а,   предвосхитившее  реальное
наказание 1849 года, предшествовало еще и символическому наказанию. "На носу
литературы рдеешь ты, как новый прыщ" - гласило сатирическое  послание  1846
года  под названием  "Витязь горестной фигуры", составленное в честь  автора
"Бедных людей" коллективным автором  в лице Белинского, Некрасова, Тургенева
и,  возможно,  Панаева. Любопытно, что в том  же (1846) году В.Г. Белинский,
прочитав в "Отечественных записках" "Господина Прохарчина", диагностировал у
автора  случай фиксации,  вычленив  особую "замашку" автора "часто повторять
какое-нибудь  особенно  удавшееся  ему выражение (как  например:  'Прохарчин
мудрец!')  и тем ослаблять силу  его  впечатления...". Однако, не исключено,
что  "выражения",  на  которых  "зациклился"  Достоевский,  могли  оказаться
фантазиями на тему о незабываемом отцовском пророчестве.
     "Ты,  мальчишка, молчи!  Празднословный  ты  человек,  сквернослов  ты!
Слышь, каблук! Князь ты, а? Понимаешь штуку".
     "-  Ты, ты, ты  глуп! -  бормотал Семен Иванович";  "а  ты, начитанный,
глуп".
     "Врешь  ты,..  детина, гулявый  ты парень! А  вот  как  наденешь  суму,
побираться  пойдешь;  ты  ж  вольнодумец,  ты  ж  потаскун;  вот  оно  тебе,
стихотворец!"
     "Ну, слышь ты теперь... шут кто? Ты шут, пес шут, шутовской человек...;
слышь, мальчишка, не твой, сударь, слуга!".
     По собственному признанию  Достоевского, "Прохарчиным" он  "страдал все
лето" 1846 года, причем "страдал" не в одиночестве, а при интимном соседстве
старшего брата. Как известно, повесть сочинялась в Ревеле. Но Прохарчиным ли
страдал Достоевский, скорее всего, возвратившись к  отцовскому пророчеству в
момент,  когда  оно  могло  представляться  ему  ближе всего  к  реализации.
Конечно,  страдания  были  связаны  с "предательством"  Белинского,  сначала
вознесшего его до небес как будущего гения, а  потом оставившего его наедине
с тенью предсказателя-отца.
     "У Достоевского явилась страшная подозрительность, вследствие того, что
один приятель (Д.В. Григорович  - А.П.)передавал ему все,  что говорилось  в
кружке лично о  нем и о его 'Бедных людях',  -  читаем  мы в "Воспоминаниях"
Авдотьи Панаевой - /.../ Достоевский заподозрил всех в зависти к его таланту
и почти в каждом  слове, сказанном без всякого умысла,  находил,  что желают
умалить его произведение, нанести ему обиду.
     Он приходил уже  к нам  с накипевшей злобой, придирался к словам, чтобы
излить  на  завистников   всь  желчь,  душившую   его.  Вместо  того,  чтобы
снисходительнее  смотреть на  больного,  нервного человека, его  еще сильнее
раздражали насмешками /.../.
     Когда Белинскому передавали, что  Достоевский считает  себя уже гением,
то он пожимал плечами и с грустью говорил:
     - Что за  несчастье, ведь несомненный у Достоевского талант, а если он,
вместо  того, чтобы  разработать его, вообразит уже себя гением, то  ведь не
пойдет вперед. Ему непременно надо лечиться, все это происходит от страшного
раздражения нервов. Должно быть, потрепала его, бедного жизнь!..
     Раз Тургенев  при Достоевском описывал свою встречу в провинции с одной
личностью,   которая  вообразила  себя  гениальным  человеком,  и  мастерски
изобразил  смешную  сторону  этой  личности.  Достоевский  был  бледен,  как
полотно, весь дрожал и убежал, не дослушав рассказа Тургенева" (33).
     Мысль о том, что "горячечные призраки"  господина  Прохарчина связаны с
тенью  отца,  уже  была  высказана  Ю.Ф. Анненским,  хотя  и в  виде робкого
допущения.
     "И  на самого  Достоевского, как  на  его Прохарчина,  напирала  жизнь,
требуя ответа  и грозя пыткой в случае, если он не сумеет ответить: только у
Прохарчина   это   были   горячешные   призраки:   извозчика,   когда-то  им
обсчитанного, и  где-то  виденной им  бедной, грешной  бабы, и эти  призраки
прикрывали  в нем  лишь скорбь от  безвыходности несчастия, да, может  быть,
вспышку  неизбежного  бунта; а для  Достоевского  это  были творческие  сны,
преобразовавшие действительность, и эти  сны требовали от него, которому они
открывались, чтобы он воплотил их в слова,
     Мы знаем, что в те  годы Достоевский  был по временам близок к душевной
болезни" (34).
     Но в чем могла заключаться "душевная болезнь" Достоевского, вызвавшая к
жизни тень отца?  Как  известно, особые  обстоятельства,  к которым нам  еще
предстоит  вернуться, не позволили  сыновьям  проститься  с отцом, лишив  их
возможности   ассимилировать,  переварить  и  интернализовать  мысль  о  его
кончине.  Вместо того,  чтобы "успешно",  говоря языком  Фрейда,  похоронить
отца, то  есть идентифицировать  себя  с ним,  интериоризовать  (introject),
идеализировать  и  удержать  в  памяти  его  образ,  Достоевский  оказался в
положении двойника умершего  -  в  позиции,  особо  оговоренной французскими
психоаналитиками  (Nicolas Abraham  и  Maria Torok) для  тех случаев,  когда
траур по  покойнику оказался не  доведенным до  успешного  завершения  (35).
