о она пока не выучила язык: иначе бы узнала от этого Коэна что знает каждый. Что всЈ уже на свете схвачено, что битва уже позади, что верх взяли подонки, что имущий будет иметь ещЈ больше, а неимущий - меньше. И жалко, что она, Анна, этого пока не знает, хотя все вокруг, включая того же Гибсона, все, все знают. Анна вдруг вернулась ко мне из себя, допила портвейн, бросила на столик доллар, а мне - "Кому ты на хрен нужен?!" И шумно ушла. Вернулся - тише - и я к Грабовскому. Тем более, что сидел он в таком же баре, только не в сочинском, а в манхэттенском, и пил не абсент, а водку. Не вспомнил я, правда, о чЈм он думал, пока появилась Анна с Цфасманами. Может быть, как раз ни о чЈм - просто пил водку под музыку. Коэн снова напевал грустную песню. Теперь - что I'm aching for you, baby,/ I can't pretend I'm not./ I need to see you naked/ In your body and your thought./ I've got you like a habit,/ And I'll never get enough./ There ain't no cure,/ There ain't no cure,/ There ain't no cure for love,/ There ain't no cure for love,/ There ain't no cure for love,/ There's nothing pure enough to be a cure for love... А почему бы и нет? - спросил я и стал записывать, что Грабовски печально пьянел под печальные аккорды о том, что у певца болит душа, ибо ей печально прикидываться, будто она никого не любит. И что этот певец хочет любить женщину, которая обнажит для него и тело, и душу. И что он никогда не пресытится любовью, как невозможно пресытиться привычкой. Такой неотвязной любовью, будто от неЈ нет спасенья, нет спасенья, нет спасенья, нет спасенья, нет спасенья, ибо нет ничего столь чистого, что могло бы спасти от любви. 26. Трагичность человека определяется его занятостью завтрашним днЈм Грабовского песня не проняла, но я пошЈл теперь сам искать Анну. Правда, не раньше, чем появился глупый повод. Дикторша аэропорта стала бодро объявлять города, в которые вылет отложили ещЈ на три часа. Погода паршивела не только в России, но и в Крыму, и дикторша старалась разбудить у пассажиров чувство гордости за пребывание в Сочи. Возвращаться в другой конец зала не пришлось. Анну я обнаружил сразу за углом бара, под козырьком настенного телефона. Рядом переминался с ноги на ногу тот самый Маятник и продолжал вонять французом в трико. Анна прервала разговор и вскинула на меня глаза, как ни в чЈм не бывало. Я буркнул, что вот, дескать, отложили вылет, но она это знала. Потом извинилась перед кем-то в трубке и добавила, что отвлеклась, кстати, на бабая, о котором уже рассказала. Догадавшись, что Гибсон обнаружен, я объявил Маятнику, что девушка беседует с Лондоном; точнее - с исключительно мужественным и красивым шотландцем, который является еЈ женихом и одновременно лучшим журналистом в Британии. И что она ждЈт не дождЈтся пока к нему прилетит. И ещЈ что счастье - редкое явление. У Маятника оказалась фамилия, Гуров, а лицо - хоть по-прежнему маленькое - вблизи тоже выглядело человечней. В лЈгком, но затейливом узоре морщин, и со шрамом под губой. ВсЈ равно, впрочем, я легко обошЈлся бы без его присутствия. Он не понял того и разбил узор в широкой улыбке, а улыбку - о шрам. Потом сообщил мне неожиданно широким голосом, что Анна, верно, беседует с Лондоном, но не с Гибсоном, а с моим земляком по имени Заза, который недавно переселился туда из Москвы. Я сообразил, что пока Грабовски знакомился с творчеством Коэна, Гуров разнюхал об Анне всЈ мне о ней уже известное. Ни погрустить по этому поводу, ни задуматься о женской природе я не успел: Анна протянула мне трубку и, подмигнув, сказала, что земляк Заза хочет со мной поздороваться. Поздоровавшись, Заза тоже подмигнул мне, голосом, и сказал по-грузински, будто слышал про меня только лестное. И главное - будто его интуиция подтверждает справедливость слышанного. Сразу после ссылки на интуицию он поблагодарил меня за то, что я не сообщал Анне чего она о Гибсоне не знает. Я не принял благодарности, ибо, объяснил я, ничего не знаю о Гибсоне сам. Уловив имя, Анна отвлеклась от Гурова, но я не произнЈс больше ни слова. И даже отвернул от неЈ лицо. Не только потому, чтобы не видеть в еЈ глазах искр, выбиваемых монологом Гурова. Я отвернулся в опасении, что Анна вычитает на моЈм лице какой-либо из тезисов другого монолога - телефонного. Этих тезисов я насчитал тринадцать. Гибсон - интеллигентный человек и уехал в Бразилию на три года. С женой и дочерью. Любит обеих. Заза относится к Анне серьЈзно и подарил ей собаку. Это было в Сочи, но ей там с такой фигурой нечего делать. Он встретит еЈ в Лондоне и предоставит ей жильЈ. С зачислением в штат позволит себе и двухкомнатную квартиру. Заза - тоже интеллигентный человек. Он не станет препятствовать мне в желании позаботиться об Анне самому. Со всеми вытекающими отсюда удовольствиями. Хотя у меня есть семья, работа и хобби, я