а. - Я все чаще
себя жрицею ощущаю.
- Что твой муж? - спросил Тезей.
- Они ушли в плавание искать рыбу, - просто ответила Пракситея.
- Угу, - отреагировал Тезей. - А что ты как жрица ощущаешь?
- Мне ничего не надо знать, я часть существующих сил. Они движут мной.
- Как?
- Через танец.
- Ты все равно, что мой Поликарпик, - с грустью, которую не развеял
даже праздник, произнес Тезей.
- Люди только в большой компании привыкли танцевать под музыку, и чтоб
одновременно петь. И при этом нужен еще заводила. По другому - не
получается. И так во всем. А я и без флейты могу танцевать. Могу одна... Им
вместе потоптаться - это да, интересно. А самому с собой вроде как и делать
нечего. А ведь каждый мог бы хоть в чем-то активным быть... Выходит, -
заключила свой монолог Пракситея, - именно народная Афродита им нужна.
Народная, а не Небесная.
- Да? И я, наверное, такой же, как они, - огорчился Тезей.
- Кто они?
- Наши палконосцы.
- Но ты же все время что-то затеваешь...
- Хочу чего-то, как будто меня мучает какая-то сила, - а сам я ничего
не умею, - виновато произнес молодой царь.
- Ты еще собственных сил не знаешь, - предположила Пракситея.
- О боги, - взмолился Тезей, - не дайте мне узнать их.
- Твои силы проснулись, а ты сам еще нет, - улыбнулась Пракситея. -
Еще, увы, долго так будет.
- Ты говоришь, как пророчица, - обронил Тезей.
Пракситея решила отвлечь Тезея от этого разговора. В одну руку взяла
светильник, а другой потянула за собой молодого царя.
- Пойдем, поглядим, как она на мир смотрит. Афродита. И на нас.
Они обошли четырехугольный постамент статуи богини и остановились перед
ее ликом. Пракситея подняла светильник вверх. Афродита сверху глядела на них
с усмешкою. Богиня любви вообще глядела на людей с легкой усмешкою и днем.
Теперь же этим двоим усмешка богини показалась совсем откровенной.
...И все-таки нечто творилось в Афинах. Рядом с морем спокойно не
проживешь. На каком-то из кораблей, кроме привычного прочего, привезли с
этого проклятого, извращенного и много возомнившего о себе Востока неведомые
прежде в Афинах пряности и острые приправы к еде. Истинные жители Аттики
чуждались всего такого. Однако, объявились вдруг и понимающие. Из тех, кто
побогаче, познатнее и из тех, кто поднаторел на всяческих астрономиях,
геометриях, физиках и музыкальных искусствах. Поначалу над ними
посмеивались. Чудаки и есть чудаки. Потом, скажем, на вопрос "Есть ли у тебя
к камбале перец" стали женщины раздражаться. А потом приправление добротной
привычной пищи заморскими снадобьями многими стало восприниматься как обида.
Общественная, между прочим. Разумники из окружения Клеона в связи с модой на
острые приправы и пряности пустили в оборот хлесткие слова: блудливая
щекотливость.
Однако и в другом стали появляться неожиданности. Имелся в Афинах
человек по имени Харин, сын Менадора и Фестиды, веселый и общительный. Никто
лучше него не мог изготовить колбасы. И если у вас домашний праздник какой,
вы могли придти к нему за рецептом. Его любовно так колбасником и прозвали.
И вот этот Харин, сын Менадора и Фестиды, отстранил от себя все
разнообразное семейное хозяйство и стал каждый день заниматься только
колбасой. Изготавливать ее и продавать. Остальное, говорит, я и на деньги
куплю. И за рецептом к нему уже было не сунуться.
Очень удивило это афинян.
Вслед за Харином некий Мелант, сын Антигена, объявил себя только
кирпичником. И очень этому радовался. Мол, все остальное тоже стану
покупать... А сам буду месить глину, нарезать и обжигать кирпичи, и все.
Поначалу у него во дворе скопилось много кирпича, а потом мало-помалу
афиняне вошли во вкус: из тележек, отправленных за кирпичем, даже очередь
образовывалась иногда. И ведь никаким особым искусником он не был. Афиняне
недоумевали. Однако кирпичи покупали, поскольку вдруг и строительный зуд их
стал одолевать.
А вот Евген, объявил себя венцеплетом: стал плести венки для застолий.
Но венки - не колбаса и не кирпичи. Никто, разумеется, их не покупал, если
только для смеху. Бедняга ошибся. А люди над ним потешались.
Смеялись афиняне. Но появились причины и для настороженности, и даже
для опаски.
В разных домах люди стали устраивать торговые лавки. Сначала приезжие.
Но ведь и свои тоже! И приобрести у них можно было всякую всячину. И ни один
агороном, смотритель рынка, к ним не подступись. За домашними стенами все
скрыто. Вроде бы ничего особенного. Раньше по вечерам, когда рынки закрыты,
кое-кто дома тоже приторговывал, тем же вином.Не даром же отдавать. А тут
круглый день торговать стали. Не хочешь далеко идти за чем-нибудь нужным для
дома - пожалуйста, плати и бери. А можно и в долг - потом отдашь. Бери, то
есть, без денег. Вроде бы очень удобно и хорошо. Однако прибежит человек за
кувшином вина. В долг. А ему говорят: бери еще что-нибудь, той же колбасы от
Харина. Человек начинает возражать, не хочу, мол, мне и вина-то нужно всего
ничего - вот маленький этот кувшинчик. Мол, тому, кто придет за пятью
кувшинами, тому и колбасу навязывайте. Не хочешь с колбасой, отвечают, не
бери. А человек-то только вина немного хочет. Вот в чем штука-то.
