щежитие прибежала Наташа, заскочила к Абросимовым, где тут же и рассказала, что муж приезжал. Лена, укоризненно посмотрела на меня; Абросимовы ведь про мужа знали, в отличие от меня. Мы забрали "фей-хоа" с собой, по дороге захватили выпивку, закуску и потопали на пятый этаж обмывать отъезд мужа. - Не дала ему! - хвасталась Наташа, - напоила в усмерть и он почти не приставал. А потом - в Курумоч! Мы постелили на матрасы чистые простыни и спешно легли "спать". Я изрядно (за пропущенную ночь) задержался на матрасе Наташи и уже за полночь перебрался на свой. Утром, часов в семь, меня разбудили вздохи и причитания Наташи. Горел свет, Наташа стояла на коленях над своим матрасом и плакала, почему-то разглаживая простыню руками. Я вскочил и увидел, что простыня на том самом месте, как говорят, "в эпицентре событий", была вся в каких-то багровых пятнах с фиолетовыми каемками, пахнущими больницей. - Ты дала ему! - вскричал я, схватив даму за горло, - а меня опять обманула! Вот он тебя и заразил какой-то страшной болезнью, а самое худшее, что ты успела заразить и меня! Теперь бициллином не отделаешься! Наташа с рыданиями призналась, что, конечно же "дала" ему, муж все-таки, а обманула, чтобы не нервировать меня. - Что теперь делать, что теперь делать! - причитала несчастная обманщица в отчаянии. Да и я был недалек от этого - не хватало только этой новой "могилевской" болезни, которую принес из этого города "наш муж" Игорь. До меня, кажется, стал доходить тайный и ужасный смысл названия этого города... Я снял простыню, чтобы посмотреть пятна, "на просвет" и обомлел: на матрасе лежали раздавленные в блин мои любимые фрукты - "фей-хоа"! Видимо, вечером я их второпях положил на Наташин матрас, а она, не заметив зеленых фруктов на фоне зеленого же матраса, накрыла их простыней. И тут мы их размолотили в блин в наших любовных схватках! - Наташа, а ведь бутылка с тебя! - сказал я плачущей леди загадочным тоном. Леди повернула ко мне удивленное, заплаканное, с фингалом лицо, а я поднес к ее носу раздавленные фрукты с непривычным запахом и для русского уха названием. - Ети твою мать! - только и сумела произнести моя прекрасная леди. - Маму не трогай! - пригрозил я ей, и послал ее, радостную, в магазин - за бутылкой. С тех пор непривычное для русского слуха название этой экзотической фрукты стало для меня еще и неприличным... Счастливая новогодняя ночь Эффект двойной удачи - избавления от мужа и неизвестной болезни, поверг меня с Наташей в эйфорию, а она, в свою очередь, в загул. Мы и так вели не особенно скромный образ жизни, а теперь и вовсе перестали стыдиться общественности. Ходили на виду у всех в ресторан "Утес", имевший в городе дурную славу, напивались там до чертиков, а по ночам бегали в этот же "Утес", где у сторожихи Гали можно было купить пол-литра "Российской" за 5 рублей (вместо 3,62 в магазине). Но неумолимо приближался Новый 1968 год. Про студентов мы (я то ничего, у меня занятий не было, а вот Наташа была задействована в учебном процессе!) совсем уже позабыли, как вдруг часов 9 утра в дверь опять зазвонили. Наташа вскочила с матраса и, подбежав к двери, грозно спросила: "Кого носит в такую рань?". Я не слышал, что ей ответили, но в комнату она вбежала резво и приказала: - Матрасы - в ту комнату, сам тоже! Забыла про зачет, который назначен на 8 часов утра! Студенты приперлись! Я "мухой" оказался с нашими матрасами и подушками в маленькой комнате, туда же полетели пустые бутылки и остатки закуски, после чего дверь закрылась. По своеобразному гулу я понял, что в большую проходную комнату запустили группу. Платье и белье Наташи валялись на ее матрасе, и я понял, что она принимает студентов в тонком, старом и рваненьком халатике на голое тело! Хотя бы волосы в порядок привела, а то шиньон ведь на боку висит! - Все заполните зачетки, чтобы мне осталось только подписать! - услышал я голос Наташи, не пришедшей еще в себя после вчерашнего. Студенты, сопя, принялись заполнять: "Химия - Летунова - зачтено - 29.12.67", после чего доценту Летуновой, то есть Наташе оставалось только расписаться. Ведомость предусмотрительные студенты тоже принесли с собой. Наверное, лаборант помог, так бы не дали. За десять минут с группой было покончено. Студенты говорили "спасибо", и по одному выходили на лестницу. Покончив с группой, Наташа, улыбаясь, вошла в маленькую комнату. Шиньон, как я и предвидел, был на боку. Наташа повалилась на матрас и покрылась нашим общежитейским ("реквизированным", т.