тоже знаю, что лондонские лахудры и щекотухи расчЈтливы, напоминают зелЈные яблоки, равнодушны к главным чудесам жизни, а в постели ведут себя как в реанимационной койке. Исходя из сказанного плюс не сказанного, я должен гарантировать, чтобы она, не застав по телефону Гибсона, не раздумала лететь в Лондон. Что же касается Гибсона, он, возможно даже, ненадолго появится в Лондоне через три месяца и, согласно обещанию, внесЈт свою лепту в благоустройство еЈ судьбы. По ходу изложения этих тринадцати основных идей Заза вскользь поделился и нейтральными наблюдениями. Например, что главное в жизни не думать, а догадываться. И что абхазы ничего не добьются, а аджику в Сочи следует покупать не абхазскую, на рынке, но грузинскую, в цфасмановском супермаркете. И что он уверен в этом, хотя, как и я, не является чистым грузином. И что трагичность человека определяется его занятостью завтрашним днЈм. И что он уверен в этом, хотя в будущем ему нужно навестить Сан-Франциско, где скопилось много тбилисских армян. И наконец - что в Лондоне как раз лЈтная погода. Когда монолог закончился гвоздевым вопросом ко мне, по счЈтчику осталось ещЈ двадцать две секунды. Я не мог придумать ни одного верного слова, которое оказалось бы короче этого времени, и позволил ему спокойно дошипеть. Потом собрал своЈ лицо, обернул его к Анне с Гуровым и повесил трубку. -- Что он сказал? -- спросила Анна. -- Про что? -- Про Гибсона. -- А тебе? -- Что сменил квартиру, а телефона там нету. Но в крайнем случае, встретит сам. Я повернулся к Гурову и произнЈс: -- Извините, мне надо с Анной поговорить. -- О чЈм? -- не понял он. Я удивился, но ответил: -- О земляке. -- Но ты ж его и не знаешь! -- удивился теперь он. -- Знаю зато Анну. -- Не лучше, чем я! -- рассудил он. -- Слушайте! -- возмутился я и поправился: -- Слушай! Я хочу поговорить с ней с глазу на глаз. -- Мало чего ты хочешь! -- искренне возмутился и он. -- Как будто кроме тебя с глазу на глаз болтать с ней больше некому! Взяв Анну под руку и буркнув ей, что дело касается еЈ и Гибсона, я двинулся в обратную сторону, к бару. Она шепнула в ответ, что Гуров - приличный мужик и поэтому пусть идЈт с нами и он. Я развЈл руками и предложил усесться за свой же столик, но Гуров настоял на том, чтобы пройти дальше, в ресторан, велев походя бармену нести нам шампанское. 27. ВсЈ это не важно при условии, что не важно всЈ Принесли бутылку "Ives Roches", но Гуров даже не поморщился. Спокойно велел выбросить еЈ на помойку и - при неналичии "Krug"-a, "Mumm"-a, "Bollinger"-a или "Tattinger"-a - нести "Советское". Но непременно с ялтинским ярлыком. Потом официанта в красном пиджаке и с лицом, состоявшем только из профиля, назвал "гарсоном" и сказал, что в этой профессии главное не вкус или цвет, на которых товарищей мало, а зрение. Тот, подобно мне, не понял, но Гуров учтиво кивнул на Анну и добавил: -- Девушка с такой внешностью не может не разбираться. Анна оживилась и заметила, что, действительно, сравнила как-то "Ives Roches" с газированным одеколоном. Гуров улыбнулся и - прежде, чем отпустить гарсона - сказал тому совершенно неожиданную вещь. Велел объявить по всем спикерам, что Катю Гурову ждут в ресторане. Отметив, что Катей зовут его жену, Гуров быстро рассказал нам о том, будто в Шампани из "гран крю" давят только названные им марки плюс, может быть, "Veuve Clicquot" и "Laurant Perrier". И что "Dom Perignon", например, - это ширпотреб, хотя на коронации Эдуарда Седьмого и Елизаветы Второй, а также на свадьбе короля Бодуена подавали как раз "Moet&Chandon". Что - одно и то же. Кстати, любит его и Шэрон Стоун, хотя мастера культуры - Софи Лорен, Джина Лоллобриджида, Бриджитт Бардо, Ив Монтан и Андрэ Моруа превратили в богемный напиток "Ruinart". Но ялтинское - и он это знает наверняка - тоже делают из "гран крю". Анна огорчилась. То ли из-за Кати, то ли потому, что Гуров нЈс чепуху. Он, однако, сам признался, будто всЈ это не важно при условии, что - за исключением нескольких вещей - не важно всЈ. Потом разлил ялтинское и повернулся ко мне: -- За Анюту! Ей сегодня двадцать три! -- Знаю, -- ответил я. -- Я уже поздравлял! Но буду ещЈ раз: поздравляю, Анна! Она кивнула: -- Ну и что сказал тебе Заза? Я позволил ей допить бокал и, выждав ещЈ несколько минут, которые пузырькам из бокала необходимы для проникновения в девичий мозг, повернулся к Гурову и сказал как бы ему, что о шотландце судить не берусь, но мой земляк - сучехвостое дерьмо. И, не глядя на Анну, изложил все его тезисы за исключением тех, что касались меня. Гурову тоже стало не по себе. Принялся рассматривать этикетку на бутылке, а потом озираться по сторонам, прислушавшись даже к американскому гоготу за соседним столом. Американцев было десять. Сплоченных одинаковым, красным, загаром и прочным союзом людей, пожирающих одинаковую