Разрабатывая теорию Фрейда о скорби  и  трауре,  Абрахам и Торок  предложили
концепцию "крипты", так сказать,  метафоры для места  захоронения умершего в
теле живущего. Ситуация представлена  ими следующим образом. В "я"  живущего
отводится  для  покойного  определенное  место,  в результате чего  покойный
продолжает жить рядом  с живущим  как незнакомец, являющийся вторым голосом,
произносящим суд и приговор первому (36).
     Не  исключено, что  "Господин  Прохарчин"  построен по схеме  крипты, в
которой близкий к помешательству сын пишет о себе с оглядкой на предсмертное
"сумасшествие"  собственного  отца.  "Помешался  Семен  Иванович  Прохарчин,
человек уже пожилой, благомыслящий и непьющий", - пишет Достоевский,  как бы
призывая в свидетели  душевный опыт отца. Уже неоднократно замечалось, что в
произведениях  раннего  Достоевского с  сильным автобиографическим  акцентом
трудно провести границу  между бредом  и  рациональной мыслью, хотя вопрос о
реальных автобиографических источниках этого "бреда" почему-то  не возникал.
А между тем,  Прохарчин  на  разные  лады  "повторяет" доктора Достоевского.
"Семен  Иванович... начал...  изъяснять, что  бедный человек,  всего  только
бедный  человек, а более ничего, а  что  бедному человеку, ему копить не  из
чего...".  Прохарчин   делает  "предсказание"  о  том,  "что  когда  Зиновий
Прокофьевич  вступит  в гусары,  так отрубят ему, дерзкому  человеку, ногу в
войне".  Прохарчин симулирует  собственное воскресение  ("...  оно  вот умер
теперь;  а ну  как  эдак того,  и не  умер - слышишь ты, встану, так  что-то
будет, а?") и  страдает от  зова  плоти ("Но в хозяйкиной комнате, куда было
забежал наш  герой  так, как  был,  без  приличия, босой  и  в рубашке,  его
перехватили,  скрутили  и победно  отнесли обратно  за ширмы, которые  между
прочим совсем  не  <i>горели</I>, а  <i>горела</I> скорее  голова  Семена Ивановича,  -  и
уложили в постель"), как когда-то симулировал, страдал и предсказывал доктор
Достоевский.
     Конечно,  некоторые  детали  бреда Прохарчина  могли  быть  "придуманы"
Достоевским с  оглядкой на события,  связанные с  убийством  в  Михайловском
замке. Но и они, скорее всего, запомнились Достоевскому  как аналог жизни  и
смерти  собственного  отца. Об императоре  Павле известно,  что,  напуганный
толпой  заговорщиков,  он   "забился   в  один  из   углов  маленьких  ширм,
загораживавших простую,  без  полога,  кровать,  на  которой он спал"  (А.Ф.
Ланжерон), после чего спрятался за портьерой и был "вытащен" из прикрытия "в
одной  сорочке"  (Чарторыйский). И если  в числе  симптомов  приближающегося
сумасшествия,  возродившихся  в  фантазиях  Достоевского, зафиксированы сны,
проигрывающие  собственную смерть,  потеря  памяти,  ипохондрия,  повышенная
чувствительность  к  свету  и  шуму,  зрительные  и  слуховые  галлюцинации,
состояние  ступора  и  повышенная  эротика, то  диагноз  их  общей  болезни,
возможно, может быть поставлен с помощью Зигмунда Фрейда, и  в частности, на
основании его анализа фантазий доктора Шребера (37, к  которым нам предстоит
вернуться   в  главе   12.  Но  какое   отношение  роль   самоустранившегося
убийцы-сына,  проигранная  и  на  исторической  арене, и  в фантазиях автора
"Господина  Прохарчина", могла иметь  к  реальной ситуации  кончины  доктора
Достоевского?
     В преддверии этой темы  укажу на возможное  присутствие ее не только  в
"Господине Прохарчине", но и в "Неточке Незвановой", написанной двумя годами
позже.  Конечно,  материалом  к повести мог  послужить целый  ряд  случайных
событий.  26  апреля   1847   года  Достоевский  присутствовал  на  концерте
композитора  и скрипача Г.В. Эрнста;  примерно  в  то  же время  он  был  на
концерте Берлиоза  в Большом  театре; начал  посещать итальянскую оперу;  15
июня от апоплексического  удара скончался В.Н. Майков,  брат близкого друга,
которому он "очень много  задолжал"; осенью 1847 года Достоевский был  занят
переизданием  "Бедных  людей";   в  конце  1847  года  закончилось  судебное
разбирательство  с  соседом Хотяинцевым, связанное с разделом земель  в селе
Даровое;  в  мае 1848 года умер В.Г. Белинский; примерно к  тому  же времени
относится  начало посещения Достоевским  кружка  М.В  Петрашевского  и  С.Ф.
Дурова, сближение с Н.А. Спешневым и, наконец возросший интерес Достоевского
к музыкантам и музыке.
     В   публикацию  "Неточки  Незвановой",  начавшуюся   в   "Отечественных
записках"  в январе 1849  года  с подзаголовком (История  одной женщины), не
вошли, по собственному признанию Достоевского,  некоторые факты,  о  которых
автор   пожелал  дополнительно  рассказать  на   одном  из  вечеров   кружка
Петрашевского.  Но  что  могло принудить Достоевского оставить  за пределами
повести  материалы,  им  же  потом  признанные важными? Если учесть,  что  в
повести  неоспоримо  присутствуют   подробности  убийства  отца,  автор  мог
пожелать    отвести    внимание   читателя    от   подозрения    в   наличии
автобиографических  пластов.  А  между тем, хотя  автобиографичность повести
вряд ли у кого-либо вызывает сомнения, некоторые ходы в  ней свидетельствуют
о детективной работе автора, еще никогда никем не отмеченной. Припомним, что
увлечение  музыкой могло  привести Достоевского к знакомству  с  профессором
петербургской  консерватории   Карлом  Карловичем  Маркусом,  который,  имея
репутацию  замечательного  виолончелиста,  снискал  еще  большую  славу  как
выдающийся педагог. Обойто Маркуса вниманием Достоевский вряд ли мог, ибо не
мог не признать в нем родственника или однофамильца соседа родителей, Антона
Федоровича Маркуса, чье имя было  тесно связано с мистической ролью, которую
тот играл в жизни  родителей и после из  смерти. Тот факт, что убийство отца
было  совершено  в отсутствие сыновей,  оставлял  широкое поле для домыслов,
особенно  если  учесть  факт врожденной  подозрительности  Достоевского.  Из
свидетельств сестры  Вари Достоевский  мог  узнать  о  ее  совместных с Ф.А.
