Анна спокойно предложила фрау Цфасман не блокировать ей путь ко входной двери. Птицы дЈрнули головками и учтиво расступились - что сразу умерило пыл Цфасманши, повесившей вдруг голову и удалившейся прочь по каштановой аллее. В лифте Анне стало еЈ жалко, потому что она была пожилая, маленькая и розовая. И тоже - как плейбойевский замред - походила на устрицу. Потом ей стало перед ней и стыдно. Прежде, чем просмотреть новую почту, Анна позвонила Цфасману домой и тоже спокойно сообщила ему, что отношения между ними закончены. Какое-то время Цфасман как мог сопротивлялся этому, потому что всегда остерегался всякого конца, а теперь испугался и смерти. Заверял Анну в любви, обещал оставить жену и выстроить новый дом. И даже - остановив в горле слЈзы - искренне пригрозил повеситься, как Гусев. Без предупреждения и записки. Ибо, мол, мудрость вовсе не значит остыть к тому, что волнует в молодости. Анна отвечала ему сбивчиво, но правильно. Каждому, мол, человеку - своЈ счастье. Ему, Цфасману, надо найти счастье не в том, чтобы повеситься, как Гусев, а, наоборот, в том, что он уже знает и что у него уже есть. Что же касается еЈ, Анны, то хотя Цфасман сообразительный и состоятельный человек, но он уже женатый и весь для самого себя внутри израсходованный. И ничто нечаянное с ним больше не произойдЈт. А сама она, Анна, хотя ещЈ молодая, уже заждалась своего счастья. 19. Высказать что-нибудь вертикально неучтивое Объявилось оно не совсем нечаянно. После многих дней, которые оказались ей ни к чему, и после разных событий, необходимых тоже просто для существования или воспоминаний, Анна почувствовала однажды, что - всЈ! - еЈ тоске о будущем пришЈл конец. По-хорошему. Произошло это за четыре месяца до нашей с ней встречи. Чего-то важного она ждала уже с утра. Огорчилась даже, когда первым делом столкнулась в лифте с Дроздовым - и тот велел заглянуть к нему после летучки, обещав поделиться важной новостью о "Здоровой еде". Анна ждала чего-то более значительного. И не связанного с работой. После летучки огорчился уже Дроздов: решение о ретрансляции программы питерской студией Хмельницкая встретила без особой радости. Вяло отреагировала и на последовавшее сообщение, что не исключена командировка в Питер к первой передаче. После паузы директор позеленел и пообещал ей триста премиальных долларов. Не увидев в еЈ глазах восторга и теперь, он постучал по столу сигаретной коробкой и, не задерживаясь на жЈлтой краске, вспыхнул красной - как светофор. Я, мол, этого больше не потерплю! А демократия - не то, что о ней думают! И я не вор! А весь навар с программ уходит на нужды студии! И коммунистам не позволю меня порочить! Тем более, что я демократ, и всЈ у нас в городе схвачено! Анна пролепетала в ответ, будто претензий к нему не имеет, Виолетта его при ней не порочит, а сама она такая вялая по той причине, что ждала более важной новости. Не связанной со здоровой едой. Как бы личного свойства. Директор вырубил светофор и повторил, что свои триста или двести долларов Анна получит. И что у него как раз есть для неЈ сюрприз личного свойства. С этими словами он протянул ей билет на открытие Сочинского кинофестиваля. Выступит даже премьер-министр. Хотя прибыл в город исключительно для того, чтобы отдыхать и загорать. Тоже, кстати, демократ из коммунистов. Пока Анна прикидывала можно ли - в духе демократии - высказать что-нибудь вертикально неучтивое хотя бы о премьер-министре, Дроздов добавил, что вечером, на открытии, кроме самого премьера, кроме духа демократии и прочих столичных гостей, будет присутствовать известный продюсер Вайсман, бывший супруг известной же актрисы, которая давно сыграла чЈрно-белую даму с чеховской собачкой и на которую Анна, говорят, похожа. Сказал, мол, так и сам Вайсман. Звонил ему недавно из Москвы и справился о ней. Собираюсь, мол, на открытие и хотел бы обтолковать с вашей красавицей прекрасную идею. Теперь уже Анна зажглась, но об идее Дроздов ничего не знал. Только - что она прекрасная. Вот, мол, твой билет и спрашивай его сама: я обещал ему вас свести. То есть - не что-нибудь дурное, а просто познакомить. Виолетта подтвердила, что Вайсман дважды звонил директору. И что это хорошо, ибо идея, значит, не просто прекрасная, а самая прекрасная! И что она за Анну рада. И ещЈ что - для контраста с журналом - одеться ей надо скромно. Хотя, мол, после журнала она и в трусах покажется монахиней, как берЈза на том снимке. Анна тоже развеселилась - и весь день не могла понять куда следует протолкнуть из горла застрявший в нЈм клубок радости, чтобы он не мешал дышать. И даже разговаривать: во время записи очередной передачи ей не далось, например, слово "артишоки" - и пришлось поменять его на другой продукт. А "благодарю" - на простое "спасибо". 