явное большинство. - Вот уж народоправцы, - заявил вдруг Мусей. - И так получается поровну, и этак получается поровну. - Афиняне, - Тезей вынужден был обратиться к согражданам, - в назначенный день для вас здесь поставят две вместительные бочки. Каждому вручат по черепку. Кто будет за, опустит черепок в одну бочку, кто против - в другую. Так и подсчитаем голоса. А теперь расходитесь. - Ты обратил внимание, - спросил Тезея наблюдательный Одеон, когда они поднимались на Акрополь, - кто все время был с Клеоном? - Нет, - рассеянно ответил Тезей. - А ты, Мусей? Мусей отрицательно покачал головой. - Ну да, - усмехнулся Одеон, - ты веселился. - Кто же вертелся вокруг Клеона? - переспросил Мусей. - Сразу не разберешь, кто вокруг кого вертелся, - рассудительно заметил Одеон. - Но с Клеоном все время был Менестей. - Кто такой Менестей? - заинтересовался Тезей. - Из твоих родственников по отцовской линии, - ответил Одеон, - царских кровей, то есть... - Надо подумать, - внял Тезей. - Думай, думай, есть о чем, - со значением произнес Одеон. Через несколько дней перед дорогой, поднимавшейся на Акрополь, выставили два объемистых глиняных узкогорлых сосуда. Полноправные афиняне, вытянувшись цепочкой, по очереди подходили к ним и опускали в тот или иной черепки. Когда содержимое сосудов вывалили и пересчитали, за народовластие черепков оказалось немного больше, чем против. Однако озадачивало другое. Основное количество черепков в сосуды так и не попало. И лежали они ничьи на земле вокруг той или другой бочки. Как определять их, никто не знал. До понятия "воздержавшиеся" тогда еще не додумались. Ведь это не такая уж гордыня... Смотрю, себя переходящий вброд: Сажал цветник, а вышел огород, И, как свинья, лежит на грядке дыня. . Что со страстями вечно молодыми?.. Цветок любви, спустившийся с небес, Земли едва коснется, и - исчез. Пусть был огонь, но речь идет о дыме. Жизнь стелется далекая под ним. Искатель, не боишься быть смешным Со всеми треволненьями своими? Поддаться затянувшейся игре, Блуждая по желанной конуре, Легко привыкнув повторять: "Во имя!" И все-таки что-то очень менялось в Афинах. Казалось, попадаешь в иной город. Такой же, как прежде, разговорчивый. Но все, вроде, как не про то говорят. Словно слова перетолковываются по каким-то небывалым правилам. И у всякого что-то будто новое в характере появилось. У одних появилось то, что они никак чего-то не принимают. Другие принимают, а что принимают, никак уразуметь не могут - отсюда постоянные споры. Третьи просто уверовали в силу новшеств, пусть и не очень понятных. И решили, что иначе жить нельзя, как будто никогда и не жили по-старому. Четвертые говорили, что им все равно, но и про "все равно" заявляли с таким напором, словно сейчас кулаками начнут свое "все равно" доказывать. Пятые, шестые, седьмые... Сплошные разногласия. Но всем хотелось принять в чем-то участие, потому что каждый открыл, что он сам - нечто такое-этакое. И споры, о чем бы ни спорили, упрощались в конце концов до несложной формулы: ты сам, видите ли, а я - разве не сам? Все это, разумеется, не помешало глазастым афинянам заметить, что в городе появилась знаменитая пророчица Герофила. И то сказать, есть вещи важные, свои то есть, и поинтереснее - пришедшие из чужих краев. Герофилу к тому же ждали, поскольку слава пророчицы идет впереди нее. До жителей города дошли слухи, что третьего дня Герофила вступила в городок Платей. Платейцы и привезли ее, минуя враждебный остальной Аттике Элевсин. Возниц своих пророчица отпустила на въезде в город и в Акрополь со своими спутниками двинулась пешком. Шествие Герофилы не сопровождалось ни игрой на флейте, ни громом тимпана и кимвал. Не несли рядом с ней горящих факелов. Не стряхивали их светочи, очищая тем самым место, где ступала ее нога. То есть, не было ничего такого, к чему прибегают бродячие предсказатели, привлекая к себе внимание. И сама Герофила не несла на голове своей венка и не держала в руках жезла гадальщика. Однако афиняне безошибочно опознали эту женщину. Она величаво двигалась, едва колебля на ходу длинный и необычный здесь желтый хитон из тонкого бисса, какого из шерсти овец не получишь, как ни старайся. Хитон перехватывал пояс, поблескивающий прозрачными камешками. С плеч падал пурпурный с продольными зелеными полосами плащ. На голове - словно в несколько рядов повязанный платок, но ряды эти были сшиты между собой в аккуратную, как перевернутая лодочка, шапку с разбегавшимися по ней волнами. Пророчица молода, у нее светлое и четкое, слегка удлиненное лицо с нежным румянцем на щеках, резким разлетом бровей и носом, тронутым горбинкой, что, поговаривают, в Азии считается признаком женской красоты. И любопытно афинянам, и жутковато. Наслышаны были они, что родилась Герофила в Марписсе, рядом с Троей, от нимфы