Маркусом чтениях немецких авторов, в списке которых  мог оказаться и Коцебу,
то  есть автор, ответственный за сочинение документа об  убийстве императора
Павла  (см.  "Цареубийство  11   марта   1801   года"),  надо  думать,  тоже
прочитанного   Достоевским.  И   если  Маркус   решил   ознакомить  Варю   с
подробностями  убийства императора  Павла,  мог  размышлять  Достоевский,  в
преддверии убийства ее собственного  отца, не  могло ли  у  него быть  на то
особых причин?
     То,  что  было известно Достоевскому  о Маркусе: его рутинное посещение
дома  родителей, причастность к миру исскуства и родственная  забота о семье
якобы по поручению отца, могло составлять лишь фасадную сторону дела. Но что
могло  стоять  за ней? Конечно, главным  ресурсом для  открытия  мучительной
тайны смерти отца  могла у Достоевского быть собственная  фантазия. Заметим,
что в "Неточке Незвановой" имеется один подчеркнуто второстепенный персонаж,
тоже   немец,  по  имени  Карл  Федорович   Мейер,  также,   как  и  Маркус,
демонстрирующий преданность к главе семейства.
     "Немец был самый  чувствительный, самый нежный человек в мире и питал к
моему отчиму  самую пламненную, бескорыстную дружбу; но батюшка, кажется, не
имел к нему никакой особенной привязанности, и  только  терпел  его  в числе
знакомых, за неимением кого другого"( 38).
     Обратим внимание на сочленение имен, Карл и Федор, а также первой букфы
фамилии (М)  в  имени немца (Карл Федорович Мейер),  частично  совпадающем с
именем Федора Антоновича  Маркуса.  Вспомним,  что и убийцу Коцебу (а Коцебу
был тоже  убит  от  ножевой раны, уже вернувшись в  Германию), и  профессора
петербургской консерватории  Маркуса звали одним и тем же  именем,  Карл. По
всем имеющимся  данным, Карл Федорович,  питавший  "пламненную, бескорыстную
дружбу" к отчиму  Неточки Незвановой,  разделял судьбу А.Ф. Маркуса, который
мог питать "пламенную, бескорыстную дружбу" к  родителям Достоевского,  хотя
не исключено, что у Маркуса на этот счет были особые причины (Более подробно
о статусе Маркуса в семье Достоевских речь пойдет в следующей главе).
     Заметим, что при почти полной  идентичности обстоятельств убийства роль
убийцы в "Неточке Незвановой" оказывается приписанной  отчиму героини,  в то
время  как в реальной  жизни Достоевского его покойному отцу надлежало стать
жертвой.  Аналогичным  образом,   в  инициалах  А.Ф.   Коцебу  прочитывались
перевернутые инициалы Ф.А.  Маркуса.  И  не  мог ли Достоевский, впоследтвии
сделавший  разгадывание убийства  предметом своей  страсти, причислить  факт
чтения  Ф.А.  Маркусом Августа  Фридриха  Фердинанда  фон  Коцебу,  ставшего
жертвой  убийства,  к числу  улик  против  Ф.А. Маркуса?  Настойчивый  мотив
красного цвета, отмеченный Коцебу в контексте "Михайловского замка", где был
убит император Павел, повторен и в "Неточке Незвановой" (39).
     Но если в "Неточке Незвановой" действительно оказалась повторенной одна
из  версий убийства доктора Достоевского, то неизбежно возникает вопрос. Что
могло заставить Достоевского  вернуться к теме отца спустя восемь лет  после
его реальной кончины?  Конечно, центральным  моментом  такого возврата могла
быть смерть В.Г. Белинского,  унесшего с собой секрет понимания его таланта.
Ведь  если доктору  Достоевскому довелось открыть в сыне сочинительский дар,
то его открытие  лишь проложило дорогу  Белинскому, не только подтвердившему
наличие у Достоевского гениального дара к сочинительству, но и понявшему его
истоки. И именно тогда, когда собственный талант мог показаться Достоевскому
иллюзорным, ибо он становился все менее  и менее признан собратьями по перу,
у   него   могла  возникнуть  потребность   углубиться   в  размышления  над
превратностями пути гения .
     "Он ясно  увидел, что  вся эта  порывчатость, горячка и нетерпение - не
что иное, как бессознательное отчаяние при воспоминании о пропавшем таланте;
что даже, наконец, и самый талант, может быть, и в самом-то начале был вовсе
не   так  велик,  что  много  было  ослепления,  напрасной  самоуверенности,
первоначального  самоудивлетворения  и  беспрерывной фантазии,  беспрерывной
мечты о собственном гении", - пишет Достоевский в "Неточке Незвановой"  явно
в ключе самоанализа (40).
     2. "Миниатюрное наследство"
     С  августа  1844  г.  начинается  переписка  Достоевского   с  опекуном
родительского наследства,  П.А.  Карепиным, с именем  которого, возможно,  и
определилось для Достоевского начало травматического опыта.
