овершенствовал и дом, и себя. - Прекрасно, - согласился Академ, - и не трогал чужого. - Да, да, - подтвердил Поликарп. - Но, чтобы стать свободным в своем доме и в своей жизни, человек свободно должен решать вместе с другими вопросы всех, поскольку это и его вопросы. Лаодика совершенно свободно вела себя в обществе мужчин. Но, когда говорил ее Поликарпик, видно было, что она вся тянется к нему. Даже слегка наклоняется в его сторону. И всякий раз, когда, желая что-нибудь ему сказать или от него услышать, эта женщина обязательно приблизит свое лицо к его лицу. И ведь не как к ребенку, и не только как к мужчине, а еще как-то... Тезей смотрел на нее со стороны и... нет, не завидовал брату. Он с давних пор, еще с первой их встречи с Лаодикой, связывал с ней нечто подобное свое, что должно было случиться, чего ждал. Он гляделся в нее, словно в некое зеркало своего будущего, желанного, как ласка матери... Теперь пришла очередь Тезея, и он поднялся. - Я хочу крикнуть, - начал молодой царь, - сюда, все люди! Я оставляю мегарон афинских владык только для гостей. Пусть очаг его горит для близких моих и для тех, кого боги приведут сюда, отправив в дорогу. Мы устроим общий Пританей для всей Аттики. Не только Афины, где каждый живет сам по себе, не только семьи, закрывающие двери от остального мира, но и города, ограничивающие себя лишь налогами в царскую казну и поставками в хранилища, пусть объединяются вокруг всеафинского очага. - Прекрасно, все вместе, - одобрил Академ. - А как с общими нуждами? Они ведь тоже увеличиваются вместе с нашим братством. - Те, кто явно богаче других, сверх положенных взносов будут дарить всем остальным и корабли, и праздники. Для большого почета, для заслуг перед другими, - объяснил Тезей. - Добровольно... так... так, добровольно, это хорошо, - размышлял Академ. За исключением учености, признаваемой всеми, сам Академ не обладал каким-либо заметным достатком. - И мнение свое, - продолжал Тезей, - народ будет выражать на народном собрании не ревом, где главное перекричать противную сторону, а так, чтобы голоса посчитать можно было. Скажем, по поднятым рукам. - Фу, - поморщился Мусей, - лучше уж камешки считать. - Или черепки, - добавила Лаодика. Битой посуды всегда хватало в Афинах. - А как же все это будет называться? - недоумевал Академ. - Голосованием, - сразу же нашлась Лаодика. - Почему? - продолжал недоумевать Академ. - Не почему, а зачем, - пояснила Лаодика. - Чтобы недавние крикуны не забывали, чем они занимаются. - А почему молчит мудрый Тимон? - спохватился вдруг Тезей. Тимон, сидевший, кажется, безучастным, сердито вскинулся: - Люди одинаковы... - Вот-вот, - оживился Академ, но еще и для того, чтобы Тимон дальше не продолжал. Однако Тимон отстранил его резким жестом. - Люди одинаковы, - продолжал он уже спокойней, - потому что одинаково отделились от природы. Я не знаю разницы между знатным богачом и ремесленником. Посмотрите на лесное зверье, на птиц в небе. Им не нужен врач, им не нужно напридуманной пищи. - Предложи птицам сладкий пряник, Тимон, - улыбнулся Мусей. Это поддало Тимону жару, и он опять стал горячиться. - Тут-то и есть соблазн, - вскипел Тимон. - Из нас никто не хозяин себе, никто не умеет быть самим собой. Все стремятся стать похожими на поднаторевших в поисках удовольствий сластен. Никто из нас не самостоятелен, все рабы, как мухи, летят в паутину богатств. И знаешь, - обратился Тимон к Тезею, - чем кончится твоя затея? - Чем? - спросил Тезей. - Они украдут у тебя власть, которую ты им даришь и которой владеешь по праву, и отдадут тебе ее обратно, но уже не как твое. И станешь ты деспотом. - Я и так царь, - возразил Тезей, - я добровольно отдаю власть. Я не стану деспотом. - Тогда им станет кто-то другой, - заявил Тимон. - Тот, который будет много хуже тебя. Поскольку он-то не откажется. - Что же ты предлагаешь, Тимон? - спросил Тезей. - Ничего, - ответил Тимон, - себе я уже предложил. - Что же ты предложил себе? - продолжал допытываться Тезей. - Я строю башню, - нехотя пояснил Тимон. - Удалюсь туда от всех вас. - То, что ты строишь, будет башней? - в свою очередь удивился Академ. - Ты что-нибудь имеешь против? - хмуро повернулся к нему Тимон. - Нет, нет, чего сердишься. - Академ был поражен услышанным. - Лично я не собираюсь строить такой башни, друг Тимон. Но понять-то мы друг друга можем... Почему ты не позволяешь мне удивиться? А Тезей, глядя на Тимона, почему-то вспомнил Скирона, которого пришлось ему убить под Элевсином и который тоже настаивал на простоте внегородской жизни первородного братства и на святости быта предков. Когда гости ушли, Лаодика вдруг вздохнула: - Академ говорит, что мы можем понять друг друга... Но если наше разномыслие передастся когда-нибудь тем, кто у подножья Акрополя, толпам, сколько может