е. украденным) одеялом с головой. Мы проспали еще часика два, после чего отправились на улицу в поисках пива. В Тольятти, городе в Жигулях, где к историческому заводу, начавшему выпуск знаменитого "Жигулевского" ходил городской автобус No 104, пива днем с огнем не отыщешь! Совдеповский парадокс, который я называю "шахтинским синдромом". Побывав как-то зимой в командировке в городе Шахты, где терриконы стоят прямо в городской черте, я замерз в номере гостиницы. И на мой вопрос - в чем дело? - администратор ответил: "Угля нет!" А уголь можно приносить прямо с улицы ведрами! Но дело не в шахтинском синдроме, а в том, что я уже начинал спиваться и понимал это. Наташа - героиня! Я встретился с ней через четверть века после описываемых событий, и она была жива-здорова, даже продолжала работать доцентом. Правда, уже не в Тольятти. Но, как минимум, пара мужиков живших с ней после меня, померли от пьянства и такой жизни. Помер бы и я, если бы... Если бы ни прибежал, запыхавшись, утром 31 декабря к нам в "берлогу" Гена Абросимов, и ни поставил бы меня в известность, что приехала моя жена и ждет меня у Лены. - Я сказал, что ты в институте, и что я приведу тебя! - А я как, что я останусь на Новый Год одна! - захныкала Наташа. Гена сказал мне: "Иди домой, а я с ней разберусь!". Я "по-армейски" быстренько оделся и трусцой побежал в общежитие. Лиля еле узнала меня. Кожаного пальто и шапки она не видела вообще, а, кроме того, я уже с неделю не брился и оброс симпатичной черной бородой. - Это ты? - только и спросила изумленная Лиля. - Бороду отпускаю! - ответил я и, будучи человеком исключительно правдивым, так и поступил. Начиная с этого дня, я носил бороду в течение тридцати с лишним лет. Потом я сбрил ее "под ноль", как и волосы, хотя всегда носил длинную, до плеч, прическу. Так я почти в пятьдесят лет коренным образом изменил свой имидж. А что меня побудило к этому - расскажу после. Я привел Лилю в мою комнату, и она, конечно же, сразу поняла, что комната нежилая. Все покрыто слоем пыли, но были и другие, понятные только женщинам и разведчикам признаки. Вытряхнув простыню и одеяло, я после недолгих расспросов, положил жену отдыхать, а сам пошел делать закупки к встрече Нового Года в комнате общежития. К вечеру в моей комнате уже был поставлен большой стол, составленный из моего столика, двух тумбочек и большого листа текстолита. Его покрыли бумажной скатертью, поставили пять приборов - что-то от Лены с Геной, а что-то купили. Было шампанское, вино из Грузии, коньяк и водка. Даже "елка" - маленькая сосна, вырубленная мной в бору, метров за двести от общежития, тоже была. Деньги мне платили, по моему понятию, огромные - за что только, непонятно. Портят людей "халявные", не заработанные ими деньги, вот и меня за пару месяцев без работы, эти деньги чуть не сгубили. Если бы их не было, то я разгружал бы уголь или перетаскивал мясные туши, а не бросился бы в пьянство и разврат. Но вернемся к Новому Году: пять приборов - это для меня с Лилей, Гены с Леной и ее пятнадцатилетней сестры, приехавшей из Саратова навестить родственников. Но пришлось поставить и шестой прибор - к Лене заявилась "подшофе" Наташа и попросила не бросать ее одну. Чтож, нас демонстративно познакомили Абросимовы - меня назвали Нурбеем Владимировичем, как положено - доцент с кафедры "Теоретическая механика". Наташа назвала себя, протянув руку для пожатия. Сели за стол, налили шампанского, маленький сетевой репродуктор верещал - то из Москвы, то из Куйбышева, то из Тольятти. Наконец, пробили куранты все-таки из Москвы, мы весело чокнулись и выпили, я стал открывать штопором бутылки с вином. Наташу вдруг "потянуло" на поэзию: - Воткнем же штопор в упругость пробки, Пусть взгляды женщин не будут робки! - продекламировала она, немножко гнусаво. И вдруг обратилась ко мне: "Нури", - с просьбой налить там чего-то. Лиля мигом стрельнула в нее глазами, Лена толкнула ее под столом ногой. Я удивленно спросил: - Вы меня? Та стала лепетать о том, что у нее в Казани был знакомый Нурбей, так его все называли Нури, и так далее...Но "слежка" за нашим поведением уже началась. Все это не скрылось от малолетней сестры Лены, которая с нескрываемым любопытством наблюдала за словами, многозначительными взглядами, толчками ногой, и другими полными тайного смысла действиями взрослых. И вдруг из репродуктора донеслась неизвестная доселе песня - "С чего начинается Родина..." Надо сказать, что песня эта и на выдержанных людей производила сильное впечатление, а тут мы все выпившие, удаленные от любимой "малой" родины. Кто от Москвы, кто от Тбилиси, кто от Казани, кто-то от Саратова, к тому же, некоторые были уже с изрядно подпорченными нервами. И, не выдержав нервного, и мало еще какого напряжения, Наташа громко разрыдалась. Лена бросилась ее успокаивать, а Лиля, все поняв, бросилась энергично царапать мне лицо, успев порядком его изуродовать! Гена стал удерживать ее за руки. Положение было критическое. Но "спасла" его малолетняя сестра Лены. Вскочив со стула с заплаканным лицом, она патетически обратилась к присутствующим: - Послушайте, взрослые, я ничего не понимаю, объясните мне, пожалуйста, кто здесь кого любит? Этот слезный детский призыв поставил нас на место: мы все дружно