Валерий Королев. Древлянская революция --------------------------------------------------------------- © Copyright Валерий Королев, 1991 From: kvartet@kolomna.ru Коломна, апрель -- ноябрь 1991 г. Издательство журнала Москва, 2000г. --------------------------------------------------------------- 1 Тихо в Древлянске. Еще и вороны в городском саду на липах спят, и пыль, проволгнув за ночь, плотно лежит на щербатом асфальте, и не скрипят калитки в частном жилом секторе, а в государственном не бухают двери подъездов, и если, затаив дыхание, остановиться под открытой форточкой какого-либо древлянского жилья, то можно услышать извечный предутренний сладкозвучный дуэт: тоненько выводит носом жена и чуть потолще, наверное, приоткрыв рот, вторит ей муж. Солнце еще нежится за окоемом, и весь город окутан сизой полутьмой. Только над монастырским холмом пламя в небе -- это, как и задумано предками, первым воспринял грядущий день золоченый крест на монастырской колокольне. Местное поверье речет: "Споривший всю ночь с совестью своей, не поленись, перед зарей выйди на двор и, поклонясь кресту, скинь с себя гордыню". Из века в век многие таким манером спасались. Федор Федорович Протасов к сему древнему обычаю прибегнул лишь раз, когда лет десять тому назад запил и в белой горячке, выслушав приговор ревтрибунала, зрачками своими проник в ужасающую черноту нацеленных в него винтовочных стволов, до самых пуль. За миг, как пулям на свет устремиться, метнулся к окну. Под залп летел со второго этажа в георгины. Ползая по клумбе, отрезвел, встал на колени, взглядом отыскал в предутренней густой небесной сини огненный крест и ну креститься, повторяя и повторяя: "Спаси и сохрани, спаси и сохрани..." Когда, окрепший душой, измазанный черноземом, вернулся в дом, то на стене, слева от окна, обнаружил пять дырок. Содрал обои. При помощи долота извлек из столетнего бревна пять пуль. Сосед, ветхий дед Акимушкин, бывший кавалергард, бывший буденновец, бывший конник генерала Белова, бывший труженик местного завода, бывший активный пенсионер, обессилевший под конец дней своих, от зари до зари смирно восседающий на скамейке возле ворот в ожидании смертного часа, изучив подслеповатыми глазами извлеченное из стены, приговорил: "Семь да шестьдесят две сотых миллиметра. Аккурат образец восемьсот девяносто первого года". И еще изрек: "Давно примечаю, в Древлянске пошаливает нечто. Бывалоча, кого и до смерти напужает, а кому, как тебе, даст высклизнуть -- стало быть, надеется. Смекаю, оттого у нас тут и легче жилось. Бывалоча-то, по всей Расеюшке кутерьма, а у нас тише, легче..." Тогда на слова деда Федор Федорович не обратил внимания. Хотелось опохмелиться, но, напуганный прыжком из окна, решил не пить. Желание со страхом боролось. Пересиливая себя, Федор Федорович потел, одного опасаясь: как бы в результате эдакой борьбы не помереть. Выпить он смолоду любил. Но за месяц, предшествующий расстрелу, случилось такое событие, что привычка помаленьку выпивать обернулась жестоким запоем. Долгое время Федор Федорович -- научный сотрудник местного краеведческого музея -- самозабвенно занимался историей Древлянска. Самозабвение поразило его так, что, увлеченный историческими исследованиями, он запамятовал жениться и мало-помалу, незаметно превратился в стареющего, слегка трехнутого интеллигентного холостяка, постоянно погруженного в мысли, с трудом постигающего в булочной, сколько причитается сдачи с рубля, если купил батон и половину черного. К сорока годам труд был завершен. Вырядившись в праздничный костюм, Федор Федорович отбыл в столицу, сдал рукопись в соответствующее издательство, вернулся в Древлянск и стал ждать. Через три месяца рукопись вернулась. К ней было приложено письмо, в коем сообщалось, что труд прочитан со вниманием и удовольствием, однако изданным быть не может, так как отстаивает приоритет личности. Далее в письме говорилось, что век Карамзина давно кончился, а автор рукописи словно бы этого и не замечает. Это наталкивает на мысль: автор не чувствует современной эпохи, недостаточно вник в изученные документы, забыл, что настоящий ученый постигает ход истории не только умом, но и сердцем. Исходя из сказанного, рукопись нуждается в коренной переработке. Если автор сумеет с другой позиции взглянуть на исторические проблемы, то в будущем рукопись может быть принята для повторного рассмотрения. И вот уже десять лет ни в праздники, ни в будни Федор Федорович не пьет ни капли. Папка с "Историей Древлянска" упрятана в книжный шкаф. На папке приклеена картонка с надписью: "После моей кончины передать на хранение в Древлянский краеведческий музей". Но, как и в молодости, Федор Федорович крайне занят. Теперь он собирает и записывает "Суждения древлянского края" -- все то, что в порыве откровения высказывают его земляки в