Больше того, то там, то тут проявились люди, к которым, пожалуйста,
приходи человек, бери деньги в долг под проценты. Прежде тоже изредка
ссужали деньгами богатый богатого. Корабль, например снарядить. А теперь...
Простому человеку ой как дорого обходится такой соблазн - известно ведь,
берешь чужое на время, а отдаешь - и больше, и свое, и навсегда.
А еще - даже бойкий язык афинянина не знает, как назвать то, что учудил
Пилий. Из аристократов. Ну, не из самых эвмолпидов, которые на элевсинских
мистериях выступают иерофантами, но из кериков, там же удостоенных чести
факелоносцев. Тот Пилий, у которого слава разрушителя, растратчика,
распутника, любителя удовольствий. На удовольствия он все отцовское
достояние размотал. Правда, он же и сочинитель, и знаток песенок всяких, что
так часто поются на праздниках. Размотал отцовское достояние Пилий и
принялся давать уроки, словно восточный мудрец какой-нибудь, или мудрец
заезжий из других дальних краев. Запрашивает Пилий дорого - знатная фигура
все-таки. И учит только тех, кто уже что-то знает. У меня, говорит, школа, а
не шерстобитня. Да, у него - не шерстобитня. А вот внаем брать он додумался
маслодавильни. Их в городе и в округе с десяток наберется. Взял одну, взял
другую. Люди потешались: чем маслодавильня лучше шерстобитни. Потешались,
потешались, пока Пилий все маслодавильни себе не забрал. Тут и опомнились.
Придет осень - сколько же денег добыть можно будет. А, главное, теперь он,
гуляка, посмеивается. Я, говорит, хотел показать, как легко деньги
зарабатываются. И еще стихи сочинил:
Что ты, глупец, в огорчении машешь руками?
Хочешь успеха достичь - шевели головой.
Об этом керике Пилии Тезею, выходцу из Трезен, в общем-то еще лишь
осваивающемуся в Афинах, рассказала Пракситея и сказала: прими его.
- Ты хотел меня видеть? - спросил царь Пилия, когда тот появился в
мегароне.
- А ты разве не хотел бы видеть всякого своего афинянина? - вопросом на
вопрос ответил Пилий.
- Пожалуй, - согласился Тезей, - с чем же ты все-таки пришел?
- Хочу быть полезным тебе.
- Это хорошо, - одобрил молодой царь.
- И чтобы ты был мне полезен, - добавил Пилий.
- Вот как, чего ж тебе надо?
- Денег.
- Так просто, - рассмеялся Тезей.
- Если бы мне нужны были знания, я, как твой брат, отправился бы в
Финикию или в Египет... Впрочем, я там уже был.
- Поликарпик, - сразу же утратил веселость молодой царь.
- Прости, я не хотел тебя огорчить.
- Но ты ведь не так давно взял внаем все маслодавильни, - сказал Тезей.
- На последние.
- Что так?
- Интересно было.
- А зачем тебе деньги теперь?
- Отправлюсь в Дельфы, пока урожай оливок поспевает.
- Зачем?
- Интересно... И тебе будет интересно.
- Почему?
- Я отправлюсь в Дельфы за твоим оракулом. Ты же вон какие новшества
затеваешь.
- Оракул? Пожалуй, - согласился Тезей... - Но мне и здесь нужен
по-настоящему дельный человек.
- Если искать с пристрастием, разве такого найдешь?
Пилий все больше нравился Тезею.
- Скажи, что ты сделаешь с деньгами, которые дадут тебе маслодавильни?
- Истрачу... Скряги с деньгами ссорятся, а я даю им свободу.
- Истратишь на услады и тряпки?
Фигуру Пилия изящно облегал плащ из тонкого и очень дорогого сидонского
полотна.
- Если бы роскошь была дурна, роскошествовали ли бы боги на своих
пирах? - опять вопросом на вопрос ответил Пилий.
- В тупик тебя не поставишь, - одобрил Тезей. - Не думаю, - добавил он,
поразмыслив, - что ты пришел ко мне только за деньгами.
- Разумеется, - согласился Пилий, - стоило ли приходить из-за такой
мелочи.
- Что же ты хочешь еще?
- Денег.
- Зачем тебе эта мелочь?
- Пока я обучаю только тех, кто может мне платить, - объяснил Пилий. -
Но я хотел бы создать школу и не для самых богатых молодых афинян. По
привычке их призывают овладевать боевыми искусствами. А я хочу приохотить их
и к другим знаниям.
- Им преподают и иные знания, - заметил Тезей.
- Не смеши меня, царь... Камушек - единичка, двойка - два камушка... Я
хочу объяснить им, в том числе, почему цифры священны... И многое другое. Ты
ведь знаешь, что отличает людей образованных, основательно воспитанных, от
иных?
- Что?
- Подаваемые ими надежды... На худой конец, объезженные кони полезнее
необъезженных.
- На это денег не жалко, - согласился молодой царь. - Ты философ, -
помолчав, сказал он.
- Да.
- Тебе-то что дала философия? - уже совсем дружески спросил Тезей.
- Способность говорить, с кем угодно.
