ваются: чего это он с ними? Ишь ты, не зазнается - можно прочесть во взглядах. Двинулись. Лешка ждет случая, чтобы успеть выполнить просьбу Коли Званцева. Но тут разгорается спор: - Озерком пойдем! - говорят одни. - Прямо! - упрямятся другие. Лешке нравится и та, и другая дорога. Прямо - это мимо множества скирд с льнотрестой, на которые приятно смотреть; мимо высокой трубы льнозавода, которая от этого кажется самым главным, что есть в округе; над Песочней, уже тихой, освободившейся ото льда. Хорошая дорога! А Озерком - сумеречный, густой и влажный лесок, теснота узких тропинок, когда можно быть бок о бок с Мусей. Наконец, обязательный базар. Базар-то все и решает. - Зайдем на базар, купим семечек и витаминов, - солидно говорит Женька Шурыга. - Озерком! - тут же откликаются дружно все. И когда уже сворачивали с дороги в сосновый лес справа, Лешка невольно оборачивается и видит одиноко стоявшего на дороге Колю Званцева. Ему стыдно - Муся! А в кино пойдем сегодня? "Чапаев" идет!.. - Лешка говорит громко, почти кричит. Его слова тут же покрываются гвалтом. - В кино! В кино! В кино!.. - только и можно разобрать. Муся внимательно смотрит сначала на Лешку, потом повернула голову к дороге. "Она все поняла!" - догадывается Лешка. - Пойдем! - голос Муси спокоен, но Лешка слышит в нем что-то слишком уж обидное - или для себя, или для Коли Званцева. Пересекают заболоченный низкорослый лесок с бочагами черной густой воды - это и есть Озерок. Миновали скотобойню слева. А тут и базар. Это опять сосны, но уже плотная, сухая роща, а посередине - длинные дощатые ряды. В воскресные дни они сплошь заставлены товарами спекулянтов из областного центра. Так называли этих людей - спекулянты. Но без них не было бы ниток, иголок, мыла, обуви, одежды... А в будни здесь толчется совсем немного торговцев семечками и витаминами, которые идут вместо сахара - зелененький пряно-сладкий горошек с легким привкусом лекарства. На базаре у всех появляется суетливое, беспокойное желание скорее выбрать что-то. Выворачиваются карманы, считается мелочь, сдвигаются головы, горят глаза. Муся кладет Лешке руку на плечо, и его пронзает током от неожиданности и благодарности за этот неторопливый и ласковый жест. - А мы с Лешкой леденцов возьмем - вы как хотите. Заметь: они вкуснее! - говорит Муся и весело смеется - уж очень удачно передразнила Кольку Званцева, самой понравилось. - Но у меня денег-то нет... - растерянно, почти неслышно бормочет Лешка. - Зато у меня есть! Блаженство продолжается до самой школы. Во-первых: плечо помнит нежное тепло Мусиной руки: во-вторых - леденцы не кончаются, Муся протягивает все новые и новые, у нее много. Почему-то особенно хорошо идти по Бульварной улице к школе. Яркая ряска пруда в начале улицы, высокие и толстые, уцелевшие в огне липы, и уж самое удивительное - несколько вполне сохранившихся жилых домов. Со всех сторон стекаются на Бульварную школяры - из поселка, из ближних деревень. Все они идут к одноэтажному деревянному дому над самой Селижаровкой - к школе. Весна, памятная последняя весна войны - теплая, светлая, тихая! Отходят от печали детские лица, яснеют глаза, стремится к чему-то еще и не вполне понятному душа - стремится в мир, где уже не будет насильственной смерти и голода, бомб и слез, страха и отчаяния. А какое небо: оно раскинулось над поселком зеленым ликующим шатром. Идти бы так, идти - рядом с товарищами-спутниками, слышать их взлетающие голоса, видеть их лица... Муся остановилась. Лешка от неожиданности налетел на нее. - Ты что?.. Лицо у тебя такое счастливое - завидно даже! На, последние. - Она втискивает ему в ладонь липкие, теплые леденцы. 7 В Соснице стояла воинская часть, и в воскресные дни деревня была заполнена солдатами и офицерами в чистеньком, отглаженном обмундировании, с праздничными лицами. Там и тут слышались гармошки. И с каждой голосистой гармошкой воздух раскалялся все сильнее, небо над деревней становилось жарче. То великое, чего так долго ждали - дни, месяцы, потом и длинные, заполненные неисчислимыми смертями и горем годы, - уже совсем близко. Так или иначе, а центром веселья была и Рита и Клава - связистка и медсестра в военной форме. Рита - темноволосая и веселая, ходила, накинув на плечи кожаную черную куртку, а кучерявая, тихая, ясноглазая Клава - в своей светлой новенькой форме с блестящими пуговицами. Обе они были совсем молоденькие, красивые, и ребятня Сосницы не однажды была свидетелями споров военных и взрослых деревенских парней: кто красивее, Рита или Клава?.. Одних привлекала легкая, звонкая веселость Риты: встряхнет головкой с короткими остриженными волосами, лицо разгорится, глаза вспыхнут - и смех по всей деревне. А Клава стоит рядом, смотрит на подругу и только улыбается молча. Да еще возьмет покраснеет, если Рита отмочит что-нибудь. - Рита! - упрямо твердит кто-нибудь, перечисляя