расхохотались и продолжили выпивать, простив всем все и забыв обо всем, кроме Нового Года. Под утро пьяненькую Наташу забрали Гена с Леной. Как они улеглись там вчетвером - остается загадкой. Я предложил, правда, "разбиться" на тройки, и оставить Наташу у нас, но не понимающая тольяттинских шуток Лиля, опять показала, было, когти... Наконец, проводив гостей, мы с женой улеглись на узенькой общежитейской кровати, и, согласно брачному кодексу, я должен был исполнить свои супружеские обязанности. Но я их все не исполнял. На вопрос жены о причинах моего воздержания, я не скрывая, сообщил, что боюсь заразить ее, не будучи уверен в своей "стерильности". Лиля пристально посмотрела на меня, и поняла, что перед ней стояла альтернатива - либо снова вцепиться мне в лицо, либо примириться с реальностью. Но, подумав, решила: - А, черт с ним, давай! - махнула она рукой, и я понял это, как руководство к действию. Назавтра я купил в аптеке еще триста тысяч единиц бициллина, новокаин, шприц, и Лиля сама вколола мне лекарство, правда, несколько преждевременно. Тбилисские морозы Мы договорились вместе поехать в Тбилиси. Лиля рассказала мне про увольнение Геракла и высказала мысль, что надо бы встретиться с Трили, может он предложит мне отдел, освободившийся "из-под" Геракла. На фоне моих неудач в Тольятти, я счел это предложение дельным. Официально попросил отгул в счет предстоящего отпуска, и до начала нового семестра - 7 февраля, я был свободен. Поехали мы через Москву поездом: было решено проверить меня на "стерильность" в большом городе у платного врача. А такого я знал, по крайней мере, по табличке, вывешенной на бывшей улице Кирова (Мясницкой), напротив своеобразного здания ЦСУ, построенного по проекту великого Корбюзье. Табличка гласила - "Д-р Альф, венерические заболевания". Приехав в Москву, мы сразу же зашли на Мясницкую, и я, отпустив Лилю погулять, не без трепета зашел к доктору. Альф принимал прямо в своей квартире, ассистировали ему две женщины - пожилая и молодая, думаю, что это были жена и дочь. Очереди не было, и я сразу прошел в кабинет. Доктор оказался худющим стариком лет под восемьдесят, почти слепым, но страшным матюгальщиком. Пациентов своих он называл на "ты", и говорил с ними сплошным матом, видимо те лучшего обращения и не заслуживали. Я обрисовал ему симптомы моей болезни, но он прервал меня, как только я начал. - Все ясно - гоноррея! Лечился ли как нибудь? Я, смакую подробности, описал, как мы сперва разводили бициллин водой из чайника на блюдечке, а получившуюся кашу пытались вколоть в "мягкое место". Ну, и как потом все-таки вкололи миллион бициллина с новокаином, под обильный гарнир водки. Ну, и про заключительный укол в триста тысяч. Доктор Альф прерывал мой рассказ такими матерными восклицаниями, что в комнату даже заглянула пожилая женщина и спросила, все ли в порядке. Альф отдышался и констатировал: "в общем, все правильно, хотя могли оба и подохнуть!" - Завтра с ночи задержи мочу, а утром пораньше приезжай ко мне. Постарайся водку не пить или пить поменьше! Остановились мы с Лилей у дяди - он поместил нас в своей художественной мастерской, которую ему недавно выделили. Это была маленькая однокомнатная квартира гостиничного типа, без кухни, но с туалетом и умывальником. Там оказалось очень удобно, так как мы были одни. Водку я все равно выпил, но мочу задержал. Утром, часов в восемь, едва удерживаясь от "протекания", я сел в такси и примчался к Альфу. На каждом ухабе, не в силах удержать, часть мочи я все-таки терял. Сдерживаясь из последних сил, я поднялся-таки к Альфу и позвонил в квартиру. Дверь мне открыли, но к своему ужасу, я увидел в коридоре очередь из трех человек. Понимая, что не удержу своей ноши, я попросил доложить, что пришел больной с переполненным мочевым пузырем. Альф принял меня без очереди. Подвел к умывальнику и приказал наполнить по очереди три пробирки - в начале, в середине, и в конце процесса. Кажется, до этого он сделал мне массаж предстательной железы, надев резиновый напаличник и приговаривая: "Это моя работа!". Альф выписал мне направление в лабораторию (которая почему-то оказалась на первом этаже прямо в доме, где жил доктор), сослепу переходя ручкой с бланка на клеенчатую скатерть стола. А я в это время поинтересовался, почему он просит больных помочиться в умывальник, хотя рядом стоял унитаз. - Ты что, с деревни приехал? - Альф даже оторвался от писанины, - где ты видел, чтобы мужики в унитаз писали? Если есть умывальник, то мужик, если, конечно, он не дурной, всегда писает туда. Во-первых, не обмочит все вокруг, а во-вторых, тут же подмоется, не отходя от "кассы"! Альф вручил мне три пробирки, направление, взял деньги (не помню уже сколько, но немного), и сказал: - Если все в порядке - иди домой и впредь веди себя умнее, если нет - зайдешь ко мне снова! Ёжась от стыда, я понес пробирки