нцовки в Тбилиси: две - направо, одна - налево. Богат Арам был неимоверно! Бабушка моя (бывшая графиня!) готовила ему обеды, а денег он давал чемоданами. Я даже помню платяной шкаф, вся нижняя часть которого была навалом засыпана деньгами. Бабушка покупала по его заказу икру, груши "Дюшес", фигурный шоколад (напоминавший знакомый мне сургуч по внешнему виду: шоколада я до этого просто не видел). Но Арам был болен туберкулезом уже в открытой форме, и аппетита у него не было. - Отдайте груши ребенку! - говорил он, не в силах съесть этот редчайший в голодное время деликатес. - Нурик, сургуч хочешь? - звал он меня отведать фигурный шоколад, стоивший килограммы денежных знаков. Икру я даже перестал любить с тех пор, перекормленный ею Арамом. Я выжил и стал крепышом. Арам же, страшно разбогатев, купил дом в Тбилиси, женился на юной красавице и вскоре умер. От туберкулеза тогда не лечили. Кому только мы не сдавали нашу вторую комнату. В основном - артистам, которые почему-то активно разъездились в конце войны и сразу после нее. Жили у нас молодые муж и жена - воздушные акробаты из цирка. Голодали, но тренировались. У них не было даже одежды на зиму. Бабушка подарила им пальто и всю теплую одежду Зиновьева, которую не успела продать. Жили скрипачка и суфлер. Скрипачка (правда, играла она на виолончели) была, видно, психически больной. Она была молода, красива и нежно любима суфлером - правда, тоже женщиной лет сорока. Скрипачка постоянно плакала и пыталась покончить жизнь самоубийством; суфлеру (или суфлерше?) удавалось все время спасать ее. Но скрипачка все-таки сумела перехитрить свою опекуншу и броситься с моста в Куру. От таких прыжков в бурную реку еще никто не выживал, и суфлерша, поплакав, съехала от нас. Жили муж с женой, имевшие княжескую фамилию Мдивани. Это были администраторы какого-то "погорелого" театра. Жена Люба нежно ухаживала за больным мужем Георгием - у него оказался рак мозга. В больницу его не брали, так как места были заняты ранеными, и он больше месяца умирал, не переставая кричать от боли. Когда Георгий умер, то и Люба съехала от нас. Приезжали из Баку два азербайджанца-ударника - Шамиль и Джафар, которые играли на барабанах в оркестре. Так они, прожив у нас месяц, не только не заплатили, но одним прекрасным утром сбежали, прихватив кое-что по мелочи и сложив это в наше же новое оцинкованное ведро. Бабушка долго гналась за ними со сломанным кухонным ножом, вспоминая все, какие знала, азербайджанские ругательства: "Чатлах! Готверан!" ("суки, педерасты!"). Но азербайджанцы бежали резво, и догнать, а тем более зарезать их, бабушка так и не смогла. Рива тоже сдавала свою комнату, правда и жила вместе с постояльцами. Мне запомнилась перезрелая пышнотелая певица Ольга Гильберт, немка из селения Люксембург, близ Тбилиси, где почему-то всегда жили немцы. Ольга пила, постоянно срывая свои концерты, и приводила любовника, которого отпускали на это время из Тбилисской тюрьмы. Фамилия его было Кузнецов, и я его называл кузнечиком, благо он был очень похож на это насекомое. Певица Ольга, буквально, затрахала всю квартиру. Во-первых, своим пением, особенно в пьяном виде и дуэтом с Кузнечиком. Во-вторых, своим полным пренебрежением к нам. Обращение к нам было одно: "Шайзе!" Она утверждала, что это по-немецки "уважаемые". А Риву называла не иначе, как "Юдише швайне". Наше терпение было и так на пределе, а тут мы еще узнали реальный смысл ее обращений, что означало "дерьмо" и "еврейская свинья". Рива палкой прогнала пьяную Ольгу из комнаты и спустила ее вниз по лестнице, причем жили мы на последнем третьем этаже дома с многочисленными верандами, столь характерными для Тбилиси. "Шайзе!" - кричала ей снизу разъяренная Ольга. "Юдише швайне!" - отвечала ей сверху не менее разъяренная Рива. Соседи высыпали на веранды и аплодировали победе над немецким угнетателем. Но особенно запомнились мне постояльцы-лилипуты. Кочующий театр лилипутов давал представление в клубе им. Берия - веселую азербайджанскую оперетту "Аршин-мал-алан", правда, на русском языке. Даже меня водили на это представление, и оперетта мне понравилась. Особенно понравился припев, который постоянно пел один из лилипутов - главный герой оперетты: "Ай, спасибо Сулейману, он помог жениться мне!" Мне было лет пять, но я с дотошностью, свойственной мне с детства, постоянно расспрашивал маму, кто этот Сулейман, и каким образом он помог жениться лилипуту, который жил рядом с нами без жены? Мама отсылала меня в соседнюю комнату узнать об этом самому. Я часто бывал в гостях у лилипутов. Я почему-то считал их детьми и заигрывал с ними. Они нередко огрызались и гнали меня из комнаты. Однажды я застал процесс изготовления ими сосисок. Приготовленный тут же фарш один из лилипутов, стоя на табуретке за столом, кулачком набивал в кишку. Меня поразило это, и я попытался сунуть свой, громадный по