пролиться крови... Тезей в эту ночь заснул сразу. Сказалось, верно, возбуждение, напряжение на совете. Однако среди ночи Тезей также мгновенно и пробудился. Может, тоже от дневного напряжения, но и еще от чего-то. Сон слетел с него, как слетает покрывало, сорванное со спящего. Надо было идти. По крайней мере, оставаться в помещении не хотелось. Тезей поднялся, покинул дворец, пересек площадку Акрополя, спустился вниз и через ворота, где почему-то не обнаружилось никаких признаков охраны, вышел в Нижний город. Он двинулся не прямо, в сторону Ареопага, а свернул, или, лучше сказать, соскользнул по извилистой земляной лесенке налево, к старому храму Диониса. Пройдя еще немного, он оглянулся и увидел освещенную лучами луны маску Горгоны-Медузы на стене Акрополя. "Береги меня", - почему-то попросил Тезей без слов эту маску, отгоняющую невзгоды. Миновав пещеру, уходящую в толщу царственного холма, и храм Фемиды, Тезей вышел к святилищу Асклепия, где невидимый во тьме внятно и беспечно шумел источник. Жилых помещений с этой стороны Акрополя не было. Сплошь - святилища. Далеко не самые главные для города, но собранные вместе, при полном отсутствии житейского, бытового, они составляли единый комплекс, словно созданный самими богами. От могилы Колосса виделся уже и старинный храм Диониса. Странно, но внутри него горел свет. Тезей подошел к самому порогу храма, и из света к нему вышла Ариадна. - Ты пришел, - сказала она. - Как видишь, - ответил Тезей, охваченный внезапным волнением, но не удивленный, словно этого он и ждал. - Как ты тут?.. Наверное, Ариадна хотела добавить "без меня", но не произнесла. - Ты, я думаю, лучше теперь знаешь, как мы тут, - ответил Тезей, почувствовав прилив ревности. - Знаю, - согласилась Ариадна. - И еще я знаю, что у нас с тобой родился сын. - Зачем ты мне говоришь это? - выдохнул Тезей. - Почему бы тебе не знать этого, - резко сказала Ариадна. - Это жестоко. - Не более, чем многое другое, - ответила Ариадна, но уже мягче, а оттого и печально. - Как его звать? - Керам. - И что Дионис? - глухо спросил Тезей. - Мужчины, будь они боги или смертные, бывают довольно самоуверенны. Это мешает им разглядеть истину. Дионис считает Керама своим сыном. - Кажется, вы быстро лишаете нас самоуверенности. - В голосе Тезея звучал упрек. - Тебе ли говорить об этом, - холодно посмотрела на него Ариадна, но снова смягчилась. - Не мучайся. Я опять пришла помочь тебе. Ты должен построить храм для Диониса. - Зачем? - вскинулся Тезей. - Хотя бы затем, чтобы я могла сказать Дионису: посмотри, нетрезвое чучело, Тезей и то не ревнует, ставит тебе храм, а ты... - усмехнулась она. - Как будто бы для Диониса некому строить святилища... - заупрямился Тезей. - Вы - не Азия и не настолько богаты, чтобы каждый день ставить по храму... Может быть, и к лучшему, - добавила Ариадна. - Почему? - Потому что, будь вы богаче, тут же начнете создавать армии и станете, как вам покажется, совершать великое дело завоеваний. - Ты рассуждаешь, как будто ты уже не мы. Быстро переменилась. - Это естественно, я женщина и жена бога... Зачем тебе божественный враг... Построй храм Дионису. Тезей словно не слышал ее. - А что мне сделать для моего сына? - Сын, - повторила Ариадна. - Ты думаешь, у тебя один сын, - помолчав, добавила она. - Как!? - похолодел Тезей. - И еще где? - Сам узнаешь. Сейчас не скажу. Так построишь храм? - Построю, - выдавил из себя Тезей. - Что касается нашего с тобой сына, - слово "нашего" Ариадна подчеркнула голосом, - то назови район Афин, где селятся гончары и художники, Керамиком, или Керамикосом. - Назову. Теперь они понимали, что главное сказано. Помолчали, глядя друг на друга. - А тельхины?.. Эти заговорщики, тебя не выдадут? - спросил Тезей. - Не узнают... А если и узнают, пусть попробуют... Кстати, помнишь, я тебя предупреждала, чтобы ты с ними был поосторожней. Они изобретательны, дальновидны, вспыльчивы, иногда - даже коварны, когда хотят добиться своей цели. - Помню... Их разговор продолжался как бы сам собой. - Я теперь лучше знаю их тайны... Это заговор, как бы тебе сказать, - Ариадна поискала слова. - Это заговор искусства, культуры, знаний, которые собираются завоевать человечество... То есть, заговор с благими побуждениями. Так что с ними можно подружиться. - Почему же тайно, - недоумевал Тезей, - заговор... - Посмотри вокруг, разве многие их поймут и правильно истолкуют... Конечно, - согласилась Ариадна, - отгораживаться от тех, к кому стремишься... Опять заблуждение наше человеческое... Слово "наше" вселило в Тезея какую-то надежду. - Я увижу Керама? - спросил он. - Может, он станет потом жить в своем Керамике? - Нет, - сухо ответила Ариадна, - Дионис найдет, где его поселить. - И тебя? - опять не удержался Тезей от ревности. - И меня, - подтвердила она. - Ариадна! - воззвал