и смертного отца. Правда ли это? Ведь в моменты вдохновения величала она себя то Артемидой, то женой Аполлона, то его дочерью. Для греков такое не выглядело особенной путаницей. Кто объяснит тайну и суть родства с богами? Может быть, все так и есть. И, конечно, афиняне успели предупредить Тезея о прибытии гостьи. Один из них, самый ретивый, даже палку свою отбросил, чтобы легче было бежать к царю. Другие припустили следом, держа палки наперевес, могло даже показаться поэтому, будто они гонятся за первым, чтобы поколотить его, что, и, правда, было им не чуждо. Тезей встретил Герофилу у входа во дворец. И Герофила немедленно отличила его ото всех остальных. - Мне оказывает честь сам герой Лабиринта, - обратилась она к нему. - Ты слишком добра ко мне, Герофила, - ответствовал ей Тезей, - жизнь еще более запутанный лабиринт, и как не приветствовать ту, которая может видеть сквозь стены. Когда они, оставив снаружи всех, сбежавшихся на зрелище встречи знаменитой и загадочной гостьи, вошли во дворец, молодой царь отступил в сторону, давая пророчице первой взойти на ступени, ведущие в мегарон. Герофила, прерывая это церемонное его движение, запросто коснулась ладонью плеча Тезея, слегка подтолкнув его вперед. И они пошли рядом, и близость возникла между ними, как бы сама собой разумеющаяся, если не иметь в виду, что Тезей, поднимаясь в мегарон, продолжал нести на себе это прикосновение мягкой и прохладной женской ладони, окатившее юношу будоражащей волной тепла. Приближение вечера застало молодых людей уже впятером. Кроме Поликарпа и Лаодики, к Тезею и Герофиле присоединился Мусей. За Мусеем, естественно, послали. Он песнопевец и тоже ведь прорицатель, и еще раньше вернулся сюда из Дельф. Конечно, Герофила и Мусей принялись вспоминать этот ритуальный центр всея Греции, поохали под впечатлениями о священном Кастильском источнике, поговорили о почти кольцевой дороге, которая ведет к храму Аполлона и расходится со струей источника - этого потока нимф, отпуская его течь стороной вниз, убегающего от прямо стоящих белых строений светлого бога в темные чащобы, в развалы нагромождений грубого камня, в диковинные перепады дионисовых владений, где изогнутые крепкоствольные деревца, как вакханки, карабкаются на кручи скал. Не забыли они и о Формакидах, гигантскими слоеными зубьями выделявшихся на фоне гор, и, конечно, о толпах и группках паломников, разнокрасочных и шумных, непохожих друг на друга ни одеждами, ни жестикуляцией, прибывающих сюда, чтобы умилостивить божество и разузнать о своих судьбах, о реальности всяческих своих упований. Все эти паломники рядом с чинными, преисполненными суховато-величавого достоинства и самодовольными служителями бога, напоминали отдыхающих, вынужденных время от времени выстраиваться в очереди за советами, словно к целителю, скрытому за стенами храма. - У Кастальского источника жрецы затеяли рыть бассейны, - рассказывала Герофила, - которые они выложат плитками, чтобы струя не сразу убегала от них. Мусей огорчился: - Нужно ли нарушать одну красоту, чтобы завести какую-либо иную. - Разве не дали тебе боги дара прорицания, - став серьезной, заметила Герофила, - разве ты не видишь, как переменится все вокруг, если заглянуть вперед? Мусей помолчал, сосредоточенный, и откликнулся, чрезвычайно удивленный: - Да... Я вижу... - он принялся подыскивать слова. - Если б мы там сейчас появились, то попали бы совсем на другую землю... Нам ее не признать своею. Герофила поняла Мусея и даже как бы позавидовала ему: - Ты мужчина и видишь далеко... Так далеко, - что это сейчас... никому и не нужно. Этого Мусею никто еще не говорил. Его предсказания, которые он делать перестал, и правда, при всей своей внятности и, казалось бы, зримости, выглядели совершенно нереальными. Например, женщины мыса Суний сожгут целый флот кораблей. Ничего такого пока не исполнилось. Да и как это понимать: рыбачки в своих очагах переводят на разогревание горшков и кастрюль целое судно? И не одно, а множество... - Уж тебе-то незачем вздыхать, ясноглазая, - заметил Мусей. - Я женщина... - ответила Герофила. - Если женщина что-то почувствовала, значит, это что-то случится... Да я и не жалуюсь, - добавила она, - я свое вижу... Герофила откинулась на спинку кресла, руки ее распростерлись, голова - назад, глаза затворились. Казалось, молодая пророчица сейчас взлетит. - И в бездну смотрю, как в зеркало, - раздался голос ее. - Что ты видишь? - встревожилась Лаодика. Герофила рывком выпрямилась в кресле, встала, сделала несколько шагов, мягких и плавных, словно в танце, замерла. Потом вернулась в кресло и, все еще глядя поверх присутствующих в мегароне, произнесла: - Вижу царицу Спарты Леду, родившую будущую красавицу, которая станет причиной войны Запада и Востока. - И битвы эти, между Западом и