в лабораторию. Подойдя к окошечку, я не обнаружил там приемщицы, и робко, жалобным голосом попросил позвать ее. - Маня, тебя тут опять сифилитик от Альфа спрашивает! - с нескрываемым презрением прокричала, кажется, уборщица. Не торопясь и изобразив губами "куриную гузку", Маня брезгливо приняла у меня пробирки и направление. - Завтра зайдите за результатом! - бросила она мне, и уже обращаясь к товаркам, продолжила - этот Альф совсем ослеп от старости - гляди, как он заполнил направление! Весь день я нервничал, даже пошли в кино, чтобы отвлечься, а вечером зашли к дяде. Я рассказал ему о том, какова жизнь в Тольятти, как там хорошо и перспективно. Чувствуя, что я привираю, дядя ворчливо спросил, ужалив меня в самое сердце: - Следующим, какой город будет - может Сыктывкар? Утром я, дрожа от нетерпения, зашел в лабораторию и назвал свою фамилию, прибавив: "от Альфа". Маня вынесла результат анализа и передала бумажку мне в руки, как мне показалось, с уважением: - Гонококков не обнаружено! - доброжелательно сказала она. Я бережно принял от нее бумажку, вежливо поблагодарил, и, выпячивая грудь от гордости, вышел из лаборатории. - А ну, попробуйте назвать меня сифилитиком, и узнаете, что я еще и мастер спорта по штанге! - бросал я немой вызов прохожим, но они бежали по своим делам, не обращая на меня никакого внимания. Справку же я заботливо сложил в паспорт, чтобы не потерять. Вечером того же дня мы выехали в Тбилиси. А, уже подъезжая туда, мы были поражены, как видами из окон, так и разговорами, что в Восточной Грузии небывалые морозы. Ночью было 22 градуса, такого не помнит никто! В городе, где преимущественно печное отопление, а топлива-то и в помине нет! Это вам не Шахты, где уголь рассыпан по улицам, а в домах все равно мороз! Электропровода, не рассчитанные на такие морозы, порвались от перенатяжения. Вода в трубах замерзла и разорвала их. Дома температура в комнатах - минус 5 градусов! Я сбегал в керосиновую лавку и принес два бидона керосина. Достали из подвала старую печку-"буржуйку", вывели трубу в вентиляционный люк, и топили "буржуйку" керосином, сидя все время перед печкой и заливая туда керосин кружкой по мере выгорания. Детей отправили к родителям жены - у них был собственный дом на окраине Тбилиси, с печью и дровами. Днем я все-таки сбегал к Трили на прием. - Ра гатсухебс, бичо? ("Что беспокоит, мальчик?") - псевдоласково спросил он меня при встрече. Я рассказал, что, приехав в Тбилиси на несколько дней, не мог не нанести визита вежливости своему учителю... Трили без интереса выслушал меня, задал для приличия еще пару вопросов бытового плана, спросил про погоду в Тольятти. Я, не без ехидства, отвечал, что погода и температура там - такие же, как сейчас в Тбилиси. Но в домах почему-то тепло и идет горячая вода. Так мы расстались и больше не виделись. Потом я узнал, что как Трили рассчитывал, так и вышло. На очередных выборах его забаллотировали в вице-президенты, и он, как и предполагал, вернулся в институт директором. "Малахольный" Самсончик получил пинок под зад, Авель остался заместителем директора. Умер Тициан Тицианович вовремя, не дожив до войны, разрушения экономики и науки Грузии. Пару слов о моем приятеле Маникашвили. После того, как его уволили уже из Комитета по науке, он опять запил и загулял. Вот тут-то сбылась вторая часть моего проклятья, которое слышали десятки людей. Первая его часть, если помните, состояла в том, что Геракла выгонят с работы через три месяца после моего ухода из института - и это сбылось даже на десять дней раньше предсказанного. Вторая же часть заключалась в том, что Геракл должен "потерять" один глаз после того, как его выгонят с работы. И вот, в пьяной драке во время загула, Геракл и "потерял" один глаз. Ну, не в буквальном смысле слова "потерял" - выпал он, скажем так, сам собой из глазницы, и поминай, как звали, а выбили ему его приятели-драчуны. Пришлось вставлять стеклянный. Научный коллектив НИИММПМ был в шоке - проклятия опального абхаза сбываются, надо спасать Геракла - бывший "свой", все-таки! И вот несколько человек из института приезжают в Тольятти (это уже поздней весной 1968 года). Находят меня в Политехническом и зовут выпить - давно, мол, не виделись, приехали, дескать, по делам на строящийся завод и нашли тебя. А выражения лиц у всех - странные. Ну, пошел я с ними в гостиницу, выпили немного, а они как хором вскричат: - Слуши, прасти Геракли, сними с него твои проклиати! И рассказали о последовательном исполнении проклятий. Я пытаюсь все обратить в шутку - не выходит: "сними, да сними с него проклиати!". Ну, тогда я, как бы всерьез, сделав страшное лицо и подняв руку вверх, провозгласил: "Снимаю мое проклятие! Больше Геракла не будут выгонять с работы, если только не на пенсию, и больше не будет он "терять" своего, уже единственного глаза!". Компания осталась довольной, и