пищу. Все хвалили киевскую котлету за вкус и все же ругали своЈ правительство за нервозность, которая проявляется в бомбЈжке разных городов мира. За другим столом, тоже длинным, сидели русские музыканты - двое небритых парней и костлявая, а возможно, стройная, девица с приглаженными волосами. Все - в чЈрных кожаных куртках. Один из парней выглядел просто, как чемодан, а второй старался походить на индийского гуру. Сильнее них на пустых креслах за тем же столом скучали инструменты. Девица переговаривалась с самой краснолицей американкой, причЈска которой, седая, смотрелась, наоборот, как взбитые сливки. Гуров тоже старался не смотреть на Анну. Не мешая ей, вполголоса, я спросил его знает ли он английский. Оказалось - и арабский, ибо до перестройки учился на востоковеда. И прислушивается теперь к круглому столику за моей спиной. За которым, мол, - не оборачивайся! - сидит араб с тремя арабками. Видимо, жЈны. -- Да? -- спросил я, думая об Анне. -- А почему три? Вполголоса же Гуров ответил, что они, вероятно, из такой страны, где двоеженство уже запрещено. Гуров тоже, видимо, думал об Анне. Она вдруг скрипнула стулом, поднялась и зацокала каблуками к выходу. Американцы умолкли и выкатили глаза на еЈ удалявшуюся стать. Самый красный из них объявил, что видит Ким Бейсингер. Но не теперешнюю, а юную. Гарсон дал Анне понять, что туалет есть и на территории самого ресторана. Как нельзя кстати ожили репродукторы - и в зал хлынула песня про тонкую рябину. Гуров рукой велел гарсону убавить громкость и вместе со мной - с отсутствующим же видом - стал, качаясь, беззвучно подпевать: А через дорогу, за рекой широкой Так же одиноко дуб стоит высокий. Как бы мне, рябине, к дубу перебраться, Я б тогда не стала гнуться и ломаться... За спиной Гурова всплыла стройная женская фигура в джинсах и опустила руки на его плечи. Он выдвинул стул и представил мне Катю. Ей было столько же лет, сколько Гурову, за тридцать пять, и у неЈ была чЈрная чЈлка над умными глазами. Она сама налила себе вино, отхлебнула и присоединилась к нам: Но нельзя рябине к дубу перебраться, Знать судьба такая - век одной качаться. -- А бокал чей? -- спросила Катя как только рябина докачалась. -- Анютин, -- ответил Гуров. -- А фамилия Хмельницкая... -- и долил в еЈ бокал. -- У неЈ день рождения. Гарсон спросил нести ли ещЈ бутылку. -- И меню! -- кивнул Гуров. -- На Хмельницкого вы не похожи, -- улыбнулась мне Катя и снова осмотрела меня. Снова непридирчиво. -- Не похож? -- спросил я и взглянул на Гурова, но тот решил не скрывать: -- А они так. Никакого отношения. Ей всего двадцать три. Катя насторожилась: -- А где она? -- Вот идЈт, кстати! -- сказал я. Катя обернулась на Анну - и, словно ожегшись взглядом, отдЈрнула его и метнула на мужа. Анна молча кивнула ей и подсела к столу. Веки у неЈ успели распухнуть, а белки покраснеть. Она взялась за бокал и, дав понять, что пьЈт за Катю, осушила его залпом. Потом налила ещЈ. Катя, заметив, что у юной красавицы какое-то горе, подобрела к ней: -- А это за тебя, молодую! -- и поднесла бокал к губам. -- Двадцать три? Анна махнула рукой и снова выпила до конца. Прежде, чем отпить, Гуров прикоснулся к ней сперва своей широкой ладонью, а потом - широким же голосом: -- Ты, Анюта, напрасно это. Это всЈ, я думаю, ошибка. Или шутка. Анна подняла на него глаза, теперь даже более изумлЈнные и пролепетала: -- А я знаю. ВсЈ совсем не так. Да? -- и повернулась ко мне. Я развЈл руками. -- Скорее всего - шутка! -- повторил Гуров. -- Мы тут перекусим и снова звякнем твоему мудаку! -- сказал он мне и вернул ладонь Анне на плечо: -- Давай, читай меню! Читать принялась Катя. Внимательно. Как Завет. Наконец, когда муж снял руку с плеча красавицы, она сложила огромную картонную тетрадь с подробным описанием блюд, подняла глаза на гарсона и велела принести ей "Что-нибудь". Анна сказала ему пока "Ничего", а потом - после нежного протеста Гурова - тоже "Что-нибудь". Ни ей, ни Гурову не хотелось исследовать тяжЈлую книжицу. Тем более, что в развЈрнутом виде она, действительно, выглядела как скрижали. Я предложил гарсону два слова: "Неважно что!", а Гуров - три: "На твой вкус!" 28. Много синего среди закусок Вкус у того оказался очень мозаичным. Но уже начальная мозаика - составленной только из самых дорогих закусок. ПричЈм, в таком количестве, словно вылет задержали на недели. Много было даже чего-то синего. Американцы тоже, видимо, ни разу не видели среди закусок столько синего. Много было и непонятного по существу. Пока гарсон раскладывал яства на столе, я подсчитал в уме наличные в моЈм кошельке и тихо спросил гарсона - принимает ли он AmEx. Тот назвал меня "сударем" и громко объявил, что предпочитает наличные. Анна вытащила из сумки толстую пачку стодолларовых банкнот и опустила на стол. Катя сдвинула чЈрные брови, а Гуров