Востоком, начавшись, уходят в такую даль времени, - добавил Мусей, тоже взволнованный. - Кажется, они, то затихая, то возникая, никогда не кончатся. - Может быть, и так, - согласилась Герофила, склонившись к Мусею. - Ты проскакиваешь через время и видишь дальше. Лицо ее оставалось задумчивым, но вдруг она резко повернулась к хозяину мегарона: - Тезей, это как-то связано с тобой. - Лучше уж и не заглядывать вперед, - испугался за старшего брата Поликарп. Однако Тезей отреагировал иначе: - Прости, Герофила, - сказал он, - тебе приходится видеть про меня то, что мешает тебе отдохнуть в моем доме. - Это возникает невольно, - мягко ответила пророчица молодому владыке Афин, - и может застать меня, где угодно... К тому же, - добавила она, - твое участие в таком будущем случайно и... и не твое все это. Порою за тем, что происходит с каким-то человеком, прячутся события глубин жизни. И то, что коснется него, - всего лишь волна, скатившаяся с изгиба совершенно иной пучины. Когда Герофила чем-то озабочивалась, на ее чистом и гладком лбу проступала высокая вертикальная складка, такое же углубление коснулось и подбородка, и все это -вместе с ложбинкой, идущей от верхней губы к тонкой переносице, - представало единой линией, отблеском некоей внутренней оси, несущей черноглазую пророчицу по земным весям и над ними. И впечатление это особенно украшало ее лицо. - Что б ни случилось, самим-то собой я останусь всегда, - произнес царь. - Да, мой Тезей, - убежденно откликнулась Герофила. Под сводами афинского мегарона слова эти "мой Тезей" звучали странно, хотя Герофила не вкладывала в них ничего, кроме доверчивой близости: ни какого-либо особенного признания, ни какого-либо права на того, к кому они адресовались. - Так говорят за Западным морем, - улыбнувшись, пояснила пророчица. - А что такое, собственно, дельфийские жрицы? - перевела разговор на другое Лаодика. - Особенности есть, а особости чаще всего никакой, - ответила Герофила. - Мало быть чем-то отмеченным, надо еще быть избранным. Мусей понимающе хмыкнул, но Лаодика таким ответом не удовлетворилась. - Но ведь боги тоже приблизили их к себе, - рассудила она. - Музыкант тоже приближает к своим губам авлос, - объяснила Герофила, - однако играет ведь он сам, а не эта трубка с дырочками. - Разве предвидение - не дар богов, - пожалуй, даже обиделась за незнакомых ей жриц Лаодика. - Конечно... Я их люблю, - согласилась Герофила. - Некоторые из них даже нутро человека видят, если сосредоточатся... Как сердце бьется, желудок, печень... - Неужели!? - живо заинтересовался Поликарп. - Распарывают взглядом человека, как курицу ножом, - подтвердила Герофила. - Некоторые из них видят даже душу человека, свет, исходящий от нее... Вокруг головы, от рук... Я тоже это могу видеть. - Ну вот! - почти обрадовалась Лаодика. - Видят, но ничего в этом не понимают... не чувствуют, - продолжала объяснять Герофила. - И поговори с ними - дурочки-дурочками. Каждая только и думает, чтобы замуж выйти и на том успокоиться... Предел желаний. - Что ж тут такого, это наше призвание, - опять не согласилась Лаодика. Поначалу две эти женщины обрадовались друг другу. Одна - скиталица ясновидящая. Другая - тоже странница, покинувшая для Поликарпа свой город, родных. Теперь же какая-то трещина пролегла между ними. - Подруга, - заволновалась Герофила, - хорошо, когда у тебя Поликарп - умница. Ищет истину, и вы вдвоем, как свободные птицы. Но в других случаях затворять себя в четырех стенах для чего? Хозяйка в доме - вот и все женское царство...С другой стороны, кому служить, кому помочь? Существу, которое и в мирное время готово бороться с другими за лишний кусок, уповая на силу, будь то богатство, знатность и даже ум. А если - неудачник или обездоленный, вынужденный признавать силу другого и гнуться под ее напором?... А под небом войны, под небом многослезного Ареса, когда сила откровенно оскаливается, когда могучий убивает слабого, обольщается так или иначе могуществом силы, да и сам погибает... И победитель, и побежденный. Сила ведь - это цепь, на которой мы все сидим. Но души, отлетая от тела, одинаково смиряются, принимают равную честь. Может быть, тогда-то человек и становится самим собой... Тот, кто про это создаст песню, будет гением, подобно богам. - В твоем неприятии силы больше гордости, чем у всех воинов, вместе взятых, - почти восхитилась Лаодика. - Однако я - женщина, и для меня с Поликарпом и четыре стены - весь мир. - Я тебя понимаю, - вздохнула Герофила. - Любить - это наш долг. И я бы, может, хотела забыть себя для любви. - Но при этом не хочешь оставаться только женщиной, - проницательно заметила Лаодика. - В этот момент я хочу забыть, что я женщина, - призналась Герофила. - Я об этом никогда не забываю, - сказала Лаодика. - И опять я понимаю тебя, - согласилась