достоинства связистки. - Э, врешь, я б в женки Клаву взял! - убежденно возражает шесть-семь однополчан. Ходят по воскресной Соснице и школяры всех возрастов. Те, что постарше, стремятся не отставать от взрослых, тоже жмутся туда, где Рита и Клава. Помоложе ходят с Мусей и Элей. Исключение, пожалуй, одно - Коля Званцев. Хоть он теперь и рабочий, и медаль "За отвагу" светится у него на пиджаке, и рады бы ему старшие парни были, а место он себе выбрал, как видно, уже постоянное: в одной компании с Мусей. Поравнявшись с ними, Рита останавливается, строго смотрит на Званцева. - Николай! Ты, говорят, с Дунаевым подрался? Разве так можно! Да еще и по голове его чем-то шарахнул. Он все-таки офицер. - Дурак он, а не офицер, - спокойно говорит Званцев. - Это ты брось! - раздается угрожающий голос из окружения Риты и Клавы. - Если медаль нацепил... - Коленька, - поспешно перебивает высокого, мрачноватого капитана Клава. - Ну зачем тебе драки, ты домой вернулся, тебе спокойно жить надо. - Погоди, Клава, я сначала отвечу этому. - Званцев кивает головой на высокого офицера. Лешка знает, что фамилия офицера - Савчук и что он в поселке частенько пьяным пристает к парням. - Ты со мной лучше не связывайся, мелюзга. Или не знаешь, что... - Заметь: я в разведке был. А теперь слушай. Этот Дунаев, твой приятель, Зинке Андреевой сарафан на голову натянул. - И правильно сделал! - говорит тонким раздраженным голосом Савчук. - Она... - Вот тогда я и влепил Дунаеву. А что по голове чем-то шарахнул - это он врет. Я его на кулачок подцепил. - Да правильно он этой девке сарафан на голову задрал! Эта девка со всеми... - Савчук, перестань! - резко говорит Клава. - Так. - Званцев подошел к Савчуку, спокойно посмотрел на него в упор. - С Зинкой я вместе в школу ходил, заметь, мы с ней соседи, она хорошая девка, я знаю. Поэтому ты заслужил... - Кулак Николая мелькнул в воздухе, Савчук переломился надвое. - Если хочешь - можем за огороды пойти, один на один. - И только успел это сказать Званцев, поднялся крик. Все как очнулись. Кто-то держал Савчука, а другие оттаскивали Званцева. Рита вдруг начала громко смеяться. - Вот тебе и Коленька! Коленька!.. - передразнила она Клаву. - Этот Коленька главного драчуна части Савчука наказал. - Застрелю! - хрипел Савчук, царапая рукой кобуру. - А вот это ты уже брось! - И приятели капитана заломили ему руки за спину, потащили в сторону. За ними хлынули все военные. Муся повернулась к Званцеву. - Коля... Ты молодец. Правильно сделал. - И Муся протянула ему руку. Званцев секунду не шевелился. Он стоял страшно бледный, как в глубоком обмороке. И вдруг, отвернувшись, низко пригнул голову и как-то странно побежал - большими неловкими прыжками - в калитку Женьки Шурыги. 8 Письма от отца шли уже из глубины Германии, и Берлин упоминался в этих письмах все чаще - рядом, рядом Победа... Домой вернулся дед: он работал сплавщиком, а в свободные часы строил дома погорельцам - каждый плотницкий топор шел в дело. После ужина дед пристроился у окна. Сутуловато пригнулся, глядя на улицу. Его тяжелые широкие плечи обвисли, глаза устало запали и казались влажными. В лице его была сегодня какая-то крайняя, трудная тоска. Даже Лешка сразу понял это, а мать так и ахнула. - Тятя, что с тобой? - Так редко, в особые минуты душевной близости, она называла отца. И он, вообще не любивший никаких слов, если без них можно обойтись, тотчас ответил: - Мишу вспомнил я, Дуня. Ты вот что - найди письмо-то, что я тебе показывал, да почитай мне... Это было единственное письмо, присланное дядей Мишей отцу с фронта - в сорок первом он погиб. Дед и мать сидели в крохотной комнатке, сидели рядом, у самого окна, и уже почти в темноте мама читала письмо дяди Миши. Лешка вышел в большую комнату, а когда заглянул через какое-то время к ним - и дед, и мать плакали, но молча, и это-то и было страшнее всего: у обоих лились и лились по щекам крупные слезы. И лица были такие похожие своим безысходным горем. И тетя Маня, и Эля вернулись домой поздно, когда уже все легли: они ходили на посиделки к соседям. Засыпая, Лешка слышал мягкий неназойливый голос Эли: - Мам, вот незадача, а? Коля-то Званцев мне нравится, а он за Муськой бегает. Ну что ты будешь делать! - Эля никогда ничего не скрывала от своей матери. Лешка, кажется, скорее провалился бы, чем признался, что любит Мусю - хотя для кого это было секретом?.. Еще до пробуждения Лешка понял необычность наступившего утра. Какие-то просверки тревожили и вместе с тем радовали еще не очнувшееся сознание. Слышались где-то возбужденные многие голоса. Словно светлый ветер шел над Сосницей, то налетал шквалом, то отступал - и опять накатывал. Открыв глаза, Лешка сразу понял: он один не только в крохотной комнатке, но и во всем доме. Солнце еле-еле коснулось выцветших голубоватых обоев на стене, позолотило бурый переплет книги, которую он читал все последние дни, - "Баллады" Жуковского. Но все-таки что же случилось, что происходит? Он выскочил на улицу - прямо в гул голосов. К живым голосам примешивался, точнее, смешивался с ними - торжественно-серебристый, глубокий металлический голос. Он явно исходил из репродуктора Прониных, в доме которых был штаб. И все время повторялось: "...