слегка улыбнулся, раскрыл Анне ладонь, вернул туда со стола пачку и, заметив ей, что перевязывать деньги следует плотнее, сказал мне: -- Сегодня буду платить я! Я согласился, догадавшись, что платит он за всех не только сегодня. Пока принесли закуски, все мы молчали. То ли вправду слушали романс, то ли притворялись. Катя волновалась и мяла в тонких пальцах пробку от шампанского. Гуров дважды приложил к губам пустой бокал. А Анна тоже дважды раскрыла сумку, но не нашла чего искала. Я слушал романс внимательно, заподозрив даже, что мой московский друг разыскал меня по телефону, но, разобравшись в ситуации, велел не подзывать меня, а просто проиграть по спикерам "Я встретил вас". Подозрение казалось мне логичным в той же мере, в какой алогичным казался всегда его вкус. Женщин он разделял на двенадцать категорий по объЈму, форме и упругости бюста и ягодиц, но всем им неизменно наигрывал дома этот романс. Предупреждая, причЈм, что "композитор неизвестен", он произносил эту фразу подчЈркнуто загадочным голосом. В надежде, что слушательницы заподозрят в авторстве мелодии его: Я встретил вас - и все былое в отжившем сердце ожило; Я вспомнил время, время золотое - и сердцу стало так тепло. Как поздней осени порою бывают дни, бывает час, Когда повеет вдруг весною, и что-то встрепенется в нас, - Как после вековой разлуки, гляжу на вас, как бы во сне, - И вот - слышнее стали звуки, не умолкавшие во мне. Тут не одно воспоминанье, тут жизнь заговорила вновь, - И то же в вас очарованье, и та ж в душе моей любовь. После этого романса, впервые, кстати, показавшегося мне непошлым, гарсон как раз и накатил на нас коляску с яствами. Когда он удалился, переложив всЈ на стол, Катя снова подобрела. Чокнулась бокалами с Анной и сказала ей вдруг: -- А ты, если, конечно, хочется, возьми и скати с души свою телегу! Я - Митя не даст соврать - я училась на психиатра... -- и рассмеялась: -- Пока не перестала! Гуров подтвердил. И то, что учила, и то, что он Митя. И даже - что икра свежая. -- А это и не важно, что училась на психиатра, -- продолжила Катя. -- Я тебе, Анюта, как баба! Расскажи - и станет легче. -- Это трудно, -- возразил Гуров и положил Анне на тарелку бутерброд с икрой. -- Рассказывают друзьям. -- Как раз и нет! -- воскликнула Катя и осторожно заправила в рот ломтик форели. -- От друзей как раз всЈ скрывают. Почему, думаешь, на Западе все лезут на ток-шоу и изливают души? Почему? -- Потому что идиоты! -- рассудил Гуров. -- У тебя, Мить, все, кто за бугром - идиоты. А за бугром у тебя даже хохлы! -- Потому и идиоты, что поставили бугор! -- и взглянул на меня. -- Или те же грузины! Чем им, скажи, было хуже без бугра? -- Ничем! -- согласился я. -- Ну, хрен с грузинами, -- горячился Гуров, -- их уже турки вовсю затуркали! Но Украина! "Ой, як стало весiло, так що не було!" ВсЈ поют, когда реветь пора! -- Так прямо и реветь! -- сморщилась Катя и вытянула из губ рыбную косточку. -- Вы украинка? -- спросил я еЈ. -- Что - не видно?! -- ответил Гуров. -- Я думал - еврейка. Или даже грузинка. -- Один дрек! -- огрызнулся Гуров. Мы с Катей отодвинули тарелки. -- Слушай, Митя! -- буркнул я. -- Извинись! -- Верно говорят: извинись! -- качнула Катя маслиной на вилке. ЧЈрной, как зрачок. Гуров задумался. А может, просто прислушался к тенору, чей путь был тосклив и безотраден, и прошлое ему уже казалось сном и томило наболевшую грудь, тогда как ямщику было плевать: он гнал лошадей. Гуров потянулся рукой к чему-то синему на блюдечке и грустно произнЈс: -- Херню я, конечно, понЈс! Абсолютную херню! Мне на деле всЈ по фигу. Я только... Я про Крым только. Пусть себе хохлы как угодно выкобениваются, но Крым должны возвратить, -- и погладил теперь Анну тоскливым взглядом. -- Особенно Севастополь, -- предположила она тихим голосом. -- И ещЈ Ялту! -- восхитился он. Я обратил внимание, что голос Гурова, когда он обращался к Анне, становился шире, чем был. -- Да? А почему и Ялту? -- поинтересовалась Анна. Катя снова укололась. Теперь рЈбрышком перепЈлки. И выложила его на тарелку. -- Ребро! -- извинилась она, присматриваясь ко взгляду, которого Гуров не отнимал от Анны. -- А я тебе отвечу, Анюта, почему и Ялту! -- взволновалась Катя. -- А потому, что... -- и поморщилась. -- Как его звали-то? Мужика этого. С ребром. Наоборот - без. -- Какого? -- растерялась Анна. -- Ну, самого первого. -- Богдан. -- Я не про тебя. Вообще. -- Адам, -- догадался я. Катя погладила мою ладонь и сказала: -- Правильно, Адам! Я про него из-за Фрейда забыла! А вспомнила из-за ребра! Он, думаешь, Анюта, почему согласился из ребра бабу ему сотворить? А не из ноги? Почему? Анна не знала. Не знали и мы с Гуровым. -- А потому, что рЈбер много, Анюта, а мужикам всего надо побольше: не только Севастополь, но и чего-нибудь позелЈней, - Ялту! Не только жену, но и