сравнению с лилипутским, кулак, в эту кишку. За что был с гневом изгнан лилипутами из нашей же комнаты. Потом уже я прочитал про путешествия Гулливера, и нашел, что мои взаимоотношения с лилипутами несколько напоминали описанные Свифтом. Женат был лишь один лилипут из всей труппы - ее директор по фамилии Качуринер. Имени я не запомнил. Жена его была обычная, высокая и дородная русская женщина. Думаю, что никакого секса между ними не было, просто так было удобно - так их поселяли в одном номере гостиницы, да и мы бы не пустили, если бы директор не показал паспорт, где была записана его жена. Но казалось, что жена не воспринимала его как мужа, а скорее - как ребенка. Однажды, когда я, по обыкновению, был в гостях у лилипутов (дело было летом в тбилисскую жару), жена строго приказала мужу-Качуринеру: "Пойдем купаться!" Муж тонким голоском пытался что-то возражать, но жена, подхватив директора на руки, нашлепала его по попе и понесла в ванную, снимая с него штаны по дороге. Шум душа и визг любимого директора вызвали переполох в стане артистов. Но тут жена вернулась, неся на руках довольного, чистого, завернутого в полотенце директора, шикнула на малорослых артистов и принялась одевать мужа. Кажется, это были последние постояльцы у нас. Наступал 1947 год. "Жить стало лучше, жить стало веселее", - как говорил вождь. Я слышал эту фразу и был согласен, что жить становилось все лучше и лучше. Но с лилипутами было намного веселее! Пора унижений Войну я помню очень смутно. Я запомнил ее как голод, постоянно плачущих маму и бабушку (обе получили похоронки на мужей), черный бумажный радиорепродуктор, не выключающийся ни днем, ни ночью. Иногда были воздушные тревоги - репродуктор начинал завывать, и все бежали в убежище - свой же подвал под домом, который на честном слове-то и держался. Я хватал плюшевых мишку и свинку и бежал, куда и все. Я слышал треск выстрелов, говорили, что это стреляли зенитки. Иногда, очень редко слышались далекие взрывы - это рвались то ли немецкие бомбы, то ли падающие назад наши же зенитные снаряды. Запомнились и стоящие на улицах зенитные установки с четырьмя рупорами - звукоуловителями и прожекторами. Говорили, что если поймают самолет в луч прожектора - хана ему, обязательно подстрелят. Мне говорили, что я был странным ребенком. Во-первых, постоянно мяукал по-кошачьи и лаял по-собачьи. Дружил с дворовыми кошками и собаками и разговаривал с ними. Метил, между прочим, свою территорию так же, как это делали собаки, и животные мои метки уважали. Понюхают и отходят к себе. Да и я их территорию не нарушал. Мама и бабушка решили этому положить конец и запретили мне спускаться во двор. Двор - это огромная территория, почти как стадион, заросшая бурьяном, усыпанная всяким мусором. Посреди двора, в луже дерьма стоял деревянный туалет с выгребной ямой для тех, у кого не было туалета в квартире. Наш трехэтажный дом с верандами и железной лестницей черного хода, стоял по одну сторону двора; по другую сторону - "на том дворе" - находились самостройные бараки и даже каморки из досок и жести. Там жили "страшные люди" - в основном, беженцы, бродяги, одним словом - маргиналы, но попадались и вполне интеллигентные люди. Боковые части двора с одной стороны занимала глухая стена метров на пять высотой, а с другой стороны - кирпичное пятиэтажное здание знаменитого Тбилисского лимонадного завода с постоянно и сильно коптящими трубами. Что ж, я очень переживал мою изоляцию от животных, и вечерами, с шатающегося железного балкона, который держался только на перилах, тоскливо мяукал и лаял своим друзьям во двор, а те отвечали мне. Были попытки отдать меня в элитный детский сад, где изучали немецкий язык. Но я тут же стал метить территорию, и нас попросили убраться, да побыстрее. Дома мне было строжайше запрещено мочиться под деревьями, на стены и т.д., так как это "очень стыдно и неприлично". Справлять свои нужды можно было только там, где тебя никто не видит, т.е. в туалете, закрыв дверь. Лаять, мяукать и выражаться, нецензурными словами (что я уже начал делать) - нельзя ни под каким видом нигде. Внушения эти сопровождались поркой, и я торжественно обещал не делать всего вышеперечисленного. Это мое обещание сыграло самую печальную и жуткую роль в моей жизни, так как я, из-за собственной моей педантичности, действительно придерживался всего обещанного, а оказалось, что это чревато очень печальными последствиями. Была еще одна причина взять с меня подобное трудновыполнимое обещание. Дело в том, что после неудачи с элитным детским садом, меня тут же отдали на летнее время на так называемую детскую площадку. Это была отгороженная территория бывшего детского парка "Арто", близ нашего дома. Контора, столовая и кавказский туалет с дырками и двумя кирпичами по обе стороны оных в помещении без перегородок и с многочисленными дырочками в наружных деревянных