да! ...да! ...да!" Лешка бежал, уже почти понимая, что произошло, но как-то физически боясь, не решаясь в это поверить: сколько раз уже все, и старые и малые, ошибались! А металлический, серебристый и глубокий голос все усиливался, уже заполняя деревенскую улицу. И вдруг светлое слово сильно уже с несокрушимой твердостью, когда звучит каждый слог, ударило в уши: - Победа! Лешка сразу увидел деда - красное лицо и очень голубые, какие-то расплывшиеся глаза, длинные усы треплет ветер. Он стоит, задрав голову, и слушает радио, тихо шевеля губами. А репродуктор стоит на подоконнике распахнутого окна и, не уставая, все усиливая, наполняя торжеством голос, повторяет и повторяет: - Победа! Победа! К Лешке изо всех сил бежит брат Сережа. Клава Филиппова, медсестра, так и зовет его - "розовый Сережка". Мама сшила ему розовый костюмчик из своего старого шелкового платья, и теперь Сережу в Соснице все знают: одет он ярче всех. А к тому же вечно на улице, с того дня, как стало тепло. Да и холода он никогда не чувствовал: и зимой, случалось, выбегал без пальтишка. - Слушай, Леня, слушай! - громко кричит он. - Я уже все слышал! - и тычется Лешке в колени. - Ах ты, хороший мой!.. - И Клава, которая тоже здесь, поднимает Сережу, сажает его себе на плечо. Он обхватывает золотистую курчавую голову. - А теперь сиди смирно, - говорит Клава. - Или в штаб тебя унесу... Сережа и боялся, и обожал только Клаву Филиппову, а слово "штаб" было для него едва ли не самым грозным. По-настоящему очнулся Лешка на мосту через Волгу, лишь смутно припоминая, как все не шли, а бежали из деревни в поселок. Здесь везде бьет в глаза красный свет: флаги, флаги. И дрожит воздух, взбитый, взбудораженный оркестром у клуба. Почему-то Лешка остановился на мосту, опустив голову. Черная вода неслась, круто обегая быки, взметая высоко брызги и пену. - Милый ты мой... - услышал он задыхающийся голос матери. - Теперь уже мир. Значит, скоро наш папа придет... - Глаза ее были полны слез. - Мы вперед, тетя Дуня! - Еще один близкий голос. - В клубе подарки раздают! Побежали, Леша. - И Лешка бежит рядом с Мусей, лишь на мгновенье взглянув в ее темные блестящие глаза. 9 В школу ходили во вторую смену. Возвращались в Сосницу - уже было темно. Школа стояла на берегу Селижаровки. На Бульварной уцелело несколько домов, и одно это уже делало улицу живой, заставляло вновь и вновь переживать эту необычность сохранившейся, чудесно спасшейся среди всеобщего пепелища улицы. Между двумя порядками домов шел довольно широкий бульвар, засаженный когда-то липами. Липы были высокие, старые, стояли они нечасто и потому выглядели особенно торжественно. Окна второго класса, в котором Лешка учился, выходили прямо на улицу, глаза сразу видели липы, дорожки бульвара. Пятый класс, в котором сидели за одной партой Эля и Муся, был через стенку. Иной раз на перемене, когда весь пятый класс выбегал на улицу, Лешка с гулко бьющимся сердцем заходил в эту комнату. Парту Эли и Муси знал: у окна слева. Подрагивающей рукой касался гладкой доски парты, дотрагивался до Мусиных тетрадей, учебников, ручки-вставочки, лежащей в желобке. Затем смотрел в окно: ведь она смотрела туда же и видела все то, что мог сейчас увидеть он. Дальний лес, поле перед ним; снующие по железнодорожному полотну паровозы, домики железнодорожной слободки; наконец, Селижаровка, быстрая, с неровным течением, густой тиной у берегов - все вместе и составляло вид из окна Муси и было недостижимой для Лешки праздничной картиной заоконного мира пятого класса. Однажды на большой перемене широко распахнулась дверь пятого класса, вышла Муся и направилась прямо к Лешке. Он смотрел на нее во все глаза, ничего не понимая, задерживая дыхание, чтобы не спугнуть как-нибудь эту минуту. Муся несколько дней не обращала на него никакого внимания. Она была в светлом платье. Но Лешка не очень-то успел всмотреться в него, заметив лишь какие-то мелкие черные крапинки по светлому полю. Глаза Муси и черные волосы поэтому особенно выделялись. Особенно волосы: они не челкой, а скорее твердым крылом нависали надо лбом Муси. Она, как всегда, смотрела серьезно и прямо. - Ты встречаешь Колю Званцева? - Да, - ответил Лешка, ничего не понимая, лишь слыша ее голос. - Где? - На Верхней Мельнице вчера видел, у Витьки Корешкова. - А что вы делали у Корешкова? - Коля хочет у Вити Корешкова гармоню купить. - Не гармоню, а гармонь, гармошку... - Ага, - вконец растерялся Лешка. - Хорошая гармошка? - Лешка видел, что Муся хочет спросить о