деревнях и в городе. В этот ранний час Федор Федорович в своем мезонине спал у открытого окна, вдыхая чуть приметный запах яблоневого цвета, и снилось ему, что седовласый, седобородый и голубоглазый старец в длинной холщовой рубахе, Гостомысл, вполне современным языком говорил: "Вы с рецензентом оба не правы. Историю движет и личность, и народ. Но только тогда, когда идут рука об руку. Иначе раздрай выйдет. Помнишь, я варягов призвал? Считаешь, сам надумал? Нет, желание народное услыхал и по желанию совершил. Русь-то от той обоюдности пошла. Шутка ли, экое государство вымахало! А не позови я Рюрика или свое что-нибудь умудри? К примеру, вместо варягов позови греков? Да мы бы уже через двести лет по-гречески лопотали. Варяги же нас укрепили да и сами обрусели: ведь уже правнук Рюриков по-нашенски звался -- Святослав. А вы теперь в такое смутное время кличете к себе всю Европу! Европа придет -- Руси не быть, а после не быть и самой Европе. Европа-то потому и есть, что Русь жива. Мы Европу незаметно питаем. Наша соборность препятствует окончательному торжеству закона джунглей в Европе. Так-то вот. Так что примеривайтесь к народу, не гните его силком на европейский лад..." Хотел Федор Федорович возразить, что он тут ни при чем, но старец пропал. По воздуху откуда-то прикатило душистое золотое облако. Глотнул Федор Федорович сладкого запаха, еще глотнул и заснул, хотя уже и спал, не просыпаясь, несколько часов. 2 Проснулся Федор Федорович, когда солнышко уже глядело в окно, разогретый яблоневый цвет своим запахом побил все иные городские запахи, а дед Акимушкин давно сидел возле ворот, ожидая своего часа. Полежав с минуту, Федор Федорович вспомнил давешний сон и слегка удивился. Дело в том, что он специально не изучал славянскую Русь, а тем более никогда не занимался политикой: в партиях не состоял, в этом году даже не участвовал в очередных выборах и, честно говоря, не представлял, кого и в какой совет выбрали. Перестройку же старался не замечать, потому что стихия гласности и плюрализма его угнетала, выбивала из творческой колеи и воспринималась им как узаконенное хулиганство, которое, по его мнению, никогда, ни в какой стране не сопровождало серьезных реформ, но всегда сопутствовало смутным временам. Коли в степень смысла возводится бессмыслица, доброго плода не жди. Исследовать, изучать такое помутнение умов -- извольте, но участвовать -- честь имею. -- Странный сон. К чему бы? -- спросил Федор Федорович сам себя, встал, прошел на кухню, зажег газ, поставил на конфорку чайник. В предвкушении отличного цейлонского чая, чудом купленного по талонам, вернулся в комнату и, как был в трусах, присел к письменному столу. Сегодня нужно было набело переписать собранные материалы. Вчера он ездил в совхоз "Старыньский" читать лекцию о древлянских монастырях и там после лекции побеседовал с местными стариками. Возвращаясь в город, в "рафике" кое-как записал добытые сведения и теперь хотел придать беглым записям форму. Достав из потертого кожаного портфеля толстую тетрадь, похожую на амбарную книгу, сверяясь с блокнотом, принялся выводить буквы: "В Старыни старожилы говорят: вам-де, молодым, мерещится, что наш век особливый, новый. Конечно, каждый век рядит человека в новый кафтан, да только дыры на кафтане всегда старые -- на локтях и прочих местах, коими человек об столы да об лавки трется. И выходит: главное не то, как одеться, а то, как, в строгости себя держа, сидеть, стоять, ходить -- словом, жить не ерзая..." Тут-то и подъехал к дому автомобиль. Остановившись, фырчал мотором. Через забор, сквозь яблоневые цветы, в окно потянуло гарью. Федор Федорович, поморщившись, отложил ручку и стал ждать тишины, отметив про себя, что автомобиль государственный: частник сразу бы заглушил двигатель. Не дождавшись, выглянул в окно. От калитки по дорожке между сиреневыми кустами шагал исполкомовский Саша-шофер. Увидев в окне Федора Федоровича, остановился, оценил его внешний вид и махнул рукой: -- Одевайтесь, на совещание поедем! -- Куда?! -- удивился Федор Федорович. -- В горсовет. -- Важное что-нибудь? -- Сказали, живым или мертвым, одно колесо здесь, другое там. Прыгая на левой ноге, правой целясь в штанину, Федор Федорович решил: не иначе снова обокрали музей. В прошлом месяце ночью воры, подцепив к грузовику трос, выдернули из окна решетку, выбили стекло и выкрали фарфоровые настольные часы князя Курепина, туалетный зеркальный складень дворянки Озеровой и полупудовый именной самовар купца второй гильдии Посохина. Когда через десять минут к раскрытому окну прибыл милицейский наряд, воров и след простыл. В прошлом же году из собора Бориса и Глеба украли пять икон и ящик с деньгами, собранными на колокола. Полгода назад вскрыли часовой магазин и выкрали партию ходиков с кукушкой, а три месяца тому назад