- Поэтому поедешь со мной, - заключил молодой царь, - на переговоры по
аттическим землям... В Браврон сначала. Оракул подождет.
Выехали рано утром, двумя отрядами. Во главе Тезей и Герм. Двигались
пока, как один отряд. Разделиться им предстояло в Колоне. Тезея путь - в
сторону Браврона, а Герм пойдет к Марафону. На сто стадий разойдутся их
дороги.
Ехали кто в колесницах, кто верхом, перекликались друг с другом, как
утренние птицы. От Колона Герм со своим отрядом направился к марафонскому
четырехградью без промедления. Тезей задержался. Его привлекла достроенная
уже башня Тимона, где уединился этот отшельник. Молодой царь, может быть, и
проехал бы мимо. Да очень уж заинтересовал его раскатистый смех, раздавшийся
в высоте.
- Эй, Тимон, - крикнул Тезей.
Башня была трехэтажной, но проемы окон имелись только на самом верху.
Смех прекратился, и в одном таком окне возникла тимонова голова.
- Ты смеешься надо мной? - спросил Тезей.
- Нет.
- Ты -один? Почему же ты смеешься, когда рядом с тобой никого нет?
- Как раз поэтому.
- Если все, по-твоему, обречено и жизнь не станет лучше, то, может
быть, ничего и не предпринимать? - спросил молодой царь.
- Я этого не говорил.
- Ну, тогда смейся, а мы поедем.
- Далеко? - все-таки поинтересовался Тимон.
- В Браврон.
Отряд Тезея свернул направо. Спутники его притихли, как призадумались.
Через некоторое время - владения Артемиды - медвежьей богини, ее главное
святилище в Аттике, расположенное в Бравроне. А чуть далее - в Гапах
Арафенидских - опять храм этой богини. "И медведицей в Бравроне одевалась в
пурпур я", выводят знатные молоденькие и легкомысленные афинянки. Именно в
Бравроне ежегодно устраиваются праздники в честь Артемиды, этой бегуньи в
хитоне до колен, о которой забыть песнопевец не смеет. Кто знает, вправду ли
строго блюдет свою невинность эта бессмертная охотница, однако девственность
дедовских обычаев и устоев среди приверженцев ее соблюдается весьма строго.
Для них любое нововведение - все равно что клятвопреступление. А для
нарушителей клятв Артемида - быстрый враг. Без какой бы то ни было
снисходительности.
Так что призадуматься Тезею и его спутникам было о чем. К тому же в
Бравроне или, может, даже ближе, в Стириях, их ждала непростая встреча со
стариком Орнеем, которого земной отец Тезея Эгей выжил из Афин. Выгнал,
одним словом. На худой конец, с сыном Орнея Петиоем можно будет потолковать,
- думал Тезей.
Чтобы скрасить дальнейший путь, тем сократить его и чтобы развеять
других спутников, Пилий попробовал втянуть Мусея в придуманное им самим
состязание. Мусей не Тезей: с ним Пилий давно и хорошо знаком.
- Мусей! - на скаку прокричал Пилий, хотя можно было и не кричать, -
философия, как живое существо: логика - кости и жилы, этика - мясо, а физика
- душа. Понял? Давай теперь ты.
Мусей оглянулся, как отмахнулся:
- Ты бы, конечно, предпочел мясо понежней.
- Фу, какой мрачный, - не отставал от него Пилий, - улыбнулся бы и тем
самым принес жертву харитам... Продолжим... Берем яйцо: скорлупа - логика,
белок - этика, а желток - физика.
- Яйцо, конечно, всмятку, - уточнил Мусей.
- Хорошо... Видишь огороженное поле, - не унимался Пилий, - давай так:
ограда - логика, урожай - этика, а деревья - физика.
- Ничего в голову не лезет, - отмахнулся Мусей.
- Ничего?.. Все возникло из ничего, - призадумался вдруг Пилий.
- Что возникло? - не понял Мусей.
- Все, - повторил Пилий, - все вокруг... Вообще - мир наш.
- Не из ничего, я полагаю, а от начала, - поправил приятеля Мусей.
Теперь беседа завязалась и двинулась сама собой.
- Хорошо сказано, - обрадовался Пилий.
- Толку-то, - не разделил его радости Мусей.
- Твоя правда, толку не много,- согласился Пилий, нисколько не
огорчившись. - И все-таки мы находим удовольствие в подобных беседах.
Наслаждение даже.
- Наслаждение, наслаждение, - вздохнул Мусей, - я бы предпочел
наслаждению безумие.
- Наслаждение - прекраснейшее из безумий, - отпарировал Пилий.
- Это оттого, что мы себя не слышим, когда болтаем о вечном, -
проворчал Мусей.
Пилий рассмеялся, долго хихикал.
- Лира тоже слушать себя не умеет.
- Чего ты все радуешься, - удивился Мусей, - тебя ничем не проймешь.
- Почему? Проймешь..., - не согласился Пилий. - Только философа надо
действительно хорошенько хватать за уши: убеди и уведи.
- Настоящая мудрость в дома только природе, и она сама у себя учится, -
вздохнул Мусей.
- Точно, - согласился Пилий, - природа умеет учиться сама у себя.
- Идеи вечны и чужды страданию, - заявил Мусей. - А, значит, чужды и
нам с тобой: люди только и знают, что страдают, - добавил он.