Тезей. - Не стоит ни к чему возвращаться, Тезей, - остановила его она, - того, что было, уже не найти... Прощай. Ариадна повернулась и вошла внутрь храма. Свет тут же погас, словно она задула светильник. Тезей не рванулся следом за ней. Он знал, что в храме ее больше нет. В последующие дни оживление в Афинах прорвалось наружу. Всюду открыто обсуждались два предстоящих события, соединявшиеся воедино в головах славных жителей города. Первое - сильно запоздавшее празднование возвращения Тезея с юношами и девушками, спасенными от Минотавра, из критского Кносса, посвященное не Аполлону, как следовало ожидать, а Дионису. Второе - упорно поговаривали о введении не только в Афинах, но и по всей Аттике народовластия и равенства. По этому поводу особенно разыгрались страсти. Афиняне недоумевали. Они и без того считались равными и, поскольку народных собраний никто не отменял, взять не могли в толк, что это за штука - народовластие. Новая игра, потешались некоторые шутники: скажем, всеобщей волей ослы объявляются лошадьми. Или горластые лягушки приравниваются в пении к мелодично стрекочущим кузнечикам. И все вокруг смеялись. Некоторые принялись даже утверждать, что следует проголосовать и за переименование времен года. И тут как раз в этом подоспела всамделишная необходимость. Осхофорий - так называлось предстоящее празднество - следовало бы справлять прошлой осенью, когда корабль Тезея вернулся с Крита. Этому помешал траур по Эгею. Но тогда праздновать Осхофорий следует несколько позднее, предстоящей осенью. Ждать, раз решено праздновать, разумеется, никто не предлагал, а вот объявить общей волей на дворе осень - такие шутки были в ходу. В самом деле, не отменять же угощений, не отказываться же от вина, которое обильно льется в честь Диониса, и тогда даже равные становятся наировнейшими друг другу... Тем временем Тезей вместе с Мусеем отправились к жрецам на переговоры. Если уж не избежать прямого участия Диониса в афинских делах, то и строительство храма этого бога, и предстоящие праздничные церемонии пусть берут на себя его люди. Так Тезей все-таки отстранится от прямого участия в том и в другом. Конечно, он предоставит им все, чем располагает и он, и город, все, кроме самого себя. Одеон, самый влиятельный жрец храма Диониса, сын бога, как он утверждает (и действительно, имя его земного отца никому в Афинах неведомо), встретил их в Лимне у самого храма, словно близких знакомцев. При свете дня храм, обросший снизу землей и в нее, кажется, погружающийся, не выглядел ни загадочным, ни торжественным, а просто старым. Договорились быстро, и, беря на себя организацию праздничных процессий, Одеон сказал: - Только мы введем в действо кое-что новое. - Пожалуйста, - согласился Тезей, не подумав и чтобы не вдаваться в подробности. - Будут не только пляски, хороводы и священное пение, - останавливал его внимание Одеон. - Что еще? - Не Тезей заинтересовался - Мусей. - Еще будут просто говорить, - в голосе Одеона возникли заговорщические нотки. - Как это? - теперь удивился и Тезей. - Ну, не совсем как люди разговаривают, - продолжал Одеон, - речи будут в определенном ритме, но без песен и флейт. Тезей подумал, пожал плечами и опять согласился: - Будь по-твоему. Такое спокойное согласие, видно было, разочаровало Одеона. - Ты тельхин? - спросил его Тезей. - От тебя не скрою, - признался служитель Диониса, - тельхин. Когда Тезей с Мусеем поднимались на Акрополь, молодой царь запоздало засомневался: - Без пения, танца - просто так произносить слова?.. - Тут что-то есть, - весело встрепенулся Мусей. - Что? - ...Когда что-нибудь рассказывают, люди склонны переспрашивать: что он сказал, что она сказала... Самое это интересное для них. Тезей опять не понял. - Что ж тут непонятного?.. Что он сказал? Что она ответила?.. Люди не любят, когда скучно рассказывают. Так они смакуют подробности. В день праздника между Ареопагом и Акрополем и на свободной части Пеласгикона, постройки которого почтительно отступали от царственного жилища, с утра начал собираться народ. Много людей размещалось по склонам, чтобы лучше разглядеть, что будет совершаться между двумя холмами. А там выстроилась уже процессия с факелами и копьями, как и приличествует встречать героев. Вскоре на фалернской дороге со стороны храма Афродиты в садах показалась другая колонна. Во главе ее шагал Тезей и его молодые спутники и спутницы, побывавшие на Крите, в белых одеяниях, печальные и сосредоточенные. За ними - валом - разряженные остроухие сатиры со свирелями и полными винными мехами через плечо, фригийцы с рожками, как у новорожденных козлят, вакханки, покрытые шкурами ланей. Чем ближе подходила эта процессия, тем больше зрелище захватывало афинян. Закачались, словно от ветра, копья и факелы в церемониальной колонне