20. Смысл образовался гнусный Вечером настроение у неЈ испортилось не сразу, поскольку Вайсман к выступлению премьера не подоспел. Директор, однако, перегнулся к Анне через пустовавшее место продюсера и укорил еЈ за монашеский наряд - ситцевое платье без выреза, но с длинными рукавами. А когда премьер вновь гадко закашлялся после обещания заботиться о работниках экрана, Дроздов напомнил ей странным голосом, что Вайсман как раз важный работник. Анне этот тон понравился ещЈ меньше, чем премьерский. Вайсман объявился во время аплодисментов, которыми служители экрана отблагодарили премьера за речь. Анна сначала и не поняла, что это Вайсман. За исключением цвета волос на носу, рыжего, он ничем не отличался от Цфасмана. Впрочем, рыжими волосы были и на голове. ВсЈ остальное кроме ещЈ голоса - возраст, взгляд, манеры - были цфасманские. Вайсман зато - хотя Анна была в платье - сразу понял, что это она. Назвал Анютой, подмигнул и сказал, что глаза у неЈ - в отличие - ореховые, то есть более земные, и слава богу! Потом бросил премьеру вдогонку "дундук", развернулся к директору и, не здороваясь, объяснил, что опоздал умышленно, ибо с оратором рассорился. Правда, из-за пустяка. Директор крепче зауважал Вайсмана и признался, что польщЈн знакомством. Пока звучало приветственное попурри из старого мюзикла и по сцене нервно метался синий луч, они перебрасывались отрывистыми фразами. Хотя говорили вполголоса, Дроздов дважды склонился к вайсманскому уху и капнул в него какое-то слово. Когда луч наконец успокоился, и из-за кулис выступил к микрофону тоже рыжий служитель во фраке, Вайсман поднялся с места и предложил Анне выйти в бар, потому что рассорился, мол, и с этим оратором. Директор снова напомнил Анне, что Вайсман важный человек. Теперь - глазами. Сам он начал почти с того же. Сперва, однако, бросил взгляд в сторону моря и им же разогнал воровато-липучие зрачки прочих служителей белого экрана, которых погнала из зала в бар либо жажда, либо тоже ссора с рыжим оратором. Потом Вайсман распустил шЈлковый платок на морщинистом горле, опрокинул в последнее первую рюмку коньяка и объявил, что он - занятой человек. Сразу же, правда, признался в вечной любви к бывшей супруге и, заложив за шарф ещЈ две рюмки, стал говорить без точек и запятых, заменяя их всякий раз словом "значит". Хотя ни одно последующее предложение не вытекало из предыдущего, а Анна - подобно тЈзке из "Дамы с собачкой" - сама брезговала синтаксисом, ей всЈ-таки удалось отобрать из вайсманских слов ключевые. Образующие смысл. Смысл образовался гнусный. Вайсман любит бывшую жену. Ту самую. Но она, во-первых, вся в морщинах, во-вторых, витает в облаках, а в-третьих, ушла от него к писателю. Вайсман не любит порнографии. Даже мягкой. Но, во-первых, искусство теперь требует жертв, во-вторых, Чехов оборвал эту историю на полуслове, а в-третьих, никто пока не снимал классику правдиво - ниже пояса. Вайсман понимает опасность тавтологий. Но, во-первых, в тавтологии есть жизнеутверждающая прелесть, во-вторых, фильм будет цветной, а в-третьих, у Анны - помимо иных глаз - рельефно и то, что выше пояса. Вайсман состоятельнее мужа дамы с собачкой, служившего в земской управе, и Гурова, служившего в столичном банке. Но, во-первых, он тоже зарубежному курорту предпочитает отечественный, во-вторых, в отличие от Гурова, оформит отношения с Анной, а в-третьих, потребует, чтобы она, в отличие от той дамы, не изменяла мужу даже с писателем. После паузы Вайсман сказал, что в зале им делать нечего, что он презирает мир, который погибает от глупости и измен, и велел Анне ехать с ним в гостиницу. Речь Вайсмана Анна излагала мне сумбурнее и пространней. Не только потому, что таковой, видимо, речь и была. Анна хотела объяснить своЈ состояние после такой речи. Так и не смогла. Добавила лишь, что когда наконец Вайсман обозвал еЈ "такой же тупой" и вернулся в зал, она презирала мир сама. Потом, допив свою рюмку и собравшись уходить, Анна почувствовала себя голой, как на снимках. Ей захотелось вернуться в тесноту собственного тела, свернуться там в комочек, которым когда-то была, и ждать пока еЈ кто-нибудь не пожалеет и опять не родит - но как-то лучше. Как пожалел бы отец. Или как жалел Богдан. Пока перестал. ЕщЈ позже, в ожидании автобуса на аллее, перекрытой кронами лип, она отошла и от этого чувства. Догадалась, что не так уж всЈ на свете опасно. А люди вокруг не такие дурные. Просто она - красивая девушка, а красоту все принимают за силу. И поскольку Анна кажется им сильной, они еЈ... Не обижают, нет. Просто всячески стараются, чтобы она поделилась с ними своею силой. Анна пыталась описать эту догадку и другими словами, чтобы я понял - почему наконец к ней вернулось тогда утреннее предчувствие радости. 