоточилась на инструкции. Не сработала инструкция как раз по причине полноты счастья, о чЈм свидетельствует хоть бы то, что вместе с ним Анна Хмельницкая - безо всяких стараний - потеряла восемь килограмм. 12. Из доброты, которую рождает печаль Беда накатилась на неЈ позапрошлой осенью. Так же нечаянно, как и первая волна счастья. Сперва, не оставив записки, повесился доцент Гусев. Не предупредил даже. Богдана это поразило больше, чем Анну, хотя на предыдущей неделе в еЈ присутствии отец, наоборот, швырнул в унитаз сигареты и зарЈкся не курить. Тогда же он просил еЈ добыть ему в техникуме наиболее обстоятельное жизнеописание позднего ГЈте. С усталости на стройке Богдан спутал этого поэта с царским министром Витте - и выразил недоумение, ибо тот занимался путями сообщения, а Анна - пищевым хозяйством. Впервые после выхода на пенсию Гусев обхохотался и напомнил, что ГЈте был не министр, хотя тоже - зажиточный и уважаемый человек. И тоже немец, который родился на территории, ставшей позже частью бывшей ФРГ, но скончался в пункте, вошедшем в состав бывшей же ГДР. Главное, впрочем, теперь уже в другом, рассудил Гусев: ГЈте долго жил, ясно мыслил, писал стихи и влюбился в пенсионном возрасте. В бывшую ученицу! Богдан всЈ равно не понял связи между немцем и пищевым техникумом. ЕЈ, собственно, и не было. Просто поскольку историческую библиотеку переделали в частный диспансер по восстановлению волос, доцент выразил надежду, что часть книг могла осесть в соседнем здании техникума. Об этом Гусев как раз не рассказал, но и без просьбы о ГЈте выражался необычно. Никого, например, не ругал. Ни конкретно, ни даже в целом. Отметил только, что - в отличие от мудрого германского поэта - люди недопонимают ради чего жаждут долголетия. Высказал и другие замечания, которые тоже, как и готовность читать толстые книги, обрадовали Анну оптимизмом, но после его самоубийства, напротив, ввергли в горькое замешательство. Впрочем, больше, чем дочь, Гусев удивил самоубийством Богдана, потому что втайне от Анны попросил тогда у зятя тысячу рублей на зубные протезы. Возвратить долг обещал как только бывшая жена откликнется из Марселя на его недавнее письмо, в котором он в конце концов одобрил еЈ порыв к любви и просил оказать ему финансовую помощь. Доценту не повезло не только с перестройкой. В день похорон с неба лило как из ведра, и поехали на кладбище - в битом автобусе с фанерным гробом - лишь трое: Богдан, Анна и незнакомая им девушка с бледным и мягким лицом. Она была одних с Анной лет, назвалась бывшей студенткой еЈ отца и долго искала потом куда забросить глаза. Позже они у неЈ прослезились. Случилось это когда водитель автобуса, выгружая вместе с могильщиком гроб у размытой дождЈм ямы, поскользнулся на разжиженном грунте и с криком "Бля!" уронил наземь свой конец ящика. Анна тоже всхлипнула и отвернулась. Богдан спрыгнул наземь помогать мужикам, и втроЈм они наспех затолкнули Гусева в неглубокую нишу, которую завалили хлюпкими комьями грязи. На обратном пути Богдан отжимал в автобусе джинсы и рубаху, а девушки следили в окно за тем как ничего кроме дождя вокруг не происходит. Анна упрекала себя за то, что не успела доставить отцу книжку о ГЈте и была с ним всегда неразговорчива. ЕщЈ наказала себе прочесть гЈтевские стихи самого позднего периода. И оглядываясь порой на девушку с мягким, всЈ больше подозревала, что та - никакая не студентка отца. А если и студентка, то всЈ равно лучше, наверное, догадывается отчего Гусев повесился. Хотя теперь это не имело значения. Не имело значения и еЈ имя, но Анна всЈ-таки спросила. Наверно, из доброты, которую рождает печаль. В отличие от лица, имя у неЈ оказалось непростым - Виолетта. Как и место работы - телестудия. 