     Карепин "был  добрейшим из добрейших людей &lt;...&gt; он был не просто
добрым, но евангельски добрым  человеком  &lt;...&gt; он  вышел  из  народа,
достигнул всего своим умом и своей деятельностью. Впрочем, когда он сделался
женихом  сестры,  он  был уже дворянином", - читаем  о нем  в  воспоминаниях
Андрея Достоевского (41).
     Но почему же именно "добрейшему"  Карепину, а не  подозрительному отцу,
довелось оказаться ответственным  за первую в жизни травму Достоевского? Что
в  Карепине  было  такого,  что  могло  отозваться  болезненной  струной  на
чувствительном самолюбии будущего писателя?
     "Мне жаль бедного  отца! - писал Достоевский брату  в Ревель 31 октября
1838 года. - Странный  характер! Ах, сколько несчастий перенес он! Горько до
слез,  но нечем его утешить.  - А знаешь ли ты? Папенька совершенно не знает
света: прожил в нем 50 лет и остался при своем мненье о людях, какое он имел
30 лет назад. Счастливое неведенье. Но он очень разочарован в нем" (42).
     Конечно, о Карепине нельзя было сказать, что он пребывал  в "счастливом
неведении" относительно  "света",  хотя  его  вступление в должность опекуна
относилось  ко времени, когда это его достоинство не  могло не пойти во вред
интересам   Достоевского,  уже  сделавшего  все  к  тому,  чтобы  приобрести
репутацию "палача  денег",  то  есть  изведав,  вместе  с вольной  жизнью  в
инженерном училище, и страх нищеты, и сладость "богатства".
     "Крайнее  безденежье  продолжалось около двух  месяцев, -  читаем мы  у
Ореста  Миллера о  ситуации  Достоевского,  относящейся  к 1843 году.  - Как
вдруг, в ноябре, он стал  расхаживать по зале как-то  не по-обыкновенному  -
громко,  самоуверенно,  чуть  не гордо.  Оказалось, что он получил из Москвы
1000 рублей. - Но на другой же день утром, - рассказывает д-р Риезенкампф, -
он опять своею  обыкновенною  тихою,  робкою походкой вошел в мою спальню  с
просьбою отдолжить ему 5 рублей..." (43).
     Однако уже  в декабре,  продолжает свой рассказ  О.Ф.  Миллер  со  слов
Риезенкампфа,  дело  "дошло до займа"  у  ростовщика,  которому  была выдана
"доверенность на получение  вперед  жалованья" за  первую "треть 1844 года".
Проценты  за  4  месяца снизили полученную у ростовщика  сумму с 300  до 200
рублей.  "Понятно,  что  при  такой сделке, - комментирует  Миллер  ощущения
Достоевского, -  должен был чувствовать  глубокое  отвращение к  ростовщику.
Оно,  может быть, припомнилось ему - когда, столько  лет спустя, он описывал
ощущения Раскольникова при первом посещении им процентщицы" (44).
     "К 1-му февраля 1844 г., - снова документирует О.Ф. Миллер со слов д-ра
Риезенкампфа, - опять  выслали  из Москвы 1.000  рублей, но уже  к  вечеру в
кармане у него оставалось всего сто" (45).
     "&lt;...&gt; Достоевский действительно всю свою жизнь крайне нуждался в
деньгах, - суммирует М.В. Волоцкой, - но причины этой нужды были чрезвычайно
своеобразны...  Для человека с другим характером - доходов Достоевского было
бы более чем достаточно для вполне обеспеченной жизни. Достоевский же терпит
острую нужду  еще в то время, когда получает от  опекуна регулярно  по 4.000
[ассигнациями] рублей в год, не считая офицерского жалованья" (46).
     Ф.М. Достоевский был не первым наследником, попытавшимся  склонить П.А.
Карепина к мысли о преждевременной раздаче оставленного доктором Достоевским
"богатства".   Письменная  заявка  брата   Михаила,   по  праву  старшинства
опередившего  его, нашла в П.А. Карепине благосклонного читателя, что  могло
бы послужить прецедентом  и для  Достоевского, окажись он  не менее скромным
просителем,  чем его старший брат.  "Тот,  конечно, по доброте  своей обещал
ссудить несколько  денег в  счет доходов с имения,  которых  в наличности не
было ни копейки", - оповещает А.М.  Достоевский читателя об успешной попытке
старшего  брата,  обратившегося к П. А.  Карепину  за ссудой в  счет будущей
женитьбы.   Однако   Ф.М.   Достоевский,   возможно,  пустив   в  ход   свой
сочинительский  дар, слишком усложнил  фабулу и не нащупал правильного хода.
"Должен я был около 1200 руб., должен был наделать про запас  платья, должен
был  жить  в  дороге &lt;...&gt;  да, наконец,  иметь  средства  обзавестись
кой-чем  на  месте..."  (47)  -  писал  он  по  первому   заходу,   объясняя
необходимость  подать в отставку  этими нуждами. Ответное сочувствие опекуна
достигнуто  не  было.  В   другой   заход,   тоже  обреченный   на  неуспех,
необходимость   отставки  была   представлена   через  нужду   оставаться  в
Петербурге.
     На третий заход фабульного запаса не хватило вовсе.
     "Почти в  каждом письме моем я  предлагал  Вам,  как  заведующему всеми
делами  семейства  нашего,  проект  о  выдележе...  части  моего  имения  за
известную сумму денег. Ответа не было никакого", - напишет он, уже взывая не
к разуму, а к чувству.