чем-то другом: уж слишком пристально смотрели ее глаза. Он видел их совсем близко и вдруг разгадал их тайну: они потому темные, что у Муси очень большие зрачки, почти во все глаза. - Плохая. Почти развалилась. Но Коля говорит - починю. Он... он, ребята думают, просто помочь Корешкову хочет - у него мать умирает, а денег нет... - А... Ну, Коля может. Слушай, Леша: передай вот это Званцеву. - И Муся быстро вложила в Лешкину руку записку, на миг коснувшись своей ладонью его. Рука ее была прохладная и свежая. - Ну вот. Я пошла. Ты знаешь, что мы сегодня после школы решили в кино идти?.. На "Волгу-Волгу". Лешка не знал и обрадовался. Все уроки будут окрашены ожиданием - и он уже заранее чувствовал себя счастливым. Это было особенно хорошо потому, что вторая смена вообще-то казалась грустной. Лешка часто тосковал на уроках у своего окна. Екатерина Григорьевна, его новая учительница, заметно отличалась от прежней, Марии Григорьевны - разве отчество было одинаковое. Но он и не мог их сравнивать: Мария Григорьевна учила в Зеленом Городке почти два года, а Екатерина Григорьевна неполных два месяца. Теперь Лешке казалось, что лучше учительницы, чем Мария Григорьевна, просто и быть не может. Это ведь она читала еще в первом классе "Рыжика" Свирского! Да мало ли что еще она рассказывала и читала... Поэтому на Екатерину Григорьевну он смотрел снисходительно, хотя эта снисходительность была доброжелательной: уж больно проста, обыкновенна была новая учительница. Сначала бросалось в глаза, что она коренаста и не слишком поворотлива. И это тоже шло спокойствию ее обыкновенного лица. Говорила Екатерина Григорьевна с неторопливой плавностью: - Надо бы закрыть окно, Лопатин, ты поближе, да и самому лучше будет, а то простудишься, а теперь расскажи нам прошлый урок, потому что ты любишь отмалчиваться, а пора бы к классу привыкать, мы тут давно хотим тебя послушать, а пока слушаешь только ты, а это не дело, поэтому вставай да иди сюда, отсюда удобнее всем будет слушать, да и тебе говорить, иди-иди, я жду, Лопатин, тут все свои, я же тебе объяснила... - И фраза не заканчивалась, а просто на время Екатерина Григорьевна прикрывала рот, чтобы послушать Лешку. И ее глаза с неторопливым, спокойным ожиданием останавливались на Лешке. А когда она шла домой - все происходило на виду, возвращались к дому ученики, шагали своей дорогой учителя - Лешка любил смотреть на Екатерину Григорьевну. Она была и учительницей, с этой привычно-спокойной собранностью лица, и уже чисто-деревенской увалистой женщиной, с той походкой, когда тело решительно приспосабливается к долгому, безостановочному шагу. Ее окликали знакомые бабы, и она здоровалась с ними тоже не так, как в школе с учителями. - Доброго здоровья, Екатерина Григорьевна! - кричал ей кто-нибудь. - Как оно, все ли хорошо? - Слава Богу! - услышал однажды Лешка, как откликнулась учительница. Он представлял себе, как она идет в свое Захарово - сначала Ленинкой, затем оставляет позади кирпичный завод. Вот широкое поле с двумя оврагами - и деревня под высокими старыми березами. Какой у нее, интересно, дом, и как она живет в нем? Неужели как все деревенские люди? Почему-то в это не хотелось верить. И он ни за что не пошел бы в ее дом, чтобы не разочароваться. 10 Лешка торопит день: скорее бы вечер и кино, а потом темная дорога в Сосницу. К тому же записка Муси жжет карман: что там, зачем она пишет Коле Званцеву?.. Рука то и дело нащупывает узенький резковатый клочок бумаги. За партами шепот: кто-то раздобыл перышков, кажется, подарил Женя Шишков из четвертого класса, его мать заведует "Когизом" - и теперь идет дележ. - А мне-то?.. - недовольно шепчет Женька Шурыга. - Теперя Лешке Лопатину... Да не зажимай, у Лехи перышко совсем худое... - И сосед по парте и первый хороший знакомец по Соснице с торжеством протягивает Лешке на ладони перышко. Оно колюче посверкивает, манит взгляд резкой завершенностью своих линий и вообще многозначительностью, которая скрывается за самим этим понятием: перышко! Лешка заменяет свое старое, совсем стершееся новым перышком, пробует писать. За ним с пристальным, немножко враждебным интересом следят те, кому ничего не досталось. Ах, эти дни - нищие школьные дни самых-самых первых послевоенных недель! Не было настоящих ручек, не было бумаги, портфелей, передавали друг другу пухлые довоенные учебники, а в них взгляд везде натыкался на портреты каких-то страшных людей с выколотыми глазами и обезображенными лицами: так на свой лад расправлялись несколько поколений школьников с "врагами народа"... И все-таки это были счастливые дни - высокие золотистые дни конца мая сорок пятого года, с чистейшей и ярчайшей зеленью старых редких лип, с шумом и гамом перемен, с быстрой, завораживающей глаз Селижаровкой, с каждодневным ожиданием: не пришел ли с фронта отец? Дни, когда ты - один из счастливцев, у которого