13. Били в голову чтобы было больно В ту же ночь супруги переселились в гусевскую квартиру - и перед сном, разглядывая свою давнюю фотографию на стене против родительской кровати, в которую Анна улеглась с Богданом, она рассудила, что хотя Гусеву было немало лет, он отчаялся рано, ибо через месяц она закончит техникум и могла бы ему помогать. И он жил бы ещЈ и читал умные и толстые книги. Потому что если их все перестанут читать, то... Что же тогда получится? Богдан обнял жену и ответил, что никогда еЈ не предаст. Анна не сомневалась в этом, но всплакнула ещЈ раз, ибо ей стало тогда особенно сладко от богдановой любви и особенно печально из-за смерти отца. Но даже это состояние души не уберегло еЈ от мимолЈтного кадра с серой тоской забора и гудящей радостью солнца, в лучах которого какой-то мужчина выдувал себя в золотой инструмент. Через несколько дней назрела новая беда. Богдан вернулся со стройки с разбитым лицом и пожаловался на боль в том самом месте, где должно было быть ещЈ одно ребро. Потом объяснил, что для столярных отделочных работ в общеславянском народном стиле Цфасман нанял двух громоздких нелегалов, приехавших на заработки из крымской глубинки. Оба со сросшимися бровями, потому что - жлобы и близнецы. Узнав, что Богдан - тоже хохол, но из портового города, они зауважали его и стали матюкаться в адрес России, обвиняя еЈ в том, будто она зажралась и держит хохлов за "черноту", хотя Севастополя ей уже не видать. Богдан высказал им своЈ мнение - и в конце рабочего дня они, потеряв к нему всякое почтение, долго били его в голову. Чтобы выбить оттуда дурь и ещЈ чтобы было больно. Анна заметила тут, что я прав: больше всего у мужа распухли именно уши - и смотрелся он хмуро, как сова. Ночь Богдан не спал. Думал. А утром не смог поднять головы и решил отлежаться. Потом, когда Анна была в техникуме, он, видимо, изменил этому плану. Вернувшись домой, она застала у подъезда милицейскую машину, откуда - набитой битком - вышли к Анне хромающий капитан милиции и рыхлый мужчина с чрезмерно трезвыми глазами из фильмов о промышленном шпионаже. Он дважды ощупал Анну взглядом. Сперва - ровным, а потом - выборочным. Сделав в уме какие-то заметки, вспомнил наконец, что его зовут Цфасман и спросил о местопребывании Богдана. Волос у него было мало - все тонкие и бесцветные. Один-единственный чЈрный и толстый рос на носу. Уже в квартире Цфасман вынул из портфеля сафьяновую коробку, откинул крышку и перевЈл взгляд от бюста Анны на еЈ глаза. Она не моргнула и сказала, что коробка принадлежит Богдану, но в ней не хватает двух ножей. Пока капитан записывал про писателя с усами, подарившего одиннадцать кортиков Богданову отцу, Цфасман вставил, что два из них - по самую рукоять - сидят в переносицах у крымских нелегалов. В том самом месте, где сходятся брови. Но что нелегалов - с ножами во лбу - уже отвезли в морг. Чуть раньше, уже к концу дня, Богдан с этой коробкой объявился, оказывается, на стройке и сразу же направился к близнецам, с которыми Цфасман горячо обсуждал общеславянский рисунок пропилочной резьбы по перилам веранды, почему и не разгадал замысла убийцы. Тем более - с расстояния. Когда оно сократилось до пятнадцати метров, Богдан остановился, вынул из коробки два блестящих ножа и заложил их себе между пальцами; один - к мизинцу, а другой - к большому. Потом опустил коробку в траву и окликнул крымских нелегалов. Те развернули к нему лица - и Богдан, даже не прижмурившись, отмашным движением правой кисти выбросил оба снаряда. Цфасман отвлЈкся и пожаловался капитану, что хотя объездил много стран и посмотрел все главные в мире фильмы, подобного никогда не видел. Умельцев, которые всаживают ножики, дротики, копья и прочие целевые инструменты точно в переносицу, можно, мол, встретить среди любого народа. Даже малоцивилизованного. Но чтоб одним и лЈгким движением руки сразу два кортика - в две разные переносицы?! Такого нигде ещЈ не было! Капитан нешумно усомнился в последнем и потребовал у Анны фотографии Богдана. Она отдала все кроме трЈх, которые потом мне и показывала. Повернувшись к Цфасману и томясь непонятным желанием вырвать чЈрный волос на его носу, она теперь уже сама спросила - куда же делся Богдан? Ответил капитан. ПричЈм, ответил длинным предложением, в котором главный глагол употребил в будущем времени. Выразил надежду, что подозреваемый придЈт как раз сюда, потому что, убедившись в ненадобности контрольных бросков, тот удалился тем особым ленивым шагом, каким возвращаются только домой. Тут беда и случилась. 