- Не вполне, - возразил Пилий, - как бы живые существа выжили, как жили
бы, если бы не были приспособлены к идеям.
Мусей на это не ответил, поскольку в голову ему пришла совсем иная
мысль.
- Мы с тобой говорим так, словно что-то ищем, словно стараемся что-то
вспомнить.
- Надо полагать, мы - наследники золотого века, - по-своему подхватил
мысль Мусея Пилий, - мы его остатки, хотя и не помним об этом.
- Герофилу бы сюда, - заметил Мусей, как бы признавая тем самым правоту
Пилия.
- И Поликарпика, - обернулся к ним Тезей.
Так Мусей с Пилием и ехали, не замечая дороги, в беседе. Развеять,
может быть, и не очень развеяли своих спутников, но все их внимательно
слушали. Не только Тезей.
Наконец, будто показались строения Стирий.
- Вот тебе, Пилий, и философия, - оживился Мусей, - видишь: стены
города - логика, и внутри - разум...
- Какие же это стены? -Возразил оказавшийся более зорким Пилий, - это
же отряд воинов. Нас ждут.
Афиняне замедлили движение, в два ряда группируясь за спиной Тезея, и,
перестроившись, остановились. От отряда стирийцев отделился всадник с
копьем, подпрыгивающий в седле и с темным, непомерно большим щитом.
- Я еду один, - тоном приказа предупредил своих Тезей.
Он не взял из колесницы ни копья, ни щита и поскакал навстречу
стирийцу. Однако Мусей и Пилий не послушались и устремились за молодым
царем. Их кони, чувствуя своих хозяев, держались сзади и ступали неслышно.
Всадники съехались и остановились.
- Я Петиой, сын Орнея, - назвался стириец, хотя и Мусей, и Пилий его
знали, - я приехал по поручению моего отца.
Конь Петиоя развернулся к афинянам боком, и из-за щита, большого, почти
в человеческий рост, с медными бляхами на воловьей коже и с медным же ободом
по краям, видна была только голова сына Орнея.
- В урочищах великой Артемиды гостей приветствуют оружием, - улыбнулся
Тезей.
- Нам не очень нравится то, что вы везете с собой, - без улыбки,
высокомерно объявил Петиой, - и вы - не неведомые гости, которых сначала
угощают, а потом расспрашивают... Однако не беспокойся, хозяин Афин. Орней
приказал встретить вас миром... Пока миром, - видимо от себя присовокупил
он. - Столы наши ждут вас.
- Ты забыл добавить "и царь Аттики", - поправил стирийца Тезей. -
Столы, разумеется, хорошо, - продолжал он, - но к чему оружие?
- Надо же вам знать, что оно у нас в хорошем состоянии, что за ним
отлично ухаживают, - усмехнулся Петиой. - Так мы ждем вас.
Он тронул узду и поскакал обратно.
Развернулся и Тезей, натолкнувшись прямо на Мусея.
- Я сказал, что еду один! - недовольно воскликнул он.
- Я так увлекся беседой с Пилием, что не слышал, - объяснил Мусей.
- А ты? - молодой царь повернулся к Пилию.
- Я же его собеседник, - развел руками Пилий.
- Мы оба так увлеклись беседой, что не расслышали, - уточнил Мусей.
Пока Тезей с философами возвращался к своему отряду, Петиой тоже успел
доскакать до своих, и получилось так, что, когда отряд афинян тронулся с
места, воины на подходе к Стириям уже расступились, освобождая им дорогу.
Пир в честь не очень желанных гостей устроили в стирийском мегароне
Петиоя. Так что до Браврона афиняне немного не доехали. Сюда же к сыну
прибыл и Орней. И расположился на хозяйском месте, усадив по обе стороны от
себя Тезея и Петиоя. Начали пиршество, как заведено, с возлияний,
посвященных Зевсу Олимпийскому, Артемиде и героям. Однако ни праздничности,
ни веселья, сопутствующих обычно застольям, не ощущалось. Напряженность
сковывала и гостей, и хозяев. Когда, по традиции, надо было поднять чаши за
героев, Орней счел необходимым провозгласить здравицу сам.. Не без труда
поднявшись, он сказал негромко, но со значением:
- Совершая возлияния героям, восславим наших великих предков и
прародителей, которые славными трудами своими установили порядок на наших
землях и завещали нам беречь его. Их устами говорили боги и боги же
руководили их подвигами.
Было ясно, куда клонит Орней. И Пилий, видя, что Тезей молчит, исполнив
вместе со всеми возлияние в честь героев, опустошил и свою чашу, а
оторвавшись от нее и хохотнув, добавил с интонациями Орнея:
- А что, если мы теперь сами становимся прародителями кое-чего нового.
Воспряньте, друзья, мы родоначальники.
- Например? - любезно, как хозяин гостя, спросил Пилия Орней.
- Свободного человека, - игриво начал перечислять Пилий, загибая
пальцы, - народовластия, равенства людей - чем бы они ни занимались.
- Ты шутишь, - улыбнулся Орней.
- И да, и нет, - ответил Пилий.
Такое начало беседы невольно расставило все по местам. Незачем было
теперь для соблюдения закона гостеприимства давать пиру развертываться, как
ни в чем не бывало, откладывая главный разговор на конец.
- А как же сильный защитит слабого, если все разбредутся, куда каждому
захочется? - поинтересовался Орней.
- Сильный идет и слабого за собой ведет, - мгновенно откликнулся и
Мусей.