стенах женского отделения. Дырочки были и в стене, отделявшей мужское отделение туалета от женского. И эти дырочки почти постоянно были заняты глазами наблюдателей. Поначалу и я, чтобы не отстать от других, проковырял свою дырочку и делал вид, что внимательно смотрю туда. Было неинтересно, да и запашок стоял неподходящий для летнего отдыха, но я не хотел отставать от других. За этим занятием ко мне как-то подошел старший мальчик лет двенадцати (мне было около пяти лет), непонятным образом шастающий по площадке для дошкольников. Приветливо улыбаясь, он предложил мне, на смеси русского и кавказских языков, стать с ним "юзгарами". Потом я узнал, что это, кажется, по-азербайджански означает "дружками". Я немедленно согласился, ведь предлагал старший мальчик, а он ведь плохого не предложит. - Тогда (видимо, для подтверждения "юзгарства") надо пиписька сунуть в попка, - на своем наречии сказал кандидат в "юзгары". Я, опять же, вследствие своей педантичности, начал пытаться повернуть назад то, что он оскорбительно назвал "пиписькой" и достать до того места, куда надо было ее сунуть. Не получалось - длины не хватало. Я в ужасе хотел сообщить "юзгару" об этой неудаче, но увидел, что он хохочет, обнажив не по-детски гнилые зубы. - Нет, не ты сам, а я помогу! - пытался втолковать мне "юзгар" азы нетрадиционного секса, но я опять не понял его. - Но тогда ты оторвешь мне ее ... Вокруг уже стали собираться любознательные дети, готовые дать полезные советы. - Завтра встретимся, я тебя всему научу! - хохоча, проговорил "юзгар", - не бойся, больно не будет. Но я был сильно обеспокоен случившимся. Неужели у меня "это" такое короткое, намного короче, чем у других детей? Весь остаток дня я пристально рассматривал "причинные" места у детей, нередко вызывая их негодование, но особой разницы в габаритах не заметил. Тогда я (очередная ошибка!) поделился своим беспокойством уже дома с мамой. Но мама, вместо спокойного разъяснения вопроса, подняла крик и все рассказала бабушке. У них на площадке завелся педераст, я не знаю, успел он или нет ... - кричала мама бабушке, а та привычным движением пододвинула к себе знакомый кухонный нож. Не педераст, а юзгар! - плакал я, не понимая ровным счетом ничего. Назавтра на площадку отвела меня не мама, а бабушка. Я вынужден был указать ей на "юзгара", а затем бабушка зашла в контору к директору площадки и долго с ним говорила. - Ничего не бойся, тебя защитят, если понадобится, - уходя, успокоила меня бабушка. Я остался на площадке, совершенно не понимая сути происходящего. Но скоро понял. Дело в том, что на детской площадке помимо упомянутых выше сооружений, находился аттракцион для детей, представляющий собой огромный деревянный барабан на оси, помещенный между двух лестниц с перилами. Дети забирались по лестнице наверх, держась за перила, толкали ногами барабан, который с грохотом крутился на своей оси. Я часто крутил этот барабан и не подозревал, что и барабан может покрутить меня. Закон жизни! Уже под конец дня, незадолго перед тем, как родители начинали приходить за детьми, мне снова встретился "юзгар". Я, было, испугался, что "предал" его, но тот приветливо улыбался гнилыми зубами, как будто ничего и не произошло. - Золот хочишь? - спросил он меня, - там много, я сам видел, - и "юзгар" указал на барабан, который уже никто не крутил. - Там много, я себе взял, думаю, юзгар тоже пусть себе возьмет! - добродушно проговорил "юзгар" и показал, как забраться сквозь деревянные спицы внутрь барабана. Решив, что золото мне не помешает, я почти в полной темноте пролез сквозь спицы барабана внутрь него. Запах чем-то напомнил наш любимый туалет с дырками и дырочками. Но, несмотря на это, я жадно принялся шарить по полу барабана, в надежде найти золото. И таки нашел - "юзгар" был прав, там его было много! Тут барабан завертелся - видимо "юзгар" успел взобраться наверх и начал ногами крутить его. Барабан вертелся долго, криков моих из-за его грохота никто не слышал. "Юзгар", видимо, наблюдал, когда придут за мной, и тогда уже, соскочив с лестницы, был таков. Я, обливаясь слезами, в глубокой печали вылез из барабана, и, оставляя за собой пахучий след, направился к маме, которая уже пришла за мной. Вот если бы меня такого увидела незабвенная Ольга Гильберт, то она с полным основанием могла бы воскликнуть: "Шайзе!" После этого случая меня взяли с детской площадки, и остаток лета я провел дома. Тут уж никак нельзя было обойтись без того, чтобы спуститься во двор, что я иногда и делал. И вот однажды я увидел во дворе на траве - лежит этакий большой шприц. Никого вокруг не было, и я забрал этот шприц себе, как ничейный. Выйдя на железный балкон, я набирал воду шприцом из ведра и поливал ею проходящих под балконом людей. И вот этот шприц заметил у меня в руках дядя Минас, отец моего ровесника Ваника, жившего в самом начале страшного "того