мы, выпив еще, расстались. И, надо бы сказать о последней моей встрече с Гераклом, которая состоялась в середине 80-х годов в Сухуми. Я каждое лето навещал свою маму, которая в 80-х годах переехала жить в Сухуми. Помню, я очень тосковал и скучал в этом городе. Приятелей у меня там не было, подруг тоже. Вот и бродил вечерами по набережной Руставели, бесцельно рассматривая прохожих. И вдруг среди толпы я замечаю моего "заклятого друга" Геракла. Весь седой, обрюзгший пожилой человек, но как я могу забыть его - он мой благодетель - из-за него я так удачно уехал из Грузии. Я уже жил и работал в Москве и благодаря участию в популярной телепередаче "Это вы можете" меня узнавали не только на улицах Москвы, но и в неосвещенных общественных туалетах Сухуми. Поясняю - захожу как-то в сухумский туалет, а там кромешная темнота. Ну, я и матюгнулся изощренно, пытаясь пристроиться к стенке. А тут голос от кого-то, сидящего сбоку: "Профессор Гулиа, передача "Это вы можете", узнал по голосу!". Я так и рванул из туалета, даже не выполнив до конца своего дела. - Батоно Геракл, - неуверенно позвал я, - ты ли это? Он узнал меня, несмотря на бороду, мы обнялись, и я пригласил его к себе домой - выпить за встречу. Жила мама почти прямо у моря, пять минут хода от набережной. Мы зашли ко мне, мама была хорошо знакома с Гераклом - мы часто выпивали у меня дома в Тбилиси. Она быстро организовала закуску, чача была, и мы выпили с Гераклом основательно. А он все старался у меня выпытать, знаю ли я про то, что он одноглазый. - Посмотри мне в лицо, - говорит, - находишь ли ты в нем изменения? Глаз стеклянный так и смотрит вбок, но я делаю вид, что не замечаю этого. - Да поседел сильно, - говорю я, - а больше ничего не замечаю! Он начинает плести что-то про КГБ, дескать, охотились за ним, пытались убить - базу подводит под отсутствие глаза, стыдно ему, что в пьяной драке выбили. Ну и решил я над ним подшутить по сценарию грузинского писателя Нодара Думбадзе. Мама постелила Гераклу постель в свободной комнате, он ложится, сильно выпивши, а я ему чашку с водой приношу. - Я не пью воды ночью! - гордо отказывается от чашки Геракл. - Да нет, батоно Геракл, это чтобы глаз положить! А то опять потеряешь и скажешь, что Нурбей виноват! Что с ним было - это и истерика и неистовство вместе! Я же поддаю ему под дых, и приговариваю: "Не делай гадости людям - глаза будут целее!" Поддаю по ребрам: "Не присваивай чужой работы - ребра будут целее!" Наконец, положил его, побитого, на постель, и он заснул. Утром же я сделал вид обиженного: - Ну и драчун же ты, батоно Геракл! Никак не мог тебя спать уложить - то ты под дых мне дашь, то кулаком по ребрам - раньше ты, выпивши, смирнее был. Пришлось тебя силой укладывать! А про глаз - ни слова! Поднялся бедный побитый Геракл с постели, налил я нам по рюмочке опохмелиться, и расстались мы. Даже не знаю, жив ли он сейчас или нет. В конце января я вылетел самолетом в Тольятти, твердо решив закончить беспутную жизнь и завоевать себе утерянное реноме. Поэтому с Наташей я и не встретился. По правде говоря, перестала она меня интересовать как женщина. Возвращаясь в Тольятти, я поймал себя на том, что все чаще думаю о подруге Лены - "иностранке" Тамаре. То ли потому, что у меня уже была "англичанка" Тамара, и любовь с ней прекратилась на полпути, не получив логического завершения. То ли потому, что имя "Тамара" уже начало производить на меня свое магическое действие, продолжающееся всю жизнь. То ли дали знать реальная красота и женственность Тамары, мимо которых пройти было уж никак нельзя... Встреча с идеалом На кафедре я переписал свое расписание занятий - у меня был огромный поток, что-то около восьми групп или двухсот человек автомобильного факультета и несколько групп семинаров. Седьмого февраля кончились студенческие каникулы и начались занятия. Я стал готовиться к лекциям и с ужасом понял, что не могу запомнить наизусть выводы всех формул. Поэтому я писал для себя сокращенный конспект с формулами, куда решил заглядывать во время чтения лекций. Меня вдохновлял при этом анекдотичный случай, происшедший в военном учебном заведении - Академии бронетанковых войск им. Сталина (теперь имени кого-то другого) в 50-х годах прошлого века. Вновь назначенный начальник академии, маршал бронетанковых войск Бабаджанян Амазасп Христофорович посещает лекции преподавателей. И один из них - опытный профессор (по академическим канонам - старший преподаватель), решил "выпендриться" перед маршалом, и блестяще прочел трудную лекцию, ни разу не заглядывая в конспект. После лекции его тут же вызвал маршал и учинил разнос: - Что написано в объявлении на аудитории: "Лекцию читает преподаватель такой-то". А вы что делали - говорили наизусть? Выговор вам за это, и на будущее приказываю - лекции читать, а не выдумывать отсебятины! Вот если кто-нибудь меня спросит, почему