- А что, не самая плохая мысль, - рассудил Орней.
- Я бы сказал иначе, - вступил наконец в беседу Тезей, - ум - твой
вожатый.
- Ум... - повторил Орней. - У нас все на своих местах, как и во времена
предков наших. Каждого видно, кто он, кто таков. Не вышло бы разброда умов.
Государства погибают, когда не могут отличить хороших людей от плохих.
- В нашем государстве законы будут работать на всех, одинаково для
каждого, - сказал Тезей.
- Ваш молодой закон противу древнего обычая, что паутина. Если в нее
попадет человек маленький, закон выдержит, если же большой и сильный, то
разорвет паутину и вырвется, - стоял на своем Орней.
- И не надо нам новых законов, - поддержал отца Петиой.
- Разумеется, - перешел в наступление Тезей, поскольку теперь ему надо
было отвечать не старику Орнею, а Петиою, - самые безопасные корабли это
корабли, вытащенные на берег.
- Вот и плавайте, а мы на бережку посидим, - пришел на подмогу Петиою
кто-то из стирийцев.
- Для козла лоза съедобна, для меня же виноград, - насмешливо вставил
Пилий.
- У винограда тоже разные гроздья, - строго возразил старый Орней, но и
не возвышая голоса, чтобы снять накал страстей, - гроздь наслаждения, гроздь
опьянения и гроздь омерзения похмельем.
Однако страсти уже повыскочили изо всех углов.
- В Афинах ходить по улицам нельзя, - горячился Петиой, - только
отовсюду и слышишь: кто купит уксуса, кто купит уксуса, покупайте пирожки,
покупайте, покупайте, покупайте... Хоть уши затыкай. У нас, если у соседа
кончился уксус, с ним другой сосед поделится. Как можно осуждать ложь, а в
лавках лгать всем в глаза.
- Рынок - место, нарочно назначенное, чтобы обманывать и обкрадывать
друг друга, - прогудел кто-то басом.
- Толстеет один, худеет другой... Чего не клал, того не бери, -
поддакнул басовитому еще кто-то.
- Хватит! - приказал Орней. - Это наши гости.
Мегарон затих. И Тезей почему-то вспомнил дорогу, которая, теперь,
казалось, очень давно вела его в Афины. Вспомнил, с кем довелось сразиться и
кого убить. Особенно Керкиона. В первую очередь Керкиона, назвавшего его,
Тезея, убийцей людей воли. Керкиона, выступавшего за первородное братство
тех, кто не разделен ни стенами, ни имуществом. Керкиона, убившего свою
родную дочь Алопу за то, что та позволила себе влюбиться в человека из-за
стен, разделяющих людей, такого, как и сам Тезей. О боги, он ведь дал слово
Лелегу поставить Алопе памятник. И не одной ей. Сейчас, рядом с Орнеем и
Петиоем, рядом со стирийцами вновь ожил перед ним образ Керкиона. Все как бы
повторялось. Да и победил ли он Керкиона? Победил ли он его?
Тем временем, прервав молчание, от его же слова наступившее, Орней,
будто сам себе, совсем старчески произнес:
- О Артемида, защитница древних порядков. Бротей кинулся в огонь, сойдя
с ума, когда не отдал тебе почестей. А теперь, глядишь, скоро тебе невесты и
кукол перестанут приносить...
- Я только что из Беотии, - мечтательно вздохнул Петиой, - вот где
бесхитростные люди.
- И туповатые, - усмехнулся Пилий.
- Пусть туповатые. А я там одну ничью скалу приметил и готов город на
ней создать. И пусть за водой далеко ходить придется, - сказал сын Орнея.
- И назовешь город Новыми Стириями, - подзадорил его Мусей.
- Стириадами, - отвечал Петиой.
Да, напрасно Тезей надеялся договориться с молодым Петиоем.
- Что ты решишь, Орней? - спросил афинский царь старика.
- Подождем, что решат остальные демы, - устало ответил Орней.
Возвращались афиняне домой, словно какую обузу с себя сбросили. Но и
вино, конечно, растормошило отпировавших.
- Брат мой по золотому веку, - воззвал Мусей к Пилию, - все-таки мы
глупцы: зачем хотим, скажи мне, распутать узел, который, даже запутанный,
доставляет нам столько хлопот? Знал бы ты, как далеко в будущее уходят эти
хлопоты, сколько времен люди будут хлопотать и лопотать об одном и том же.
- Это лишено логики, друг, - не согласился Пилий, - ведь все должно
чем-то завершиться.
- Тут не нужна логика, - заявил Мусей, - это предсказание.
"Победил ли я Керкиона? Или Керкион побеждает?" - снова подумалось
Тезею.
Однако молодость и есть молодость. Когда перед Тезеем и его спутниками
возникли очертания Афин, они развеселились, забыв обо всем на свете. Можно
ли не радоваться родным улицам, игре света и теней на храмах и площадях,
родным запахам и звукам, тому, что чувствуешь себя самим собой, да еще и
защищенным ото всей иной реальности могучим щитом. И это все помогает тебе
открыться и раскрыться в мире миров, почуять в себе ну прямо-таки
божественные силы.
Последовавшие вскоре новости тоже способствовали хорошему настроению
Тезея, его сотоварищей и вообще общегородской ободренности. В Афинах стало
известно, что к начинаниям молодого царя присоединились земли между горами
Гиметтом и Пентеликоном. Следом пришла и еще хорошая новость: Тезея
поддерживает вообще весь юго-запад Аттики с центром в Форике.