Герофила. - Мы принимаем правила их игры... А вообще, мужчины, - обратилась она сразу ко всем троим молодым людям, безмолвно слушавшим напряженный женский разговор, - не кажется ли вам, что человек не знает еще своего призвания или забыл о нем... Может быть, в золотом веке Сатурна люди про себя больше понимали. Не зря ведь назывался век золотым... Ты, Тезей, немного ведь встречался с космофеями, когда был у великого кентавра. Может быть, они все еще пребывают в младенчестве, потому и чище, и лучше нас, и счастливее. - Они знают, что такое оружие, Герофила, - подумав, сказал Тезей. - Что ж, дети тоже дерутся иногда, - рассудила пророчица. - Кто же, по-твоему, мы? - спросил Тезей. - Кто бы ни были, но и до зрелости нам далеко, - ответил за Герофилу Поликарп. - И до юности тоже, - заметила Герофила. - Подростки, пожалуй. - И уже испорчены, - добавил Мусей. - Какими же люди дальше-то будут? - вслух подумала пророчица. - О боги, что их ждет, несчастных! - Если внять твоим словам, Герофила, - мягко произнес Поликарп, - так и будут опираться на силу, как на трость. - Вот именно, - обрадовалась Герофила сравнению. - ...Тебе бы тоже песни сочинять, Поликарп. - Спой нам какую-нибудь твою песню, - поощрила пророчицу Лаодика, которой нравилось, когда Поликарпа хвалили. - Для тебя с удовольствием, - согласилась та. Тезей хотел было снять со стены кифару, но Герофила остановила его: - Не надо, я и без кифары сумею. Она встала, отошла несколько в сторону от присутствующих, помолчала, запрокинула голову: Ио пэан! Воспою я опять Аполлона. Тот его слышит, кому не чужда моя песня. Избранность это иль просто судьба, отвечайте? О, небеса, на земле не нашла я ответа. Двое влюбленных лишь станут единым порывом, - С этою жизнью в единстве никак не сплетутся. Все рассудили, и только любовь вне закона. Будто ничья: никому и ни в чем не послушна. Светоч зажжется, и тут же - от тьмы отделился. Станешь любовью и сразу же что-то разрушишь. Может быть, избранность только богам и доступна. Бог песнопений, зачем ты гонимым лишь внятен. Знаем ли то, что зовем безоглядно любовью? И отчего не чужда она только молитве? - Замечательно! - восхитился Мусей. - Но можно ли так жить? - вздохнул Поликарпик. - Тебе это, пожалуй, доступно, - сказал Тезей брату. Лаодика промолчала, с интересом глядя на Герофилу, потом - благодарно на Тезея. - Я это как-то не так слышал, - встрепенулся вдруг Мусей. - Разве я могу отвечать за то, как мое исполняют? - рассудила Герофила. - Надо записывать тексты, - огорчился Мусей. - В храмах есть чудаки, которые записывают, - заметила пророчица. - И все-таки я предпочитаю, чтобы мои песни запоминали. То, что по-настоящему сделано, люди запомнят... Представьте, - рассмеялась она, - что всякий кто сочиняет, начнет записывать свои словеса. Сколько же людям придется читать всякой чепухи. И все дружно рассмеялись вместе с нею, представив, что из этого получилось бы. Легко, привыкнув, повторять: "Во имя!" Мечта прекрасна, как небесный свод. И он не только дышит - он живет Меж звезд... Мы тоже выросли под ними. Почувствовать их отзвуки родными И сделаться чужим клочку земли. Дни дальше в русле жизни потекли, А ты застыл в дурацкой пантомиме. Ты, словно некий царь, лишенный власти. Всем явленной и столь высокой страсти, Такой понятной снова не понять. Кто гасит эти звезды в нас, ревнуя?.. Здесь свой, я принимаю жизнь земную, Но надо же и голову поднять. Уйдя к себе, Тезей уносил с собою и облик Герофилы, и голос ее. Не столько даже необычные речи пророчицы, сколько певучий их груз, который и не снимешь, и нести все-таки странно. В словах этой женщины о силе было столько правды. Однако такой правды, с которой не знаешь, что делать. Правда никуда не годилась. Ею никак нельзя было воспользоваться. Эта правда вообще была какая-то не мирская. И все-таки существовала. Иногда даже в людских обликах виделась. Тезей понимал это. И уж точно она существовала в облике Герофилы. И тогда, когда на одухотворенном лице пророчицы в моменты сосредоточенности проступала мягкая вертикальная складка на лбу, отзывающаяся и в переносице, и углублением на подбородке. И в том, что все это совпадало с ложбинкой над верхней губой, поднимающейся к переносице... И в меняющемся свете глаз. И в тонком росчерке профиля с горбинкой носа. Образ этой женщины стоял перед Тезеем, словно сновидение, от которого пропадает всякое желание спать. Тезей вышел на открытую площадку под легкой крышей на столбах. И оставался тут, дыша глубоко и неслышно, пока спиной не почувствовал света. Вернулся в комнату и увидел Герофилу с факелом в руках. - Лаодика прекрасна,- сказала гостья, - и я пришла освободить тебя от нее. Тезей взял факел из рук женщины. - Зажги все светильники, какие у тебя есть, - произнесла Герофила. Тезей зажег несколько