отец не погиб, - уже мог не бояться за его жизнь: мир! Настоящий, настоящий мир! И какое было небо, и какой воздух, и какие голоса людей! Счастливые зеленые дни мая сорок пятого года... Женька Шурыга толкает Лешку плечом. - Чего это Муська-то к тебе подбегала? А? - ему одному Лешка сказал, что ему нравится Муся, хотя уже и сам хорошо знал: какое это жалкое слово - нравится. Лешка молчит. Нельзя. Тайна не его. - Так. В кино пойдем. - В кино - это и я знаю... А чего еще? - Больше ничего. - Лгешь ты. - Женька с обидой отворачивается. Когда недолго ходили в первую смену, школьный день начинался с чистых, свежих красок рассветных часов, и все в душе было нетерпеливо, лихорадочно радостным. Посмотришь в окно - все ярче, выше небо, веселее поют птицы, все бодрее раскачивает ветер ветви лип, и тот полный день, который еще впереди, кажется безбрежным, он все разгоняется и разгоняется в своем стремленье быть бесконечным. И ты только-только успеваешь вскачь гнаться за ним. Никакие грустные мысли просто не успевают прийти в голову. Совсем иное дело - вторая смена. Хотя и в середине дня ее начало, все равно легкая тоска подступает к сердцу с первых уроков. Тут уже лучше бы не смотреть в окно, а голова поворачивается сама собой, тем более и сидит-то Лешка у самого окна. Густым золотом наливается небо, оно начинает казаться плотным, непроницаемым. Липы на его фоне как нарисованные. Негромко читает Екатерина Григорьевна "Сына артиллериста" - уже второй раз, весь класс просил. И за окно смотреть грустно на то, как постепенно день угасает, и слышать чтение грустно: там война, еще так остро помнишь ее сам, что невольно о своем, пережитом начинаешь думать, и голос Екатерины Григорьевны куда-то уходит, теряется. Если в утреннюю смену думается только о том, что впереди, то сейчас чаще всего вспоминается довоенная центральная улица, она совеем рядом была, а сейчас там сплошные пепелища - то свой родной дом, которого тоже нет... Да многое мелькнет и трудно отзовется в душе. Нет! Вторая смена все-таки печальное дело... И вдруг Лешку опять толкает в бок Женька - обиды у него проходят быстро. - О чем думаешь? Ответ звучит мгновенно: - О котлетах. Лешка ловит себя на мысли: а ведь правда! Вместе со всем остальным - и о котлетах неотвязно думал. Вчера тетя Маня нажарила котлет и пригласила к ужину и его с матерью. Котлет была целая тарелка. Он смотрел на них, глазам не веря: с довоенных дней не видел жареных котлет, да так много. Просто столбняк какой-то - не мог отвести глаз от котлет, не мог слова сказать. А взял наконец котлету - едва сознание не помутилось: хрустящая поджаристая корочка, горячий запах мяса, перца и чеснока ударил в нос! Затем произошло самое странное: он съел две котлеты и больше не притронулся к ним, несмотря на все уговоры и тети Мани, и Эли, и мамы. Он и сам не понимал, что происходит, но ни одной котлеты больше не съел. Теперь же эта тарелка с котлетами так объемно, так ярко выступила перед ним, что даже запах почуял. Да он сейчас бы четыре котлеты за один раз съел... что четыре: пять, шесть! Женька смеется, распустив в удовольствии рот. - Эх, я б тоже навернул коклеток! - со вкусом выговаривая это "коклеток", он совсем забылся и сказал громко, на весь класс. - Кто это там о котлетах, Лебедев?.. - А все уже громко смеются - "коклеток" бы сейчас любой отведал! Когда прозвенел последний звонок, сама собой сколотилась компания школяров из Сосницы, человек двенадцать-четырнадцать. На улице еще светло - тихий зеленоватый сумрак только начал опускаться на землю. - Пошли в баню морс пить! - предлагает Женька Шурыга. Идут берегом к бане. Берег уже зеленый, тонко и нежно пахнет подсохшая земля. Молчаливый красивый крепыш Сережа Мандрусов наделяет всех подсолнечным жмыхом. - Когда это вы успели раздобыть-то? - удивляется Эля. - Урок пропустили - на железную дорогу бегали, - отвечает Сергей. - Эшелон был. Жмых вкусный: так и шибает в нос запах перемолотого подсолнечного семени, пресноватый, раздражающий. Жевать этот жмых одно удовольствие, и растянуть его можно надолго. Сворачивают от Селижаровки вправо - баня: над ней летает густой пар, он бьет из всех щелей, из окон. Баня маленькая, она кажется мокрой и подслеповатой. Открывают дверь - сразу запахло клюквенным морсом. - Тетя Маруся, нам по стаканчику. - Женька Шурыга протягивает горсть собранной мелочи. - Эва по стаканчику - да тут у вас по два хватит! Пейте, ребятушки, морс свежий, вкусный. Да за один цвет можно любить морс! - цвет спелой, созревшей клюквы, да еще это посверкивание в стакане, переливчатое сиянье! А вкус! - прохладный, кисло-сладкий, прихватывающий язык. Морс, конечно, лучший напиток на свете. Пожалуй, это питье морса нисколько не хуже предстоящего сейчас кино, пусть это и "Волга-Волга". 