     Вы можете  отвергнуть теперь эти  предложения по тысяче предлогам. - Но
несколько строчек самых откровенных  с  моей стороны, эссенции всего, что до
сей поры  было писано и говорено с обеих сторон, теперь, в настоящую минуту,
необходимы  &lt;...&gt; Неужели &lt;...&gt;  вы захотите  еще  употребить ту
власть, которая  вам не дана,  действовать в  силу тех  побуждений,  которые
могут  управлять  только решением одних родителей,  наконец,  играть со мною
роль, которую я в первую минуту досады присудил вам неприличною. - Неужели и
после этого  всего вы будете противиться, ради моей собственной пользы и  из
сострадания к жалким грезам и фантазиям  заблуждающейся юности... до сих пор
не постигаю причины, заставившей вас,  приняв в соображение  ваше участие  в
семейных делах  наших, отстраниться от меня и  предать меня самым неприятным
гадостям и обстоятельствам, которые только были на свете" (48).
     Обратим  внимание, что,  являясь просителем, Достоевский нацелен  не на
то,  чтобы добиться  от  Карепина выполнения своей  задачи, Скорее,  он ищет
подтверждения  вероятности  или  даже  необходимости  того,   чтобы  просьба
сочинителя  была  непременно   отклонена  опекуном,  что   в  результате   и
происходит. Желание  получить наследство как бы неотделимо у него с желанием
принять отказ, возможно, дающий ему право на то, чтобы "высказаться" на тему
о своем договоре с  отцом,  принятом им за образец переписки. "Но тон письма
вашего, тон, который обманул бы профана, так что он принял бы все за звонкую
монету,  этот тон не  по мне.  Я его хорошо понял и он же мне оказал услугу,
избавив меня  от благодарности" (49), - заявляет он в письме от  19 сентября
1844  года.  Конечно,  если  бы  Карепин  не  нарушил  существенного  пункта
отцовского контракта, а именно, не затронул темы нищеты в непочтительном, то
есть неправильно  взятом "тоне", а пожелал, напротив, назвать  мнимое мнимым
даже условно, то есть увидеть в капризе необходимость,  контракт  с ним вряд
ли был бы расценен Ф.М. Достоевским как "предательство".
     "Вы  едва почувствовали  на плечах эполеты,  довольно часто  в  письмах
своих упоминали два  слова - наследство и свои долги; я молчал, относя это к
фантазии  юношеской,  твердо   зная,   что  опыт,  лета,  поверка  отношений
общественных и  частных  лучше Вам истолкуют, но теперь хочу упоминуть,  что
первое слишлом миниатюрно &lt;...&gt; - пишет Карепин (50).
     "Вам  угодно было сказать  несколько  острых вещей насчет миниатюрности
моего наследства,  -  отвечает  оскорбленный Достоевский.  - Но бедность  не
порок. Что Бог послал. Положим,  что вас благословил Господь. Меня  нет.  Но
хоть и малым, а мне все-таки хочется помочь себе по  возможности, не повредя
другим по  возможности.  Разве мои требования так  огромны. Что же  касается
слова наследства, то отчего же не назвать вещь ее именем" (51).
     "Долги, превышающие состояние, простятся богачу. Даже в иных случаях на
это обстоятельство везде смотрят с  уважением.  Бедняку дают щелчка...  Меня
мучили  долги,  с  которыми  я три  года  не могу  расплатиться. Меня мучила
безнадежность расплаты в будущем. И потому я вышел в отставку единственно  с
целью уплаты долгов  известным образом - разделом  имения (по  справедливому
замечанию  вашему,  весьма  и  даже  донельзя  весьма  миниатюрного, но  для
известных целей годящегося)" (52).
     Впоследствии   концепция  "назвать  вещь  ее  именем",  расширенная  до
включения в  нее  различных случаев пренебрежения  его нуждами,  служила для
Достоевского важным критерием оценки человека.
     "Но какова же  сестра Саша? - писал  он брату Мише из Семипалатинска. -
За  что  она  нас  всех  заставляет краснеть? Именно  краснеть!  Ибо  все  в
семействе нашем  благородны и великодушны. В кого она так  грубо  развита? Я
давно удивлялся, что она, младшая  сестра,  не  хотела никогда  написать мне
строчки. Не оттого ли, что она подполковница?" (53).
     Поправка к  мифу о  бедности, внесенная П.А. Карепиным, имела и другой,
не менее существенный аспект. Если опекунство доктора Достоевского проходило
под знаком "сочинительства", то П.А. Карепин,  не причастный  к творчеству и
не  испытывавший  перед  сочинителями  никакого пиитета,  присвоил отцовские
права не иначе как самозванец.
     "Вам ли оставаться при софизмах портических, в отвлеченной  неге и лени
Шекспировских  мечтаний?  На  что  они,  что  в  них   вещественного,  кроме
распаленного,   раздутого,  распухшего  -   преувеличенного,   но  пузырного
образа?.. - писал П.А. Карепин.
     "Если  вы  считаете пошлым и низким трактовать  со мною о  чем бы то ни
было,..   то  все-таки  вам  не   следовало  бы  так  наивно  выразить  свое
превосходство заносчивыми унижениями меня, советами и наставлениями, которые
приличны только отцу, и  шекспировским мыльным пузырем. Странно: за что  так
больно  досталось   от  вас  Шекспиру.  Бедный  Шекспир!"   -  отвечал   ему
оскорбленный Достоевский (54).
     Затронув тему нищеты как двойной конфликт богатого с бедным и  делового
человека  с мечтателем,  Карепин, хотя и  подарил  будущему  автору, как нам
придется убедиться, сюжет для нескольких сочинений, оказался первым в списке
врагов на жизнь. И сколь  бы велики ни  были  убеждения близких  в  том, что
"&lt;е&gt;жели  б  он видел  и  знал Петра  Андреевича, то не утерпел  бы  и
полюбил бы его всей  душой,  потому что  этого  человека не любить  нельзя",
Достоевский  оставался  непреклонен  в  своей  враждебности.  Но и  Карепин,
вероятно, отвечал Достоевскому тем  же чувством с той только  разницей,  что
выражал его в более сдержанных тонах .