пропала единственная в городе мраморная статуя пловчихи, стоявшая возле входа на стадион. Вечером статуя была на месте, а утром директор обнаружил пустой постамент, десять рублей на нем, придавленные камнем, да пришпиленные к десятке водочный талон и краткую записку: "Не тушуйся, директор. На, возьми и пойди выпей с горя". Ценности по сию пору ищут, а депутатская комиссия по борьбе с преступностью без роздыха заседает, и депутаты уже склонились к тому, что преступность -- результат застоя. Стенографистка же Ядвига Львовна, прослужившая в горсовете пятьдесят лет, удивилась выводу и заявила: мол, как ни странно, но до застоя и при застое в городе так нагло не воровали, на что ей серьезно возразили: она не депутат, ее дело -- стенографировать прения. Усевшись в машину, Федор Федорович снова спросил Сашу: -- Что случилось? -- ЧП, -- ответил Саша и словоохотливо принялся рассказывать, придав голосу перестроечную небрежность, отдававшую на две трети нигилизмом и хамством, а на треть -- несокрушимым самодовольством. Два года назад Саша был совершенно иным. И в свободное время, и за рулем всем нарядам предпочитал черный костюм. Бывало, спросят его простые смертные о чем-либо, а он: "Да" или "Нет" -- и удалится походкой министра. Таинственностью был окутан человек. Да и как же иначе, если приобщился святая святых? Самого возил! Только "сам" кликал Сашу Сашей, все прочие же, даже зампреды, величали его по имени-отчеству. Теперь Саша преобразился до неузнаваемости: вареные джинсы, кроссовки, китайский пуловер, машину не иначе как одной рукой ведет, а разговорчивым стал -- ужас! Все знает, все предполагает, до всего сам дошел, обо всем судит с размахом. -- Видно, заводские люмпены бастовать надумали, -- прищелкнул пальцами Саша. -- Наши-то и задрожали. Обалдуев, Чудоюдов и Рыбакитин с ночи сидят соображают. Да ума не палата, вот и собирают малый совнарком. Главный милиционер -- раз, военком -- два, от радикальных интеллектуалов -- усатый. В разум не возьму только, на кой Ханзеля, ювелира, привезли? А носатый коммунист пришел и тут же смылся. Вы, сказал, шестую статью отменили -- теперь сами и расхлебывайте. А я, мол, в фантастику не верю, была, есть и будет классовая борьба. Вы, дескать, думали, что к власти придете и народ вам пятки чесать будет? -- И хохотнул. -- Во кутерьма! Две власти откатал, а дело выгорит -- третью катать буду. -- Выходит, вы вечный, -- сказал Федор Федорович. -- Власть вечна, -- возразил Саша. -- И любая власть любит кататься. -- А меня-то зачем вызвали? -- А вас, думаю, воззвание засадят писать к бастующим, в историческом аспекте, со слезой: дескать, вспомните, братья, Суворова, Кутузова да Нахимова и одумайтесь. Дескать, деды ваши в девятьсот пятом году не затем бастовали, чтобы вы безобразили. Стыдитесь! А потом про семнадцатый год, а потом с сорок первого по сорок пятый и про Жукова. А потом о послевоенном возрождении... "Не дай Бог злодею власти, дураку -- воли", -- вспомнил Федор Федорович запись в заветной тетради. Покосившись на розовое, упитанное Сашино лицо, еще вспомнил: "Разум тело долит, дурость -- холит" -- и загляделся в окошко, выхватывая взглядом из бегущего мимо порядка домов милые сердцу постройки -- так называемый золотой фонд, -- устоявшие под натиском природы и человека, оставшиеся почти такими, какими были они и сто, и двести, и триста лет назад. Правда, этих домов осталось мало, но если дать волю воображению, можно воочию увидать всю неброскую, но неповторимую в своей скромности и умиротворенности русскую архитектуру, которую мог создать только определенный дух. Даже и теперь то немногое, что осталось от прошлого, все еще звучало доминантой, определяя суть, вложенную в градостроительство предками. Федор Федорович любил свой город беззаветной любовью доброго сына, любящего своих родителей, заботящегося о них, хоть и сверх сил, до их могилы, до собственной старости. Два раза он мог покинуть Древлянск. Первый -- предложил работу директор знаменитого музея, второй -- предложила руку и сердце жительница Москвы. В обоих случаях Федор Федорович, не рассуждая, отказался. Смысл отказа был такой: что станет, если все из родных мест двинутся в чужие края? С кем родина каждого тогда останется? Конечно, кто-то другой приедет в Древлянск, займет его место в музее и мезонине, но станет ли любить и понимать город, как он? Только при нем, Федоре Федоровиче, Древлянск по сути останется таким, каким ему быть положено. Пришлый же, если даже он и добрая душа, по-сыновьи никогда не воспримет города, потому что не в нем вырос и питался иными соками. Директор знаменитого музея пожал руку Федору Федоровичу, а жительница Москвы воскликнула: "Идиот! Неужто я себя погребу в этом паршивом городишке?!" -- и из мезонина вниз по лестнице каблучками тук-тук-тук... "Чудаков грех осуждать, -- усмехнулся Федор Федорович, вспомнив запись в тетради. -- Прост чудак, да, на него глядючи, умный задумается". 