14. Невозвратимость приступа счастья Богдан не вернулся домой. Ни в тот вечер, ни через неделю, ни через год. Никогда. Виолетта, с которой Анна вскоре после отца сдружилась, рассудила, что если бы Богдана поймали или убили, Анне, жене, об этом бы сообщили. Поскольку же он по-прежнему был в розыске, значит, скорее всего, жив. С этим как раз Анне не удавалось смириться. Если бы его убили, ей стало бы непредставимо плохо, но представить, что - живой - он сбежал и от неЈ, Анна долго не могла. Богдан пропал, как если б его и не было. Но раз уж он был и есть, - то что это могло значить? Только самое непонятное или самое неправильное. Могло, например, значить, что, по его мнению, она его, убийцу, не желает и видеть. Но это не верно. Убил он совсем других людей, не еЈ. А еЈ, наоборот, любит. Быть может, потому и убил: многие ведь хотят всЈ как-то так устроить, чтобы у других тоже не стало сил для счастья и любви. А может быть, он скрывается от неЈ потому, что не доверяет и ей? Кому же тогда? Никого же у него больше нету. А если он не доверяет ей, - то не доверяет, значит, что? Себя? А не может ли быть, что он согласен никогда больше еЈ не видеть - только бы ему не было плохо? А может быть, ничто как раз не изменилось: он скоро вернЈтся - и всЈ будет как было? Не надо только потом никого больше убивать - пусть даже люди продолжают устраивать мир по-своему. Не может ли всЈ так обернуться, чтобы - лучше всего! - происшедшее, то есть плохое, перестало быть? Как если бы его и не было? Как если бы никто никого не убивал - и хорошее продолжается? Виолетта отвечала на эти вопросы складно, как доцент Гусев - начиная с самого лЈгкого обобщения. Действительность, мол, не может сделать так, чтобы еЈ как будто бы никогда не было. После этого Виолетта шла дальше: по-настоящему Богдан Анну как раз не любил, потому что, убивая крымских нелегалов, думал не о ней, а о жизни в целом. И думал о жизни криво, ибо - чего и боялся Гусев - страдал национализмом. И не зря, кстати, у Богдана, как у дьявола, не хватало ребра. Заключала же Виолетта самой трудной для понимания мыслью. Мол, если даже Богдан и был счастьем, то оно - уже "всЈ, ушло-ушлЈханьки!" С последним выводом Анна начала смиряться не раньше, чем Виолетта догадалась выражаться категоричней: "ВсЈ, Анюта! Этому счастью - пиздец! Уеблось-ухуярилось!" Каждый раз при этой фразе в глазах Анны мелькала тень, которую, по словам Виолетты, отбрасывает только вспышка понимания. Виолетта объясняла и это: грубость, мол, делает знание силой. И снова ссылалась на Гусева - но в ином смысле. Признавалась, что в смерти его, кого - несмотря на беззубость - считала своим счастьем, она убедилась не раньше, чем поскользнулся водитель похоронного автобуса и гроб с доцентом внутри "Јбнулся в грязную жижу". У Анны превращение знания в силу заняло дольше времени - полгода. В течение этого срока она - вдобавок к раздумьям о Богдане - окончила техникум, отказалась от денежного перевода из Марселя, нанялась в немецкий супермаркет товароведом и похудела. В начале седьмого месяца Цфасман предложил ей выплачивать зарплату и в другом своЈм супермаркете, хотя и туда товары поступали из Германии в образцовой упаковке - и ведать их было незачем. Взамен, напомнив об утечке изрядного срока, он предъявил ей лишь два требования. Первое она отвергла - и не пошла бы на то даже ради Богдана. Напротив, - решила сбросить ещЈ два килограмма. Что же касается второго, Анна, в свою очередь, выставила два встречных условия: чтобы каждый раз Цфасман закрывал при этом глаза, а главное - чтобы выдернул волос на носу. Между тем прошла ещЈ пара месяцев прежде, чем Анна окончательно поверила в невозвратимость первого приступа нечаянного счастья и начала ждать нового. В отличие от неЈ, Виолетта знала, что нечаянного счастья не бывает - и бороться надо даже за комфорт. Поскольку цветом лица, так же, как его чертами, и телом, она вызывала в воображении мужчин плавленый сыр, то боролась за комфорт политическими средствами. Впрочем, несмотря на незаконченность высшего образования, Виолетта искренне верила в социализм - и директор Сочинского телевидения Дроздов, новообращЈнный, но уже пожилой демократ с недостающими зубами, назначил еЈ своей заместительницей по программам и поручил ей возродить на экране "Народные университеты". Она была молода для такой должности, но либо Дроздов любил плавленый сыр, либо - а, может, вдобавок - из левой оппозиции решил избрать самую безопасную для реформ кандидатуру. И оказался прав: Виолетта начала с возрождения пищевого факультета и позвала вести программу "Здоровая еда" политически нейтральную красавицу. Анну. 15. Почему это умные люди глупее меня? Цфасман пытался удержать Хмельницкую обещанием прибавить зарплату, но она возразила убийственным наблюдением, что счастье