о это было абстрактное знание - Лемеговы в смысле кайфа оставались славянофилами и трава в тексте полузнакомца связывалась у меня просто с плохими папиросами - табаком наполовину с травой. Но получалось - я символ эскапизма, этакий прокламатор психоделии, пыха, улета. По поводу кайфов тогда позиции у меня не имелось вовсе, но иногда, особенно после того, как Лемеговы срывали концерт или репетицию своей приязнью к португальским винам, иногда я устраивая Лемеговым скандал и выгоняя их вместе с собутыльниками. Но - трава? Сообразив, я заменил с травою на с тобою. Это вызвало интересную реакцию: начинался рокочущий до-мажор, пелся текст, но все равно зал взрывался криками, как бы понимая - да, зажимают рот артистам, не дают свободы в искусстве. Меня никто не зажимал, но за ошибки или глупость в искусстве приходится платить. Николай предложил для концертирования несколько отличных сочинений: Позволь, Хвала воде, Санкт-Петербург No 2. Негуманитарный Никита разродился текстом, а Николай' приложил музыку и получился еще один номер - Спеши к восходу. - После долгой ночи, после долгих лет - будет утра сладость, будет солнца свет! Так пелось в припеве, и всем нравилось. С восходами и заходами у Санкт-Петербурга все было в порядке. Что восход должен принести - оставалось неясным. Теперь я знаю, что восход может принести и похмелье, а заход, наоборот, - короткое счастье. Но ведь в двадцать с небольшим думалось напрямую: солнце, свет, белое - добро; ночь, темень, черное - зло. Жаль, что возраст превращает наивную веру в ее негатив. Санкт-Петербург очень любили, все, что ни сочиняли и ни пели мы, нравилось до коликов восторга, а эти колики восторга необходимы забравшемуся на сцену, раскрепощая его и выявляя совершенно неожиданные дарования. Но это все гуманитарные абзацы. Итак - аппаратура. Грубая статистика гласила: где-то каждое третье выступление срывалось, не канало, из-за аппарата. Иногда срывалось смешно. Никита Лызлов устроил Петербургу еще при Лемеговых коммерческое, мероприятие в Павловске. Часть билетов скупили павловские аборигены, часть разошлась среди городских кайфовальщиков. Отстраиваем аппаратуру - блеск! Своя плюс клубная - блеск, да и только! В зале уже воркует публика, пора выходить, но вот выясняется, что напряжение в Павловске к вечеру село, звук из динамиков прет с искажением и музыкальная коммерция может кончиться избиением артистов. Нужен выпрямитель, он каким-то образом что-то там выпрямит, но выпрямителя у Санкт-Петербурга нет. Гонец летит за выпрямителем, а я поручаю бойкому знакомцу, просочившемуся за кулисы на правах сомнительного друга, выйти на сцену и поговорить. О чем угодно. Вроде лекции о рок-музыке. Минут на двадцать. Бойкий знакомец выходит под аванс оваций и начинает гнать лапшу о Петербурге, о том, какая это выдающаяся, великая... стараясь занять время, по ступеням восходящих эпитетов добирается и до... гениальная группа сейчас выступит в Павловском деревянном клубе. Зал уже плачет, представляя себе Павловск музыкальным эпицентром мира, а нам пора уж выходить на сцену, поскольку гонец с выпрямителем не прискакал покуда, а задерживать начало - значит больно слететь по лестнице эпитетов... Жизнь все-таки дороже славы. Занавес с хрустом распахивается, мы искаженно чешем начало апробированного боевика Ты как вино, зал, не разобравшись, вопит, но скоро смолкает и также молчит после, грустно понимая, кажется, что не готов еще воспринимать гениального... На стадионе отнеслись к моему гепатиту как к уловке волосатика и сказали: - Волк всегда смотрит в лес. В Университете же, пропустившего по болезни сессию и представившего справку, отпустили с