3 Тем временем, околесив холм с махонькой одноглавой церковкой, украшенной вывеской: "Ремонтный кооператив "Арканзас"", автомобиль вылетел на площадь Братьев По Классу. В Древлянске давно забыли, кому бывшая Базарная площадь обязана столь редким и значительным наименованием. Примелькалось оно, притупился звук слов, и уже теперешние жители громоздкое название полностью не осознавали и коверкали на истинно русский лад, обзывая площадь то Братьевкой, то Братановкой, а то и вовсе Братьев-Разбойников, совершенно не связывая, однако, название с историческими особенностями прошлого и настоящего страны, но всего лишь подражая известной народной песне. Из всех ныне здравствующих горожан, пожалуй, только Федор Федорович знал о давнишнем трагическом случае -- причине переименования площади. Хотя, впрочем, и Федор Федорович знал лишь голый факт, который можно толковать по-всякому, в зависимости от силы воображения, потому что никаких сопутствующих документов не сохранилось. А произошло следующее. В тысяча девятьсот двадцать первом году в Древлянск на должность председателя ЧК был прислан Ефим Яковлевич Венцель, который тут же по приезде вечером, напившись пьян, прыгнул с пожарной каланчи. На следующее утро председатель РИКа Хватов, крепко опохмелившись, пожелал оглядеть место происшествия. Влез на каланчу, раскинул руки и... тоже полетел. Все можно было бы объяснить трагическим стечением случайных обстоятельств, кабы не закавыка: Хватов был прославленным алкоголиком, но Ефим Яковлевич характеризовался как совершенно непьющий, волевой человек. Еще смущало и другое, дошедшее сквозь года: только-только грянул оземь Хватов, как с четырех углов заполыхал дом городской ЧК и горел столь жарко, что ни архивов, ни имущества какого-либо спасти не удалось. Столь печальный случай пытались расследовать, но причин серьезнее пьянства не установили и решили дело замять, а дабы смерть двух деятелей в глазах потомков выглядела героической, переименовали площадь, вложив в название революционный смысл. Все это Федор Федорович вспомнил машинально, пока автомобиль катил по чисто вымытому асфальту площади к зданию горисполкома -- бывшему купеческому собранию. Асфальт этот -- лицо города, по выражению зампреда Чудоюдова, -- был в особой чести у депутатской комиссии по благоустройству. Древлянских улиц уже три года толком не подметали, но этот асфальт блестел. Два раза на дню его поливала дорожно-моечная машина. Председатель Обалдуев, выходя покурить на балкон, не раз говаривал некурящему, берегущему свое здоровье Рыбакитину: -- Хоть здесь чистота. Хорошо-о-о. Сплю и вижу, Эрнст Оскарович: Древлянск -- город-сад. Чтобы как в Европе. Я тут по телевизору наблюдал: немецкий разрушенный в войну городок восстановили -- игрушку из него сделали. Нам бы так. Эх, дожить бы!.. -- А вы, главное, верьте, -- прерывал начальника Рыбакитин. -- Я верю, Эрнст, и тем живу. -- Так и надо, так и надо, -- поощрительно кивал Рыбакитин. -- Все в нашей власти, -- вступал в разговор Чудоюдов. -- Нам, главное, с размахом реставрацию начать, а там, глядишь, и город-сад выйдет. Но самое главное -- Европу заинтересовать. Пусть раскошелится. -- И это не самое главное, -- потирал висок Рыбакитин. -- Самое главное -- моральная подготовка народа. Ее надо начинать уже сейчас. На этом разговор обычно прерывался, отцы города переходили в председательский кабинет. Вскоре туда обычно призывался ответственный редактор недавно рожденного "независимого" "Листка", а наутро в "Листке" появлялся очередной очерк о западном туристическом сервисе -- основе развития общемировой культуры. Потом неделю-две в газете публиковались заметки, в которых спрашивалось, например: в конце-то концов чем плох стриптиз, если иностранцы-толстосумы за столь, по сути, невинное зрелище звонкой валютой платят? ...Выйдя из машины, Федор Федорович прошел к подъезду. Помогая плечом, еле сдвинул с места высокую дубовую дверь с бронзовым львом вместо ручки, мимо милиционера, увлеченно решавшего кроссворд, прошел к широченной лестнице и ступил на беломраморные ступени. До перестройки лестница застилалась бордовой дорожкой, но с развитием демократизации дорожку сняли, вычистили, отнесли на склад, и теперь драгоценный мрамор попирался непосредственно подошвами. Однако, обнажившись, мрамор проявил скрытое раньше от глаз чудо: бывшие купеческие сени вдруг поразили депутатов просторной мощью. Каждый вошедший в горисполком как бы плыл в толще воздуха, пронизанного светом, льющимся из ряда высоких окон, отчего сердце начинало часто и радостно биться. Пораженный такой метаморфозой интерьера, председатель Обалдуев в комиссии по строительству произнес речь. -- Строить надо, равняясь на предков, -- проникновенно сообщил. -- Чтобы душа играла и хотелось петь, когда находишься на жилой площади. Неуклонно соблюдайте этот принцип. Хотя не след и о дешевизне забывать. В связи с вышеизложенным предлагаю провозгласить курс на новое мышление в гражданском градостроительстве. Курс безотлагательно провозгласили. Молодой Чудоюдов шепотом спросил зрелого Рыбакитина: -- Не рано ли? И тот ответил: -- В самый раз. Курс есть -- считай, полдела сделано. Другие полдела -- срочно определять будущих виновников провала курса и -- вниз их. А мы -- наверху. Понял теперь, как дела делаются? 