не в деньгах, а в ином. На вопрос "В чЈм?" отвечала расплывчато: важно когда люди тебя знают и уважают, ибо ты даЈшь им полезные знания. Пусть и из сферы экономного питания. Но не всЈ счастье в этом. Важно, мол, также - хотя главное счастье опять же не в этом - когда у мужчины молодое или нерыхлое тело. Второе замечание задело Цфасмана так больно, что по поводу внедрения полезных знаний он попытался съязвить. Получилось горько, но несвязно. Чему, мол, ты сочинцев такому учишь? Не жрать белков?! Нарезать хлеб так тонко, чтоб осталась одна сторона?! Или не класть в чай больше пары кусков сахара?! Ну а что потом? Каким бы тонким ломтик ни был, его надо чем-то смазывать! А насчЈт сахара тоже неверно: можно класть хоть десять - главное не мешать! "Здоровая еда" тотчас стала в Сочи популярной - и Хмельницкая даже не вникала в рассуждения Цфасмана. Прислушалась только раз - когда тот, перестав уже отбивать Анну у телевидения, предложил ей за деньги приучить население к смазыванию хлеба "Нутелой" из его супермаркетов и к закупкам некалорийного сахара там же. Прислушалась, впрочем, ненадолго, ибо теперь уже на цфасмановском носу вырос целый куст толстых волос. В течение последующих месяцев Анна сбросила ещЈ два килограмма, добилась, благодаря пасте "Рембрандт", второго номера белизны улыбки, а благодаря доступу в спортзал студии, особой рельефности холмов плодородия, - пользуясь уже уважением не только зрителей, но, что сложнее, и сотрудников студии. Среди последних наиболее высокий процент пришЈлся на мужчин, которых Богдан обвинял в своЈ время в тяготении к любовной наживе и в незнании будущего, но которые, подобно Богдану же, именовали Хмельницкую Анютой. Виолетта оповестила еЈ, что женский контингент студии объяснял популярность Анны у мужчин еЈ сексуальной сговорчивостью. Между тем, Анна уступала домоганиям мужского контингента не из душевной порочности, а, наоборот, из отвращения к кокетству. Она по-прежнему ждала чего-то очень хорошего, но, как и раньше, думала, будто произойдЈт оно само по себе и просто. Поэтому Анна и не отвечала на зазывные письма с фотографиями из Марселя, зачастившие после Богдана. К тому же, презрение к матери у неЈ окрепло. Быть может, из-за того, что на карточках та притворялась или была счастливой в своЈм зелЈном каменном шато, а отец лежал в жЈлтом фанерном гробу. Углубилась и жалость к нему. Особенно - когда Анна наконец пролистала книгу о ГЈте и стала думать, будто после матери отец тоже хотел кого-нибудь полюбить, но понял, что ему, несмотря на пример великого немца, уже поздно. Хотя бы потому, что - в отличие от того - денег у него не было даже на вставные зубы. Настолько, понял Гусев, всЈ уже поздно, что решил не мешкать и не дожидаться заказанного тома. Кстати, именно в этот период, через год с лишним после отца, Анна случайно узнала, что перед смертью он читал не о ГЈте, а как раз о Чехове. ВсЈ это время старая книжечка, которую Гусев когда-то заставил прочесть дочь, лежала - обложкой вниз - на кроватной тумбе, но Анна еЈ ни разу не раскрыла: глаза привыкли к ней, как к пятну. Не тронул еЈ и Богдан: не успел. Не трогали и мужчины, попавшие после него в эту кровать и, действительно, не видевшие не только будущего, но - и ничего кроме кровати. Заметил книжку Цфасман, оказавшийся в квартире впервые после посещения еЈ вместе с хромым капитаном милиции. Заметил даже, что в страницы вложен лист из перекидного календаря. Дата на листе стояла примечательная. Цфасман внимательно изучил его, а потом поморщился и объявил, что знает Запад "из первых рук", а потому низкопоклонства перед ним не приемлет. Потом он вздохнул и, желая угодить Анне, произнЈс, что беда общества заключается в неумении распознавать замечательных людей. Наконец объяснился. По его мнению, в будущем, когда общество избавится от подобных бед, на календарном листе за семнадцатое ноября оно вспомнит вовсе не того человека, которого вспомнило на этом. На этом вспомнило, дескать, день рождения императора Веспасиана, а в будущем отметит, что именно в этот день и именно в этот год в курортном городе Сочи покончил самоубийством доцент Сергей Гусев, деликатная личность, прибегшая к этой крайней форме самокритики в знак протеста против разворота истории вспять и фронтального нашествия хамов. Анна вырвала у него лист и увидела, что Цфасман ошибся только на