21. У души нечЈткое зрение Хотя он подрулил к ней на жигулЈнке, говорил по-русски и назвался русским же именем Алик, - был даже не англичанином, а шотландцем. Анне казалось, будто Шотландия иностранней Англии. Я объяснил, что, наоборот, англичанин более дисциплинирован. Если перед прилавком с шотландскими юбками никого, конечно, не окажется, англичанин и тогда станет в очередь. Алик, ответила она, юбку не носил. Надел еЈ в шутку лишь раз - на банкет в честь закрытия фестиваля. Да и то не шотландскую, а Виолеттину. Смотрелся, кстати, ещЈ более мужественно. Вайсман даже напился и стал приставать к Виолетте. Фамилия у Алика была не русская - Гибсон, но Анна заверила меня, что тот Гибсон, голливудский красавец, не годится Алику в подмЈтки. Но тоже, видимо, шотландский патриот - иначе не сыграл бы в "Храбром Сердце" героя войны за свободу от Англии, хотя Шотландия значительно отставала от неЈ и в промышленности и в сельском хозяйстве. Во-первых, Алик выше того Гибсона. Во-вторых, глаза у Алика не просто синие, как у того Гибсона, а синие с зелЈным, - и рассмеялась: как шотландская юбка. В-третьих, от Алика исходит какой-то незнакомый, но вкуснейший аромат, а тот Гибсон неизвестно ещЈ чем пахнет. Но главное не в этом. Главное, что ей очень нравится его разговорная манера: слова он сбрасывает с губ небрежно и все они у него получаются круглые. Этим он еЈ, оказывается, сразу и завоевал. Тормозит у остановки, выходит из машины - высокий, как Богдан, но похожий не на сову, а на коршуна с золотой шевелюрой, - и, словно семечки, гонит из-под правого усища набившиеся за щекой слова. А они падают на асфальт липовой аллеи и подпрыгивают. Как мячики. На самом деле Анну подкупило их содержание. Я, мол, сидел в том же баре и увидел, что продюсер Вайсман свинья. Не потому, что потный, а потому, что с красавицами из "Плейбоя" мужчины обращаются хуже, чем с уродками из Оксфорда. И я, мол, сразу захотел вас защитить. Но сперва - подвести на машине. Из-за внезапной аритмии сердца Анна уселась в жигуль молча. По дороге Гибсон - помимо прочего - поведал ей, что работает корреспондентом в московском бюро Би-би-си, но приехал сейчас из Севастополя, где готовил репортаж о разделе флота. Сказал ещЈ, что Маркс не зря задумался об эксплуатации именно в Англии: хотя срок работы в России у Гибсона истЈк, Лондон велел ему из Крыма направиться сюда для репортажа о фестивале. Зная опять же, что его - в принципе, писателя - интересуют не события, а люди. В отличие от Лондона, Заза, московский оператор, с которым Гибсон постоянно сотрудничает, ориентирован как раз не на историю, а на человека. Не пропускает ни одного "Плейбоя". Как только Анна появилась в баре, Заза встрепенулся и шепнул ему, что вот, мол, пожалуйста: сама Анюта Хмельницкая! И выбрал из походной сумки с телекамерой журнал с сиреневой обложкой. Хотя Гибсон - пока сидел в баре - внимательно просмотрел весь материал об Анне, он ещЈ раньше, как только взглянул на неЈ, понял, что его сочинский сюжет будет не о фестивале и звЈздах, а о Хмельницкой! Этих звЈзд всЈ равно никто в Британии не знает, а с Анной хотел бы встретиться всякий, ибо всякий любит либо "Плейбой", либо великие русские романы. А некоторые - и то и другое. Заза, например. Но он из Грузии. Анна хотела спросить "про другое", про великие романы, но Гибсон ответил сам. С ними, оказывается, роднят Анну мерцающие искры, залетевшие в еЈ глаза из души Наташи Ростовой или - такое же, кстати, имя! - Анны Карениной! Залетевшие, но не погасшие в этих глазах - ибо поддувает их изнутри еЈ собственная душа. Душа Анны Хмельницкой! Indeed! Молодец и фотограф: понял, что еЈ немыслимое тело надо снимать как раз без фокуса - взглянуть на него глазами души. У которой, как принято считать, нечЈткое зрение. И слава богу, ибо чЈткое разделяет мир на отдельные вещи, тогда как в прищуренном мир сливается воедино. Каковой он, indeed, и есть! Но это - особая тема! Анна прищурилась. Indeed: и Гибсон с золотой шевелюрой, и плакучая липа с повисшей кроной за стеклом на аллее, и подвыпивший курортник, цеплявшийся для равновесия за самого себя, всЈ вошло друг в друга и слилось воедино. И не потому, что подвыпила она сама, а потому что - такое у души зрение. Но это тоже - особая тема! Потом Гибсон сказал Анне, что еЈ тело, как и глаза, внушают ему кроме радости тихую печаль. Подобно великой литературе! И опять - indeed! Вместо того, чтобы спросить - а отчего печаль? - Анна перестала щуриться, и мир в ветровом стекле жигулЈнка снова обрЈл паршивую чЈткость. Анна пальцем повелела Гибсону свернуть влево, но он понял не только это. Догадался ещЈ и ответить, что еЈ тело внушает ему печаль по простейшей причине: люди мечутся по свету и по жизни, пытаясь спастись в одиночку, но не догадываются о невозможности этой задачи. Ибо всЈ со всем связано! Indeed, indeed! Анна всЈ время порывалась сказать что-нибудь и сама, но каждый раз воздуха хватало ей лишь для дыхания. ВсЈ, что говорил шотландец, казалось ей предельно правильным, но даже если бы всЈ было наоборот, она уже знала, что предчувствие радости еЈ не обмануло. Знала и то, что Гибсон - после Богдана - первый мужчина, с которым ей не страшно проснуться утром в постели. 