4 В застойные годы в Древлянском горисполкоме заседали мало. Ну, бывало, депутаты на сессию прибудут, ну какой-либо из зампредов какое-нибудь совещание соберет, выслушает выступающих и в заключение так кулаком по трибуне трахнет, что слабые духом в штаны напустят, -- кулак прост, изящной политики не признает. Но зато и дела делались. Шатко ли, валко ли, однако, как выразился дед Акимушкин: "Эдакой страмоты не было с одна тыща не упомню какого года". За шесть перестроечных лет стиль работы горисполкома резко изменился. Выразиться же точнее -- весь личный состав напропалую заседал, то все вместе, то малыми, то большими группами, и беспрерывно говорил речи. Руководящих и информативных документов принималось столько, что старенький исполкомовский ротатор заменили ксероксом, а позже к нему прикупили другой. Судили-рядили, отстаивали, критиковали, и никто не боялся зампредовских кулаков. И странно, зампреды вроде бы поощряли брожение умов, вроде бы им это нравилось. Взобравшись на второй этаж, Федор Федорович вынужден был остановиться. В коридоре гудела толпа просителей различного возраста и обоего пола. В толпе сновали туда-сюда исполкомовские работники, мужчины и женщины, с папками и без оных, однако все без исключения с выражением озабоченности на лицах. Привыкший к тихой жизни, Федор Федорович застеснялся, с трудом наскреб решительности и вступил в толпу. Протискиваясь меж людских тел, взмок, на другом конце коридора был чуть жив от смущения, а в председательскую приемную проник с чувством глубокой вины. -- Протасов? -- строго спросила секретарша, беспредельно декольтированная девица, уставив в него обведенные лиловым глаза. -- Несомненно, да, -- промямлил Федор Федорович. -- Пройдите. И он, не чувствуя ног, прошел в обитую коричневой кожей дверь, за порогом прошептал: "Здрасьте" -- и застыл на месте, пытаясь не дышать: больше всего на свете Федор Федорович боялся начальников и запоя, ибо считал, что только они способны испортить ему жизнь. Федору Федоровичу никто не ответил. За широким председательским столом восседали Обалдуев, Чудоюдов и Рыбакитин. Вдоль стены на мягких стульях расположились приглашенные. В уголке возле окна, как лицо неофициальное, притулился ювелир Ханзель. Все молчали. Только толстый главный милиционер бегемотом вздыхал, отирая потеющую лысину носовым платком. Тревожно было в кабинете, словно перед бурей. -- Вы садитесь, Протасов, -- велел Обалдуев и резко, рывком встал, затем сел, потом медленно вновь поднялся, почесал за ухом, словно решая, говорить или не говорить, и опять опустился в кресло. Как примерный ученик, сложил руки перед собой. -- Я собрал вас, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие, -- глядя в стол, дрожащим голосом произнес великие слова и осекся, дернув головой, будто на полированной столешнице ужасное увидел. Снова почесав за ухом, наклонился к Рыбакитину: -- Говорите вы. -- Да-а, -- протянул Рыбакитин, -- пренеприятнейшее известие. Признаться, даже не знаю, как и сформулировать... Одним словом -- подпольная военизированная организация у нас завелась. -- Как?! Как?! Как?! -- понеслось со стульев, и Рыбакитин неожиданно взвизгнул: -- А вот так! На душе у него было мерзко, но он, прикусив губу, все же сдержал себя и продолжил змеиным шепотом: -- Поздравляю, доигрались в плюрализм. Законно избранную власть собираются свергать. В Древлянске вот-вот гражданская война, а вы и в ус не дуете. Где чекист? Почему не явился? Почему о фактах не доложил?! На поставленные вопросы Рыбакитин не ждал ответа и в таком духе долго бы еще говорил, но его перебил военком, пророкотав обиженным басом: -- О плюрализме давайте не будем, он по вашей части. А потом, эка куда хватил: война, власть свергать! Это вас, что ли? -- Мы разве не власть? -- Власть-то власть, да не та, чтобы из-за вас открывать военные действия. А чекист -- в отпуске, на Синем озере рыбу ловит, следовательно, в городе и районе все спокойно. -- Спокойно? -- нервно хихикнул Рыбакитин. -- А факты? -- О фактах и говорите. -- Я и говорю: плюралистические настроения подготовили почву для политической преступности. -- Вы же сами горой за плюрализм, -- удивился военком. -- Мы, -- повел пальцем перед своим