И тут Афины как утратили чувство реального. Даже старики повылазили на
улицу и взбудораженно что-то обсуждали, размахивали руками, суетились.
Хватит, соглашались... Чего хватит? Да, хватит жить в скупых объятиях
окаменевших устоев. Тяготит нас их застоявшийся строй. По любви оно, может
быть, и приемлемо. Но где она, прежняя любовь? И шагу не ступишь по
собственному усмотрению, как в доисторической древности. Для собственного
разумения места нет. Жизнь получается ненастоящей. А нужна настоящяя.
Отвернемся от старого мира. От него уже отвернулись боги. Он больше не
родит великих героев. Пусть и нас отпустит, как отпускают детей родители в
их взрослость. Обратим взоры на передовой Восток. На Восток, откуда восходит
солнце, откуда доносятся до нас сведения о замечательных знаниях, откуда
привозят такие красивые и полезные вещи.
Конечно, сохранять все лучшее в своем, накопленном. Ничего не
перенимать сослепу. О Востоке ведь тоже можно сказать: "Хорошо по шь, а на
деле-то как?" Встретятся трое хоть здесь, хоть на Востоке, и божественная
сила каждого в отдельности как пропадает куда-то. На троих только опьянение
гарантировано и вляпывание в грех, видимо, первородно тяготеющий над всеми.
Или божественная сила, дар богов каждому, остается в каждом лишь в
младенческом состоянии? И люди младенчествуют поэтому? Надо же, грех
давнишний, первородный, а в головах взрослых людей младенчество как застряло
испокон веков и навеки... А где справедливость при этом?
Хватит... Хватит плыть по течению. Здесь не Восток, старый да мудрый.
Здесь, в Аттике, нельзя пускать жизнь на самотек. Здесь уже бродит много
свежих идей, да и много свежих незакосневших натур. Можно выбрать, обсудить
правильные способы и направления всеобщего действия... И, о радость,
родилось новое слово "полития". Афины - это полис. Действия, направленные на
его благо,- полития. Правда, новое слово придумал Менестей, которым
соратники Тезея, недолюбливая, даже пренебрегали, случалось, - уж больно
непонятного поведения личность. А тут Менестей, как обычно, заглянул к Тезею
со своим очередным отчетом о неявных процессах в афинской жизни, попал на
беседу молодых устроителей народовластия, посидел как бы сбоку, в уголке, и
выронил это слово - полития. Просто у него так получилось. Он, может быть, и
отчета себе не отдавал, что за словечко подбросил обществу. Но
присутствующие очень активно откликнулись. Какое точное слово! Даже поахали
от умственного удовольствия. И подхватили это слово, будто было оно всегда.
В основу всего ляжет полития. Полития поможет сохранять и приумножать добро,
отвращать от несчастий и заблуждений. Политии станут подчиняться ораторы.
Полития поможет выработать хорошие законы с системой жизни, где все равны. И
дурные, и хорошие. И это, как уже выяснили для себя молодые собеседники
Тезея, - первая, низшая форма равенства. Высшая же: должному - должное. Это,
впрочем, тоже не раз обсуждали у Тезея. Новое - разумное сочетание того и
другого. И сочетанию следует учиться каждый день. Во всем. В том числе -
земледельцам - в земледелии, морякам -в плавании и морской торговле,
ремесленникам-демиургам -в ремеслах. На этих путях общество избежит
разрушительных пороков. Избранные же должны учиться, кроме политии, верховой
езде, искусствам и философии. Этой дорогой они достигнут совершенства.
И еще обязательно: правильное соотношение людей во власти,
состоятельных и малоимущих. Никаких крайностей. Крайности искажают
задуманное и лишают его истинности.
Конечно, рассуждения молодых людей были, с одной стороны, прекрасны, но
их представления о политии перекочевали в заоблачные выси, в чисто
умозрительные, абстрактные конструкции. Искали, казалось, общедоступные
формы возможного улучшения жизни, ссылались на богов и героев, на
замечательные события прошлого... С другой строны, как малоопытному в грубом
текущем подыскать неиспорченное событие, проясняющее твою благую мысль?
Так чувствовали себя люди в мегароне у Тезея. А на улицах?
Предощущения, ожидания, взбудораженность. И гудело на улицах:
бу-бу-бу... Слов не разобрать - гул сплошной. Единственно, что можно время
от времени четко различить: "И да здравствует Тезей!"
Существовали, конечно, и иные мнения, но их как бы забивало, глушило
настроение более активных граждан.
И конечно, образованные сторонники Тезея решили воспользоваться такой,
почти всеобщей, взбудораженностью ожидания. Для начала предполагалось
публично порассуждать перед народом о богах и мироздании.
- И хорошо бы, чтобы полис платил за эти выступления, - предложил
Клеон.
Мысль понравилась. И в целом понравилась, и в том, что платить за
интерес интереснее - кто-то и увлечется возможностью стать образованным.
- Надо прочитать народу весь свод преданий и песен древних, - добавил
любитель искусств Пелегон. - И - чтобы не пропускать ни строки: где
остановился один чтец, с этого места продолжает другой.
- Слишком красивым все представляется, - заметил все-таки скептический
Мусей.
- Это оттого, что и Мусей, и вы все про танцы мало знаете, - объяснила
Пракситея.. - В танце все складно. Танец замешан на музыке. А музыка все
равно что вино.