светильников, какие нашлись в его комнате, и хотел было устроить факел в подставке на стене. - Нет, - остановила его женщина, - у ложа, в изголовье. Он исполнил и это ее желание. - Теперь отнеси на ложе меня, - сказала Герофила. Тезей взял ее на руки, и она, свернувшись, устроилась в его объятьях, словно давно знала, какие у него руки. И ноша стала уже частью самого Тезея. - Какие у тебя сильные руки! - выдохнула Герофила, когда он опустил ее на ложе. Она сбросила с плеч своих плащ и осталась обнажена. Свет от светильников играл на ее гладкой коже. Тезей склонился к женщине, но она слегка отстранила его. - Смотри на меня, - сказала Герофила. - Я смотрю на тебя, - ответил Тезей. - Нет, ты смотри на мое лицо так, чтобы я видела твои глаза. В глаза мои смотри. Глаза Тезея встретились с ее глазами. - Мы с тобой одни во всем этом мире, никого больше нет, - шептала Герофила, не отрываясь от него. - Мы и космос. Твое лицо неповторимо. Больше никто не увидит его таким, каким вижу его я. Смотри на меня, пока мы не станем всем на свете. Открой мне свою тайну, как я открываю тебе свою. Любовь выше нас с тобой, она не может быть неразделенной... Иди ко мне. Тезей приник к Герофиле. - Смотри на меня, смотри на меня, - шепча, повторяла Герофила. И Тезей, погружаясь в нее, видел только ее светящиеся глаза. Видел, пока не слились, не смешались их взоры и не обратились эти двое, мужчина и женщина, в единое. Потом они долго лежали, откинувшись друг от друга. Наконец, Герофила приподнялась на локте: - И впрямь Афродита Небесная превыше всего. - Ты же жрица Аполлона, - заметил Тезей. - Аполлон, как Афродита Народная, для всех, и я его жрица, поскольку живу среди мира. Но сама для себя я чту Афродиту Небесную. Это богиня каждого, а не всех. Это личная богиня. Она лично чувственна и духовна. Она избирательна. Она всегда - свободный выбор. Мы выбираем друг друга, и ты был мне богом, у тебя было лицо Аполлона. - А как же другие? - спросил Тезей. - Другие... - помолчала Герофила. - Что же делать, милый, если такая любовь единственна. Она противоположна порядку, который заведен на земле силой. - Ты говоришь похоже на то, как говорит Поликарпик, - заметил Тезей. - А что говорил Поликарпик? - оживилась Герофила. - Он говорил, что человек не только единственен, но и отличается от самого себя по прошествии дней. Я ему возражал: а как же быть с отношением ко всем остальным? А он отвечает: остальные - это тоже наше - и тогда, и теперь. - Умница Поликарпик, - одобрила Герофила. - Остальные все - они у нас и так есть. На всех мы и так направлены. Мы ведь не злые. А любовь - выбор. Она не может быть направлена на всех. Я не могу относиться ко всем так, как отношусь к тебе. - Значит, в данном случае ты одновременно и к себе не так относишься. - Значит. Но и не просто к себе. Через это мы с тобой соединяемся с тем, что неизмеримо больше нас. Мы прорываемся к неизмеримому и становимся ему равными. - Чему? - Не знаю... Любви, конечно... Я постигаю тебя в себе, а, значит, через тебя выхожу к чему-то, что больше меня и тебя. Я вообще побаиваюсь общего, столпотворения людей, - вдруг добавила Герофила. - Боишься, а сама путешествуешь по чужим землям, где столько опасностей, особенно для женщины, - улыбнулся Тезей. - Я все-таки Герофила, - возразила пророчица, - ко мне относятся по крайней мере как к таинственному, необычному. От необычного люди становятся другими - как оживают. И я перестаю их бояться. - Я как раз хочу сделать необычное для всех. - Ты имеешь в виду народовластие. - Да. - Я пришла сюда посмотреть на это, а увидела тебя, - улыбнулась Герофила. - И что скажешь? - Про тебя? - Нет, про народовластие. Герофила помолчала. - Ты знаешь, - ответила она, наконец, - мне не подходит. Это та же власть силы, только иначе устроенная. Сила никогда не будет хороша, а я не хочу подчиняться несовершенному. - Ну вот, обрадовала, - огорчился Тезей. - А как же мне устраивать жизнь Афин? - Устраивай жизнь, хозяйство, демократию, но не делайся рабом какого-либо устройства. - Разве в доме не нужен порядок? - Нужен... Однако любовь Афродиты Небесной - враг порядка. - Ты говоришь о богах. - Значит, надо людям быть богами, и тогда порядок не будет порабощать. Они опять помолчали. - Расскажи о себе, - попросил Тезей. - Была замужем, - призналась Герофила. - Один самосец увез меня из Марписсы на свой остров... Я ведь не сразу стала сама собой - и поэтом, и пророчицей. Правда, еще в Марписсе вещала. С Самоса уехала в Клар со вторым мужем... На Делосе появилась уже одна... И теперь одна возвращаюсь из Дельф. - А теперь куда? - Сначала на Самос... На Самосе у меня дочка. На Самосе я бываю часто... Потом в Азию. - Первый муж не отдает тебе дочку? - В этом мире все принадлежит мужчинам... Все, кроме свободы. - Я недавно узнал, что у