двора". Оказалось, что я "прибрал к рукам" его масляный шприц, который он оставил на траве, ремонтируя свой допотопный "Мерседес". Почти каждый день дядя Минас с группой ребят выталкивали из "гаража" - убогого сарайчика из досок - его "Мерседес", наверное, дореволюционного года выпуска, и весь день владелец "престижной" иномарки валялся под машиной, починяя ее. Вечером машину заталкивали обратно. Едущей самостоятельно ее так никто и не видел. Одним словом, дядя Минас потребовал возврата шприца; моя бабушка была против, мотивируя тем, что ребенок нашел его на траве. Высыпавшие на веранды соседи в своих мнениях разделились. Наконец, дядя Минас принял Соломоново решение: Пусть Нурик и Ваник подерутся: кто победит, тот и возьмет себе шприц! А Ваник, оказывается, был грозой двора и бил всех ребят, включая даже Гурама, хотя тот был и старше Ваника. Но я-то об этом не знал, а за шприц готов был сражаться насмерть. И к предстоящей битве отнесся вполне серьезно. Я спустился со шприцом во двор, где уже собрались мальчишки и даже взрослые соседи во главе с арбитром - дядей Минасом. Ваник был уже готов к схватке и принял угрожающую стойку. Мы кинулись друг на друга, упали и начали кататься по траве. Я инстинктивно зажал шею Ваника в своей согнутой руке. Это называется "удушающий прием сбоку"; я, конечно, не знал про это, просто, как сейчас любят говорить в рекламе, "открыл для себя" этот прием. Ваник завопил от боли, но я не отпускал его. - Запрещенный прием! - пытались принизить мой успех друзья дяди Минаса, но тот решил быть справедливым. - Забирай шприц себе! - великодушно разрешил он мне, - Ваник сам виноват, что дал ухватить себя за шею. Но я научу его правильно бороться! - и дядя Минас запустил камнем в убегающего плачущего Ваника. Я ушел домой победителем, гордо неся завоеванный в битве шприц. А на следующий день Ваник позвал меня поговорить с ним во двор. Я спустился, и Ваник предложил мне сесть в отцовский "Мерседес". Для меня это было пределом мечтаний, и я забрался в салон. Ваник захлопнул дверь, запер ее и сказал, что я буду сидеть в машине запертым, пока не признаю, что вчера победил не я, а Ваник. Мне некуда было деваться, да и шприц все равно оставался у меня. Я признал свое поражение и верховенство Ваника перед дворовыми девчонками - Розой и толстушкой Астхик (по-армянски - "Звездочка"), и был отпущен домой. Больше я во двор не спускался - узнав, что я дрался, мама запретила мне это и взяла с меня слово, что я больше руку не подниму на товарища. Итак, путь во двор мне был заказан, на площадку тоже. Но, по крайней мере, еще год до школы меня надо было куда-то девать. И решили с осени отправить меня в детский сад в старшую группу. Как назло, все русские группы были заняты и меня определили в грузинскую. Но я ни одного слова по-грузински не знал! "Ерунда, - решила мама, -значит научишься! Знаешь русский, будешь знать и грузинский!" И тут я на себе узнал, что такое "детская ксенофобия", да еще кавказская! Сперва дети стали присматриваться ко мне: ни слова ни с кем не говорит - немой, что ли? Сидит или стоит на месте, ни с кем не играет. В туалет не ходит - кабинок там, естественно, не было, а я ведь слово дал. Попробовали толкнуть меня - адекватного ответа не было, ведь драться мне было запрещено. К концу дня штаны мои на причинном месте потемнели - я не мог целый день терпеть малую нужду, а в туалет - путь заказан. Я стал избегать жидких блюд - супа, чая, молока, чтобы как-то снизить тягу в туалет. Вот так и сидел на скамейке целый день или стоял у решетчатого забора, за которым находилась территория русской группы. Слышать милые сердцу русские слова, видеть своих родных светловолосых и светлоглазых людей - единственное, что мне оставалось в этом проклятом детском саду. Постепенно злоба детей к чужаку все нарастала. Мне стали подбрасывать в кашу тараканов, дождевых червей. Выливали суп, а иногда и писали на мой табурет за столом. Потом уже стали откровенно бить пощечинами, плевали в лицо, не стесняясь. Я видел глаза детей, совершающих это, и до сих пор боюсь темных глаз, темных волос и лиц. Хотя по справедливости говоря, это в общем случае, необоснованно. Славянские дети тоже бывают вредные, но какое сравнение! Они никогда не подойдут к чужому ребенку, не сделавшему им никакого зла, чтобы плюнуть в лицо. Разбить бы в кровь такому обидчику рыло, но нельзя, табу - слово дал! Я весь день следил, когда туалет окажется без посетителей, чтобы забежать туда и помочиться. Но это случалось так редко! Дети заметили эту мою странность и решили, что я - девочка, раз не могу зайти в туалет вместе с ними. Гого, Гого! ("девочка, девочка") - звали они меня, подбегали, лапали за мягкие места и пытались отыскать отличительные от девочки части тела. Еще бы - бороды и усов у меня еще не было, женского бюста тоже, а детям так хотелось окончательно убедиться, что