ожидающих. Мир начал двоиться в глазах зрителей, ибо один Тезей находился среди них у западного подножия Акрополя, недалеко от входа на царственный холм, другой - двигался сюда во главе процессии. Молодых афинян и афинянок, вытянувших год назад свои печальные жребии, тоже можно было увидеть и там, и тут. В довершение всего матери, находясь среди зрителей, с волнением взирали на самих себя, бросившихся к живым, спасенным Тезеем от Минотавра детям своим, на площади... Вот матери в процессии суют своим детям лакомые куски - мясо, медовые пряники, печенье. Вот склоняются над каждым, что-то поют, пытаются утешить, сказку рассказывают. Потом загремели тимпаны, на многие лады засвистели флейты, на площади все перепуталось, сплелось во всеобщей пляске. Топот множества ног перекрывает завывания: "Эвое!!!". Начались Дионисии. Танец без удержу, стихия голосов и движений, всех сразу, кто где - не разберешь. Но вот людская масса, беснуясь, все-таки расступается, образуя небольшое пространство и оцепив его танцующим кольцом. В нем - полная, крепкая женщина, полулежащая, раскинув ноги, в кресле. К ней подскакивает сатир, худенький и подвижный. И он, и она не обнажены, но остроухий паршивец встает между ее раскрытых ног, слегка наклоняется вперед и принимается ягодицами двигать, словно совокупляется с женщиной. Она же постепенно поднимает руки, сложенные сначала на животе, растопыривает пальцы, показывая тем самым, как ее чрево растет. - Эвое! Алала! - орут все вокруг, не переставая плясать. - Где водитель огненных звезд? - вырывается чей-то голос среди гама. - Господин ночных голосов! Так призывали пляшущие бога, топчась теперь вокруг крытой шатром повозки, на которую до того, казалось, и не обращали внимания. ...Вмиг танцы, как по команде, прерваны, смолкли голоса, флейты и тимпаны. Пологи с четырех сторон повозки подняты, на ней, как на ложе, женщина возлежит. Трудно разглядеть эту женщину, - хотя явно, что не та толстуха, что блудила с сатиром, - она прекрасна. Откуда-то возник Дионис, одетый в пурпур, с венком из красных же и неестественно больших роз на голове. В одной руке он держит тирс, обвитый плющом и украшенный виноградными листьями, тоже громадными, каких на лозе не встретишь, другая - поднята в торжественном призыве. И рокочет бог, подвывая: - Ариадна, иду к тебе! Теперь уже поднаторевший взгляд в фигуре Диониса мог узнать переодетого Одеона. Что Мусей про себя и отметил. Бог продвигается к повозке с прекрасной женщиной. Как только он поднимается к ложу, покров со всех четырех перекладин опять ниспадает, образуя шатер. - Здорово, только мало! - восхищается настоящий Мусей рядом с настоящим Тезеем. И это была, может быть, первая в мире положительная рецензия на театральное действо. А остроухие сатиры, рогатые фригийцы, вакханки и еще кто-то в грубых масках, разрисованных винным осадком, вновь принимаются плясать, бесноваться. ...К вечеру после жертвоприношений и перед тем, как, утолив жажду и аппетиты богов, афиняне готовились повернуть струи вина, бьющие из полных бурдюков, в свои чаши, Тезей обратился к согражданам: - Жители Аттики, вы, конечно, слышали, что я собираюсь ввести у вас равенство и народовластие, однако вы могли не слышать, что, как только мне удастся это, я сложу свой царский скипетр и стану, как все. После некоторого молчания из толпы афинян отделился один, приблизился к Тезею, спросил: - Разве мы, афиняне, теперь не равны? А Тезей громко, чтобы слышали остальные, ответил: - Вы должны быть равны по-настоящему... По-настоящему, понимаешь? - А по-настоящему разве бывает? - очень удивился афинянин. Любовь, тебя я пробую понять. И говорю, как сатане: "Изыди!" На что глядеть: я - в затрапезном виде. Лист фиговый мне б у тебя занять... Я кое-что хотел бы разровнять На спятившей в любви моей планиде. Нельзя ли прозревать и ненавидя? Быть может, лучше знаки поменять? Как маятник, до гробовой доски Метаться. От надежды до тоски. И вот сейчас застрять посередине. Что от тебя останется во мне, Позволь переберу наедине. Все это - не такая уж гордыня. Гера, стоя у зеркала своей опочивальни, примеряла диадему из ярких голубых звезд, лучи которых переплетались друг с другом. Длинные складки одеяния располагались вокруг стана ее торжественно и покойно. Но стоило Гере сделать какое-либо движение перед зеркалом, как они мягко ловили рисунок, изгиб ее прекрасного тела. Богиня в зеркале - высокая, стройная, горделивая и одновременно умеющая вполне критически видеть себя со стороны. Гера намеревалась совершить свое утреннее путешествие над миром. Только напрасно думают люди, что жена властителя бессмертных таким образом следит за порядком на земле, надзирает оком хозяйским за ходом земных и житейских дел. Гера могла бы сделать это и не сходя с места, даже не поднимаясь со своего