чего-нибудь позелЈней! А если в кошельке есть зелЈные, то можно уберечь и ребро! -- Сейчас уже ты за херню взялась! -- громко прервал Катю Гуров. Сузившимся голосом. -- Абсолютную херню! ВсЈ у тебя уже смешалось! ЗелЈный, красный, синий! Самая краснолицая американка оттянулась теперь к Гурову: -- Очен извинить! Я желаю спрашиват про синий: как этот вы називает? -- Это херня называется! -- совсем уже узко бросил ей Гуров через плечо. -- Абсолютная херня! -- Не хами! -- раскраснелась и Катя. -- И извинись! -- ЕщЈ?! -- возмутился Гуров и принял такое выражение лица, при котором в обозримом будущем не извиняются. Наоборот, сами требуют извинений. -- Извинись сама! Я поднял бокал и предложил выпить за именинницу. -- Не надо больше за меня, -- произнесла Анна. -- И ссориться тоже никому не надо, да? Давайте лучше я вам всЈ сейчас расскажу. Вот только ещЈ этот бокал допью... 29. Она замолчала оттого, что не пела Так я всЈ и услышал про судьбу Анны Хмельницкой. Рассказывала она хоть и скороговоркой, но долго, потому что время от времени останавливалась. Видимо - по мере того, как в голове еЈ или в сердце останавливалась какая-то мысль. Точнее - какое-то чувство, ибо остановившихся мыслей у неЈ было мало. Чаще всего чувство было, видимо, печальное. Впрочем, закончила Анна рассказ как раз весЈлым воспоминанием. Ей показалось, что когда впервые объявили о задержке рейса и она пошла к телефону звонить в Лондон, - ей показалось, что я увязался за ней произнести глупую фразу. Что-нибудь про лицо. Дескать, очень похожее. Потому, что в моЈм возрасте мужики говорят ей только о лице. А думают, мол, как все остальные - о корпусе. Как, например, тот же Гуров. Который сразу, оказывается, про корпус и заговорил. И который, кстати, - пока подошЈл к ней, - выглядел, как старинные часы. С маятником. Гуров не стал уточнять почему. То ли знал про маятник, то ли осмысливал услышанное. Подозвал взамен гарсона и заказал ещЈ водки. После того, как Анна начала рассказывать, гарсон уже приносил водки по гуровскому же заказу. Приносил - по своему вкусу - и горячие блюда, до которых никто из нас не дотрагивался. И не только по той причине, что закусок было много. Сама Анна не притрагивалась и к закускам. Только пила. Захмелела, впрочем, Катя, хотя и отведала все холодные яства, а синее доела до конца. Поделившись с самой красной из американок. Которая тоже - неизвестно от чего - захмелела вместе с остальными американцами. И арабками с арабом за моей спиной. И те, и другие пили соки. Единственными из наших соседей, захмелевшими по наглядной причине, были русские музыканты: их уже и видно не было за частоколом пустых пивных банок. ВсЈ это время спикеры пели про любовь. Прервалась музыка только раз - на романсе о том, что отцвели уж давно хризантемы в саду. Прервалась как раз на том месте, где у тонкоголосого и несчастного певца, бродящего по саду и всего из себя измученного, покатились из глаз невольные слЈзы. Американка собралась его крепко пожалеть, но не успела из-за объявления об очередной задержке вылета по всем направлениям. Теперь уже песни пошли совсем пошлые. В стиле рок. Чтобы отвлечь внимание от непогоды. Какой-то украинец с фамилией Корнелюк запел про то, что однажды ехал на балет в трамвае: Предъявите билет. Что я мог сказать в ответ? Вот билет на балет. На трамвай билета нет. Кате, несмотря на хмель, стало стыдно за своего земляка, и она попыталась перевести разговор на главную тему. Сказала Анне, что, хотя грузинский армянин - подлец, еЈ лично он пока не убедил в непорядочности шотландца Гибсона. И что, может быть, Заза врЈт. И что всем нам вместе надо ещЈ раз позвонить тому в Лондон. Тем не менее, закончив про балет, Корнелюк перешЈл к опере: Заказал я билеты в оперу, а меня снова тянут к оперу. Прощайте билеты, остыньте, пора, здравствуйте нары, клопы и мусора. Я попробовал всЈ, и дерьмо и десерт, два раза подвергался экстазу, А однажды бухой посетил рок-концерт, только в опере не был ни разу... Гуров с Анной молчали. И перебрасывались взглядами. Катя переживала из-за всего: за Анну, за Анну с Гуровым, за Корнелюка. Потом вдруг встрепенулась, резко пригласила к нашему столу музыкантов, резко же разлила им водки и потребовала выпить за именинницу. Оба парня, и чемодан и гуру, сказали, что где-то уже видели Анну, а девушка добавила, что Анна тоже ей нравится, хотя она нигде еЈ не видела. ЕщЈ сказала, что у Анны добрые глаза. Как у еЈ подруги, тоже певицы, которая утопилась и о которой она написала песню. Чемодан закивал: клЈвая песня. И правильно: такие же клЈвые глаза. Потом девушка сказала, что еЈ зовут Оля и она сейчас споЈт эту песню. И потянулась назад за гитарой. Все умолкли, а гарсон догадался отключить спикеры. Жужжали только два огромных решЈтчатых вентилятора на подставках. Стояли у залитой светом стены