носом Рыбакитин, -- в общем. Вы же, полковник, толкуете тезис однобоко. Плюрализм плюрализму рознь. Если плюрализм затрагивает власть, с ним надо бороться... Почуяв в тоне зампреда митинговый запал, военком решил сам вести совещание. Властным жестом остановил Рыбакитина, поворотился к усатому представителю радикальных интеллектуалов. -- Может, ваши кто балуют? -- спросил строго. Военкома в Древлянске уважали. Древлянск не Москва, не Ленинград, армия тут пока еще почиталась, да так, что даже самые отчаянные радикалы ежечасно помнили об этом и от антиармейских выпадов воздерживались. Знали: в случае чего военком тут же остудит разгоряченные мозги -- прикажет речиста добра молодца отправить на трехмесячные сборы согласно действующему закону. И не свеклу сахарную убирать, а в строй. Такая практика себя оправдывала: суровые армейские будни возрождали гражданский пафос у растерявших его тридцатилетних мужчин. В связи с этим радикал-интеллектуал ответил по-военному: -- Никак нет. У нас в блоке только интеллигентные люди. -- Еще в городе какие-нибудь партии есть? -- спросил полковник. -- Коммунисты, -- ответил Чудоюдов. -- Отпадает, -- повел погоном военком и повернулся к главному милиционеру. -- Может, у тебя, майор, что? -- У меня много чего, -- отер пот главный милиционер. -- Но ничего такого, горяченького, не наблюдается. -- Итак, подведем итог, -- пробасил военком. -- В городе военизированной организации нет. -- Но факты! -- взвился Чудоюдов. И военком кивнул: -- Теперь выкладывайте ваши факты. -- Сейчас, -- пообещал Обалдуев и покусал губы, собираясь с духом. Древлянские Обалдуевы -- род старинный и особенный: вот уже полтораста с лишним лет из поколения в поколение Обалдуевы страдают бессонницей. Первым, кого постиг сей недуг, был отставной поручик Савелий Петрович Обалдуев, который в прошлом веке, вернувшись из похода на Париж, за несколько ночей сочинил проект "О счастии всероссийском, кое возможествует проистечь токмо из чужеземной корысти, или же что европцы желали бы все у нас сторговать и как нам, в угоду им, на благо собственное, надлежит без жалости продавать, ибо земля наша зело обширна да обильна и нет человеческой силы распродать ее во веки веков", за что приватно был бит древлянским полицмейстером, кумом и однокашником. Другого Обалдуева, Семена Семеновича, в начале нашего века, лишив дворянской фуражки, сослали в Сибирь за размножение на гектографе прокламаций, в которых предлагалось армию распустить, министров, военного и внутренних дел, на Сенатской площади принародно высечь, батюшку-царя спровадить в Англию, фабрики и заводы закрыть, деньги из банков раздать бедным и всем подданным империи сесть на землю, пахать ее, тем жить. Говаривали, что один из Обалдуевых некоторое время даже состоял в Государственной Думе, но по общему слову депутатов за неимоверную дурь был отлучен от депутатской деятельности. В тридцатые годы прославился Павел Иванович Обалдуев, закончивший дни свои в сумасшедшем доме. В результате бессонницы у Павла Ивановича родилась мысль всех жителей страны наречь грузинами -- и все станут счастливы. Нынешний Обалдуев не страдал бессонницей сорок лет, но в 1985 году нежданно-негаданно наследственность проявилась. В ночной тиши родились тезисы о Древлянске -- городе-саде. На этих тезисах, как на лихой тройке, Обалдуев всех обошел в предвыборной гонке и прямиком въехал в горисполком. Казалось, победа должна бы утихомирить человека -- ан нет, снедаемый ответственностью перед народом, Обалдуев стал спать через ночь. Прошедшей ночи как раз и выпало быть бессонной. Оставив в покое губы, Обалдуев умопомрачительное поведал. До половины первого он, лежа в постели, читал "Графиню де Монсоро", надеясь, что накатит сон. Когда же бессонница окрепла, поднялся. Напялив пижаму, прошел на кухню. Для укрепления духа сварил кофейку и с кофейником проследовал в кабинет. Минут пятнадцать, прихлебывая кофе, стоял возле распахнутого окна, думал, что простым людям спокойно живется. Спят себе, посапывают, а он не спит, один за всех думает. Тут-то все и произошло. -- Экие мысли у тебя! Хорош гусь, нечего сказать, -- произнес за спиной Обалдуева кто-то сочным баритоном. -- Я вот уж на что вор -- царю Петру Лексеичу в харю плюнул, -- но городов ворогу не сдавал, понимал: гонор гонором, а государство блюди. Обернулся Обалдуев -- и рот раскрыл: возле письменного стола, развалясь в кресле, сидел русобородый детина в лазоревом кунтуше, уставив между ног, обутых в желтые сапоги, кривую саблю. В свете настольной лампы глаза его, казалось, пылали. С пальца левой руки сыпал зеленые искры изумруд. -- Молчи, -- махнул рукой с перстнем детина, -- не возражай. -- И за пазуху полез. -- Мы тут тебе да друзьям твоим ультиматум составили. На, -- усмехнулся, кладя свернутую в трубку бумагу на край стола. -- Три дня на раздумье. Все, что последует в случае отказа, в грамоте указано... А это -- в подтверждение моих полномочий. Стянув изумруд с пальца, детина встал, шагнул к Обалдуеву, сунул тому в ладонь перстень. -- Камень, -- пояснил. Вернувшись к столу, усмехнулся: -- И железо. С этими словами, выхватив саблю из ножен, ахнул клинком поперек стола. Вздрогнул Обалдуев от треска дерева, зажмурился, а когда открыл глаза, в комнате никого не было. Лишь трубка грамоты валялась на полу, да будто огнем горел зажатый в кулаке перстень, да возле стены пригорюнился разрубленный пополам письменный стол с чудом уцелевшей на краю лампой. 