сутки. Гусев покончил с собой не семнадцатого числа, а накануне. В этой неточности, однако, виновата была Анна, поскольку в тот самый вечер, когда исчез Богдан, она - при Цфасмане - ответила капитану, что квартира числится за отцом, ушедшим из мира четвЈртого дня. На самом деле из мира доцент ушЈл пятого дня: четвЈртого - в гробу - он ушЈл из квартиры. Примечательное заключалось и в другом. На календарный лист - "для Виолетты!" - Гусев почему-то выписал из брошюры слова, которые современники Чехова сказали о "Даме с собачкой". Это были глупые слова, давно уже возмущавшие Гусева. Накануне самоубийства он, видимо, пребывал в привычном настроении - когда хотелось доказывать вечное несоответствие того, что является подлинным, тому, что является современным. Анна вспомнила эти слова. Вспомнила и вопрос, который возник у неЈ ещЈ давно и за который отец еЈ тогда похвалил: почему это я умнее умных людей? Похвалив, Гусев наказал ей формулировать впредь подобный вопрос скромнее: почему это умные люди глупее меня? Действительно, возмутилась Анна и при мне: как это кто-то посмел написать, что "Дама с собачкой" - лЈгкий водевиль, "который ялтинские любовники и Чехов принимают за драму"?! Или - что писатель "не завершил психологическую тему о странностях любви и о позорной жизни людишек"?! И - что "интересная мысль не получила развития, а конец наступил там, где следовало ждать работы"?! Почему так в своЈ время писали умные и начитанные люди? Потому ли - что умные? Или потому - что начитанные? И почему, главное, они оказались глупее Анны, которая никогда бы не посмела так подумать? 16. Такая в мире ситуация: сиреневая тишина Памятуя об отцовском презрении к Цфасману, Анна не пускала его на порог даже когда спала с ним. Они встречались на строившейся даче. Теперь, однако, тот оказался в гусевской кровати, и, получив разрешение открыть глаза, стал шарить ими по тумбе. Но не только потому, что Анна, выбираясь из постели, велела отвернуться. Цфасману нравилось озираться по сторонам. В кровать же эту ему удалось проникнуть по той простой причине, что в союзе с деньгами ум открывает доступ в любую. Тем более такой ум, о каком тоскуют идиоты. С возвращением на родину Цфасман укрепил не только состояние, но и умение сомневаться в себе. По-прежнему надеясь, что не так пока стар, как будет, он, с другой стороны, постепенно утрачивал уверенность в бессмертии. Взамен обретал другую - в том, что женщинам спать с ним не хочется. Не удивился даже когда с уходом на телевидение Анна стала им брезговать. Вместе с тем Запад научил Цфасмана, что правду - если еЈ вычислить - можно при должных затратах одолеть. А он еЈ вычислил. Вычислил, что из-за глупости или несмотря на неЈ, та же Анна, пусть теперь снова довольная жизнью, продолжает ждать от неЈ самого важного, не понимая к чему оно сводится и догадываясь лишь, что - не к деньгам. Но об этом догадываются не только те, у кого их мало. Иначе бы Цфасман не горевал, что Анна им брезгует. И смирился бы с тем, что главнее денег у него силы нету. Вычислил ещЈ, что если для него самое важное - не утратить ничто из важного, то для Анны, красавицы, у которой жизнь впереди, самое важное, хотя тоже к одному не сводится, тоже повязано на одном. На еЈ главной же силе - мужчинах. Поэтому как только он их ей предложил всех сразу на блюдце с каймой, назвав его путЈвкой в счастье, она с восторгом согласилась выложить эа путЈвку свою долю. Большую, чем раньше, поскольку с установкой канализационных узлов на даче к Цфасману переехала из Германии жена - и Анне пришлось впустить его в гусевскую кровать. Плюс - не возражать, что куст на его носу будет лишь подстрижен, не выкорчеван. Большую долю, чем раньше, выложил и Цфасман. Не жалея. Видимо, по-своему любил Анну. Особенно после приезда жены. Правда, он и получил больше, чем раньше, ибо впервые увидел еЈ голую. На фотобумаге. Смыкая в постели веки, Анна, как и раньше, категорически требовала у него того же. А потом - когда одевалась - отворачиваться. Цфасмана возмутило другое. Известный фотограф Вайзель, выписанный им из Германии для путЈвки в счастье, считался гипер-модернистом, работал в забытой манере, без эпилептических вспышек и подсветок, и взимал за это лишние деньги. Но замред "Плейбоя" заявил Цфасману по телефону, что "читатель не избалован гипер-модернизмом и не потерпит на обложке