22. Красивые люди мыслят иначе Ни следующим утром, ни потом - через месяц, два, три - у Анны уже не было того постоянно саднившего ощущения, что вот надо снова прожить весь сегодняшний день в ожидании чего-то неизвестного, но недостающего. Она уже чувствовала себя по-хорошему свободной от беспокойства этого ожидания и радовалась тихому, но сладкому недоумению от своей доверчивости к пришедшему празднику. Недоумевала, впрочем, Анна и от того, что, несмотря на дотоле незнакомое ей чувство постоянного воодушевления, перед самым сном, за уже сомкнутые веки, к ней по-прежнему возвращались рентгеновая темень и - по другую сторону забора, на ялтинском берегу - утреннее солнце, позлатившее длинные волосы одинокого басиста. Такие же, как у Гибсона. Что, собственно, и вызывало у неЈ недоумение, хотя разобраться в нЈм она она не только не могла, но и не желала. Гибсон пробыл в Сочи две недели - и улетел в Москву лишь за сутки до истечения срока визы. Повторял ей изо дня в день, что счастлив, ибо она самая красивая девушка на свете, и что он даже боится надоесть ей своим восторгом, но она отвечала, будто такого не может быть и будто еЈ счастье не в красоте, а в счастье. Ему нравились эти слова - и он каждый раз хохотал, целовал Анну в губы ещЈ вкуснее, распивал с ней вечерами вино в ресторане и твердил, что пусть даже ничто на свете ни с чем не связано, его судьбу уже никак не оторвать от еЈ. ЕщЈ больше ей нравилось сидеть с ним после ресторана на скамье у церкви и, подобно Анне Сергеевне с Гуровым, молча смотреть на море. Она вспоминала, что тогда на вершинах гор неподвижно стояли белые облака, листва не липах не шевелилась и в природе царило равнодушие давно обретЈнного счастья. В первые несколько вечеров наслаждаться этим равнодушием Анне мешали то гудки автомобилей, то беспричинные хлопки салюта, то внеурочные причитания церковного колокола. Даже голос Гибсона, который после лишнего стакана разговаривал часто не с ней и даже не с собой, а так, - выпуская из себя слова в липкий воздух. Жаловался, например, что провЈл в России три года, но встретил Анну только сейчас. Перед отъездом. А ведь ради этого, мол, и уехал из Лондона. В русских женщин влюбился, оказывается, ещЈ в юности, зачитавшись великими романами. Выучил и язык, исколесил всю страну - и вот оно: только в конце! Гибсона невозможно назвать молчаливым, но Анна привыкла к этому быстро. Не реагировала даже на "в конце". То ли верила ему, что их уже ничем не оторвать друг от друга, то ли знала это сама. Счастлив был и Заза. Он вправду оказался ориентирован не на историю, а на человека - и ликовал сразу за двоих, за Гибсона и Анну, которой без всякого повода повторял, что воспринимает еЈ серьЈзно. Шотландец справился у него - читал ли, мол, "Даму с собачкой", ибо сам Гибсон помнил из великого только романы, тогда как Анне милее всего, оказывается, эта самая дама. Заза тоже ничего о даме не знал, но, выяснив у кого-то породу собачки, съездил в Туапсе и привЈз Анне оттуда белого шпица. Которого тоже много снимал. И тоже часто без фокуса. Заза - грузин, но кепку носил лишь по той причине, что хоть он и моложе Гибсона, успел облысеть. Оператор, однако, был хороший. По крайней мере, жизнерадостный. И фуражку носил не гражданскую, а спортивную. Козырьком к затылку. За две недели он отснял для сюжета об Анне столько плЈнки, что хватило бы и на фильм об истории фестиваля. Хотя Анна уже не держала злобу на Вайсмана и, наоборот, почему-то жалела того, Заза заманил продюсера в расплюснувший лицо широкоугольный кадр и заставил рассказывать - когда и в какие головы пришла идея о фестивале в Сочи. Гибсону, собственно, нужен был лишь короткий кадр с лицом Вайсмана, на фоне которого голос за кадром мог бы честно сказать, что, несмотря на реформы, к женщинам в России - особенно к оголившимся - многие по-прежнему относятся по-хамски. Как, мол, и на Западе. Что лишний раз свидетельствует о связанности всего со всем. Но это - особая тема! После его отъезда Анна в течение месяца жила надеждой, что Гибсону удастся добиться нового назначения в московский корпункт. Лондон, в конце концов, отказал. ЕщЈ месяц прошЈл в телефонных переговорах, в ходе которых Гибсон рассказывал Анне о еЈ успехе у английских телезрителей, о повторных показах сюжета и обещал, что вскоре выкроит неделю, прилетит в Сочи, и там вдвоЈм они обговорят как дальше быть. Обещал он это, однако, не твЈрдо. Потом вдруг звонки прекратились. Анна стала названивать ему со службы сама, но к телефону никто не подходил. Она затопила Лондон и факсами, которые