я заглядываю в конспект, то я ему и отвечу, что лекцию положено читать, а не говорить наизусть "отсебятину". Так, дескать, еще маршал Бабаджанян велел. Наташа, видимо, не знала о моем приезде и не объявлялась. Зато я попросил Лену познакомить меня с Тамарой: "Хочу начать новую - культурную жизнь и общаться с культурными людьми!". Лена напомнила мне о том, что я женат, но познакомить согласилась. - Тем более, что Тамара постоянно интересуется тобой и спрашивает про тебя. Твой "союз" с Летуновой просто бесит ее: - Такой человек, - говорит, - и связался с этой пьянчужкой! И вот однажды Лена находит меня на кафедре и радостно сообщает, что сегодня Тамара после занятий зайдет к ней с Геной в гости. Я купил бутылку шампанского, подровнял перед зеркалом бороду, надел костюм с галстуком. Как раз сегодня было 23 февраля - мужской праздник, который пока еще выходным не назначался. Лена дала мне условный знак - удар по батарее отопления, и я спустился вниз. Тамара уже сидела за столом и с любопытством глядела на меня. Я знал, что она преподает немецкий, и, поклонившись, сказал: - Гутэн абент! ("Добрый вечер!"). Тамара широко раскрыв глаза, быстро спросила: - Шпрэхен зи дойч? ("Вы говорите по-немецки?"). Я, улыбнувшись, не очень интеллигентно ответил просто "найн". Все засмеялись, и первый барьер на пути знакомства был преодолен. Я рассказал, что приехал сюда из-за ссоры с начальником, а, кроме того, из-за невосприятия кавказского климата. - Морального, - добавил я, когда все сделали удивленные глаза. Тамара, с необычным отчеством - Яновна, поведала, что она из Москвы, окончила институт Иностранный языков, всегда хотела преподавать в ВУЗе, но в Москве этого не получилось. Отец предлагал работать у него в "почтовом ящике" (директором которого он был) переводчиком, а это неинтересно. Вот и прочла, дескать, в газете объявление про наш институт, где дали сразу должность старшего преподавателя. Я смотрел на Тамару и пытался найти хотя бы один изъян в ее лице - и не смог. Зубы - жемчужные, ровные. Дождался, пока она встанет, осмотрел фигуру и понял - такого не бывает. Если она живой человек, то должен же быть хоть один недостаток - но я его не находил. Забегая вперед, скажу, что я не нашел ни одного изъяна и тогда, когда увидел ее без одежды. Ну, хотя бы лишняя складка на животе или волоски на ногах! Нет, нет и нет - эталон красоты, и все тут! Правда, эталон по тем годам. Сейчас эталон - это рост 185 сантиметров при весе 55 килограммов. В те же годы это считалось бы просто уродством. Я знал девушку примерно такого же роста, весом даже больше, которая уже в начале 80-х годов, чуть не повесилась из-за своего роста - над ней все смеялись! Рост у Тамары был 170 сантиметров, а вес 60 килограммов; она была спортивна, имела первые разряды по плаванию и прыжкам в воду. Но не только внешность ее была идеальна. За весь вечер я не обнаружил ни одного искажения ею русского языка, ни одного нарушения правил поведения за столом (локти на столе, нож в левой руке и т.д.), чем часто грешил сам. "Идеальной" была у нее и фамилия - Галицкая. Судя по внешности и поведению, она происходила именно из рода князей Галицких, а не из семьи крепостных, принявших фамилию своего хозяина. А то много таких Трубецких, Шереметевых, Строгановых, которые "ни ступить, ни молвить не умеют", да и по внешности даже вечером от троглодита не отличишь. Я уже стал подумывать, о том, что она - инопланетянка, выполненная по идеальным эталонам человека и заброшенная в наш Тольятти для вхождения в контакт со строителями коммунизма. Но потом узнал, что она критически относится и к нашей Партии, и к Комсомолу. И уже потом я узнал, наконец, об ее единственном физическом изъяне - ей когда-то делали операцию аппендицита. И у нее на соответствующем месте был небольшой шрамчик, между прочим, очень даже симпатичный. Кроме того, я узнал, вернее, догадался, что волосы в жгучий черный цвет она красит, так как "в натуре" Тамара - блондинка. Но все эти знания пришли ко мне только в свое время. Мы быстро перешли на "ты", и когда я провожал ее до дома (общежития, где она жила в комнате вдвоем с другой девушкой), в темном подъезде я сделал попытку ее поцеловать. Но она ловко и не обидно для меня, увернулась, делая "страшные" глаза, и уже называя на меня "вы": - Не спешите, Нурбей Владимирович, не опережайте события! На этом оптимистичном для меня заявлении последовало расставание. Мы с Тамарой стали встречаться, чаще всего для лыжных прогулок по лесу. Я практически не умел ходить на лыжах, еще хуже, если это можно было себе представить, - кататься на коньках. Тамара учила меня и тому и другому. Мы проходили довольно большие расстояния по лыжне на узенькой лесной тропинке. А когда уставали, падали прямо в глубокий снег на спину, и лежали так, подставляя лицо яркому солнцу. Вот тут-то, вдоволь налюбовавшись