старомодного кадра". После дебатов Вайзель согласился подсветить Анну, но только для обложки. Потребовав дополнительную мзду за отступление от своего творческого кредо. Отступил он недалеко, ибо выдержал обложечный снимок в одной тональности. Вечер, море и - спиной к камере - нагая девушка с подогнутыми коленами. Немножко подсветки на гравий и совсем немножко же фокуса. Но всЈ - только и очень сиреневое. Такая, дескать, в мире ситуация: сиреневая тишина. Зато вЈл себя Вайзель на съЈмках корректно. Всякий раз, отступая от кредо, переживал молча. Молча же гасил в себе шальные волны желания прикоснуться к голой модели. ПричЈм - кончиком телевика, хотя гипер-модернисты работают и без объектива. Лишь однажды - когда Анна, по грудь в стоячей воде, развернулась к Вайзелю, а лЈгкая волна подкралась к ней сзади и мягко всколыхнула еЈ холмы - он не выдержал и, щЈлкнув, выкрикнул короткую фразу. Опять же безобидную: я, мол, тоже богоборец. То есть - не гипер-модернист, а только богоборец. Но наутро спокойно пересчитал деньги и улетел. Плейбойевский же замред повЈл себя по-свински. Мало того, что, ознакомившись с присланными Цфасманом слайдами, за сиреневую обложку он запросил двойную сумму наличными, которые сразу же прибыл в Сочи принять. Мало и того, что, растерявшись при виде Анны, он и от неЈ - вместо скидки за обаяние - наоборот, потребовал доплаты натурой, хотя сам, мокрый и скользкий, выглядел, с еЈ слов, как "хуйстрица". Мало даже того, что, услышав в ответ на свои притязания эту характеристику, замред, сам еврей, обозвал Анну "жидовской подстилкой", - он вдобавок потребовал у Цфасмана денежную компенсацию за оскорбление. Притих не раньше, чем Цфасман пригрозил связаться с главредом, зная, что уже нажившиеся люди менее омерзительны и более взыскательны, чем только мечтающие нажиться. Тем не менее после отъезда "хуйстрицы" Цфасман упрекнул Анну за горячность, которая легко могла разбить вдребезги уже окаймлЈнное блюдечко еЈ грядущего счастья. Анна отозвалась двумя репликами. Во-первых, справедливость бывает иногда слаще, чем любая иная вкуснятина на блюдечке счастья. А главное - как было смолчать, если урод оскверняет самое чистое! Наготу, гипер-модернизм и будущее. 17. Законы истории слабее законов телесного совершенства Хотя в отличие от любви дружба не требует доверия, Виолетта сперва обиделась на Анну. Номер с сиреневой обложкой застал еЈ врасплох точно так же, как и остальных сочинцев. Впрочем, и сама Виолетта не договаривала, например, Анне про свои отношения с Дроздовым. Только подтрунивала над его женой, утверждая, будто та и заставила дурака стать демократом, хотя тошнило от него, наверно, и до этого. Дружбе - в отличие от любви - достаточно понимания, и Виолетта вскоре поняла, что Анна не посвятила еЈ в идею с "Плейбоем" не только по настоянию Цфасмана: другому человеку невозможно объяснить хоть что-нибудь из того, что связано со счастьем. И невозможно опять же не просто потому, что многие представляют себе счастье смутно. Главное в том, что кажется, будто каждый другой уже имеет о нЈм иное, собственное и чЈткое, представление. Виолетта даже устыдилась своей обиды когда поняла ещЈ, что сочинские бабы - и не только студийные - оскорблены фотографиями до душевных судорог. Никто из них не представлял себе, будто это возможно: с одной стороны, обладать таким ослепительно роскошным телом, а, с другой, жить в Сочи, как ни в чЈм не бывало. Разве что вещать известные истины о здоровом питании. Чувство справедливости, воспитанное доцентом Гусевым, побороли в душе Виолетты не только обиду на его дочь, но и сомнения: к лицу ли ей, заместительнице и коммунистке, возглавить кампанию по защите Хмельницкой. Директор студии Дроздов, пожилой демократ, которому как раз в день выхода журнала начали обтачивать зубы для вставления недостававших, метался от позиции к позиции. Мнения звучали разные. Начиная от "Как можно?!" - и вплоть до "А почему нельзя?!" От "Гнать еЈ в жопу!" - до "Здоровой еде - час-пик!" Природная смекалка, остаток совести, нетронутый реформой, и успешное боковое пломбирование зуба мудрости склонили Дроздова к точке зрения Виолетты, то есть местных коммунистов, к каковым он прежде и принадлежал. Согласно этой точке, каждый человек, а особенно женщина, обладает голым телом, которое история предписывает прикрывать мануфактурой. Но, как