отсылала из студии в счЈт так и не заплаченной Дроздовым премии. Идею подала ей Виолетта. Сперва смеялась: факсани, мол, твоему красавчику Гибсону и факани моего мудачка Дроздова. Директор молчал, хотя каждый день в Лондон - "по нуждам студии" - уходило по несколько факсов. Его молчанием Виолетта была удовлетворена, но, рассердившись в конце концов за молчание и на Гибсона, стала подговаривать Анну факануть и того. Шотландского мудачка. И даже уподобила шотландцев хохлам: тоже, дескать, ненадЈжны и помешаны на национальной независимости. ПричЈм, этот, видимо, - и на эмоциональной. Анна, однако, не сомневалась, что Гибсон откликнется, ибо доверие к пришедшему счастью не умалилось. И действительно, через месяц раздался наконец звонок из Лондона. Гибсон забросал Анну несметным количеством круглых слов, из которых она поняла, во-первых, что он вернулся из командировки в Бразилию, во-вторых, что по-прежнему скучает о ней, а, главное, что ей, Анне, уже совершенно нечего делать в Сочи. Совершенно! Даже если бы он еЈ и не ждал. Гибсон напомнил ей, что она очень молода и немыслимо красива, а Сочи - убогое подобие курорта с населением в полмиллиона полуидиотов, где ничего восхитительного кроме их состоявшейся встречи произойти не может. Что же касается многомиллионного Лондона, где у Анны уже есть и поклонники, она сможет тут заниматься чем угодно. Даже - выучив язык - тем же вещанием: Русская служба Би-Би-Си начнЈт скоро выпускать и телепрограммы. Анна спросила - а какой надо выучить язык? Оказалось - английский, хотя служба Русская. Она этого как раз не поняла, но переспрашивать не стала. В ужас привело Виолетту не столько даже описание города или реакция Анны на звонок, сколько скорость этой реакции. Даже Дроздов пытался отговорить Анну от горячки, хотя на второй же день объявил ей, что сам бы купил у неЈ гусевскую квартиру для сына, выплатив тем самым и причитавшуюся премию. Все пятнадцать тысяч Анна получила у него наличными, и кроме них, единственного чемодана плюс крохотного шпица ничего иного в Лондон забирать ей с собой и не было. Ни с кем не прощалась - лишь с отцом. На кладбище поехала с ней и Виолетта. ЕЈ по-прежнему настораживало, что в визе пребывание Анны в Британии было ограничено трЈхмесячным сроком. Виолетта даже звонила Гибсону и высказала свои опасения. Не только в этой связи. Как же так, шотландский ты юбочник: сперва ни слуха, ни духа, а потом вдруг - хэлло, Анюта, вали ко мне навсегда! Хотя, мол, в визе сказано иначе! Тот в ответ смеялся, как, кстати, и Анна, - из чего Виолетта заключила, что красивые люди мыслят иначе. Не только, видимо, живЈтся, но и думается им легче. Относительно же визы Гибсон заверил Виолетту, что иначе не бывает: срок всегда ограничен - на то он и срок. А о постоянной прописке будем думать на месте. В Британии. СамолЈт в Москву вылетал на рассвете. Анна не позволила Виолетте провожать себя, обещав накануне, как ей самой обещала некогда мать, что увидятся скоро. На месте. В Британии. Утром в Москве, как всегда, поднялась неожиданная буря - и вылет задержали на пять часов. Ругнувшись, как все, Анна поручила какой-то старушке присмотреть за шпицем и направилась к межгороднему телефону в другом конце зала. Она стучала по мраморному настилу ювелирными молоточками замшевых сапог, обнявших - до колен - тесные вельветовые брюки кремового цвета. Поясу на брюках, нещадно оттянувшему на себя белоснежную водолазку, не удавалось сгладить бюст: как и всЈ остальное в Анне, туго вздрагивавшие груди говорили о еЈ - редкой среди людей -храбрости: готовности быть голой. Я шагал за ней следом, не подозревая, что в брезентовой кошЈлке, свисавшей с еЈ плеча, лежали коробка собачьих сухариков, паспорт с визой, томик Чехова из отцовских книг, фотографии самого Гусева и Богдана, пятнадцать тысяч долларов и пузырЈк с отечественным одеколоном "Цветущая сирень". 23. Москва потребовала описать ягодицы В телефонной будке пахло цветущей сиренью, но было жарко. Я открыл дверь сразу после Анны и скинул куртку. Потом набрал московский номер и сообщил другу, что встречать меня не надо: в связи с бурей вылет задерживается. Анна не ушла. Наоборот, прильнула к стеклянной двери и, оградив ладонями глаза, стала в упор разглядывать мою грудь. Я напряг еЈ и сказал в трубку, что нет, буря не в Сочи, а в Москве. Анна улыбнулась мне, но снова опустила взгляд на мою грудь. Москва ответила, что, хотя там очень рано, никакой бури в окне нету. Я высказал предположение, что буря, наверно, в аэропорту, но снова начну качать гантели. Москва догадалась, что я разглядываю красавицу. Я возразил: наоборот, она - меня. Мою грудь. Хотя я давно уже не качался и хотя она у неЈ лучше. Но я, мол, стесняюсь: не смотрю. Тем более, что главное не в бюсте. Москва высказала уверенность, что знает меня: потребовала описать