11 Ну, что говорить о "Волге-Волге" и о том, как деревенские мальчишки и девчонки смотрели этот фильм в мае сорок пятого года. Вышли из поселкового клуба, в котором смотрели кино - густая тьма, но теплая, охватывающая ласково и безмолвно; резко пахло тополем. Как и всегда, остановились на мосту через Волгу - этот мост они никогда не проходили безразлично. Тьма неба и непроницаемо черная река сливались. Только громкое журчанье и всплески у быков говорили о движении внизу. Вдруг острая вспышка осветила ночь, и вслед за ней раздался громкий выстрел. Огонь был белый и прозрачный. - Славка - балда ты этакая! - Голос Эли будто разбудил всех, все громко заговорили, засмеялись, зашумели - двинулись дальше. Славка Шурыга ударил из своей поджигалки - он добавлял к заряду термит, поэтому так и сверкали его выстрелы. От большой толпы отделились Муся, Эля, Женька Шурыга и Лешка. Отстали. Они идут поселком, потом мимо маленького деревенского кладбища. Оно лохматится даже в темноте мрачными кронами старых приземистых сосен. В деревне сонная тишина, редко-редко мелькнет огонек. Напротив своего дома Муся говорит: - Смотри же, Леша, не забудь записку Коле передать. Спокойной ночи! Лешка с Элей идут дальше одни. Эля ворчит: - Муська-Муська, хорошая девка, а Коле каково? Это ж надо подумать!.. Влюбился в нее Колька-то Званцев вон как сильно... аж завидно... - Эля вздыхает. Лешка так хорошо понимает ее, словно сам произносит эти слова. И долго ворочается в эту ночь, мешая спать матери: все думает, как завтра, в воскресенье, разыщет Званцева Николая и вручит ему записку Муси. С утра пошел на Верхнюю Мельницу. Мать Коли сказала, что он там. Пустынная дорога. Слева - плотная, почти сросшаяся ветвями сосновая роща, она как одно огромное дерево посреди широкого поля. Справа раскинулись усадьбы жителей деревни - узкие, длинно врезающиеся в зеленую низину. Впереди виден берег Песочни и Верхняя Мельница. Дошел до реки. Она тихая, неширокая, приветливая. Неужели здесь прошел ранней весной такой ледокол, что все стонало и шумело, а Песочня казалась грозной, бешеной? И представить невозможно! - Лешка! - услышал у первого дома. Это был Корешков - приятель Коли Званцева. - Позови Николая: разговор есть, - солидно сказал Лешка, совершенно не думая о том, что и сам мог бы зайти в дом. Еще через несколько минут Николай читал записку Муси. Стоял он над самой Песочней, читал клочок бумаги, а лицо все бледней и бледней, и глаза западают, западают. Прочитав, молча посмотрел вниз, на реку. Лешке стало не по себе, переминался с ноги на ногу. Пытливо взглянул на Алексея, нахмурился, повернулся и пошел. 12 Шел август сорок пятого - где-то ближе к середине месяца, потому что воздух был теплым, но в его недвижности слышалась уже печальная настороженность. Это совпадало с настроением людей: в Соснице все еще ждали солдат, даже те, кто разуверился в их приходе. Лешка Лопатин ходил до начала августа вместе с матерью и многими другими деревенскими на вокзал: авось да встретит отца. Но вот надежда стала уходить, и после многих бессонных ночей они решили ждать писем. Но тут у Лешки началось что-то вроде галлюцинаций: он так втянулся в эти ежевечерние хождения, что теперь не мог без них жить. Проснется ночью, очнется, лежит на кровати в крохотной комнатке, где они жили с матерью, и до полной яви, до испуга - как будто идет дорогой к вокзалу. Дорога покачивается, Лешка то идет, то бежит к вокзалу, мимо болотистой низины, мимо клеверного поля слева... Мимо кладбища, откуда недавно выкапывали немцев и перетаскивали их кости и осклизлое рванье мундиров в дальнее болото - "на радость чертям", как сказал мамин крестный, дядя Митя; дорога идет дальше - мимо огромных скирд льна, и эти черные в тишине вечера скирды с их твердыми, оглаженными ветром боками и четким рисунком навечно входят в Лешкину память - вехами этого прекрасного и печального времени; а Лешка все бежит и бежит... мимо пепелищ, и каменных фундаментов взорванных зданий, и стучат его парадные полуботинки по деревянному мостику через Селижаровку, и все ближе и ближе зеленый шатровый вокзал. И тут врывается в уши высокий и тонкий, победный гудок паровоза! Страшный толчок - в самое сердце - и Лешка начинает неслышно плакать; уходит, скрывается из глаз дорога, за окном освещенная луной лохматая толстая ветла, и рука матери, с которой они спят на одной тесной деревянной кровати, тут же гладит его голову, и мягкий родной голос шепчет: - Лешенька... Успокойся, родимый мой... Придет папа... Ну, спи, спи. Рука матери, с искривленными ревматизмом пальцами, гладит и гладит Лешкину голову. По утрам мать с дедом уходили сдирать обшивку из старых ходов сообщения, окопов - на дрова: осень была уже не за горами, зимовать тоже, конечно, придется в Соснице, дом в поселке еще не был достроен. Лешкин дед - сивоусый, богатырского сложения, кучерявый, с красным, вечно улыбающимся лицом и младенческими голубыми глазами - ходил с