ложа. Богиня совершала подобные прогулки для себя самой, для своего удовольствия. Хотя сейчас она пребывала в расположении духа, далеком от предвкушения чего-либо приятного. За спиной Геры стояла в ожидании ее возница - богиня раздора Эрида. Стояла в позе самой смиренной и часто вздыхала. То ли из-за напраслин, которые на нее наводят, то ли из обожания своей повелительницы, ладной да расчудесной. Вообще-то обычно летающей колесницей Геры правила богиня радуги Ирида, однако, то ли всецарице бессмертных захотелось пока ее сменить, то ли она как-то имя выкрикнула неправильно: вместо Ириды Эрида, но сейчас ее катала богиня раздора. - Не пыхти у меня за спиной, - распорядилась Гера. На что услышала еще более долгий и восхищенный вздох. - Ты еще причмокни, - предложила жена Зевса. Ответом был вздох покороче и поосторожней. - Иди, иди отсюда, подожди меня там, - махнула рукой куда-то в сторону Гера. - Я кое-кого вызвала, а ты, глядишь, нас поссоришь. За спиной у нее произошло какое-то движение, опять сопровождаемое вздохом, но с места Эрида не двинулась. - Да пропади ты, - рассердилась Гера, - вот скажу мужу, что ты меня с ним собираешься поссорить. Эрида что-то хотела было сказать, напомнить, но, помявшись молча, все-таки исчезла. И во-время. В чертогах возникла Фетида. - Ты вызывала меня? - спросила она. - Тебя не дозовешься, - все еще сердитая встретила воспитанницу Гера. - Ты же сама послала меня на ложе Пелея, - удивилась Фетида. - Но я ведь не говорила, чтобы ты жила на этом ложе, - возразила Гера. Тут вздохнула Фетида. - Влюбилась, - установила Гера. Ее воспитанница вздохнула опять, но уже с оттенком согласия. - Что это вы сегодня все развздыхались, - удивилась Гера. В ответ раздалось громкое хихиканье Зевса. - Переживает, - пророкотало под сводами чертогов. На лице жены властелина богов вспыхнул гнев. - А ты убирайся веселиться к своей потаскухе Леде, - крикнула она. - И не смей подслушивать! - Не буду, - осекся голос Зевса, - можете не прятаться под эфирным одеялом. Гера долго рассматривала свою потупившуюся воспитанницу, все более смягчаясь. - От любви до ненависти один шаг, - усмехнулась она. - Можно еще всю жизнь метаться от одного к другому, как из комнаты в комнату... - Помолчав, она развеселилась. - Когда я привораживала Зевса, он превратился в кукушку, но дал себя легко поймать. - Я рожу героя, - призналась Фетида. От этого признания владычицей опять овладел гнев: - Вот и шляются по земле всякие гераклы, ненавижу... - Уж не влюбилась ли ты в Геракла? - удивленно вскинула взор на Геру Фетида. Лицо Геры мгновенно вспыхнуло, наливаясь краской. Все-таки в какую-то цель удар попал. Гера помолчала, справляясь с охватившим ее состоянием и глядя не на Фетиду, а прямо перед собой. - Гера и Геракл - забавно, - сказала она, наконец, и, обернувшись к воспитаннице, добавила. - Ладно, отпускаю. Иди к своему Пелею. Стоило Фетиде покинуть чертоги опочивальни, как появился Зевс. - Знаешь, Герунчик, - заискивающе обратился он к жене, - судьба. В книге судеб так было написано... Царь богов и не заметил, что прибег к аргументу, совсем недавно уже использованному Дионисом. Гера молчала. - Вспомнил, - попробовал Зевс зайти с иной стороны, - ты сошлась со мной, когда я был мужем Мнемосины.. Тем самым давалось понять, что Гера сама нарушала чьи-то супружеские права, как Леда теперь покусилась и на ее. - А ты вспомни, - разъярилась царица, - сколько у тебя было жен до меня. Метида, Фегида, Эвринома, Деметра, Мнемосина... Зевс, конечно, мог бы спросить в свою очередь, от кого Гера произвела на свет Гефеста. И вообще ведь божественная сила, и не прибегая к обману, постоянно что-либо производила. Однако мудрый в своем мужском величии Зевс решил иначе погасить конфликт. - Не будем считаться, - миролюбиво заявил он. - А Фетиду, - он перешел на самый что ни на есть деловой тон, - мы вернем обратно. - Вот и нет, - возразила Гера, - мы ей устроим настоящую свадьбу на земле в пещере Хирона, где соберутся боги. И Хирон может приглашать кого угодно. И смертных героев позовем... - Как!? - взорвался Зевс. - А запреты? Ведь любая случайность неведомо куда поведет. Всего не предусмотришь. - Справим свадьбу моей Фетиде, - не слушала его Гера. - Хорошо, - согласился повелитель богов, - глядишь, чему и поучитесь. - Быть посему, - объявила царица и покинула свою опочивальню. Облетая земли, Гера и не глядела вниз. Опершись на свою ослепительно белую руку, богиня возлежала на ложе, углубленная в себя и занятая своим. Эрида на месте возницы подчеркнуто выпрямилась, священнодействуя. В руках ее колыхались посверкивающим, прозрачным облаком многочисленные вожжи, тонкие, как паутина. Однако то ли в насмешку, то ли еще по какому вздорному побуждению, она впрягла в повозку павлинов. Разумеется, не простых, а