и ягодицы. Я описал лицо: за исключением ореховых глаз, - копия дамы с собачкой. Зная меня, действительно, с подростковых лет, Москва хмыкнула: эту даму пора забыть - постарела. Но если б и нет - у американских звЈзд корпус пороскошней. Зная и сам Москву с подростковых лет, я напомнил ей, что в женщине важна и душа, хотя кроме лица я разглядел тут пока корпус: копия Ким Бейсингер. Если б, мол, не корпус, я подошЈл бы к ней сам как только прибыл в аэропорт и обомлел, увидев лицо. А при таком корпусе неудобно: каждый козЈл пялит на неЈ буркалы и кусает себе губы. Мечтая покусать ей. Москва протрезвела со сна и рассудила, что я, видимо, не прилечу сегодня, поскольку дело в другой буре, - поднявшейся в моЈм корпусе. На всякий случай, ключи будут под половиком. Я заверил, что вылечу первым же рейсом. Поскольку в Москве буду только сутки. И ещЈ потому, что красавица с корпусом летит, как понимаю, туда же. После паузы Москва распорядилась непременно звякнуть ей перед вылетом, ибо не вправе меня не встречать. Я рассмеялся, повесил трубку и открыл дверь. Анна тоже широко улыбнулась и дала понять, что хочет мне что-то сказать. Я шагнул к ней - и голос у неЈ оказался мелодичный. А несло от него сиренью: -- Это вы сами - Лондон? Или это - просто? Я не понял. -- Русская служба Би-Би-Си? -- уточнила она. -- Кто вам сказал? Она перешла на ты: -- Твоя тельняшка! -- и уткнулась мне пальцем в грудь. Вспомнив, что под курткой на мне была футболка с произнесЈнными ею словами, я всЈ-таки скосил голову и проверил их взглядом. Удивился, впрочем, не тому, что не догадался сделать это ещЈ в будке, а тому, что она не убирала пальца. -- Ты понимаешь по-русски? -- спросила она, продолжая давить меня в грудь. -- А вы, извините, слышали мой разговор? -- испугался я. -- Я это не о вас, я... -- Ничего я не слышала! -- не терпелось ей. -- Так ты по-русски понимаешь? Я кивнул - и она возбудилась: -- Ой! Боже мой! Такое везение! -- и наконец отняла палец. -- Так ты, значит, и есть из Лондона? Из Би-Би-Си? И по-русски умеешь? Я снова кивнул. Трижды. -- Я там буду скоро работать! -- объявила она. -- Как только выучу язык! На телепрограмме! Я опешил: -- На какой именно? -- На этой! -- и чесанула меня пальцем по рЈбрам. -- Русская служба! -- У нас такой программы нету. -- Будет, будет, поверь мне! А Алика Гибсона знаешь? -- По-моему, слышал. -- Слушай, а ты точно там работаешь? -- и, не дожидаясь ответа на этот вопрос, задала новый: -- А почему у вас надо сперва выучить язык? Я даже не понял как отвечать, но это, видно, не имело значения: -- Короче, тебе ведь его учить не надо, да? -- проверила она. -- Какой? -- Ну, свой! Английский! Я смешался. -- Свой выучил уже, -- признался потом. -- Я поняла! Короче, всЈ очень хорошо! И сделаешь для меня вот что! Я наберу номер, а ты спросишь: Где Алик Гибсон? -- и потянула меня за рукав обратно к будке. Я упЈрся: -- Минуту, девушка: кого спросить, почему? Как? И вообще. Анна огорчилась: -- Вот, уже заняли! Действительно, в будку, обернув к Анне крохотную голову, втискивался длинный детина, похожий на громоздкий маятник при маленьком циферблате. Передохнув на этом сравнении, я вернул внимание к Анне: -- Вот и правильно - что заняли! Пока он там себе потикает, вы мне всЈ и расскажете. Я даже не знаю как вас зовут. -- Меня зовут Анна Хмельницкая, а его Роберт. А спросить надо: Где Алик? -- Кого зовут Роберт? -- Ну, кому я только что звонила! То есть звонила-то я Гибсону, но там какой-то Роберт. А надо спросить: Где Гибсон? Алик. -- А сами, значит, спросить не хотите? Хотите - чтоб я. Мужским голосом? Да? -- Не обязательно! -- воскликнула Анна и рассмеялась. -- Спрашивай каким угодно - но по-английски! Потому как я ещЈ не выучила! И потому как звоню в Лондон, а Гибсона дома нету! Алика! Какой-то Роберт! А я ещЈ не выучила! -- ВсЈ ясно! -- обрадовался я. -- Непременно спрошу! 24. Самая опасная - связь, которой нету Я вернулся в будку, перекрыв дыхание. Судя по взгляду, которым Маятник снова обшарил Анну, я заподозрил, что после него там будет пахнуть потом и носками. Пахло хуже - одеколоном "Жан-Поль Готье" из безруко-безглавого стеклянного француза в полосатом зелЈном трико. Но с членом. Упакованным вместе с корпусом в круглую, как будка, жестяную коробку. Пока Анна набирала номер, я приоткрыл дверь, подвинулся ближе к цветущей сирени и спросил: -- Мама у вас актриса? -- Говори "ты". -- Мама у тебя актриса? -- Мама у меня в Марселе... АлЈ, Роберт? Зис ис Марсель! -- и снова, подмигнув мне, рассмеялась. -- Ноу, ноу, сорри: зис ис Сочи! Момэнт! -- и ткнула трубку мне. Роберт разговаривал с шотландским акцентом - почему, не исключено, и извинялся после каждой фразы. Выйдя наконец из будки, мы с Анной - по нажитой там привычке - продолжали стоять друг к другу близко. Я отступил на шаг только под