- Тогда полития - тоже музыка, - с жаром вставил Герм.
- Нет уж, музыка не может быть грубой. Пойло - это не музыка, -
возразила Пракситея.
- А похмелье - не праздник, добавил Мусей. - От похмелья чесноком
разит.
Вскоре стало известно: к Тезею присоединяется на севере и четырехградье
во главе с Марафоном. Что здесь сказалось? Поездка туда Герма или то, что
Тезей именно там поймал устрашавшего всю округу критского быка?
И молодой царь засобирался съездить еще севернее - в Афидны.
В Афидны Тезей направился с небольшой группой всадников. Все-таки ехать
по территориям, уже присоединившимся к центральному полису на новых
условиях. Дальше будет видно. Если в четырехградье убедят молодого царя, что
необходимо усилить его отряд, он сделает это с помощью местных воинов.
Марафон открывает, как говорят в Аттике, дорогу в леса, не в те, что по
уступам и склонам кое-как взбираются к вершинам гор, - таких у самих греков
вполне достаточно, - а в те, что спускаются и на равнины, занимают их собою
с каким-то зеленоствольным нахальством, словно только они тут и хозяева.
Земля деревьев - целая страна . Не роща с птичками, посвящаемая богу или
богине, а неведомо что. Можешь ли ты подарить своим бессмертным то, чему и
конца не видно, где запросто заблудиться. Чьи эти леса? Где им пределы?
Прожорливости коз наших аттических на них не хватает. Может быть, конечно,
это далекие предки греческие оттеснили скопища деревьев к склонам гор,
расчищая себе равнины. Но ведь и человеку где-то жить надо.
Так вот, в Марафоне, который открывает дорогу в леса, Тезею разъяснили:
Афидны, именуемые малолюдными не только потому, что там жителей,
действительно, относительно немного, но и оттого, что на душу каждого
приходится несчитанное количество деревьев, весьма миролюбивы. Не варвары
какие-нибудь. И вождь их, Афидн, тоже не злой. Хотя и со странностями:
сильно ученый. Может быть, правда, именно поэтому Афидн старается
поддерживать хорошие отношения и с марафонцами с этой стороны, и с
фессалийцами с той, где леса временно кончаются и снова открываются более
свободные пространства. До других лесов, которые ведут, и впрямь, неведомо
куда. И может быть, нигде не кончаются... Да уж, для греков куда более
предпочтительно море со всеми его опасностями. Они, греки, и в море
стремятся оттого, что там ни лесов, ни гор. Глазей - куда хочешь. Пусть и на
саму опасность.
В свою очередь, и марафонцы хорошо относились к жителям Афидн. Да и
почему к ним хорошо не относиться, когда наблуждаешься по лесам и вдруг
выходишь к мирному жилью. Как не обрадоваться...
Молодые афиняне с Тезеем тоже испытали подобное, когда выехали из леса
на обширное пространство между разбегающимися в разные стороны стенами
деревьев и увидели ближе к себе выложенные из крупных тесаных камней стены
Афидн и выглядывающие из-за них верхушки построек.
...Через некоторое время омытые и умащенные в гладкостенных купальнях
афиднянками, благоухая, расположились тезеевцы перед домом здешнего владыки.
На земле были расстелены полотнища плотной толстой ткани, сверх нее - хорошо
выработанные шкуры животных, самих гостей одели в тонкие женственные хитоны,
прикрытые косматой шерсти покрывалами. Громко гогоча, гости играли в кости.
- Такая плотная наша ткань, что масла не впитывает... - похвасталась
одна из юных прислужниц. - Почти не впитывает, - поправилась она.
- Значит, пятна все-таки остаются, - весело уточнил Пилий.
- Если за все хвататься, не омыв рук, так они везде останутся, -
отчеканила словоохотливая молодая афиднянка.
- Не скажи, - вмешался в разговор Мусей, - тебя, красавица, прихватишь,
кожица порозовеет, а потом все сойдет.
- Мужчинам вообще все сходит, - оставила за собой последнее слово
лесная нимфа.
Но вот и к парадному пиршеству было все готово. Гости поднялись в покои
Афидна, миновали небольшую статую Гекаты, хранительницы дома в ночные часы.
Не медной, не из глины вылепленной, а деревянной, вырезанной грубовато,
словно в прадедовские времена. Статуя тоже напомнила о лесной стороне, до
которой добрались афиняне, как и колода Аполлона уличного - дневного
покровителя дома, которую афиняне видели, еще подходя к усадьбе. Если бы эта
колода не стояла близ жилища вождя афиднян, ее можно было бы принять за
изображение какого хочешь бога, Гермеса, например, особенно если поставить
такую колоду на развилке дорог.
Стены приемных покоев здесь тоже покрыты деревом: гладкими и хорошо
пригнанными друг к другу досками, словно в корпусе морского судна. На них,
как и следовало в мегароне предводителя, развешено оружие. Повсюду вдоль
стены расставлены фигуры божеств, ведомых и неведомых афинянам, может быть,
и не только божеств...
Афидн поощрительно улыбнулся, отмечая про себя удивленное любопытство
гостей, разглядывавших статуи и статуэтки из металла, камня, глины и
деревянные: собственно выставка эта и была специальная, предназначенная
именно для обозрения, а не только для проведения священных ритуалов при
поклонении бессмертным.