как часовые - лицом друг к другу - по обе стороны мозаичного панно с картой России. А карта была выгравирована на берЈзовом дереве. Оля запела сразу, не настраивая инструмента: Она умерла оттого, что хотела Любви без меры и без предела, Она упала оттого, что летела, И тело ее - уже не тело, Она замолчала оттого, что не пела, А говорить она не умела, Вся в белом, белее снега и мела, Она шагнула вперед так смело - Она сделала шаг. Ребята подпели последнюю строчку четыре раза, и Оля продолжила непохожим на неЈ, хриплым, голосом: Душа, как трава, развевалась ветрами, И волосы волнами бились о сети, Она раздевалась, не ведая грани Меж человеком нагим и одетым, Она играла, не зная правил, Она падала вверх и разбилась о небо, Она не искала волшебного края, Она была там, где никто больше не был - Она сделала шаг, она сделала шаг, она сделала шаг, она сделала шаг... Теперь уже ребята не стали подпевать, потому что грустно было и им. 30. От ясного можно всегда уйти, а от неясного - никогда Каждый, наверно, молчал о своЈм. Я лично думал о судьбе Анны, о своей судьбе - и сознавал, что из-за всего вместе ощущаю какое-то неточное, но и неодолимое чувство. Из-за всего случившегося. Случившегося, однако, не сегодня только, ибо сегодня ничего как раз не случилось; случившегося не только сейчас, а вообще - за всю мою жизнь и в результате всех моих мыслей или переживаний. И что, хотя это чувство очень смутное и приблизительное, оно сильнее всего более ясного. Потому что от ясного можно всегда уйти, а от неясного - никогда. И потому ещЈ, что всякому точному знанию или чувству противостоит более точное. Или такое, какое таковым кажется. Можно, скажем, уйти и от радостного, и от печального. Но от радостной печали - нельзя. Некуда. Как некуда, наверное, уходить от счастья. Поэтому, наверно, и от бога, которого люди не знают, не понимают или даже не принимают, как я, уйти труднее, чем от человека. И придти к нему тоже труднее. И ещЈ я сознавал, что не знаешь и того - что же с этим ощущением делать? Жаловаться на него или, может быть, радоваться ему? Не знаешь - как не знаешь что делать с несуществующим? Знаешь о нЈм только одно: без него, несуществующего, существовать не получается. Мне показалось ещЈ, что все вокруг, включая американцев и араба с арабками, ощущают то же самое чувство. Если не сейчас, то время от времени. Если не из-за Анны, то из-за другого человека. Или другой вещи. Гуров, по крайней мере, как мне подумалось тогда, молчал из-за того же. Потом он поднял взгляд на Анну и велел ей следовать за ним в зал, к телефонам, чтобы выведать у подонка Зазы бразильский номер Гибсона. Катя перестала, видимо, переживать из-за Анны с Гуровым и расспрашивала Олю про утопленницу. Потом попросила напеть что-нибудь из еЈ песен, а ребят налечь на остывшие горячие блюда, чтобы добро не пропадало. Они рассудили, что сегодня, похоже, улететь не удастся и налегли. Шумя и разливая себе водку. Вернулись и все прежние звуки. Даже песни в спикерах. Зашумели и американцы. В этот раз - не соглашаясь друг с другом, а наоборот. Одни утверждали, что да, на небесах, не исключено, разговаривают и на русском, но другие категорически исключали эту возможность, ибо, мол, в этом языке слишком много некомфортабельных звуков. Самая красная американка настаивала, что трудные буквы типа "Ц", "Щ", "Э" или "Ь" небесам не помеха, поскольку родной язык Господа, иврит, кишит гортанными звуками. Сосед возражал ей громко: поэтому, дескать, Он всЈ время и молчит. Американка отказывалась подобное и слышать: Откуда тебе известно?! С живыми землянами Он не беседует. Только с преставившимися. И только на английском. Но - не с нью-йоркским акцентом, а с лондонским. И ещЈ, не исключено, на русском. Вдобавок, естественно, к ивриту. Ей посоветовали говорить тише, ибо в зале - арабы. Оля напевала Кате речитативом ещЈ одну песню из сочинЈнных утопленницей: "Торопился - оказался. /Отказался - утопился. /Огляделся - никого..." Прервал еЈ один из музыкантов, - похожий на чемодан. Собственно, прервал не еЈ, а Катю, которая ему, видимо, очень нравилась, поскольку пил за знакомство уже в третий раз. Спросил - куда они с мужем летят. -- А мы в Ялту! -- ответила она и протянула туда руку. -- Да? -- обрадовался тот. -- Так вы с нами и летите? -- А вы тоже в Ялту? -- улыбнулась Катя. -- А куда ещЈ?! А что вы тут в Сочи делаете? -- Ничего, -- ответила Катя. -- Летели из Москвы в Ялту, а приземлились тут. -- Ялта закрыта с ночи! Как откроют - мы летим первыми! Хотите на наш рейс? -- А почему? -- Чтобы летели вместе! -- Вместе не получится. -- Получится! А вы с мужем каким рейсом? -- Мы не рейсом, мы... Мы это... Ну, у Мити амфибия. -- Что это у Мити? -- не понял тот. -- Где? -- СамолЈт такой - "Амфибия". Его в Самаре делают. А он тем удобный, что садится даже на