лицом Тамары с закрытыми глазами и ярко освещенным солнцем, я тихо приблизился к ее губам и поцеловал свой "идеал". Тамара с деланным испугом широко раскрыла глаза, потом, улыбнувшись, снова закрыла их и сделала вид, что она ничего не видит и не замечает. Так наши лыжные прогулки приобрели сексуальный оттенок. Обучение катанию на коньках носило тоже некоторый сексуальный характер. Тамара медленно двигалась на коньках впереди меня, но спиной вперед. Я же всеми силами старался догнать ее - ведь она "плыла" всего на каких-нибудь полшага впереди, вытянув ко мне губы для предполагаемого поцелуя. Я, как краб, перевернутый на спину, сучил всеми конечностями, передвигаясь с ничтожной скоростью. И когда я уже изнемогал от физического и психического перенапряжения, Тамара позволяла себя догнать и прикоснуться к ее губам. Все мои попытки присосаться к ним так, чтобы и отодрать было нельзя, кончались псевдострогим взглядом и переходом на "вы". Тамара заведовала в институте лингафонным кабинетом. Там студенты, надев наушники, слушали через магнитофон правильное произношение. В кабинете было много электронной техники, и даже стоял вожделенный для меня объемистый пузырек со спиртом, якобы для протирки электрических контактов. Мы обычно заходили в этот кабинет после лыжных прогулок, переодевались, снимали лыжи, и шли сдавать на кафедру физкультуры, где их получали под документы. И вот в конце февраля наступило одно солнечное и радостное воскресенье, когда мы, почему-то оба в очень приподнятом настроении в очередной раз пошли на лыжную прогулку. Мы чаще обычного падали на спину, целовались, делали вид, что боремся, катаясь по снегу. Неожиданно быстро закончив прогулку, Тамара, как обычно впереди меня на лыжне, спешно направилась к институту. Я - за ней. Там мы быстро прошли к кабинету, сняли лыжи, и я уже, было, прихватив обе пары, направился сдавать их. Но Тамара опередила меня, и, зайдя вперед, заперла дверь кабинета на ключ изнутри. Я в недоумении остановился. Тогда она достала пузырек со спиртом, две пробирки (из которых, видимо, и пили этот спирт мастера, вместо протирки контактов!), наполнила их, и одну протянула мне. Я, как загипнотизированный, взял ее. Тамара чокнулась со мной и, удивительно сексуально подмигнув мне своим голубым глазом, выпила спирт. Как зомби, я опрокинул свою пробирку, и стал ждать дальнейшего развития событий. Тамара стала стягивать вверх свой лыжный свитер, и я сделал то же самое. Потом, когда она сняла свои теплые лыжные шаровары, я понемногу стал догадываться обо всем. Еще не веря в саму возможность происходящего, я суетливо заспешил и разделся даже раньше, чем было нужно. Потом она аккуратно постелила нашу одежду на пол в закуток кабинета и легла на нее, глядя на меня широко раскрытыми глазами. Быстро, чтобы не исчезла эта волшебная феерия, я повалился на свой "идеал", и часто целуя ее, без каких-либо прелюдий, стал спешно исполнять свои мужские обязанности. - Не спеши! - целуя меня, уговаривала Тамара, - здесь мы в безопасности, не бойся! Но я боялся не столько того, что кто-то войдет, а почему-то не верил в происходящее, и спешил, чтобы вдруг все это внезапно не прекратилось. То, чего опасалась Тамара, все-таки произошло и очень быстро. Тогда она сильно, почти по-мужски обняла меня за спину и серьезно сказала: - Теперь не уйдешь, пока и мне не станет хорошо! Проштрафился, теперь отрабатывай! - И она стала энергично помогать мне "отрабатывать". Скоро все пришло в норму, и "процесс пошел", только гораздо спокойнее. Нам "захорошело" практически одновременно. У идеала все должно быть идеально. Скажите, видели ли вы когда-нибудь у кошки хоть одно некрасивое, неэстетичное движение или нелепую позу? Нет, у этого животного все получается красиво! Есть женщины, которые непроизвольно делают мученическое лицо, когда им "хорошеет", иногда дико закатывают глаза, громко кричат, и так далее, не мне вам об этом говорить! Но столь идеального конца этого прекрасного процесса я больше ни у кого не наблюдал. Полузакрытые глаза, рот в сладострастной улыбке, подбородок задран, и - легкие стоны, столь сексуальные и зовущие, что я чуть было не пошел на "третий круг". Но - строгие глаза, легкий шлепок по спине, и с переходом на "вы": - Вы не перетрудитесь, майн лииб? Я, чуть приподняв голову, стал сверху смотреть в глаза Тамаре. В них я увидел спокойствие, удовлетворенность текущим моментом, какую-то незыблемость, вечность, что ли, нашего бытия, всю историю человечества от первого грехопадения в раю, до нынешнего - в лингафонном кабинете. Вдруг какое-то беспокойство подернуло ясные голубые глаза, и губы Тамары прошептали: "Ихь лиибе дихь, фергессе ду мир нихьт!" ("Я люблю тебя, не забывай меня!"). Боже, до чего ж красив немецкий язык! Никогда не думал, что я буду упиваться его верной и надежной красотой! Ихь лиибе дихь! - это