божественных, отличавшихся от земных павлинов, как, скажем, обычные индюки отличаются даже не от петухов, а от кур. Павлины летели, распластав крылья, парусами развернув свои узорные хвосты. Повозка, казалось, парит на месте, а медленно кружатся внизу целые миры, и восточный, и греческий, как взявшись за руки, чего не бывает на самом деле. Неведомо, к чему побуждает женщину душа ее. Вдруг Гера сказала: - Знаешь, Фетиде и Пелею в пещере Хирона будет свадьба, куда пригласят богов. - Теперь знаю, - откликнулась Эрида, вся обратившись во внимание. - Не обидишься, если тебя не пригласят туда? - спросила Гера. - Вот еще, - фыркнула Эрида так, как обычно реагирует и Эос, - вы, олимпийцы, нас никогда не приглашаете. - А ты обидься, - посоветовала царица богов. - Угу, - сразу согласилась понятливая Эрида. - А каким образом? - Выкини какую-нибудь из своих штучек, - лениво произнесла Гера. - Выкину, - охотно пообещала богиня раздора. И напрасно, совсем напрасно так легкомысленно поступила Гера. Поручение должно быть конкретным. И конкретное-то поручение порой оборачивается неведомо чем. Что же касается до желаний неопределенных... Вторая глава Афинянин за словом в котомку не полезет. До этого дело не доходило, пока не запрыгало над головами горожан слово "народовластие". Так и отскакивало оно от афинских голов. Сколько ни шарили жители славного города по своим котомкам в поисках чего-либо аналогичного, те почему-то были пусты. Шутки - соль аттической земли, тоже быстро иссякли. Более того, шутку, оказалась, учинили с самими афинянами. По городу, и это передавалось из уст в уста, бродил оракул из Дельф. Слова его звучали вызывающе странно: Славьте Афины, ведь нет человека умнее, Что в граде этом живет и неузнанный бродит меж прочих. . Оракула вроде бы никто не заказывал, никто не приносил богам положенной платы. Он возник просто так, то есть даром, отчего казался еще более достоверным. Его сразу связали с идеей народовластия. Но и сама идея народовластия тоже вскоре как бы отступила в тень. Заботило другое: всякий афинянин, о чем бы ни заговорил, начинал со слов: "Я, конечно, не умнее прочих"... Так каждый оберегался, отводил от себя всеобщие взоры. И правильно, поскольку самого умного принялись искать всем городом. Однако, на ком бы ни останавливали внимание меж собой, открывалось в нем что-то, что в качестве самого-самого не годилось. Это нервировало. Возникал заколдованный круг. И в массах стало вызревать желание: как отыщется самый умный, - изгнать его из города. Чтоб не нарушался общественный покой. Между тем подошло и народное собрание. Созвал его Тезей не на Пниксе, за чертой города, где обычно совещались истинные афиняне, чтобы не смешиваться со всеми остальными жителями города, а рядом с Акрополем - у западного, главного входа на царский холм, где могло поместиться много народа и куда сошлось все население города. Толпы людей заняли и обширную площадку перед входом в Акрополь, и весь Пеласгик, где совсем недавно проходило празднество, благо места тут хватало: еще в древности Пеласгик был проклят и строиться на нем никому не разрешалось. Однако в столпотворении наблюдался и определенный порядок. На площадке перед Акрополем, на спуске в Пеласгик и частично на нем самом, обособляясь, стояли отцы семейств, истинные афиняне, составляющие народное собрание. За ними, сохранив незанятым неровный пустой полукруг, расположились метеки, женщины. Еще дальше - молодежь и дети. Собрание, как всегда, началось с молитвы, прославляющей богов - покровителей города, самих афинян, как воспреемников достойных предков, и проклинающей их врагов. Затем заведенная церемония была нарушена, и сделал это Тезей. Приняв жезл оратора, он обратился к народу с речью, начало которой было совсем неожиданно: - Афиняне! - Здесь он сделал паузу. - Я еще не снимаю с себя царских полномочий, но этот жезл кладу и буду общаться с вами без него. Он вернул жезл оратора растерявшемуся глашатаю, который автоматически принял его, а вся площадь ойкнула по-женски, ибо более других вслух выразили свое глубокое удивление женщины. - Я делаю это для того, - продолжал Тезей, - чтобы вы видели, что человек может говорить и так, он может свободно обращаться к народу, как в жизни к другу. Тут было сказано: вы равны. Каждый в Аттике, в кругу своем, в поселении, вы равны... Может быть, и равны... Но не свободны. Не свободны по-настоящему. Ни один народ не обойдется без власти. Однако всякий житель Аттики опутан властью, словно сетями. Поэтому-то я и создаю общий очаг - на все земли Аттики -, единый Пританей, где станет заседать избранный вами совет, действующий между народными собраниями. У вас уже сейчас есть кой-какие законы, принятые вами или вашими царями. У вас есть древние неписаные законы. Нарушение которых считается постыдным. Так