меня тоже есть сын... Так что не все принадлежит мужчинам. - Бедненький, - вздохнула Герофила, - от Ариадны? - Да... Видно, и сыну моему, как и мне, богами даруется безотцовщина. Такова судьба. И чувство тоски знакомо вернулось к Тезею. Он пытался представить своего маленького сына и снова увидел себя, тоже ребенком, которым, казалось, и не переставал быть. Как всегда, вспомнилась и огромная коза, подхватившая его рогами за ногу и перевернувшая в воздухе, когда небо не видящему земли открылось все вдруг, и - удар о землю. Огромная коза, давно ставшая для него символом самой жизни. - Не думай сейчас об этом, - произнесла Герофила. - Странно, - сказал Тезей, - я любил Ариадну больше самого себя... Появилась ты и сделала меня сегодня счастливым... И еще две женщины представились ему: Перигуда и Перибея. На мгновение всплыла в памяти и коринфская гетера Демоника... - Любовь - цветок иного мира... - снова заговорила Герофила. - Он лишь распустится - гибнет под нашими холодными для него небесами... Потому всякий раз цветком таким следует дорожить. Без него ведь тоже не жизнь... И, повторюсь, - любовь выше людей, потому и не может быть неразделенной. Мужчина может быть влюбленным во многих женщин, а женщина - во многих мужчин... Вот бы переплести все влюбленности, - улыбнулась она, - мир был бы таким единым... - Но не получится, - закончил за нее Тезей. - Не получится, - согласилась Герофила, - всякий раз любовь так индивидуальна... - Посмотри на меня, смотри в мои глаза... - теперь это сказал Тезей... Утром снова пришел Мусей. И привел с собой Одеона. Герофила не выходила из отведенных ей помещений. Тезей же был уже на ногах. Только они втроем разговорились в ожидании гостьи, как царю доложили, что к нему просится Менестей. - Вот и родственник пожаловал, - неопределенно произнес Мусей. Менестей, сын Петея и внук Орнея, и впрямь был дальним родственником земного тезеева отца Эгея. Считалось, что линия Менестея тоже берет свое начало от Эрехтея, несколько поколений назад царствовавшего в Афинах. - Зови, - приказал Тезей прислужнику. После минувшей ночи Тезей был в наилучшем расположении духа и готов был обнять мир, не только своего дальнего родственника. Менестей вошел в мегарон не без видимой осторожности и остановился, как только кончились несколько парадных ступеней, ведущих наверх. Бездетный вдовец, он был лишь лет на десять-двенадцать старше Тезея, но его небольшая коричневая бородка прибелена была уже начинающей проступать сединой. Брови под невысоким лбом, массивные, словно приклеенные. Под ними не сразу разглядишь цвет глаз. К тому же глаза Менестей как припрятывал за тяжелыми веками. Тезей охотно двинулся навстречу родственнику, обнял его за плечи и усадил на сидение, подставленное Мусеем. - Прости меня, Менестей, что я раньше не нашел тебя, - обратился молодой царь к гостю. - Боги не простят мне такого отношения к кровной родне, но, знаешь... - Знаю, знаю, - поспешил ответить Менестей, - до того ли было тебе. Боги испытывали тебя иначе. Где было найти силы на другое. - И все-таки ты прости меня, - настаивал Тезей. - А, хочешь, - предложил он вдруг, - перебирайся ко мне в Акрополь. Мы тут одни, и места хватит. - Ты добр ко мне, Тезей, - отвечал Менестей, - но лучше я для твоей же пользы останусь в гуще народа... Это у меня хорошо получается, - добавил он, придав последним словам особое значение. - Что ты имеешь в виду? - спросил Тезей. - Я умею слушать и говорю так, чтобы ко мне прислушивались, - отвечал Менестей. - Тем более жаль, что не хочешь в Акрополь перебраться, - любезно сказал Тезей, - твои советы были бы для меня весьма полезны. - Ты преувеличиваешь, царь, - скромно потупился Менестей. - Я ведь и так могу посильно помогать тебе советами. - Кто такой Клеон? - спросил царь. - Это человек, которого бы не было, если б не появился ты. - Кто это? - Не появись ты, не принеси с собой те изменения в жизнь Афин, которыми ты здесь всех взбудоражил, он бы и остался в безвестности. Клеон возник на волне смуты, которую ты поднял идеей народовластия. Ты, словно бог, создал его, своего противника. - Но сам он что такое? - продолжал допытываться Тезей. - Был незаметным писарьком у царских чиновников, какие поплоше, - сказал Менестей пренебрежительно. - Вон Одеон его хорошо знает. Мальчишкой Клеон при их храме болтался. Тезей повернулся к Одеону. - На побегушках он был, - ответил Одеон, улыбнувшись, - во время таинств служил чтецом, по ночам состоял при шкурах и кубках, мыл посвященных, обмазывая их грязью и отрубями, напоминал, когда после очищения следует произнести "Бежал зла, нашел благо". Всегда похвалялся, что сам может это протрубить звонче, чем кто бы то ни было. Водил по городу бесноватых вакханок в укропных и тополевых венках. Зажимал в кулаке пару откормленных полозов