недобрыми взглядами. Одни осуждали меня, другие - Анну. Все, впрочем, - за одно и то же: мой возраст. Анне было плевать даже на Маятник, который теперь раскачивался сидя, чтобы прохожие не закрывали ему на неЈ вида. Ей было плевать на всех - кроме Гибсона: -- Ну? Где Гибсон? -- Слушай, -- ответил я. -- А зачем тебе этот Гибсон? -- Как зачем? -- ужаснулась она. -- Я же к нему и лечу в Лондон! Сперва в Москву, конечно, но из Москвы сегодня уже не успею! А он встречает сегодня. Потому как я прямо так ему в факсе и черкнула: встречай, говорю, точно двадцать третьего, точно двадцать третьим рейсом твою точно двадцатьтрЈхлетнюю Анюту! -- и снова рассмеялась. -- Да? -- проговорил я. -- Прямо так? А почему "точно"? -- Мне сегодня как раз двадцать три! "Точно" или "как раз" - какая разница? Меня ещЈ больше рассердил мой возраст. Потом я вспомнил, что если бы двадцать три исполнилось ей не точно или не как раз сегодня, было бы отнюдь не легче: -- Поздравляю! -- Старею, кстати! -- вставила она. -- А где Гибсон? Не разобравшись в своих ощущениях, но и не жалея еЈ, я прибЈг к правде: -- Гибсон уже там, в Бразилии. -- Чего-о?! -- и снова потянула меня к будке. -- Подожди! -- ответил я. -- Этот Роберт ни хрена о твоЈм Гибсоне не знает. Только - что уже в Бразилии. Уехал, говорит, работать. Вернул хозяину квартиру - и уехал. А эту квартиру снимает сейчас Роберт. -- Нет-нет, -- ещЈ раз, но испуганно, рассмеялась Анна. -- Он в Бразилии уже был! -- Правильно, так Роберт и сказал. Приехал, говорит, недавно, из Бразилии, побыл пару недель, вернул квартиру и снова улетел. Уже. Теперь - надолго. А Роберт знает это от хозяина, потому что давно ждал квартиру. Она дешЈвая. Анна молчала. -- А другой телефон есть? -- спросил я. -- На каком-то буклете, а он в чемодане. -- ПридЈтся открывать. -- Чемодан я уже сдала. Но, может, у Виолетты ещЈ есть. Это подруга. -- А ты не психуй, -- посоветовал я. -- Время есть: целых триста минут! Анна принялась о чЈм-то думать. Даже прикрыла веки. Потом качнула головой: -- Тут какая-то ошибка. Ты тоже не беспокойся. Позвоню Виолетте: она сейчас в дороге на работу. А я пока пойду к собачке, да? Я еЈ тут одной бабке сдала подержать. -- Твоя? Я про собачку. У тебя, спрашиваю, есть собачка? -- Шавка такая. Ну, шпиц просто. Грузин подарил. Я и ему, кстати, могу позвонить в Москву про лондонский номер. Ты не беспокойся. А я пойду, да? Я молчал. -- Пойду, да? -- ждала она. -- Иди, конечно, но... Я про шпица. Если ты его везЈшь в Лондон, то напрасно: там очень долгий карантин. Не впустят. Я про шпица. Анна совсем растерялась и стала беспомощно оглядываться по сторонам. Окружающие осуждали меня теперь за суровость. В их числе - Маятник. -- Иди! -- разрешил я и направился к крутящемуся выходу. -- А я там покурю. На воздухе, как я и подозревал, меня ждал давнишний вопрос. Он был простой: Что теперь делать? Действительно, я уже давно боялся всякого совпадения. Даже сходства. Между вещами, событиями, людьми. Чем более пунктирной виделась мне связь, чем короче чЈрточки и длиннее ничто, пустота, - тем таинственней, то есть страшнее, эта связь, значит, и есть. Самой опасной является такая, которой нету. И опасна она как раз потому, что чревата пониманием. Боюсь этого, видимо, не только я, поскольку не я придумал и спасение. Метафору. Умение не думать о вещи, сравнив еЈ с другой. Умение преодолевать еЈ, всякую,- даже такую, как время или место, - бегством в другую. Отвернувшись от понимания, пробуждаешь печаль, но еЈ услаждает иллюзия сближения вещей в пунктирном, поверхностном, сходстве. Если бы эта повесть была обо мне, я бы рассказывал и о другом вопросе, который - когда я вышел покурить - сдавил мне горло. Он был как раз непростой, поскольку пристал не к голове, а к сердцу, смутив его не смыслом своим, а сладкой своей печалью. Вопрос был тот же: Что теперь делать? Через много лет моего существования, после длинной его пустоты, заполненной обольстительным чувством обжитости, - возникает вдруг чЈрточка. Сочинская красавица, пробудившая в памяти первые обольщения, - другие чЈрточки, перебившие некогда другую пустоту. Поскольку, впрочем, рассказываю не о себе, на оба вопроса я ответил легко: А делать нечего. И ничего не надо. Разве что отстраниться: уподобить происходящее прологу к любым другим длинным пустотам. Другим продолжительным ничто. И снова допустить его исчезновение в легкокрылой печали метафоры. С этим заданием себе я вернулся в зал через другую крутящуюся дверь - в дальнем конце здания. Она, как я и подозревал, сразу же вкрутила меня там в бар, где я и осел на три часа, писательствуя и смело попивая абсент. Пусть даже другой писатель, успевший уже и умереть, Хемингуэй, предупреждал, что абсент порождает импотенцию. 