выяснилось, история способна ошибаться, а еЈ законы слабее законов телесного совершенства. Поскольку, однако, директор настоял на том, чтобы обойтись без удручающего анализа конкретных ошибок истории, дебаты сразу же свелись к эстетической сфере. Спорили как бы о фотопочерке Вайзеля. Женский контингент счЈл, что в динамично размытом снимке, где в фокусе застыли только груди, художник выразил отношение к Анне как к вакууму с сосками. Мужской заподозрил Вайзеля в обобщЈнном подходе. Дескать, либо всякая баба - сука с сосками, либо всякие соски - символ дерзости, плодородия и будущего. То есть - созревания фруктов в космическом саду. Аналогично разделились мнения и вокруг того обстоятельства, что почти во всех кадрах - слишком много ссылок на ягодицы, которые внештатный кинокритик студии назвал астральными. Он же настоял на том, что в снимке, где приблудная волна приподняла Анне влажную грудь, главное уже не в сосках модели, а в распавшихся губах. На лице. Точнее, в том, что на лазурном фоне воды еЈ белые зубы сверкают во рту, как рыбка у берега. Дикторша новостей возмутилась: если главное - в распавшихся губах на лице, зачем вдруг волне понадобилось высовывать из воды стоячие соски? И ещЈ: глядя на искусственно отбеленные зубы, нормальные люди думают, мол, не о серебряной рыбке, а о дорогой пасте "Рембрандт" из цфасманских супермаркетов. Тот же критик сформулировал позицию мужчин и по разворотному снимку. Женщины хвалили Вайзеля за вскрытие контраста между агрессивно голой моделью и берЈзой рядом с ней - непорочной, как монахиня. Но критик возразил, будто фотографу, напротив, удалось показать, что нагое тело Анны обЈрнуто молодой и гладкой кожей так же тщательно и плотно, как берЈза - светлой корой. Директор не понял метафору и напомнил, что так же тщательно и плотно оборачивают шоколадные батончики. Правда, только на Западе. Он сам же, однако, и отверг это сравнение, догадавшись, что "берЈза национальнее кондитерского продукта". Впрочем, отношение к скандалу Дроздов выразил зачислением критика в штат, а оправдал это отношение не только взрывом местного интереса к "Здоровой еде", но и иногородними предложениями еЈ ретранслировать, в связи с чем передвинул программу в час-пик и повысил цены за рекламно-спонсорские услуги. Теперь уже самый дешЈвый пакет из двух динамических титрзаставок по пять секунд - причЈм, без коммерческой информации! - стоил три тысячи долларов. Что же касается самой Анны, она хранила такое пустынное спокойствие, словно еЈ единственной всЈ это и не касалось. Из услышанного ей запомнилась лишь реплика, брошенная тем же кинокритиком в связи с тем же разворотным снимком. Если бы, мол, ягодицы у Хмельницкой не были астральными, а фотография была чЈрно-белой, то можно было бы подумать, что это не она, а известная актриса, сыгравшая главную роль в старом фильме "Дама с собачкой". Ночью того дня, перед самым сном, родной еЈ кадр с ялтинским пляжем впервые предстал перед Анной не только без подсветок и фокуса, но и без красок - чЈрно-белым. Следующей ночью, впрочем, вернулись и краски, и свет, и фокус. С каждым днЈм еЈ спокойствие обретало дополнительный объЈм, а ожидание чего-то большого, наоборот, - осмысленную напряжЈнность. Анна ощущала, что наливается не только прелестью, но и силой. Дерзостью даже. То есть - будущим. К восторгу Виолетты и к огорчению заинтересованных лиц, включая Цфасмана, она вещала теперь в эфире не просто о том, что от дурного продовольствия организм, мол, быстрее изнашивается, но о конкретных нарушениях пищевого статуса населения города. А может, и всей страны. Этот статус, оказывается, следует срочно откоррелировать БАДом - биологически активными добавками, но горе в том, что на отечественных фирмах делом устранения дефицита эссенциальных веществ никто не занимается, тогда как на иностранных дефицит коррелируется в соответствии с пищевым статусом того, иностранного, населения. Поэтому, говорила Анна сочинцам, всем нам сообща следует, отрекшись от импортного продовольствия, - кстати, дорогого, - заставить местных производителей нанимать нутрициологов. В этом, мол, случае импортЈрам придЈтся либо отказаться от импорта, либо снизить цены, а народу наконец станет по карману здоровое питание. ЕщЈ больше расстроила Цфасмана передача о французских винах, которые импортировал и он. Шампанское "Ives Roche" оказалось не только не французским и не шампанским, но даже не вином. Шипучим одеколоном из Германии. А от отечественных подделок можно и умереть. Плюс - нажить язву желудка. С "Chardonnay" было не намного лучше. На этикетке сказано, что содержимое - белое игристое полусухое, но выяснилось, что это - винный напиток с содержанием десятипроцентного этилового спирта и массовой концентрацией сахаров - пять граммов на кубический сантиметр. Не считая слишком большой доли - тоже пять граммов! - тестируемых кислот на кубический дециметр. Что соответствует лишь ординарнейшему вину, изготовленному путем физического насыщения двуокисью углерода! 