     "Жаль, что не упоминаешь о брате Федоре;  он,  вероятно, поэтизирует, -
делает Карепин собственноручную приписку к письму жены, направленному Андрею
Достоевскому в марте 1849 года, то есть за месяц до  ареста писателя. - Если
и  увлекся  он  в область мечтательную, в  вихрь  ласкательств,  авторских и
артистических, - наступит, несомненно,  время, что права крови  заговорят, и
он сам удивится: почему чуждается близких" (55).
     "... Мы не знаем подробностей, но скорбим  бесконечно  &lt;о&gt; жалкой
участи  брата Федора,  - делает новую приписку Карепин, уже  в письме  от  5
января 1850 года, то есть вдогонку  отправленному на каторгу Достоевскому. -
Конечно, ты чужд также подобных  сведенией,  да  и старайся,  чтобы ни одним
словом,  ни  же  помышлением   тебя  не  коснулось,   а  скорбеть  неизбежно
&lt;...&gt; Да будет упование на милость Создателя и Начальства  неизменным,
и ему и всем нам в отраду несчастному" (56).
     В преломленном виде конфликт с П.А. Карепиным нашел воплощение в первом
сочинении Достоевского, "Бедные люди", работа над которыми велась чуть ли не
параллельно  с их  перепиской.  Вероятно, сочтя недостаточным  отпор, данный
опекуну  в эпистолярной  и  частной форме,  Достоевский  вводит  Карепина  в
собственную повесть, отведя  ему  "гнусную" роль  помещика  Быкова, то  есть
старого волокиты,  которому предстояло сначала обесчестить, а потом жениться
на  безответной  и бедной девушке "Вареньке". И  если в  подтексте  реальной
переписки Достоевского с Карепиным тема бедности трактуется как  высокомерие
богатого к бедному,  то в  подтексте "Бедных людей"  оно  приобретает  смысл
соблазнения богатым бедной. Углубление роли, навязанной Достоевским Карепину
в "Бедных людях", осуществляется за счет переведения ее в эротическую сферу,
ставшую мерой проявления власти. Скорее всего,  в замысел сочинителя входило
объявить  реальному  П.А.  Карепину, предложившему  реальной  сестре,  Варе,
контракт,   замешенный   на    высокомерном   презрении   к   бедности,    о
недействительности  их  брака.  Карепинская  роль  узурпатора  родительского
наследства и оскорбителя чести автора "Бедных людей" соответствует  его роли
соблазнителя собственной жены. Навязчивая  идея  Макара Девушкина расстроить
брак Вареньки с помещиком Быковым ретроспективно  повторяет  мечту реального
Достоевского освободить сестру от брака с опекуном.  Припомним,  что Карепин
был на 26 лет старше В.М. Достоевской.
     Хотя Карепину довелось впоследствии удовлетворить  запрос Достоевского,
выделив  ему  из  собственных  средств 1.000  рублей  серебром,  в  сознании
сочинителя  он  оставался  оскорбителем.  Причем,  если в  "Бедных людях"  о
соблазнителе Быкове (Карепине)  есть лишь  беглое  упоминание по контрасту с
сочинителем  Девушкиным,   в  "Белых   ночах"   эротическая  тема   является
центральной. Прямого упоминания  роли  Карепина в повести  нет.  Однако  его
легко вывести из  контекста.  Рассказчик именует себя "мечтателем", не иначе
как  позаимствовав   свой  титул  из   контекста  "шекспировских  мечтаний",
подмеченных  реальным Карепиным  у реального Достоевского. Заметим, что даже
поправка  титула,  сделанная  с  учетом  подмены  карепинской  установки  на
авторскую, возвращает читателя к мифу о богатом бедном.
     "Мечтатель",  сообщает  рассказчик, -  "богат <i>своею  особенною</I> жизнью",
селится он большей частью в каком-нибудь неприступном углу, как будто таится
в нем даже от дневного света, и уж если заберется к себе, то так и прирастет
к своему углу, как улитка &lt;...&gt;".
     И если под "мечтателем" рассказчик имеет в виду автора, прошедшего опыт
карепинского  опекунства, под его собеседницей,  названной сестрой, он может
подразумевать собственную сестру, соблазненную Карепиным. Их "родственность"
проигрывается на разных уровнях.
     "Постойте, я догадываюсь: у вас верно есть  бабушка, как и у  меня. Она
слепая и  вот  уже целую  жизнь  меня  никуда  не пускает,  так что  я почти
разучилась совсем говорить. А когда я нашалила тому назад года два, так  она
&lt;...&gt;  взяла, призвала меня,  да  и пришпилила булавкой  мое  платье к
своему".
     Заметим, что мера наказания "пришпилила булавкой" вполне  соответствует
ритуальному наказанию, совершаемому, по свидетельству дочери писателя, отцом
Достоевского.
     "&lt;...&gt; Мой дед никогда не отпускал своих красивых дочерей одних и
сопровождал  их  в те немногие  разы,  когда  они  наносили визит к сельским
соседям.
     Усердная бдительность отца задевала моих деликатных  тетушек. С  ужасом
вспоминали они потом, как  отец по вечерам заглядывал под кровати, проверяя,
не спрятались ли там их любовники" (57).
     Существуют и  другие  параллели, указывающие  на наличие биографических
мотивов. Настенька получала образование в  отсутствие  родителей  от соседа,
снабжавшего ее французскими романами, в то время как Варенькой  после смерти
родителей  руководил сосед Ф.А. Маркус, поставлявший  ей  немецкие романы. И
если  о   Настеньке   известно,  что  она   бросилась  в  объятья  к  своему
соседу-учителю, возможно, заразившись романтическими фантазиями авторов,  то
не исключено, что с Варенькой,  сестрой писателя, тоже связана романтическая
история,  предшествовавшая ее браку с Карепиным - предположение, к  которому
мне предстоит вернуться.