воду. -- Свой самолЈт?! -- не поверил тот. -- А он недорогой, -- поспешила Катя. -- Люди у нас в Москве за машины платят, например, больше! Простые автомашины. Ну, положим, не простые, а... -- Понимаю, понимаю! -- закивал музыкант. -- Так вы, значит, где там приземляетесь-то в Ялте? На воде что ли, бля? -- и засмеялся. -- Извините! -- На воде-то нет, но Митя бы приземлился - если б позволили - прямо на Ауткинском шоссе. Клянусь! Вы Ялту знаете? -- Так я ж, бля, родом оттуда! Это у Чеховского дома. Как к Белой даче ехать! -- Совершенно верно! -- кивнула Катя. -- А мы туда и едем, на Белую! -- Не видели пока что ли? -- Не видели?! Мы с Митей там третью осень отдыхаем. -- Прямо на Чеховской даче? -- вмешался я. -- На Белой? Это ж музей! -- Ну и что? -- не поняла Катя. -- В Ялте теперь почти все музеи сдают кому угодно. Везде! Ну, не так уж чтобы кому-угодно, но Митю там знают. -- Знают? -- проверил я. -- В музее? -- В музее - особенно. Этот музей, кстати, в прошлом году обворовали: унесли икону Угодника с окладом серебряным, вазу японскую, фотографии всякие раскрашенные. Из Венеции. Разное. Но Митя сразу заподозрил экскурсовода и прислал из Москвы деньги: найди! И тот сразу же и нашЈл! Я думал о другом: -- Сразу же, говорите, да? -- В течение недели. А Митя обожает Чехова! Он даже сына своего... Ну, от первой жены, назвал Антонием. -- Но он же востоковед? -- растерялся я. Катя снова погладила мою ладонь и пропела: -- "Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна-а..." -- и хихикнула. -- Это Гуров так поЈт - не я! -- Но получается как раз у вас! -- подбодрил чемодан. -- Не издевайтесь! А если серьЈзно - Митя институт бросил как раз из-за банка! -- Почему как раз? -- Ну, я так. И банк он свой ненавидит. СмеЈтся, что банкиры людям необходимы, как бактерии кишечнику. Плохо, но без них, мол, хуже! Нельзя без них! Клянусь! Кате льстило внимание музыканта, она пыталась веселиться, но веселилась, по-моему, с затаЈнной горечью и обидой. Обидой даже не на Анну или Гурова, а на то, что всЈ как-то так - нехорошо для неЈ - обернулось. А именно обернулось так, что ничем тому уже не поможешь. То есть никак уже случившегося не отменить. -- Слушайте! -- осенило меня. -- Так Митя Гуров - это же Дмитрий Гуров? На музыканта моя догадливость впечатления не произвела. А если и да, то для меня не лестное. Он отвернулся к Кате: -- Как бактерии - сказал? Это очень клЈво! Спросил и я еЈ: -- А видели "Даму с собачкой"? -- Нет, но слышала. Это старый фильм. -- Нету такого фильма! -- объявил чемодан. -- И быть никогда не может! Катя ответила не ему, - мне: -- Так об этом же как раз и вся моя речь! -- Какая речь? -- не понял теперь я. -- Ну, не речь, -- поправилась она, -- а мысли. Чувство то есть. Не чувство даже, а предчувствие. Оно как раз появилось даже раньше, чем Анюта стала нам про себя рассказывать. Как только я еЈ увидела! Клянусь! Особенно - когда увидела как Митя... Она стала искать слово, но чемодан подумал, что всЈ: договорила. -- Катя, -- вставил он, -- а вы знаете, что "Таврида" сгорела? -- Какая "Таврида"? -- Ну, в Ялте! Гостиница! Вся сгорела! -- и после паузы добавил: -- Ну, вся, вся! Катя молчала. И смотрела на меня испытующе: о том ли думаю и я? -- Ну, бля буду! -- побожился чемодан, но тотчас же извинился: -- Извините, опять сорвалось! Но она сгорела! ВсЈ там на месте: и жЈлтое солнце, и синее море, и белый пароход. Что ещЈ? Ну, портвейн "Массандра", ресторан "Эспаньола", чайки всякие, акация, пальмы, крымские сосны, павлония, мушмула, шелковица, кизил, берЈзка, большие подсолнухи, - всЈ на месте, а "Тавриды" уже - пиздец! - нету! 31. ВсЈ, что наличествует, наличествует чтобы воскресить чего нету Вентиляторы не справлялись уже с духотой. Не успевали даже разгонять сигаретный дым. Стояли - как гигантские подсолнухи - друг против друга на фоне освещЈнной юпитером России, крутились и жаловались. Друг другу же. Но - по-мелкому: жужжали просто о непогоде в стране. Из-за которой в дверях ресторана скопились в очередь последние оптимисты, рассчитывавшие, что их накормят в воздухе, где у каждого - своЈ место. Сбросив с себя куртку, Оля продолжала напевать. Тем же речитативом. Катя сидела между нею и музыкантом, рассказывавшим как - после "Тавриды" - горела в Ялте ещЈ одна гостиница. "Россия". Но бля спасли. В отличие. Катя, понадеялся я, слушала всЈ-таки Олю: "От большого ума лишь сума да тюрьма, /От лихой головы лишь канавы и рвы, /От красивой души только струпья и вши, /От вселенской любви только морды в крови. /В простыне на ветру, по росе поутру, /От бесплодных идей до бесплотных гостей, /От накрытых столов до пробитых голов, /От закрытых дверей до зарытых зверей..." Оказалось - Катя не слушает и еЈ. Перетянулась ко мне, дотронулась до моей ладони и пожаловалась на духоту. Я кивнул, поднялся и пошЈл