5 -- Такова прелюдия, -- подвел итог рассказу Рыбакитин. Обалдуев же, воровато глянув в окно, вынул из ящика стола изумрудный перстень и желтоватую трубку грамоты, перевязанную красным витым шнурком. -- Удивляюсь, какие еще нужны факты?! -- воскликнул и доверительно прошептал: -- В городе существует вооруженная организация, саблю я лично видел. Представляете, двухтумбовый стол развалил надвое. А сам ряженый, в старинном кафтане. Кстати, это примечательно: думаю, организация националистическая. -- Я в холодном оружии слабо разбираюсь, -- задумчиво погладил щеку военком, -- но чтобы саблей древесностружечную плиту пополам -- невозможно. -- Но факты! -- всплеснул руками Обалдуев. -- Стол-то пропал. -- Вот именно, -- кивнул Рыбакитин. -- А теперь я вас познакомлю с ультиматумом. Хочу подчеркнуть: текст написан нормальным современным языком... А клички-то, клички, вы обратите внимание. Это по вашей части, Федор Федорович. Интересно, насколько они соответствуют истории? Ваше заключение облегчит розыск, будет ясно, в каком интеллектуальном слое жителей этих актеров искать. И Федор Федорович сосредоточился, потому что несколько дней назад записал в тетрадь: "Почитай начальство. Но больше всех своего начальника слушай. Помни: главное не то, что ты подумаешь, а то, что начальнику ответишь. Соответствуй начальнику, ибо никогда не бывает, чтобы начальник соответствовал или не соответствовал подчиненному, но подчиненный начальнику -- всегда". Развернув свиток, Рыбакитин стал читать: "Председателю Древлянского горсовета Обалдуеву Д. Д. Исходя из перестройки в Древлянске и деятельности вновь избранного депутатского корпуса, возглавляемого Вами, Коллегия древлянских воевод, городничих и городских голов сообщает, что ситуация в городе крайне обострилась и требует нашего особого вмешательства, отличного от всех тех, которые мы практиковали в течение нескольких сотен лет начиная с воцарения Михаила Федоровича Романова. Считаем, что Древлянск постигла новая смута. В данном случае мы используем определение времен польского нашествия, но, как очевидцы многих бед, обрушивавшихся на Россию, со всей ответственностью заявляем: настоящие события не сравнимы ни с последствиями пресечения династии Рюриков, ни революции 1917 года. Если дело и дальше пойдет так, то Древлянску Древлянском не быть, а древлянцам не быть древлянцами, ибо нами замечено, что у половины горожан уже сломлен национальный дух, у другой же ломается. По нашим сведениям, с будущего года в Древлянске планируется начало больших реставрационных работ. Реставрации подлежат Борисоглебский монастырь и старая, историческая часть города. Цель реставрации -- превращение Древлянска в международный туристический центр. В монастыре задумано открыть увеселительные учреждения, жилой город превратить в гостиничный комплекс. Жителей же намечается выселить на Епископский луг, где решено выстроить многоэтажки. Деньги на реставрацию и строительство выделяют несколько иностранных фирм с правом в будущем на 75% дохода и использования вырученного капитала на развитие туристского центра. В связи с этим второй год ведется массированное наступление на сознание древлянцев. В городских кинотеатрах и видеосалонах демонстрируются только западные фильмы, пропагандирующие порнографию и беззаботный образ жизни. Городская газета "Листок" публикует статьи, показывающие якобы историческую неспособность древлянцев к самовозрождению, якобы бесталанность в строительстве, управлении и сулящие манну небесную всем вместе и каждому в отдельности, стоит только в Древлянске обосноваться иностранному капиталу. Коллегия древлянских воевод, городничих и городских голов считает, что политика руководимого Вами горсовета преступна. Она имеет целью продажу Древлянска и древлянцев иностранным фирмам на вечные времена. В связи с вышеизложенным Коллегия предлагает: 1. В вышеназванном "Листке" опубликовать планы продажи Древлянска для всенародного порицания. 2. Вам и Вашим заместителям Чудоюдову и Рыбакитину подать в отставку. 3. Наметить день перевыбора депутатского корпуса с целью выбрать людей совестливых. 