вот, пусть только закон связывает человека и пределы, поставленные нам богами. Пусть управляет не царь, не горстка людей, а большинство народа Аттики. Большинство, которое будет следовать закону, как и каждый человек. В остальном всякий свободен. А потому и по-настоящему равен среди других. Тезей замолчал. Молчала и площадь. Безмолвствовал и глашатай. Тогда вперед выступил Мусей. - Кто желает высказаться из достигших пятидесяти, - громко произнес он всем знакомую формулу. Площадь продолжала молчать. - Кто желает по очереди из прочих? - продолжал вопрошать Мусей. Какое-то движение среди собравшихся произошло, промелькнула даже искорка озорства, но - не больше. - Тогда скажу я, - заявил Мусей. - Вникните, быстро сообразительные! Ведь вас на слово, как на приманку, взять можно. Видите, я с вами откровенен, хорошие мои. Ни тугодуму биотянину, ни медлительному от высокомерия спартанцу за вами не угнаться. Вы его своей палочкой или языком перестучите. Одобрительный гул прокатился в пространстве. - Не поняли, быстро соображающие, - остановил сограждан Мусей. - А дела ваши где? - даже ухо склонил он к площади, как бы прислушиваясь к отклику афинского народа. - Так-то, - заключил он. - Поглядите на коринфян. Что они делают? Судна строят, чтоб от критян не отстать. А кто с веслом, тот и с островами. Кто с островами, тот хозяин морю. Вникли? Коринфяне-то на деле побойчее вас будут. Они и впрямь сторонники новшеств, и планы свои осуществлять умеют. Вы же, при всей вашей живости, горазды держаться за привычку. Не надо вам перемен, даже самых необходимых. А если надо, то только на словах. Конечно, вы отважны до чрезвычайности, готовы рисковать свыше благоразумия и не теряете надежды в момент опасности. И все-таки отстаете от собственных возможностей, не доверяете своему разуму и, попав в трудное положение, кроме неопределенной надежды, не ищете какого-либо лучшего выхода. Коринфяне на самом деле подвижны. Вы же, при всей вашей живости, на самом деле медлительны. Лучшие из коринфян - странники. Вы же все - домоседы. Они странствуют в поисках приобретений, вы же опасаетесь потерять то, что у вас есть. Безделие так же утомительно для них, как самая скучная работа. Вы же думаете, что если человек ничего необычного не делает, ничем не выделяется среди прочих, то он благонамерен. На самом деле вы перепутали вялость с благонамеренностью. Для чего вас хочет освободить Тезей? Для дела, хорошие мои, для всякого разного частного и общего дела. Вот и думайте, если вы такие сообразительные. Вы же верно считаете, что не бедность позор, а то, если человек не старается избавиться от нее трудом. Так делайте следующий шаг. Теперь площадь загудела, словно разогретая песней. Тянули руки, желая выступить. Поэтому Одеон, будучи среди сподвижников царя, поспешил к столику, где лежал жезл оратора, взял его, подержал в руках, чтобы обратить на себя внимание, и, когда стих общий гул, вернул орудие выступающего на место, и тоже обратился к народу: - Ска-за-но, что речи есть учителя дел, - начал он нараспев, с поучительными нотками в голосе. - Многие этого не понимают. Мы служители изобретательного бога Диониса, и потому что ближе к нему, и потому что не чужды знаниям и постоянной умственной работе, несколько дальновиднее вас, афиняне. К тому же, обратите внимание, мы отвечаем за наши советы и предложения. По крайней мере, как вы знаете, своей честью, своей репутацией. Вы же не отвечаете за то, что слушаете. Нас можно покарать за ошибки. Вы же прощаете себе ошибки, и еще прощаете, и еще... Одеон сделал паузу и продолжал: - Для чего я говорю все это? Я говорю это, чтобы вы осознали, что по-настоящему свободным человеком может быть только знающий. Отсюда ясно, что всякому открыта дорога к свободе, если... если он не закрывает для себя путь к знаниям. И об этом подумайте, афиняне. Толпа опять загудела. Облегченно на этот раз, поскольку попросту устала слушать. Одеон не сумел завладеть ее вниманием. Но вот, буквально растолкав стоявших у земляного возвышения, где расположились Тезей с соратниками, на свободное пространство выбрался афинянин Клеон, полужрец, полуучитель, известный своей похвальбой, не устававший при случае и без случая твердить, что, мол, никто, кроме него, не может звонче проголосить в очистительном обряде фразу "Бежал зла, нашел благо". Он резко, размашисто вбежал на возвышение, вцепился обеими руками в ораторский жезл, поднял его подчеркнуто церемониально, высоко, как мог, и держал так до полной тишины. - Афиняне! - проорал он в толпу. Люди затихли. - Афиняне, - повторил Клеон спокойнее и повернулся к Тезею, - наш царь испытывает вас, ибо разве пойдет он против традиций, освященных богами. - А эти, - Клеон снова повернулся к толпе, - которые сильно ученые, которые считают себя умнее других... их