виду медленно. Во всяком случае, Лешке казалось именно так, когда он видел вышагивающего по деревенской улице деда: Василий Алексеевич двигался неторопко, отдавая свою улыбку всему миру даже тогда, когда его никто не видел. Помахивает рука с такой широкой красной кистью, эту кисть обхватывали скрученные вдвое белые шерстяные нитки - дед верил, что они помогают от ревматизма. - Пошли коли, Авдотья, - говорил дед утром, тихонько прикряхтывая от излишней силы, так и ломившей из него, - я эва крюковину смастерил - быстрей работа пойдет... Мать смотрела на деда снизу вверх, улыбаясь очень похоже на него, но сквозь ее улыбку всегда теперь просвечивало страдание и боль: война отняла у матери все силы. Когда она, невысоконькая, худая, в выгоревшем добела, когда-то синем сарафане, шла рядом с дедом, трудно было смотреть на нее: все кости заметны, тело двигалось с такими усилиями, что еще до работы казалось смертельно уставшим. - Пойдем, тятя, - отвечала она деду готовно и с такой самоотверженной покорностью, с которой отдавалась любой работе. Лешка знал: стоит матери лишь начать, ее уже не остановишь. Он бывал с ней на покосе все военные годы, и порядочно-таки доставалось ему от тихой, не понимавшей никаких отговорок в работе, не любившей лишних слов матери. Дело и дело - этим она жила и верила, что только так и все должны жить. 13 В поле, у окопов, было привольно - земля, небо да окопы и нескончаемые, извилистые ходы. Земля, шурша, осыпалась под ногой - высохшая, журчистая, обнажавшая столбики, доски, сплетенье толстых жердей. Все это и шло теперь на дрова. Дед с неторопливой сноровкой вынимал свой знаменитый топор из-за ремня. Он плавным жестом заводил правую руку за спину, решительно и мягко передвигал топор к животу, потом высвобождал его. В то же самое время зорко всматривался: откуда лучше начать?.. Лешка явно мешал ему своей неугомонной верткостью, дед не любил ничего суетливого. С неудовольствием обернувшись наконец к внуку, дед сказал: - Ты, Лексей, шел бы домой... Мы начнем коли... Дуня, спустимся здеся: хорошее место. Но Лешка не спешил: ему было интересно с матерью и дедом, к тому же и еще одна мысль была у него... Он тоже прыгнул вниз, в окоп, пытался помогать. Высохшее дерево на ощупь было теплым и каким-то не вполне настоящим, что ли: оно выдохлось, земля высосала из него все соки. Дед раздражался все сильнее, видя Лешкину активность. - Лексей, погоди... Дуня, пущай он домой ступает. - Да что он тебе, папа: пусть, ему нечего теперь дома-то делать, - слабо возражала мать, с виноватым, но и обиженным видом поворачиваясь к деду. И тут Лешка вступил в разговор: - Дедушка, а можно я пойду в Танин огород?.. Дед промычал что-то неопределенное, колеблясь: оставить внука здесь или разрешить без него ходить по Таниному огороду, лакомиться яблоками, приближаться к ульям, срывать остатки крыжовника с двух невысоких пышных кустов? Наконец, желание работать спокойно победило. - Ступай. Да не балуй. И Лешка побежал обратно в Сосницу. Но по дороге он замирал как вкопанный и слушал далекие и близкие взрывы. Если взрыв звучал близко - в нем было что-то резко-металлическое, рвущее барабанные перепонки, так что сердце мгновенно отзывалось на него ускоренным бегом. Ели же саперы взрывали доты за Песочней, где-нибудь в лесу, прежде всего слышалась мощь, грозное уханье катилось по всей округе, гул прокатывался над лесом, уходил вдаль, не теряя силы, и, наверное, так же, нарастая, катился и дальше, сотрясая небо, леса, пугая зверей, птиц и заставляя вздрагивать людей. Лешке было жалко взрываемых бетонных дотов и пулеметных гнезд. Они были такие надежные и казались вечными в своей закругленной непробиваемой глухоте: а вдруг начнется война - опять все строить заново? А тут все готовое - поставил пушку, пулемет - и пали! Дед недавно купил дом, стоявший напротив его родного. Умерла хозяйка этого дома, а ее муж, теперь вдовец, пришлый человек, уезжал в Калинин. Хозяйку звали тетка Таня, теперь новый дедов дом так и стали называть: Танин дом, пока еще не закрепив за ним власть деда. Тень Тани еще не исчезла, с ней приходилось считаться. Открывая скрипнувшую дверь в хлев - Лешка уже знал все секреты Таниного дома, его рука сама собой просунулась в щель, нащупала задвижку, отодвинула ее - он на минуту остановился, прислушиваясь к особой тишине пустого хлева. Животины здесь не было давно, навоз просох насквозь, и запах держался какой-то нейтральный, безжизненный. Три ступеньки вели на длинный деревянный помост, с которого можно шагнуть в сени, затем открыть дверь на кухню. Но туда без деда все-таки нельзя. Да и гораздо интереснее огород! Стряхнув оцепенение, Лешка толкает дверь в огород. Она открывается широко и бесшумно. Сердце сразу радостно стукнуло, а глаза так и впились в разнообразье огородного пейзажа. Два улья слева - рядом с ними, вокруг, легкое