25. Невозможно пресытиться привычкой Анна настигла меня сама. Сперва, правда, с телеэкрана. Я с изумлением смотрел на неЈ в просвете между венценосными бутылками на полке и слушал о том, что любовь к яблокам указывает не только на трудолюбивость и практичность, но ещЈ и на консервативность, тогда как клубнику любят утончЈнные и элегантные. Виноград пожирают в основном люди скрытные, апельсины - лЈгкие, арбуз - дотошные, грушу - мягкие и спокойные, а из овощей о деловитости больше всего свидетельствует тяга к картофелю и молодому луку. После "молодого лука" Анна тронула меня за плечо и улыбнулась, когда я обернулся. Снова дохнув сиренью, она стала убеждать меня, что классификацию составили психологи, передача старая, и вместо лука следовало сказать "артишоки", но это - когда волнуешься - из сложных слов. Потом она сказала пару простых про свою связь со "Здоровой едой" и присела за мой столик. Несмотря на ореховый цвет, глаза у неЈ были ярче света и словно изумлЈнные, а кожа на лице - тугая и гладкая, как у белой сливины. На щеке, однако, досыхала слеза, но Анна объяснила и это: прощается со шпицем. За еЈ спиной возникли немолодой тЈмный мужчина с маленькой розовой женщиной, прижимавшей к груди крохотного же щенка. Но белого. Анна усадила их за наш столик и объяснила мне, что это еЈ друзья, которым она и решила оставить свою шавку, поскольку в Британию еЈ не впустят. Немолодой мужчина сразу же пожаловался на Британию и, перейдя на английский, заявил мне, что Германия снисходительней. Потом потряс мне руку, выучил моЈ имя и назвал взамен два: Цфасман из сферы продовольственного снабжения и супружница Герта из Баварии. Герта - на языке подстрочников - извинилась за характеристику, выданную Британии Цфасманом. Я объяснил, что родился как раз в Грузии, и она похвалила меня за то, что в отличие от Цфасмана на родину не рвусь. Я запротестовал и заверил, что рвусь. Потому и оказался в Сочи. Был по делам в Турции, но оттуда решил залететь не только в Тбилиси, но и в братскую Абхазию, куда меня не впустили, но откуда в Москву легче всего вылететь из Сочи. Анна гладила косматую шавку и говорила ей длинные фразы. Та моргала глазками, но не верила обещаниям и скулила. Прикрыв вдруг пальцами густые волосы на носу, Цфасман шепнул мне на ухо, что у Анны исключительная душа и просил меня в меру сил заботиться о ней в Лондоне. И что - пусть Гибсон шотландец и работает в уважаемой корпорации - Цфасман питает жанровое недоверие к молодЈжи. Не только к шотландской. Я рассердился на него за зоркое зрение и догадку, что к молодЈжи причислить меня невозможно. Цфасман предупредил ещЈ, будто предлагать Анне любую помощь следует настойчиво, ибо она стеснительна и щепетильна. Даже ему с Гертой позвонила проститься лишь полтора часа назад. Потом супруги облобызали всхлипнувшую Анну, распрощались и - под жалобный лай белого шпица - удалились. Я дал Анне время просушить глаза и успокоиться. Она заказала рюмку портвейна, отпила и, всЈ ещЈ всхлипывая, сказала, что Виолетта - сука, поскольку отказалась приютить собаку, из-за чего и пришлось вызвать бабая с цюцей. Хотя они не такие уж близкие друзья. На вопрос дала ли ей Виолетта другой лондонский номер Анна ответила, что у неЈ есть лишь номер факса и общий телефон Би-Би-Си. Но, рассердившись из-за шпица, Анна брать его не стала, тем более, что он, конечно, есть и у меня. Я снова обиделся. И снова - в связи с моим возрастом. Анна, видимо, не сомневалась, что никакой бабай не способен с ней на капризность, - только молодой шотландский ясень. И что всякий бабай сочтЈт за честь отвлечься на неЈ от всякой цюци. Отхлебнув абсента и помножив свою обиду на уже принятое решение отстраниться от Анны, я объявил ей, что общий номер бесполезен, но у меня его нету. Нету ещЈ и желания разыскивать в Лондоне шотландца. Есть другое: вернуться к абсенту и к рукописи, потому что я пишу важную повесть. Не о географических превратностях любви, а о главном - справедливости и смерти. Насильственной. Насильственной справедливости и насильственной же смерти. И не о безответственном лондонце с жанровой фамилией Гибсон, а о трагической польской личности по фамилии Грабовски. Который, между прочим, так разочарован в жизни, что собирается убивать. И тем самым утверждать справедливость. Тем более - никого не любил и не любит. И уже не успеет. Ни в Нью-Йорке, ни в Лондоне, ни даже в Польше - нигде. Анна слушала молча, словно ушла в глубины своей души. Или словно смотрела не на меня, а на Ленарда Коэна, сменившего еЈ на экране среди бутылок и напевавшего грустную мелодию о том, будто Everybody knows that the dice are loaded, Everybody rolls with their fingers crossed, Everybody knows that the war is over, Everybody knows the good guys lost, Everybody knows the fight was fixed - The poor stay poor, the rich get rich. That's how it goes, еverybody knows... Я ещЈ вслух пожалел Анну за то, чт