не слушайте... Благонамеренным, нормальным людям не надо по всякому случаю выбивать на стоях буквы законов. Это - лишний раз не только камень портить, но и нравы. Если общество благополучно в своих нравах, ему не нужны законы... И еще про умников. Необразованность, которую они, видите ли, так презирают, при наличии благонамеренности полезнее умственности, связанной с вольномыслием. Немудрящие, простые люди лучше, чем они, эти умники, желающие быть умнее наших с вами установлений и традиций. Если кто-то говорит правильно, они обязательно берутся критиковать. Я призываю вас, афиняне, быть теми, кто вы есть... Нам не надо стремящихся блеснуть умом так называемых советников афинского народа. Не понять советчикам нас, не нам эти советы... Я так скажу: кто не говорит по-нашему, не поймет, когда пьют за его здоровье... К тому же, поглядите, афиняне, - продолжал Клеон, переждав взметнувшийся гул собрания, в котором слышался и смех, и поддержка, и угрозы, - легко рассуждать этим чистюлям, все они из богатых домов, все они после обильной еды руки о пряники вытирают... Если заговорили о так называемом народоправстве, так давайте и богатства уравняем по-братски... И еще скажу: советы советчикам подсказывают те, кто перебрался к нам неведомо откуда. Эти советы пришельцев, метеков наших... искусники да рукоделы городские, вот они какие деловые, активность им подавай... Собрание зашумело, крики раздались и из рядов бесправных, тех, что были за кольцом народного собрания. Оттуда же чей-то голос отчетливее других резанул, раскалывая площадь: - А вы сами разве не напринимали в гражданство за знатность и богатство? Клеон приосанился так, что даже гул утих, и надменно, презрительно произнес: - Тут приглашенные позволяют себе выкрики и мешают нам. Придется удалить их отсюда. Никто на народное собрание, конечно, специально не приглашал ни метеков, ни женщин. Но это слово "приглашенные", невольно слетевшее с языка Клеона, говорило само за себя, отразив признание того факта, что массу людей, обычно не участвующих в собственно народном собрании, привело сюда не одно только праздное любопытство, в гуле протеста явственно послышались женские голоса. - Женщины, и вы здесь, - быстро отреагировал Клеон. - О боги, до чего дошло... Женщины, неужели вы забыли, что та женщина заслуживает высочайшего уважения, о которой меньше всего говорят, - в порицание или в похвалу. - Ты все сказал? - остановил разглагольствования Клеона Тезей. - Я все сказал, но все ли услышали? - оставил за собой последнее слово Клеон, вернув на стол жезл оратора и покидая место для выступающего. Народное собрание, гудевшее на все голоса, приумолкло. - Афиняне, - заговорил снова Тезей, - я не тороплю вас. Конечно, надо о многом подумать. Но в отношении самой мысли о народовластии я бы просил вас определиться сейчас. Итак, приготовьтесь... Кто за народовластие? Помолчав, собрание отозвалось нестройно, разноголосо. - Кто против? Площадь откликнулась сразу, но тоже вразнобой, и выкрики быстро оборвались. Тогда Тезей взял со столика ораторский жезл. Площадь заинтересованно и одобрительно зашумела. Тезей протянул свободную руку к своим соратникам, и в нее тут же вложили его царский скипетр. Он залучился золотом на солнце, и, казалось, лучи эти утишили шум, поднявшийся было над площадью. Тезей держал в руках и царский скипетр, и жезл оратора. - Еще раз, - громко произнес он, - кто за? Площадь разразилась одобрительным ревом. Тезей качнул ораторским жезлом, помедлил до полной тишины и снова громко спросил: - Кто против? И опять последовал столь же мощный рев. - Вот тебе и за, и против... Да... - рассудил Тезей, - придется иначе... Будем расходиться. Он продолжал держать в приподнятых руках и скипетр, и жезл. - Кто за, - скомандовал Тезей, - пусть отходит сюда, в эту сторону, - и он махнул царским скипетром. - Кто против, - туда, в ту сторону, - и махнул ораторским жезлом. Люди принялись медленно растекаться на две части. Метеки и женщины, окружавшие собрание, отступили назад, давая возможность полноправным мужчинам более наглядно определиться. Мусей, выйдя вперед, подбадривал расходящихся: - Шевелись, делай выбор. На хорошем дереве и повеситься не жаль. Когда собрание разделилось, явное большинство сгруппировалось на стороне царского скипетра. Лицо Тезея прояснилось было, однако Мусея как понесло: - Быстросообразительные наши, для верности попробуем еще раз. Теперь те, кто за, переходите на сторону ораторского жезла, кто против, двигайтесь к царскому скипетру. Молодой царь недовольно глянул на своего соратника, однако мешать ему не стал. Он только поменял местами скипетр и жезл. Казалось бы, никто и не должен был куда-то двигаться. Однако обе толпы зашевелились, потянулись в стороны, и вскоре напротив царского скипетра опять собралось