18. Счастье не в том, чтобы повеситься Особенно сильно досталось армии. В частности, береговой охране, куда мечтал пойти Богдан. Готовя передачу, Анна представляла себе как бы он теперь подивился еЈ размаху: от "Плейбоя" до вооружЈнных сил! Сведения о скверном положении в армии Анна получала из солдатских писем. После журнала без них не проходило и дня. Признавались в любви даже повзводно. И в пламенной, и в нежной. В индивидуальных признаниях больше других упорствовал дагестанец Расул из береговой охраны. Делился не только тоской ("трудно, мне, джигиту в море без коня"), но и лирическими четверостишиями, из которых Анне - по понятной причине - запомнились "надписи на кинжалах": "Кинжал в руке глупца -/ Нетерпелив./ В руках у мудреца -/ Нетороплив". Или ещЈ: "Две грани. Обе кровь/ И смерть врагу пророчат./ Одну из них любовь,/ Другую злоба точит". Двустишия даже: "Чтоб владеть кинжалом, помни, друг,/ Голова куда нужнее рук". Или: "Тем он страшен, тем он жуток,/ Что не понимает шуток". В основном, правда, Расул писал о любви. Жаловался. Но однажды, словно подглядев коллективные письма своих соратников к той же Анне, прислал такое: "Нет, не люблю стихов я о любви,/ когда о ней кричат, как о несчастье,/ нет, не люблю я песен о любви,/ когда, как о беде, поют о страсти./ Пусть сердце от любви сгорит - повсюду/ о ней твердить я, как о счастье, буду!" Это послание поразило Анну и она решила было откликнуться, но Виолетта объявила, что, быть может, юноша и прав, но если бы он был ещЈ чуточку тупее, то был бы уже не дагестанцем, а лошадью. И что поражаться следует тут лишь масштабам его тупости. Но главное, мол, что стихи писал не он. И утверждает она это не потому, будто в армии не до поэзии, и времени едва хватает на онанизм. Она основывается на том, что сочинял стихи и даже публиковал их другой дагестанец, хотя и с тем же именем - областной, но уже великовозрастный классик. Тем не менее юный Расул - подобно другим армейским корреспондентам Анны - жаловался не только на любовь, но и на плачевное положение в сфере воинского питания. На просроченное масло, на консервы в заржавевших банках, на кислую капусту и гнилой картофель. Даже сервировка убогая: два металлических бачка на "духа", миска, ложка, кружка и протЈртая, но общая оловянная тарелка с салатом из проквашенных огурцов. "Разводящий" раздаЈт, оказывается, еду, начиная с дембелей и сержантов. Хлюпает им половником со дна. Остальным - что осталось: кому листочек капусты, кому огрызок картошки в мутной баланде. На второе "шрапнель" - перловая каша. Или жидкое варево из гречки. Полагается ещЈ масло, сахар к чаю и белый хлеб. Но это достаЈтся только дембелю. У "духа" же пустота в организме не заполняется, а голод никогда не проходит. Как, впрочем, никогда не пройдЈт у Расула и любовь к Анне Хмельницкой. Анна огласила эти письма. Передача вызвала панику. Сразу же, впрочем, улЈгшуюся. Только пенсионеры продолжали настаивать на отлове ворья в столовой береговой охраны и высказывать опасения, что скоро охранять город с моря будет некому. Начальник штаба подверг Анну в печати осуждению, которое, несмотря на безвкусицу, оказалось гневным. Маразм так быстро, мол, крепчает, что достиг твЈрдости сифилисного шанкра: на харчах господина Цфасмана мамзель Хмельницкая - и приписал "sic!" - размахивает голыми сиськами и учит охрану готовить харчи! Узнав из статьи про греховную связь Цфасмана, жена его подкараулила Анну под козырьком студийного подъезда и набросилась на неЈ. Излагать образовавшиеся мысли, нелестные для Анны и полные угроз, она стала сперва на немецком, потом перешла на язык подстрочников, и только в конце - на русский мат. Между ней и Анной чинно разгуливали сытые голуби.