     Конечно,  имя "Настя"-"Надя"  могло  быть заимствовано  Достоевским  из
другого  источника,  связанного  с  мужским  миром,  в  котором он  сам,  по
свидетельству  А.И.  Савельева,  "настолько  был  непохожим  на  других  его
товарищей во всех поступках, наклонностях и привычках и  так  оригинальным и
своеобычным,  что  сначала  все  это  казалось   странным,  ненатуральным  и
загадочным &lt;...&gt;" (58). В том, мужском мире, за автором "Белых ночей",
по  свидетельству другого  мемуариста, С.Д. Яновского, не было  замечено  ни
одной   женской   привязанности.   "'К   женскому   обществу,   -   замечает
добропорядочный  Риезенкампф, - он всегда казался равнодушным и даже чуть ли
не имел к нему какую-то антипатию...' И раздумчиво добавляет: вЂМожет быть,
и  в этом  отношении он скрывал кое-что'" (59). Припомним, что "Белые ночи",
где впервые появляется имя "Настенька",  посвящены А.Н.  Плещееву, в письмах
которого, адресованных  Достоевскому  и найденных при  его  аресте,  имеется
упоминание о таинственной  "Ваньке  (Насте,  Типке  тож)".  С  учетом  этого
упоминания, имя  Настя  может быть  рассмотрено в другом контексте,  тоже не
лишенном автобиографических корней.
     Допуская  возможность заимствования  имени  "Настя"  из  "плещеевского"
контекста с последующим использованием его  в ряде повестей от "Белых ночей"
до "Записок из  подполья", И.Л. Волгин делает предположение  о существовании
реальной   страсти   к   падшей   женщине   (Насте)   у   самого   Плещеева,
"озаботившегося" вывести  ее "из мрака заблужденья".  По  мысли  Волгина,  к
осуществлению своей задачи  А.Н. Плещеев мог привлечь, в  числе прочих, А.И.
Пальма и  Достоевского, обратившись к последнему с просьбой достать денег на
содержание Насти. Конечно, в письме Плещеева  есть все компоненты для такого
прочтения ("Как мне будет больно, - писал Плещеев  Достоевскому,  - если она
опять  вернется  к  прежнему").  Но  мысль  о  заимствовании имени  Насти по
аналогией  с  плещеевской   пассией  предполагает  дословное  понимание   их
переписки,  которая  вполне  могла  быть  шифрованной, особенно  если учесть
подпольное  положение корреспондентов как  участников антиправительственного
заговора. Конечно, и сам Волгин, проведя аналогию между плещеевской Настей и
Настенькой  "Белых  ночей", оговаривается, что полного соответствия там быть
не могло. Но что же могло быть?
     Учитывая  конспиративный  характер  письма  Плещеева   к  Достоевскому,
допустимо  предположить, что  имена  "Ваньки (Насти, Типки  тож)" могли быть
придуманы Достоевским  и Плещеевым  в  ходе  соревновательного  опыта, каким
явилось параллельное сочинения Плещеевым "Дружеских советов",  а Достоевским
- "Белых ночей". Вполне возможно, что имя "Насти"  оказалось условным именем
для  обозначения  лиц(а),  причем,  вовсе  не  обязательно   женского  пола.
Нестабильность  пола  поддержана  в  "Белых  ночах"   такими  деталями,  как
наименование рассказчика "мечтателем", то  есть носителем мужского  имени, о
котором сказано, что он  "не  человек, а знаете  какое-то существо  среднего
пола".  Если припомнить, психологический акцент "Белых  ночей" был сделан на
наличии любовного треугольника,  в  котором  рассказчик  тайно влюбляется  в
барышню (другого мечтателя),  уже отдавшую кому-то  сердце. Получается,  что
мужчина,  увлекшийся  женщиной,  испытывает безответное  чувство,  выбрав  в
качестве  объекта  страсти   женщину,  полюбившую  другого  мужчину.  Но  не
напоминает ли этот любовный треугольник вариацию рекуррентного мотива самого
Достоевского, по его  собственному признанию, тайно  влюбившегося в мужчину,
сердце которого уже принадлежало (другой) женщине?
     "Взглянуть на него: это мученик! -  пишет Достоевский  брату Михаилу  о
И.Н.  Шидловском,  о котором много  лет спустя он вспомнит  при знакомстве с
В.С.  Соловьевым.  -  Он  иссох;  щеки впали; влажные глаза его были сухи  и
пламенны; духовная красота его  лица возвысилась  с  упадком  физической. Он
страдал! Тяжко  страдал! Боже мой,  как  любит он  какую-то девушку  (Marie,
кажется). Она  вышла за кого-то  замуж. Без  этой любви он не был бы чистым,
возвышенным, бескорыстным  жрецом поэзии... Часто мы с ним просиживали целые
вечера, толкуя  бог  знает о чем! О, какая откровенная, чистая  душа! У меня
льются теперь слезы, как вспомню прошедшее!" (60)
     О тайном увлечения Достоевского другим  товарищем по фамилии Бережицкий
вспоминает   А.И.   Савельев,   застенчиво   оставив  вопрос   о   возможных
гомосексуальных мотивах  за пределами своего рассказа, в связи с чем позволю
себе  оговорку,  что  термин  этот  будет  употребляться   мною  условно  за
исключением  тех  случаев,  когда  эротические  мотивы   Достоевского  будут
обсуждаться в контексте  теорий  Фрейда (глава 9). С  Бережицким, вспоминает
А.И.  Савельев, делился досуг,  совместные чтения,  уединенные часы и робкая
страсть  вперемешку  со  страхом  подпасть  под  чужое  влияние.  На стороне
Бережицкого было то, чего Достоевский был от  рождения лишен -  "Бережицкого
считали  за  человека  состоятельного,  он любил  щеголять  своими  богатыми
средствами (носил  часы, бриллиантовые  кольца,  имел  деньги)  и  отличался
светским образованием, щеголял своею  одеждою, туалетом и особенно мягкостью
в обращении".