богом в академический отпуск. Судьба искушала волей, а воля - это слишком высокий и отчаянный кайф. Привыкший к дефициту времени, я не решил искушать молодую свою жизнь, хотя и мог обоснованно посвятить целых двенадцать месяцев диетическому питанию, прописанному докторами. Николай хвастался все время - работаю, мол, ночами в метро тоннельным рабочим, сплю, иногда лишь чего-нибудь, если очень попросят. Звоню Николаю, спрашиваю: - Как думаешь, Коля, метрополитен не откажется от трудовых усилий еще одной звезды рок-музыки? Николай отвечает невразумительно, но, кажется, меня там ждут с нетерпением. Следует проехать до Балтийской, что-то обойти, открыть какие-то двери, свернуть налево, а после направо. Еду до Балтийской и убеждаюсь - все не так. И обойти не то, и двери не те, и сперва направо, а уж после налево. Но главное совпадает - вакансия тоннельного рабочего второго разряда не занята и я занимаю ее, пройдя флюорографию и терапевтический осмотр. Сообщив счастливое известие Николаю, слышу опять же невразумительное о том, что он, мол, увольняется, и это меня отчасти печалит, но печаль поверхностна, поскольку еженощный труд дает еще один шанс прикупить микрофонно-усилительной дребедени. И это меня манит как временное призвание в этом мире борьбы за призвание постоянное. Вот и первая ночь трудовая на участке Маяковская - Гостиный Двор - Василеостровская. Нормальная осенняя гнилостная ночь. Несколько сумеречных теток, угреватый дядька и парочка таких же, как я, парубков - перед нами держит на планерке речь симпатичный мужчина в форменном кителе. Помалкиваю, слушаю. Жду, когда объявят отбой. То есть отправят спать в какие-нибудь специальные спальные комнаты. Но объявляют наоборот. Поднимаемся по эскалатору наверх, мне вручают отбойный молоток и этим молотком я всю слякотную ночь долблю асфальт перед Гостиным, в душе оправдывая человека в форменном кителе - что ж, мы понимаем, все должно быть честно, бывают ведь авралы. Они бывают, убеждаюсь и на следующий день, бродя в катакомбах под эскалатором с холодным шлангом в руках, из которого вылетает тяжелая брызгливая струя воды, и водой этой я вымываю из катакомб дневную грязь. Да, аврал на аврале, - думается мне все шесть месяцев ночей, в которых не сплю, в которых я мотаюсь по тоннелям с молотком и колочу неведомые дырки в тюбингах для неведомой банкетки, катаю бочки, тружусь, одним словом, во славу настоящего призвания, сочиняя вслух среди подземного эха: Грязь - осенняя пора-а, что ни делаешь все зря-а. И мешает мне увлечься бесконечность - бесконечна-а! - а эхо только бу-бу-бу в ответ. Во славу настоящего призвания Санкт-Петербург отчаянно гастролирует по бесконечным подмосткам, шаг за шагом приближаясь к звучанию полупрофессиональному и отдаляясь от непрофессионального в том смысле, что микрофонно-усилительной дребедени накупаем мы все больше, а с мастеровой ловкостью Вити Ковалева организуем ее хаос в стоящий рок-н-ролльный реквизит. Но это - бесконечное восхождение по склону без вершины. Однажды в полдень той же слякотной осенью на проспект Металлистов почти врывается соученик по истфаку. - Запри дверь, - говорит, и я замечаю, как он возбужден. - Да что запирать? Заперто. - Нет, проверь, заперты ли двери! - Он достает из сумки сверток, разворачивает. Вздрагиваю и иду проверять, хорошо ли заперты двери. Возвращаюсь и спрашиваю с дрожью в голосе: - Что это? - Глупый вопрос, поскольку понятно, что это. - Глупый вопрос. И так понятно, что это. Ты понимаешь, на что я пошел? - Нет, - отвечаю я. - На что ты пошел? Только не ври. Он не врет, а так вот разом в лоб. И еще он говорит, что всегда стремился как-то быть в искусстве, но