и потрясал ими над головой. Вопил "Эвоэ-сабоэ", приплясывал, выкрикивал в такт "Гиэс-аттес-аттес-гиэс". Старые бабки умилялись, называли его запевалой, вожатым и плющеносцем. - Еще раньше, в школе, готовил чернила, отмывал скамейки и подметал за дядьками, - добавил Мусей. - Однако мне тоже приходилось наниматься в поденщики и убирать чужое - то маслины, то смокву, то виноград, - решил вступиться за Клеона Одеон. - И в окружной список граждан его все-таки вписали, - заметил со своей стороны Мусей. - И знаний он постарался набраться... Только, по-моему, - усмехнулся он, - кое-каких сведений лишь нахватал - то там, то тут, у него от этого лишь шум в голове. - И теперь вот Клеон - водитель народа, - заключил Менестей все также пренебрежительно. - Но он же твой друг, - прямо заметил Менестею Мусей. - Вы же с ним постоянно шепчетесь по углам. - Мало ли, с кем я шепчусь, - невозмутимо возразил Менестей, - я сам себе друг... А теперь вот, - он сбавил тон и произнес почти заговорщически, - друг нашему Тезею, и хочу, чтобы он стал другом афинского народа. - И потому надо с этим народом пошептаться, - не отставал от Менестея Мусей. - Ты говори с народом открыто, а я пошепчусь, - отвечал Менестей. - Посмотрим, у кого лучше получится. Думаю, шептанье не унизит потомка Эрехтея, - добавил он не без высокомерия. - Надо все-таки познакомиться с Клеоном, - решил Тезей. - Кто он такой, чтобы с ним вступать в переговоры, - скривился Мусей. - Кланяться вчерашнему дню, - разумно ли это, - поддержал это возражение и Одеон. - Можно подумать, что вы живете в завтрашнем, - отрубил Тезей. - Сказано мудро не по годам, - восхитился Менестей. - Сразу видно, что ты дитя богов. - Беспризорное дитя богов, - усмехнулся Тезей. Последнее Менестей как бы и не расслышал. - Значит, я приведу к тебе моего друга? - спросил он, поглядывая на Мусея и Одеона. - Правда, что не худо его приручить. - Обязательно приводи, - сказал царь. На утреннюю трапезу со знаменитой гостьей Менестей не остался: дал понять, что так сразу не станет злоупотреблять благосклонностью вновь обретенного царствующего сородича... - Все-таки он старая лиса, - не удержался Мусей, когда Менестей их покинул. - Но еще желающая места повыше в Афинах, - добавил Одеон. - Други мои, - обратился Тезей к Мусею и Одеону, - человек, который хочет места повыше, будет стараться изо всех сил. А кто ничего не хочет, тот и делать ничего не станет... Только болтать. - Конечно, ты распорядился по-царски, - заметил Мусей со вздохом, - однако не угодить бы охотнику в капкан лисы. - Не пугай, твои пророчества, как выяснилось, рассчитаны на слишком отдаленное время, - беспечно рассмеялся Тезей. - Ты дальнозоркий. Там, где ты видишь, нас уже и не будет. После ухода Менестея к мужчинам присоединились Лаодика и Герофила. Вином и пищей все они подкрепились наскоро, так как Одеон пригласил их к себе в храм. К храму молодая компания проследовала той же короткой дорогой, которой однажды ночью шел Тезей, не ведая того, на встречу с Ариадной. Храм вновь показался ему старчески осевшим в землю. Два ряда высоких кипарисов с двух его сторон нарядностью и стройностью своей подчеркивали преклонный возраст этого священного строения. - И вправду, надо возводить Дионису новый храм, - сказал Тезей. Их ждали. У входа в храм стояли жрецы в свежих длинных свободных хитонах, ничем не подпоясанных. Эвн, верховный жрец - иерофант - в пурпурном, остальные - в белых. Перед ступенями, поднимающимися к колоннаде, была поставлена посудина с водой, куда каждый из пришедших окунул руку, чтобы очиститься перед тем, как войти внутрь святилища. И тут же двое молодых жрецов лавровыми ветвями принялись смахивать пыль со ступеней храма. Каждый из пришедших рукой, очищенной водой, притронулся к дверному кольцу, приобщаясь тем самым к дому божества. Света внутри храма было мало, особенно входящему с улицы, из-под солнца; смутно просматривались дары, расположенные вдоль стен: массивные кубки, бокалы и чаши позолоченные, серебряные и позолоченные маски, позолоченные же деревянные курильницы, фигуры дев на подставках, кушетки, складные стулья. Затем привыкшие к полумраку глаза различали уже все вокруг... Вперемежку висело и стояло оружие. И тут же рядом с военным снаряжением на инкрустированных столиках лежали ожерелья, женские украшения, кольца. А между ними - маленькие головки львов, фигурки коней, грифов и всяческих рыб. Побудешь здесь, и становится понятно, отчего жрецы не любят внутрь святыни пускать посетителей. Особенно, когда приходят сразу помногу. Благочестие благочестием, а так и подмывает человека стянуть что-нибудь со столика или из темного священного уголка и в складках одежды вынести в грешный мир. И то сказать, как ни раскладывай дары, не выходит порядка. Такие они разные. Подстать дарителям. И