я - девочка. Теперь, как мне известно, и в детском саду и в школе группы общие, а тогда об этом и подумать нельзя было. И детские сады и школы были мужские и женские. По крайней мере, старшие группы детских садов были раздельные. Я был загнан в угол окончательно. Однажды я стоял, прислонившись к решетчатому забору, смотрел на бегающих русских ребят и плакал. Вдруг ко мне с той стороны забора подошел крупный светловолосый парень и спросил: "Ты чего плачешь, пацан, обижают, что ли?" Я кивнул и быстро, глотая слова, чтобы успеть высказаться, рассказал парню, что я не знаю грузинский, что меня из-за этого бьют, что я не могу больше здесь находиться. - Погоди немного, - сказал парень и убежал. Через минуту он был уже на территории грузинской группы, подошел ко мне, взял за руку и повел по двору. Вокруг столпились мои обидчики и, как зверьки, с любопытством смотрели, что будет. - Я - Коля, вы меня знаете. Это, - он указал на меня, - мой друг. Я набью морду любому, кто его обидит! Понятно, или сказать по-грузински? Дети закивали как болванчики, злобно глядя на меня. Я был восхищен речью шестилетнего Коли, но понял, что завтра мне придет конец. Урок поиска золота в деревянном барабане многому меня научил. Но там был один полоумный "юзгар", а здесь - целая группа злых, как хорьков, детей. Когда мама вела меня домой, я срывающимся голосом попросил: - Мама, не отправляй меня больше в этот детский сад, я не буду мешать дома, не буду спускаться во двор, не буду даже ходить по комнатам. Я буду неподвижно сидеть на стуле, чтобы не мешать, только не отправляй меня сюда больше! Но мама назвала все это глупостями, сказала, чтобы я поскорее подружился с ребятами и выучился говорить по-грузински. Что-то оборвалось у меня в душе, положение было безвыходным. И вдруг я почувствовал какой-то переход в другую бытность, я стал видеть все как-то со стороны. Вот идет женщина и ведет за руку сутулого печального ребенка - это меня. Солнце перестало ярко светить, все стало серым и блеклым, как бы неживым. Я почувствовал, что наступило время какого-то решения, это время может тут же закончиться, нужно спешить. И я твердо сказал про себя совершенно чужими словами: "Этот вертеп должен сегодня сгореть!" Тут опять засияло солнце, я оказался на своем месте - за руку с мамой, она что-то говорила мне, но я не слушал. Я распрямился, мне стало легко, я не думал больше о проклятом детском саде. Мне потом мама сказала, что я весь вечер вел себя спокойно и тихо улыбался. Утром я не умолял, как обычно, оставить меня дома; спокойно собрался, и мама повела меня за руку куда надо. Приближаясь к двухэтажному деревянному зданию детского сада, я даже не смотрел в его сторону, а улыбался про себя. Вдруг мама неожиданно остановилась и испуганно вскрикнула: "Сгорел!" Я поднял глаза и увидел то, что уже представлял себе и лелеял в воображении. Мокрые обгоревшие бревна, раскиданные по двору. Печь с высокой трубой, стоящая одиноким памятником пепелищу. Невысокая лестница в никуда. Отдельные люди, медленно бродившие по углям. - Сгорел, - повторила мама, - что же теперь делать? - Сгорел вертеп проклятый! - чужим голосом, улыбаясь, вымолвил я. Мама с ужасом посмотрела на меня и даже отпустила руку. - Откуда ты такие слова знаешь: "вертеп"? Что это такое, где ты слышал это слово? Мама забежала во двор и о чем-то поговорила с бродившими там людьми, видимо работниками детского сада. - Пожар начался поздно вечером от короткого замыкания. Спавших детей успели вывести, так что никто не погиб! А ведь кое-кого не мешало бы и поджарить: не так, чтобы досмерти, а так, чтобы для науки! - подумал я про себя. Начальная школа и любовь Мне еще не исполнилось и семи лет, когда в 1946 году я пошел в 13-ю мужскую среднюю школу. Школьных принадлежностей тогда в магазинах не было. Мама сшила из брезента мне портфель; из листов старых студенческих работ, чистых с одной стороны (она принесла их из ВУЗа, где работала), скрепками собрала тетради, налила в пузырек из под лекарств чернила. А чернила приготовлялись так: брали химические карандаши (таких, пожалуй, уже нет в продаже), оставшиеся еще с довоенного времени, вынимали из них грифель и растворяли его в воде. Перо обычно брали из довоенных запасов и прикручивали к деревянной палочке ниткой или проволокой. Мама преподавала в ВУЗе черчение, и у нее были с довоенных времен так называемые чертежные перья, вот я и писал ими. Меня отводили в школу и приводили обратно. Самому переходить улицы не позволяли. Еще бы - по этим улицам курсировали с частотой в полчаса раз трамваи и троллейбусы, а также иногда проезжала такая экзотика, как танк, автомобиль или фаэтон. Иногда мама или бабушка запаздывали брать меня. Тогда я медленно, крадучись шел по направлению к дому, иногда доходя до самих дворовых ворот, и как только видел спешащую ко мне маму или бабушку, стремглав бросался