Однако афиняне приехали все-таки не пировать, а на переговоры. Поэтому,
дав застолью подразогреться, Афидн увел из мегарона самых важных из них:
Тезея, Герма, Мусея и Пилия. Они вышли на задний двор, миновали мощеную
каменными плитами его часть и, ступив на голую землю с островками травы,
достигли небольшого сооружения, крытого черепицей, сложенного из нетесаных
бревен. Дверь этого сооружения украшала масличная ветвь, обвитая белой
шерстью, но на ней не было подсохших завязей, какие обязательно бывают на
ветвях, прикрепляемых ко входу в обжитый дом. Внутри было светло благодаря
множеству светильников, чисто, пахло свежестью. Лесной воздух проникал в
щели между бревнами, хорошо промытыми. Здесь тоже вдоль стен выставлены
медные, деревянные и глиняные фигурки. И резные почетные скамьи, и дощатый
скобленый стол ждали гостей с вином и яствами.
- Место для уединения, - объяснил Афидн, приглашая гостей
рассаживаться. - Так что порассуждаем.
Невысокого роста, медлительный, загорелый, он сам был похож на одно из
оживших своих глиняных или деревянных изваяний.
- Ты ведь понимаешь, зачем мы сюда приехали? - первым спросил Герм.
За благополучие переговоров в Марафоне и далее за ним отвечал как бы
он, а не Тезей.
- Ты думаешь, что для нас, деревенских грамотеев, это не понятно? -
усмехнулся Афидн.
- Тогда что обсуждать? - спросил Герм.
- Почему бы и не подумать, - возразил Афидн. - Мы в наших лесах
диковаты, безмятежны и не особо податливы. Это в Афинах люди на морском
ветру подвижны и отзывчивы на перемены. У нас бы не наломать чего...
- Цикута для перепелки питательна, а для человека - смерть, - понимающе
откликнулся Пилий.
- Вот именно, - подтвердил Афидн. - К тому же возьмем положение наше.
Если посуху, - за нами малоповоротливая Беотия. По морю ее обогнешь - дикие
фессалийцы. Перед нами? Вы,- афиняне.
- Все мы жители Аттики, - поправил Афидна Тезей.
- Ну-у..., - неопределенно протянул хозяин.
- Тебе нет дела до отечества? - изрек Герм.
- Мне очень даже есть дело до отечества, - возразил Афидн. - Мое с ними
отечество. - Он сначала повел рукой в сторону разместившихся вдоль стен
изваяний, а потом обеими руками указал наверх, в небеса. - Там наше
отечество.
- А здесь что? - продолжал напирать Герм.
- Здесь, как я уже говорил, мы находимся посередине, - продолжал Афидн,
- поэтому должны дела свои соразмерять.
- Взвешивать, - усмехнулся Мусей.
- Пожалуй, - согласился Афидн. - К тому же - вот мы, лучшие, -
последнее относилось к собравшимся, - хотим добра. Добра для многих. А чем в
действительности это наше желание обернется... Ведь мы не боги. Большинство
людей, как вы сами знаете, если их жизнь затронуть...
- Значит, стараться улучшить людскую жизнь бесполезно?.. Хороша
позиция, - уже рассердился Пилий.
- Добро, конечно, не вред, - по-своему согласился с ним Афидн.
- Получается лабиринт, - заметил Тезей.
- И где взять нить Ариадны, - словно поддержал Афидна Мусей.
Получалось, что беседующие стороны понимают друг друга, а решение
ускользает. Противников, выходило, проще дожимать. Вот-вот возникнет спор. И
уедем ни с чем - подумал Тезей.
- Действовать надо, действовать, - не выдержал общего молчания Герм.
- Что на это скажешь? - спросил Афидна Тезей.
- Да я что, - даже огорчился Афидн. - Я же хотел, чтобы мы порассуждали
вместе... А так, я согласен. Опять же против неизбежного и боги бессильны.
- Вот и отлично, - обрадовался Тезей.
- Что до перепелок и цикуты, - повернулся к Пилию Афидн, - то в
петушиных боях только перепела, убежав было от противника, возвращаются
назад.
- В лесу прячутся, - подзадорил его Пилий.
- Мы в лесу живем, но мы открыты беседе и дружбе, и рады тебе, Тезей, и
твоим друзьям.
- Чтобы я в вашем лесу спрятался, - рассмеялся Тезей,
- Зачем самому Тезею прятаться. Тезей может что-нибудь у нас спрятать.
Эти слова Афидна звучали почти пророчеством.
На обратном пути Мусей вслух размышлял:
- Знаешь, Пилий, зачем необходимо народовластие, равенство людей?
- Зачем?
- Чтобы люди научились ценить и, главное, понимать друг друга, видеть
друг друга по-настоящему. А потом и идея народовластия себя исчерпает.
- Чего? - не понял Пилий.
- Народовластие само себя исчерпает, когда люди научатся понимать и
ценить друг друга.
- И любить, - подумав, добавил Пилий.
- Любить? - повторил Мусей. - Действительно... И зачем тогда нужно
будет какое-то властие...
- А что же там будет?
- Не знаю... Это так далеко, что для нас и для наших детей значит
никогда.
- Опять твои дальние пророчества, - огорчился Пилий, - вот утешил...
В Марафоне они снова задержались. Тезей все-таки решил выполнить свой
обет и поставить алтарь Гекалине. Старой Гекалине, которая приняла его и
об