певучее жужжанье, особый воздух сладкой опасности и тайны. Да и сам уголок с этими двумя ульями кажется необыкновенным: ровно, чистейше выкошенная трава блекло, уже по-осеннему пожухла; частокол строго отделяет этот угол от остального огородного мира, оставляя лишь небольшой вход и возвышающиеся, открытые золотистому воздуху, обтекаемые им ульи. Горох, бобовые гряды, привольные кусты красной смородины вдоль забора, сразу за ульями... Но Лешка в нетерпении устремляется дальше, где в конце длинного, вытянутого огорода виднеются две яблони и куст крыжовника, одинокий и потому особенно желанный. Но он не хочет сразу оказаться там, ему приятнее растянуть время, наслаждаясь огородными тропинками, пробираясь меж гряд, дотрагиваясь до густого жесткого жита, тяжело оседающего, в зрелом бессилье клонящегося к земле. Десятилетний маленький человек, оказавшийся сейчас под августовским теплым небом в одиночестве, забывший, кажется, недавние напасти и гибельные случайности войны... Вот пробирается он между гряд, к заветным двум яблоням, цепко прихватывая землю босыми ногами. Под сатиновую косоворотку залетает теплый ветерок, стук сердца заставляет отзываться всю худенькую грудь, каждая косточка беззащитно открыта жизни; волосы жарко распарились, падают на лоб, лезут в глаза; в лице, еще недавно изнуренном дорогами и голодом, теперь проснулась вера, победно, нетерпеливо смотрит мальчик вперед, и видит он не только две яблони, куст крыжовника, поле и лес за изгородью, нет, что-то еще, дальнее и неясное, чует его душа, к чему-то требовательно и нетерпеливо готовится сердце. А вокруг лежит родная деревня его матери, та самая Сосница, которую он помнил еще с довоенной поры - с тех дней, которые ему, десятилетнему, кажутся легендарно древними, неправдоподобно далекими. Сон это или быль, тот вечер, когда он сидел у окна дедова дома, оставленный матерью на ночлег, и с тоской смотрел на ползущие в деревню сумерки, и готов был плакать оттого, что он не в своем поселке, а в деревне?.. Вот какая причина могла вызвать слезы тогда, и как смешно при этой мысли ему теперь, когда позади война. 14 Лешку позвал сильный, сразу завладевший пространством голос - Муся Сурынина! Муся стоит у забора в красном платье, по красному полю - редкие белые цветочки. Она совсем не похожа на военную Мусю, за три месяца в Соснице исчезли резкие линии у переносицы и рта, пополнели щеки, на них проступил румянец. - Лешка, мне купили велосипед. Взрослый! - говорит Муся, глядя на него почти без улыбки, только в глазах что-то свойское, близкое, и это так безмерно радует Лешку, пусть бы она смотрела всегда так. От этого взгляда ему так хорошо и легко. - Через час приходи, кататься будем! Муся критически осматривает его, еле заметно качает головой. - Ноги у тебя еще коротковаты, но велосипед-то дамский. - А... - начинает было Лешка, но сразу закрывает рот. Он хотел спросить: что это такое, дамский велосипед, и слова-то такого он никогда не слышал. Но вдруг это все знают, лишь он один остался?.. Нет уж, лучше промолчать. Он смотрит на волосы Муси. Никак не оторваться. Они у нее такие темные, коротко остриженные. Эх, дотронуться бы до этих волос! Лешка неожиданно смущается своих мыслей и невпопад говорит: - Кто-нибудь пел сегодня утром у нашего окошка, не знаешь?.. Муся удивленно смотрит на него и молчит, не понимая. Совсем теряясь, Лешка объясняет: - Это мне сон, значит, приснился... Мне часто сны снятся, - начинает он торопиться. - Как будто кто-то песню поет... Я и не слышал такой. - Ему хочется сказать, что песня была какая-то очень легкая и словно светилась изнутри, она поднималась ввысь и звала за собой, а слова у нее совсем простые и чутко касавшиеся души, их нужно слушать и слушать, и тогда сразу жить будет радостно, а жизнь будет продолжаться вечно. Но запомнил он лишь два слова: "Крылья несут..." Что за песня! Но разве обо всем этом скажешь Мусе? И он неразборчиво, совсем угнетенный своей глупостью - зачем стал говорить об этом! - заканчивает: - Наверно... это так... Это просто сон. Но Муся вдруг поощрительно улыбается, уже отходя от изгороди, одергивая свое платье, говорит: - А что, хороший сон: песня!.. И потом он всегда вспоминал эту минуту: отходящая от изгороди Муся в красном платье, августовский день с его туманно-золотистым теплым воздухом; нежно-голубая лента леса вдали, за Мусиной спиной - и внезапный звук рожка: это Славка Шурыга играет на берестяной пастушеской трубе, выпевающей чисто и тонко, нежно поднимающей свой голос в высоту неба. Он сел на жердь, прогнувшуюся под ним. Задумался. Как всегда в такие минуты, у него слабо закружилась голова. Весь мир легко закачался, горизонт сдвинулся. Мать говорила: - Это в меня, Лешенька, у папы-то голова крепкая - ни в жизнь не болела, любой угар - ему хоть бы что. Но Лешке такое состояние иной раз даже нравилось. Как-то особ