если собрать дарителей вместе, вряд ли они о чем-либо смогли бы договориться. Не таков ли и весь греческий мир, если вглядеться, где сколько греков, столько и Греций. Ни на одну меньше. Среди даров высилась фигура бога в венке из плюща. В одной руке у него был тирс, в другой чаша. С вином, надо полагать. Наверху, где голова Диониса, храмовая полутьма рассеивалась. Поэтому голова бога с выпученными глазами и с толстенькими рожками над висками смотрелась как бы отдельно, самостоятельно. Одеон, единственный из жрецов, оставался без ритуального хитона, но и он внутри храма примолк и подтянулся, и не переглядывался мельком, как остальные гости друг с другом, рассматривая те или иные дары. Гостей повели дальше. Обогнув божественную фигуру, они вышли через другие ворота во внутренний двор священного участка. Двор выложен каменными плитами. А по бокам и кое-где внутри этой дворовой площадки, куда в специальные рвы и ямы в достатке была завезена хорошая земля, рос виноград, образуя с двух сторон широкие зеленые ограды. Посередине врыта старая деревянная колода - бесхитростный, древний, еще один кумир бога. Двор обрывался широким спуском к берегу Иллиса - тоже с рядами виноградника, заметно дичающего среди высоких сосен, платанов и лавров. Виноград и плющ забирались на самые верхушки деревьев. Чтобы разглядеть, далеко ли залезли лозы, надо было задирать голову. Здесь увидели наши молодые люди довольно пеструю толпу мужчин и женщин. Два храмовых прислужника, наряженные лесными сатирами, с аккуратными и мягкими козьими шкурами за спинами, с полными мехами в руках, наливали в чаши вино и по очереди подносили каждому из гостей. Отплеснув положенное богу, гости поднесенное выпивали. Здесь жрец, глашатай храма, пространно приветствовал Герофилу и затем, начиная с Тезея, чуть менее пространно воздал должное достоинствам остальных его спутников. Ударили тимпаны, засвистели мужские и женские флейты. Две овечьи туши висели на вертикально вбитых в землю длинных и толстых палках, рядом, уперев одним концом в землю и несколько наклонив вперед, церемониальные палки держали двое прислужников. Кровь из овечьих туш была заранее спущена. Двое других работников быстро и аккуратно острыми медными ножами повисшим на палках животным взрзали животы, ладонями отстраняя шкуры, просунули руки внутрь. Отработанными плавными толкающими движениями принялись отделять шкуры от туловищ и, понимая, что за ними следят множество глаз, вскоре под одобрительные возгласы сняли эти шкуры с овец, словно хитоны. Затем практически мгновенно другие несколько человек разделали туши. И вот куски мяса, нанизанные на медные прутья, уже несут к раздуваемым углям кострищ. И отдельно - к пылающему очагу бога. Тезея с компанией усадили за стол, полный яств: и рыба, поджаренная на углях, с подливой, блюда с холодными тушеными почками, куски кур навалом, кровяная колбаса, полопавшаяся на жарких сковородках, колбасы, приправленные медом, оладьи с тертым сыром, студни, винегрет с тмином, бобы в соусе, фиги, зелень... - Не забывают дарители, несут богобоязненно и обильно, - рассмеялся Мусей, глядя на убранство стола. - Несут, - согласился Эвн, - кульками и кусками, а это все, - он охватил взором стол и кивнул в сторону костров, - из других закромов. За стол с гостями сели трое: сам верховный жрец, Одеон и, рядом с ним, еще один - молодой человек, в котором для служителя бога не хватало основательности, был он подвижен, резок, размашист в движениях, изменчив в лице. Остальные, кроме тех, кто под наблюдением храмового глашатая трудились, чтоб за столом был неизменный достаток, теснясь, расположились за другим большим столом. - Радость пира приятна богам, в нем участвующим вместе с нами, - поднявшись с чашей в руках, открыл застолье Эвн. - Приветствуем тебя, Дионис, и всю твою свиту. Он отплеснул часть вина на землю в честь бога. Примеру Эвна последовали все остальные. - Нас почитают, называя благочестивыми, - дернувшись, взмахнув руками, вставил молодой человек, сидевший рядом с Одеоном, - и боги, и цари, и все эллины. Эвн глянул на него, но ничего не сказал. Пиршество чинно разворачивалось. Герофила, поскольку прибыла из Дельф, начала рассказывать о Корикийской пещере, связанной с Дионисом, куда однажды даже взбиралась, хотя очень это непросто. К пещере не поднимутся ни лошадь, ни мул. Приходится людям карабкаться, помогая друг другу. Зато такой большой пещеры нет во всей округе. Высокая, широкая, светлая, со своим источником. Правда, сыровата пещера, с потолка вода тоже капает. - Когда ночью в ней беснуются фиады бога, - подытожила Герофила, - свет факелов виден с Коринфского залива. По предложению Эвна выпили за благополучие священной гостьи, любимицы богов. - Обосновались бы у нас, - предложил пророчице Одеон. - Нет, нет, - возра