к выходу. Катю проводили не меньше голов, чем Анну, потому что Гуров разбирался, видимо, не только в винах. Тем более - если работал в серьЈзном банке, который заботится ещЈ и о воспитании вкуса. И - не только у сотрудников, но и у жЈн. Катя цокала каблуками изящней: короткие и негромкие уколы при лЈгком разлЈте носков. А голова при ходьбе - ленивясь и отставая от корпуса - клонилась мягко то в одну сторону, то в другую. И держала еЈ Катя выше. Профессиональней. Так, чтобы взгляд скользил по макушкам голов. Не сговариваясь, мы с ней шагали к справочным будкам. И не сговариваясь же, рыскали глазами по телефонным. Анны с Гуровым ни в одной из них не было. Мне показалось, что довольна тем и Катя. Тоже, наверно, опасалась застать их вдвоЈм в тесноте, ограждЈнной от мира стеклянными витринами. Рябая жЈлтобровая дама за прилавком справочной подмигнула нам здоровым глазом и призналась, что от нас именно, от меня с Катей, скрывать не станет: никуда уже сегодня самолЈт не вылетит; поморочат пассажирам горшки ещЈ парой объявлений о задержке, а поздней ночью перенесут рейсы на утро. Сослалась по секрету на финансовый резон. Потом рябым глазом подмигнула ещЈ раз и предложила нам, молодым, забронировать номер - пока не поздно! - в аэропортовской гостинице. Катя протянула ей зелЈную банкноту и, в свою очередь, предложила сделать это за нас. ПричЈм, - два номера. Дама громко удивилась, но я был признателен ей уже за то, что она причислила меня к молодым. Выложив ей банкноту и сам, я поправил Катю: три номера! Теперь удивилась она. Но без слов. -- Почему вы удивились? -- спросил я еЈ, распрощавшись с дамой. -- А куда прикажете деваться Анюте? Катя помялась: -- У неЈ ж тут друзья. Та же Виолетта. И Цфасман. Вы, наконец. -- Я?! Вам надо - чтоб я... Чтоб именно я, а не кто-нибудь ещЈ... Ну... -- Нет-нет! Вы правы: ей лучше, конечно, тут! И отдельно! Тем более стемнело, -- и кивнула за крутящуюся дверь. На другую половину зала, тоже утыканную телефонными будками, она вдруг идти не пожелала. Направилась было туда, но раздумала: там, мол, наверно, так же душно. Я догадался, что в еЈ голове не одно только шампанское раскачало качели. В одну сторону - про "надо их разыскать", а в другую - про "не надо". Те же качели скрипели и в моей. За крутанувшейся дверью было не прохладно даже, а зябко. Пространство перед нами уже свернулось в убывшем свете. Даже олеандры затаили дыхание. То ли на предстоящую ночь, то ли на всю предстоящую зиму. Катя пожаловалась, будто люди в большинстве своЈм - очень глупые. Не только потому, что их слишком много, а потому главным образом, что все они скапливаются в зданиях и забывают про природу. Действительно, сказал я, все они в этом здании за нашими спинами осматривают друг друга, говорят слова, кушают, производят движения, думают даже - но никто не обращает внимания на эти деревья. И действительно: ни эти пальмы, ни те же олеандры ничего не делают, но в них, может быть, не меньше чувства и смысла. И даже какого-то прошлого или будущего. -- Почему вы сказали "те же олеандры"? -- удивилась Катя. -- Те же как где? Я не знал как ответить: -- Просто... Давайте свернЈм направо: тут вот написано, что там море. К морю вЈл длинный деревянный помост. Катя стучала по нему каблуками небрежней, чем в ресторане. В середине пути она сказала, что скинула бы туфли, но боится лягушек. Они тоже мерзкие. Я спросил: -- Тоже как кто? Она не ответила. До моря оставалось ещЈ минут десять - и быстро темнело. Я продолжал думать об Анне. Теперь уже - именно о ней. Безотносительно к себе, Гурову, Кате, Богдану, Цфасману или кому-нибудь ещЈ. Безотносительно даже к доценту Гусеву. Я думал о том, что у неЈ есть своя судьба и эта судьба развивается. По еЈ собственной прихоти, по прихоти судьбы. Катя вмешалась: -- А вы о чЈм сейчас думаете? Я рассказал ей про деревянный бульвар в другом конце мира, в Атлантик-Сити. Про то, что когда я сразу же устал там от обилия красок, света и людей в здании казино, то тоже вышел к морю на безлюдный зимний бордуок. А там, у самых перил бульвара, над водой, стояла пожилая некрасивая женщина. Я еЈ ни о чЈм не спрашивал, но она сказала, что родилась в этом городе и хочет снимать о нЈм фильм. О тех временах, когда тут не было этого безумия. Пока ещЈ людей не тянули туда "оушен, эмоушен энд лот оф промоушен". И пока, мол, ещЈ на этом бульваре было печально. Катя спросила - а почему некоторым людям так нравится печаль? Я начал обдумывать ответ, но она захотела ответить сама: потому, что после печали есть куда идти. Вообразив, будто думаем мы одинаково, я добавил, что она права: я сам, мол, недавно решил, что от счастья уходить некуда. Море стояло тихое. Потом я увидел, что оно держит в себе много никому неизвестного. Потом луна осторожно расстелила на воде светлую ленту и тоже удивилась. Ч