4. Срок исполнения -- три дня. 5. В случае невыполнения первых четырех пунктов Коллегия оставляет за собой право отстранить от власти Вас и Ваших заместителей. Способы устранения вплоть до самых скорых и радикальных, по нашему усмотрению. По поручению Коллегии древлянских воевод, городничих и городских голов: стольник князь Иван Иванович Чертенок, меньшой Сытин, лейб-гвардии капитан Арсений Фалалеевич Зернов, статский советник потомственный дворянин Дмитрий Васильевич Чапельников". -- Каково? -- спросил Рыбакитин, закончив чтение, и протянул грамоту Федору Федоровичу. -- А главное, -- тряхнул шевелюрой Чудоюдов, -- вранье. -- Ложь, -- поддакнул Обалдуев, -- несомненная ложь... -- Правда, -- прервал его Чудоюдов, -- газета кое-что писала, но со свободной прессы что возьмешь! -- В репертуар же кинотеатров, а тем более видеосалонов мы не вмешиваемся, -- подхватил Рыбакитин. -- Конечно, -- просипел Обалдуев, -- мечта есть: Древлянск -- город-сад, и мы пытаемся реализовать мечту. Но не таким однобоким способом. Я, товарищи, в первую очередь -- патриот! На последней фразе голос его прорезался, он произнес слова громко, но с какой-то странной интонацией -- словно бы признался в патриотизме не присутствующим, а тем, кто находился вне стен горсовета, но все слышал. Будто бы этой фразой он отрекался от Чудоюдова и Рыбакитина. -- Ну нет, -- распознав отречение, заерзал на стуле Рыбакитин. -- Разговоры, конечно, велись. Соберемся так вот, сядем и поговорим. Но только для разминки мозгов, чтобы прикинуть все "за" и "против". Оптимальные пути искали. -- Да, -- кивнул усатый радикал-интеллектуал, -- мы на собраниях блока тоже, бывает, мечтаем. -- Вот-вот, -- обрадовался Чудоюдов. -- Но это же еще ничего не значит, -- поднял плечи к ушам Рыбакитин, а Обалдуев, поняв, что соратники не позволят от них отречься, воскликнул, переведя "я" во множественное число: -- Мы -- патриоты! -- Разберемся, -- по привычке небрежно усмехнулся главный милиционер, но тут же напустил покой на физиономию, сообразив, что здесь не предварительный следственный изолятор, а другого начальства в городе пока нет и его невольный душевный всплеск может отразиться на карьере. Обомлев, затараторил, дабы обилием слов укрыть промах: -- Разберемся, разберемся, вычислим и арестуем. Не таких сыскивали. Как ни крути -- наскок на власть! Мы им быстренько на мозоль наступим. Силы у нас имеются. -- Поживем -- увидим, -- задумчиво выразился военком. -- Лично меня пока интересует почему-то стол. Жалко, в городе нет знатока холодного оружия. И тут Федора Федоровича будто кольнуло: -- Есть. -- Что есть? -- повернулся к нему полковник. -- Знаток есть, -- пояснил Федор Федорович. -- Дед Акимушкин. Иван Петрович. Четыре войны в кавалерии отвоевал. -- Адрес? -- спросил полковник приказным тоном. Федор Федорович назвал адрес. Военком, сняв телефонную трубку, набрал номер и пророкотал приказ: -- Садовая, 21, Иван Петрович Акимушкин. Вежливо, с бережением срочно доставить на квартиру товарища Обалдуева. Скажите, для консультации. -- Обернувшись к Обалдуеву, сообщил: -- Через двадцать минут консультант будет. Можно и нам отправляться. -- Хорошо-хорошо, -- засуетился Обалдуев, -- только вот... Товарищ Ханзель, осмотрите перстенек. Судя по всему -- стекляшка, но интересно, чьего производства, какими путями могла попасть в Древлянск. Это тоже облегчит розыск. Старик Ханзель, выпроставшись из своего угла, одернул двубортный пиджак, просеменил к столу, принял перстень. -- Мое почтение, -- поклонился и выплыл из кабинета. 6 Не правы критики, утверждающие, будто за время перестройки в нашей жизни ничего не изменилось, но вдвойне не правы, которые утверждают, что стало хуже, что год восемьдесят пятый ни в какое сравнение не идет с девяносто первым. Просто у таких людей глаза закрыты на доброе или, точнее сказать, видеть доброе для них -- непосильный труд, ибо добра-то иной раз наищешься, а плохое -- прищурился, и вот оно. Автор лень такую не поддерживает. Мало того, он, широко раскрыв глаза, неустанно ищет положительное в нашей жизни, чтобы в пику критикам воскликнуть: вот хорошее! Если бы шесть-семь лет тому назад автору довелось описывать исход отцов города из горисполкома, то ему, очевидно, пришлось бы написать так: "Выйдя на улицу, товарищ Обалдуев поместился в черную "Волгу" с торчащим из крыши штырем радиотелефона; сопровождающие его лица уселись в "Волги" без штырей -- и пыль столбом", после чего, поразмыслив, зачеркнул бы "пыль столбом" как двусмысленное сочетание, заменив невинной фразой: "и поехали осматривать объект согласно текущему плану проверки". Но совсем другое дело теперь. Сейчас так уже никто не пишет, тем более если по-старому написать, значит, извратить картину. Нет, судари мои, что-что, а порядок передвижения председателя горсовета в ряде случаев совершенно изменился. Ныне, в 1991 году, первым на улицу