бежать назад к школе, не разбирая ни переходов, ни проходящих по улицам трамваев, троллейбусов и танков. Когда меня уличили в этом, то провожать и встречать перестали. Никаких ярких впечатлений от первых классов школы у меня не осталось. Школа была старая еще дореволюционной постройки с печным отоплением и, слава Богу, с раздельными кабинетами в туалете. Матом тогда еще в младших классах не ругались и сильно не дрались. Поэтому товарищи ко мне относились терпимо. Моего дедушку Александра, которого я называл "дедушка Шура" (между прочим, великорусского шовиниста, графа в прошлом), просто умилял контингент нашего класса. Вообще мой дедушка был большим специалистом в национальном вопросе. Он считал, например, что все грузины - "шарманщики и карманщики". Опыт жизни, видимо, научил его этому. Про армян он говорил, что "их сюда привезли в корзинах". Когда-то давно, рассказывал он, армян свозили из горных армянских селений на строительство Тбилиси как "гастарбайтеров". Причем привозили на лошадях в больших корзинах - лошади были этими корзинами навьючены. Почему-то это считалось обидным. А что, их должны были вывозить из нищих горных селений золотыми каретами? Евреев дедушка вообще всерьез не воспринимал. Даже самый богатый еврей был для него просто "бедный еврейчик". Видимо, это было ошибкой, и не только моего дедушки! - А ну, назови всех евреев в классе! - приказывал мне дедушка Шура. И я начинал перечислять: - Амосович, Симхович, Лойцкер, Мовшович, Фишер, Пейсис ... - и так фамилий десять-двенадцать. Дедушка кайфовал: - Мовшович, Фишер, - подумать только! - Пейсис, - какая прелесть, - Пейсис, - ведь нарочно не придумаешь! - А ну, назови всех армян в классе! - теперь приказывал он. - Авакян, Джангарян, Погосян, Минасян, Похсранян ... - Хватит, хватит, - стонал дедушка, - Похсранян - это шедевр! "Пох", - это по-армянски - "деньги", а "сранян" - что это? Неужели "Похсранян" - переводится как "Деньгокаков"? Ха, ха, ха, - какая прелесть! - умилялся дедушка. - Послушай, Нурик, ну а русские в классе есть? - Есть, один только - Русанов Шурик - отличник! - Хорошо, есть хоть один, да еще отличник! А грузины есть? Ведь Тбилиси - Грузия все-таки! - Есть, двое - Гулиа и Гулиашвили! Дедушка хохотал до слез, - ничего себе ассортимент - Герц и Герцензон! Ха, ха, ха! Дело в том, что по иронии судьбы, у нас в классе были именно две фамилии с одинаковыми грузинскими корнями - Гулиа (что по-грузински переводилось как просто "сердце") и Гулиашвили ("сын сердца"). Дедушка, как полиглот и настоящий аристократ, кроме русского говорил еще по-немецки и по-французски, а также знал местные языки - грузинский и армянский, он перевел эти фамилии на немецкий лад. Получилось очень складно, ну просто как название фирмы: "Герц и Герцензон". Я - это Герц (сердце), а Герцензон (сын сердца) - Гулиашвили. Но не во всех школах Тбилиси был такой контингент. В элитных районах (проспект Руставели, площадь Берия и т.д.) в классе могли быть одни грузинские фамилии. А наш район был армяно-еврейским, вот и фамилии соответствующие. Но затем, к сожалению, меня перевели в 14-ую школу, где доминировал почти чисто армянский контингент, жидко разбавленный грузинским. Еврея уже не было ни одного. Вот в этой-то школе, начиная класса с пятого, и начались мои неприятности, аналогичные тем, что были в детском саду. Туалеты в этой школе были кавказские или азиатские; ученики дрались и ругались скверными словами. Я, уже в зрелые годы, встречался, кроме русского, с другими языками: английским, немецким, грузинским, армянским и идиш. Так вот, на английском и немецком языках матерные ругательства безобидны. По-немецки даже мужской член называется безобидно: "шванц" - "хвост", "хвостик". Когда будет необходимо, я буду пользоваться таким безобидным термином. По-русски же соответствующий термин восходит к словам "хвоя", "хвоинка" - как-то уж очень убого и малогабаритно! Правда, существует легенда о том, что когда император Александр Второй 0x01 graphic в детстве прочел на заборе выражение из трех букв и спросил своего воспитателя поэта Василия Андреевича Жуковского что это означает, тот, нимало не смутившись, ответил: - Ваше величество, это повелительное наклонение от слова "ховать", то есть "прятать"! Конечно же, "неприличные" вещи нужно прятать - вот вам и другое толкование происхождения обсуждаемого термина. На идиш ругательства выглядят как-то комично, но может, я далеко не все знаю. Например, глупому человеку говорят: "У тебя "хвостик" на лбу лежит", или "твой лоб и мой "хвостик" - два приятеля". Забавно и не очень обидно, не правда ли? Ругательства на грузинском языке, пожалуй, по обидности могут быть сравнимы с русскими, то есть обиднее, чем на предыдущих языках. Но я не слышал более обидных и грязных ругательств, чем на армянском языке. Тут часто присутствуют в одной фразе и онанизм, и