твердо, надежно, навечно, это - до гроба! Это вам не "Ай лав ю!" - игривое, несерьезное, полушутливое, краткосрочное! Правда, когда эти слова произносила другая Тамара, Тамара-англичанка, тогда и они выглядели посолиднее! Я многократно "сканировал" лицо Тамары. Сверху вниз и слева направо, переходя взглядом по ее лбу, бровям, глазам, щекам и носу, губам, подбородку. Запоминал навсегда этот венец совершенства, чтобы тогда, когда вереница любимых образов замелькает передо мной в последний раз, я сумел бы разглядеть этот образ получше... Вот уже треть века, как мы расстались, и она живет в Германии в городе Дрездене, выйдя замуж за немца. Мы с ней изредка, очень изредка переписываемся общими фразами. Но я ни разу не позвонил ей и не заехал повидать ее, хотя многократно проезжал Дрезден и знал ее адрес. И друг мой, с которым мы обычно по делам проезжаем Дрезден по дороге из Ганновера в Циттау, зная причину моего волнения, предлагал мне заехать экспромтом к ней в гости. Но я не мог - мне было бы страшно увидеть ее другой, услышать другой голос - ведь я знаю, что делают годы с людьми! А я хотел сохранить ее образ хотя бы для "последнего мельканья" именно таким, каким я "отсканировал" его там - на фоне наших лыжных костюмов постеленных на полу закутка лингафонного кабинета! Мы вышли из дверей института и не знали куда идти. Расстаться и пойти каждый к себе домой мы не могли. Ко мне в комнату Тамара зайти отказалась. Она знала, что там бывали Наташа и Лиля, ей почему-то претило зайти туда, и, видимо, лечь на ту же постель. Поэтому она, была-не была, повела меня к себе в общежитие. Мы взяли по дороге что выпить и чем закусить (помню банку огромных черных маслин!), и смело зашли в общежитие. В комнате Тамары была соседка; она, сидя за единственным столом, готовилась к занятиям. Соседка преподавала физику, и звали ее Людой. Чувствовалось, что она слышала про меня, так как удивлена не была. Мы выпили вместе по рюмке, потом Люда засобиралась по делам. Тамара вышла ее провожать, и до меня донеслись слова Люды: "Два часа вам хватит?" Тамара заперла за ней дверь. Тамара поставила на стол фасонную цветную свечу (я впервые такую видел), погасила свет, и красиво сервировала стол, как это можно было себе представить в комнате общежития. Когда ритуал питья и закусывания был закончен (а это произошло довольно быстро), Тамара, отгородившись от меня дверцей шкафа, разделась и надела праздничное кружевное белье. В нем она легла в постель. У меня кружевного белья не было, и я лег, в чем мать родила. Она задула свечу, и мы снова оказались в непосредственной близости. Только в постели она позволила мне снять с себя белье (кажется, это был пеньюар, хотя я в этих предметах мало смыслю!), и перейти к прелюдии. В отличие от кабинетной встречи, прелюдия имела место, и место это было - что надо! Никогда раньше не занимался этими прелюдиями и полностью осознаю свою в этом ошибку! Через два часа мы, уже одетые и спокойные, сидели за столом и вяло пили чай. Дверь не была заперта, но Люда все равно предупредительно постучала в нее. Люда с виду была простоватой женщиной лет тридцати; она работала старшим преподавателем и готовила диссертацию, связанную с трением в вакууме. Мы разговорились с ней, и я предложил ей поставить эксперимент по разделению различных видов потерь энергии при вращении тел. Это дало бы ей новый материал по диссертации, а я мог бы получить практический результат. Дело в том, что я еще в ЦНИИСе разработал магнитную подвеску вращающихся тел и запатентовал ее (получил авторское свидетельство). Ко мне как-то обратился Ленинградский электромеханический завод (ЛЭМЗ) с просьбой внедрить эту магнитную подвеску на электросчетчиках - там вращающийся диск сильно изнашивал опоры. А на кафедре физики у Люды было помещение, вакуум-насосы, маленькие кольцевые магниты. Люда заинтересовалась предложением и согласилась поработать со мной по науке. Ну, и, разумеется, мне было удобнее заходить к Тамаре в гости - Люда и для меня стала "своим" человеком. Мы с Тамарой стали неразлучны, и всюду ходили вместе. Про нас даже шутили в институте: "Мы с Тамарой ходим парой". Я заметил ряд черточек характера Тамары, которые считал очень ценными для человека, и это утвердило во мне былую приверженность тем же принципам. Она было до педантичности точна. Мы однажды назначили встречу на скамейке у гастронома в пять часов вечера. Я пришел даже заранее, но, как в Тольятти часто случается, внезапно началась гроза. Я заскочил в гастроном, и решил, что Тамара сделает так же. Но в магазине, я ее не увидел, а когда минут через десять гроза прошла, и я вышел на улицу, то к своему удивлению увидел Тамару всю промокшую на скамейке. Она с презрением посмотрела на меня и спросила: - Где и на который час мы назначили встречу? Как я ни оправдывался, какие ни приводил доводы, она все повторяла и повторяла свой в