     "Я имел у себя товарища, - читаем мы о Бережицком в письме Достоевского
к брату от  1 января  1840 года, - одно созданье, которое так  любил  я!  Ты
писал ко  мне, брат, что я не  читал Шиллера. Ошибаешься, брат!  Я  вызубрил
Шиллера,  говорил  им, бредил им; и я  думаю,  что  ничего более  кстати  не
сделала судьба  в  моей жизни, как  дала мне узнать великого  поэта  в такую
эпоху моей жизни; никогда бы я не мог узнать его так, как тогда. Читал <i>с ним</I>
Шиллера, я поверял <i>над ним</I> и благородного, пламенного дон Карлоса, и маркизу
Позу, и Мортимера. Эта дружба так много  принесла мне и горя и  наслаждения!
Теперь я вечно буду молчать об этом" (61).
     Не  исключено,  что  в  списке  лиц  неженского  пола,  так  или  иначе
покоривших сердце Достоевского, мог оказаться и сам Плещеев, тем  более, что
список этот, вероятно, мог  бы быть пополнен еще и такими  именами как  Д.В.
Григорович,  А.И.  Пальм и,  наконец, Н.А. Спешнев,  которому,  со слов Л.И.
Сараскиной,  автора  книги "Одоление  демонов", к которой  мы еще  вернемся,
Достоевский  отдал  "всю  страсть  благоговейного   ученичества,   всю  муку
преданного  обожания,  доходящего  до  идолопоклонства,  всю боль  духовного
подчинения".  Наличие гомосексуальных влечений у Достоевского  было оспорено
Игорем  Волгиным, аргументирующим  свою  позицию наблюдениями за  характером
писателя.  Указав на  тенденцию  Достоевского не  подчиняться, а,  наоборот,
подчинять и  отсутствие у него "женственности и пассивного ожидания", Волгин
настаивает на необоснованности  теории Сараскиной и созвучного  с ней мнения
Парамонова о гомосексуальных мотивах, хотя и указывает на наличие лесбийских
(уже не в характере, а в сочинениях Достоевского). Надо думать,  вопрос этот
требует иного фокуса.
     "Заметим  попутно, -  пишет  И.Л. Волгин, - что лесбийские мотивы (коль
скоро о них зашла  речь) неизменно сопряжены  у Достоевского с  именем <i>Катя</I>.
Стоит  вспомнить юную княжну,  носящую это  имя в "Неточке  Незвановой" - ее
нежную  дружбу  с главной героиней  романа. О  Катерине Ивановне  в "Братьях
Карамазовых"  было  говорено выше. Эти  "Катерины" всегда  "аристократичнее"
тех,  кто  служит объектом  их чувственных изъяснений.  Такой  иерархический
акцент,  по-видимому,  не случаен. Не связан ли  выбор "лесбийского" имени с
императрицей Екатериной II?" (62).
     3. "Как будто вымаливала у него одобрения".
     Но  если допустить,  как,  кажется,  все  же  допускает Волгин, наличие
лесбийских  мотивов  в  сочинениях  Достоевского,  разве  так  уж невероятно
предположить, что за женскими именами,  вовлеченными  в лесбийские фантазии,
могли  стоять  мужские  прототипы,  заимствованные  автором из  собственного
опыта. Почему  Петрашевский мог пожелать отправиться в церковь, переодевшись
женщиной, а  Достоевский не мог пожелать стать рассказчиком от лица женщины?
Припомним гипотезу  Антония  Храповицкого  о  том,  что  Карамазов-отец,  по
первоначальному  замыслу  автора,  от  которого он  впоследствии  отказался,
должен  был подвергнуть Смердякова "Содомскому осквернению". Учитывая, что в
окончательной  версии  жертвой  карамазовского  сладострастия становится  не
мальчик, а девочка, Достоевский мог тем не менее иметь в виду мальчика. Ведь
назвал же  он  персонажа  своего  первого  сочинения Девушкиным? Короче,  не
исключено,  что   в   эротических  мечтаниях  Неточки  Незвановой,   сироты,
воспылавшей  страстью  к княжне  Кате,  возможны  отголоски  гомосексуальных
увлечений самого автора, тоже вступившего в новый мир сиротой, посягнувшей в
своих увлечениях  на  интимный контакт  с  лицами из недосягаемого  для него
социального   круга.  Заметим,  что  в  любви  Неточки  Незвановой  к  Кате,
представленной  рассказчиком  как  первый  эстетический   опыт,  повторяется
литературный подтекст истории увлечения Достоевского Бережицким.
     "Да,  это была любовь, настоящая любовь  со слезами и радостями, любовь
страстная. Что влекло меня к ней? Отчего родилась такая любовь? Она началась
с  первого взгляда на нее, когда  все чувства мои были сладко поражены видом
прелестного,  как  ангел,  ребенка.  Все  в  ней  было прекрасно; ни один из
пороков ее не родился вместе с нею &lt;...&gt; Все любовались ею, все любили
ее,  не  я одна  &lt;...&gt; Может быть,  во  мне  первый раз поражено  было
эстетическое   чувство,   чувство  изящного,   первый  раз   сказалось  оно,
пробужденное красотой, и вот - вся причина зарождения любви моей" (63).
     Как и сам Достоевский, Неточка Незванова оказалась в чужом и непонятном
ей  мире  представителей  родовой  знати.  Оба  отличались  болезненностью и
н