орально-генитально-анальный секс, и даже жир с заднего места матери обругиваемого персонажа. Ужас! После армянских ругательств, как сказал бы незабвенный Фрунзик Мкртычян: "Даже кушать не хочется!" Разумеется, я не мог поддерживать разговоры моих армянских товарищей, выдержанных в подобных тонах; в туалеты, которые мне предоставляла 14-я школа, я ходить тоже не мог; не мог и адекватно отвечать на зуботычины и пощечины одноклассников. И постепенно начались мои, уже несколько забытые с детского сада, терзания. Меня называли бабой, гермафродитом, засранцем; плевали, писали и даже онанировали мне в портфель, пока я выходил из класса на перемену; не опасаясь возмездия, отвешивали пощечины. Одним словом, "опускали" как могли. Когда кончались уроки, я стремглав убегал домой, так как брюки мои или были мокрыми, или готовы были стать таковыми. Азиатские туалеты, увы, мне были недоступны! А тут, вдобавок, со мной случилось то, что обычно и случается с мальчиком в отрочестве - я стал понемногу постигать половые влечения и любовь. Началось все с происшествия в ванной. Горячей воды у нас, разумеется, не было, да и холодная еле дотягивала до нашего третьего этажа. Но рано утром и поздно вечером она еще поступала. Для разогревания воды служили большой медный бак, который надо было топить дровами, углем, опилками, старыми книгами - чем придется. И вот однажды поздно вечером, почти ночью, я нагрел бак воды и решил искупаться. Распылителя на душе не было, и вода лилась сверху тоненькой струйкой. И струйка эта ненароком попала на место, которое я, как уже упоминал, буду называть "хвостиком". Эрекция не заставила себя ждать, я стоял под этой струйкой, чувствовал, что лучше отойти в сторону, но не мог. Древнейшее из ощущений - либидо не позволяло мне этого сделать. Уж лучше бы горячая вода закончилась в баке, и душ обдал бы меня отрезвляющим холодом. Но бак был полон, и оргазм стал неминуем. Вдруг все тело охватила сладкая истома, затем начались судорожные движения туловища, от которых я даже свалился в ванну. И последовало сильнейшее из тех сладостных ощущений, которые только доступны миру животных и людей, называемое оргазмом. Я уже решил, что умираю, только удивлялся, почему смерть так легка и сладостна. Заметил также, что это новое ощущение сопровождалось выделением какой-то прозрачной клейкой жидкости, похожей на яичный белок. Что это, откуда жидкость, где я нахожусь - в обшарпанной, загаженной ванной, или в сказке? Немного отдохнув, я решил повторить опыт - страсть к исследованиям оказались сильнее страха смерти. И опыт снова удался! Первое время я только и занимался тем, что повторял и повторял опыты, модифицируя их исполнение, и видимо, скоро дошел до общепринятого метода. Но тут меня взяло сомнение - все имеет свой конец, и видимо, запас этой жидкости тоже не безграничен в организме. Кончится жидкость, и в худшем случае - смерть, а в лучшем - прекращение этого восхитительного чувства. А без него уже жизнь казалась мне совсем ненужной! Надо сказать, что медицинские познания у меня в те годы (в восемь-девять лет, точно не помню) были, мягко выражаясь, недостаточны. Я, например, полагал, что человек, как кувшин наполнен кровью, проколешь кожу - вот кровь и выливается. Я очень боялся переворачиваться вниз головой, чтобы кровь не вытекла, и когда это все-таки случалось, плотно закрывал рот и зажимал нос, чтобы не дать крови ходу. Интуитивно я решил, что "жидкость удовольствия" берется из тех двух маленьких шарообразных емкостей, которые находились у основания "хвостика". Исследователь по натуре, я измерил пипеткой количество выделявшейся за один раз жидкости и проверил сколько таких доз поместиться, например, в ореховой скорлупе, близкой по размерам к упомянутым емкостям. Результат заставил меня побледнеть - судя по количеству проведенных "опытов", жидкость должна была давно кончиться со всеми сопутствующими печальными последствиями. Но этого не произошло, я был в недоумении, но опытов не бросал. Дойти до мысли, что в организме что-то могло вырабатываться - кровь, слюна, моча, наконец, я пока из-за возраста или "упертости" не мог. Вот так под страхом смерти и продолжал сладостные опыты. Примерно в это же время ко мне стала приходить и страсть (пока возвышенная) к противоположному полу, которую условно называют любовью. Первое ее проявление я почувствовал поздней весной, а может быть ранним летом 1949 года (помню, что это был год 70-летия Сталина), когда мне было 9 лет. Мама повела меня в цирк, если мне не изменяет память, на одно из первых представлений Юрия Никулина, которое проходило именно в Тбилиси. Цирк в Тбилиси расположен в очень живописном месте - на горке над Курой, очень напоминающей Владимирскую горку в Киеве над Днепром. А на склоне до самой Куры простирается Парк физкультурника, весь в извилистых дорожках и цветущих кустах. Этот парк пользовался дурной славой "парка влюбленных" и вечерами он прямо кишел парочками. Но представление в цирке было утреннее, мы с мамой познакомились со своими соседями по местам - молодыми супругами с дочкой Сашей - моей ровесницей, и после представления вместе пошли гулять в парк. А в парке во всю цвели кусты, как мне помнится, диких роз с одуряюще-сильным притягательным запахом. Я как сейчас помню родителей Саши: отца - военного в форме с погонами, и его жену - в белой кофте и черной юбке. Оба супруга были улыбчивыми, стройными, голубоглазыми блондинами; их дочка Саша имела две косички белокурых волос, повязанных белыми же бантами и одета она была в белое платьице и белые же туфельки. Вся группа представляла, по современным меркам, прекрасную модель для рекламы бленд-а-меда, дирола или здорового отдыха на курорте в Анталии. Родители наши сели на садовую скамейку, а мы с Сашей принялись бегать по тропинкам и срывать пахучие цветы. Набрав букеты, мы прибегали к родителям и оставляли цветы мамам, каждый своей. На каком-то из "забегов" я оказался с Сашей под цветущим кустом, с которого мы уже успели кое-что оборвать. Я увидел вблизи лицо Саши, показавшееся мне совершенством, которого я раньше и представить себе не мог. Светлые, длинные, загнутые кверху ресницы вокруг голубых глаз-озер, персиковая детская кожа на пухлых щечках, чуть вздернутый носик и пухлые розовые полуоткрытые губки. В этом лице было что-то от красивой куклы - Мальвины, но в отличие от "мертвой" куклы, Саша необыкновенно притягивала меня к себе своей жизненной реальностью, со мной происходило что-то фантастическое. Я как во сне протянул ей мой букет, и она взяла его, не переставая пристально смотреть мне в глаза. - Саша, я люблю тебя! - совершенно неожиданно, автоматически вырвалось у меня. Я тебя тоже! - видимо, так же автоматически отвечала Саша, не открывая взгляд от меня. Я заметил, как она часто и отрывисто задышала, и запах ее дыхания, отдающий почему-то молоком, вместе с запахом цветов окончательно вскружил мне голову. Саша, я хочу жениться на тебе, давай никогда-никогда не расставаться! - молол я на ухо девочке эту чепуху. Давай! - тихо ответила Саша, отвела глаза, и как-то съежилась, повернувшись ко мне боком. Я нагнулся и быстро поцеловал ее в пухлую персиковую щечку, после чего она сорвалась с места и побежала. Я, разумеется, за ней. Она носилась по извилистым тропинкам, пряталась от меня за деревья, глядя оттуда, как зверек, то справа, то слева, повизгивала, но поймать себя не давала. Так мы и выбежали на поляну к скамейке, где сидели старшие. Тут они поднялись, заметили нам, что мы уж очень разбегались, и стали собираться домой. Мы спустились с цирковой горки по длинной и широкой лестнице и стали прощаться. Мама попрощалась с Сашиными родителями, как тогда было принято, за руку, и мы с Сашей повторили это. Мы разошлись в разные стороны. Всю дорогу домой я забегал вперед, карабкался на платаны, которые росли по пути, а, переходя через мост Челюскинцев над Курой, вдруг неожиданно забрался на перила и сел на них. Испуганная мама бегом бросилась ко мне и сняла с опасного места. Что-то ты перевозбудился сегодня! - подозрительным голосом заметила она мне, - Саша, что ли, подействовала? Я только потупил голову в ответ. А трагедия, первая моя детская трагедия подобного рода, наступила уже дома, когда я неожиданно спросил маму: Мама, а когда мы пойдем в гости к Саше? Никогда! - удивленно ответила мама, - а зачем нам ходить в гости к незнакомым людям? Да я и не знаю, где они живут! Только после этих слов я представил себе весь ужас положения - я никогда больше не увижу Сашу! Как, - закричал я, - почему ты не спросила, где они живут, я ведь должен жениться на Саше, я ее люблю, я обещал! Громкий хохот мамы отрезвил меня. Жениться, говоришь? А женилка у тебя для этого отросла? Цаца, не надо так с ребенком, видишь он плачет - укоризненно заметила ей бабушка. "Цаца" - это было домашнее прозвище мамы, так называли ее друзья и родственники. На работе же сотрудники ее звали "Марго". Я не только плакал, я ревел по-звериному, разбегался и бился головой о стену. Мысль о том, что я больше никогда-никогда в жизни не увижу Сашу, убивала меня, жизнь теперь казалась мне одной непрерывной мукой. Я продолжал биться головой о стену, хотя бабушка и пыталась подкладывать между стеной и головой подушку. Дело закончилось тем, что в комнату заглянула Рива, обеспокоенная ударами в ее стенку. Увидев происходящее, она раскрыла рот от удивления, а потом громко и презрительно произнесла: Что ни день, то "новости дня"! Через несколько дней тоска по Саше прошла. Конечно, я думал о ней, засыпая вечером в постели, грезы о ней были одна сладостнее другой. Даже сейчас я иногда вспоминаю ее, и жалость, жалость о возможно утерянном счастье терзает меня ... Летний отдых в Сухуми Я уже рассказывал про моего деда с отцовской стороны -