покамест он может только так быть в искусстве, то есть он дарит это мне, нашему Петербургу, потому что наш Петербург - это и его Петербург, а Санкт-Петербург - это в кайф". - Я не понял. Я могу это просто так взять? - Да. Я пошел на воровство. - Нет... Да... То есть нет!.. То есть, конечно, да. Мой сокурсник срезал на телевидении, где подрабатывал грузчиком, микрофон. Такие я видел только в программе Время. Микрофон сработали западно-немецкие умельцы Австрии и ФРГ, и ему цены нет. Цена-то есть - по Уголовному кодексу. Но ведь есть же и призвание. С такими друзьями, думается мне, Санкт-Петербург доберется и до профессионального звучания. Доберется, даже если у этого склона и нет вершины. И вот мы карабкаемся по ней в связке и без страховки, и в связке нашей появляется свежеиспеченный выпускник средней школы Никитка Зайцев. Не помню, кто привел безусого, соломенно-кудрявого, пухлогубого Никитку, но он так лихо въехал со своей скрипкой-альтом в наши с Николаем композиции, что даже я, теперь уже строгий консерватор стиля и имиджа, не смог отказать. И теперь нас пятеро в связке над пропастью и кайф наш еще круче - так говорят болельщики. А авантюристы все устраивали авантюры во славу призвания Санкт-Петербурга и своих бездонных карманов. Очень взрослый и малословный тенорок по фамилии Карпович вписывает Санкт-Петербург отконцертировать несколько слякотных вечеров в Ораниенбауме, в спортивном манеже, который на несколько вечеров станет танцевально-концертной территорией. Нас даже законно оформляют на незаконные ставки, и в манеже мы законно-незаконно отыгрываем сколько положено и как просят. А просят не очень-то того. Но без Лемеговых имидж Санкт-Петербурга и так уж не очень-то того. Это как в трикотаже, когда 50 процентов шерсти, но и 50 процентов синтетики. На мне новая рубаха консервативного покроя и брюки в серую полоску. Я как бы устал от успеха, но иногда еще могу раз-другой дрыгануть ножкой, а Никитка - наоборот, молодой бычок, козлик, волчонок. Не знаю. Но удачно смотрится. Николай за барабанами строг, зол и алогичен. Мастеровой Витя Ковалев словно в полудреме маячит возле Николая за моей спиной, Никита же за роялем, более склонный к демократизму и открытому веселью. Все продумано и все в кайф. В Ораниенбауме кайфовальщики довольны, а рок-н-ролльщики смакуют каждое соло Никитки, звукоизвлечение у него действительно изумительное, и смакуют мои броски из баса в свистящий фальцет. И правильно делают, потому что все продумано. И все в кайф. Даже бессвязное сочинение Бангладеш долгим ухарским драйвом покоряет манеж Ораниенбаума: Кто имеет медный щит, тот имеет медный лоб, кто имеет медный лоб, тот играет в "Спортлото"! - и тут вонзается скрипичный риф, а после него: - Бангладеш! Мы за Бангладеш! Покорив манеж положенное количество раз, приезжаем в кассу за заработной платой и убеждаемся зрительно, что законно оформлено на незаконные ставки кроме нас еще человек десять. Козырной туз у манежных деятелей Карповича опять же на руках. Заявление или чье-то постановление, короче, бумага, гласящая, что вокально-инструментальный ансамбль Санкт-Петербург, не имеющий никаких каких-то там прав, устроил в манеже Ораниенбаума трехдневный шабаш, выразившийся в безнравственном хождении на головах, на ушах и еще, кажется, на зубах по сцене с призывами сорвать общегосударственное дело Спортлото... Проторенная кривая возвращает нас в Университет, где на химическом факультете невероятными организационными ухищрениями Никита Лызлов получает ангажемент. Слово иностранное звучит затейливее. Затея, однако, без выкрутасов под банальным лозунгом вечера отдыха тамошних химиков. Кайфовальщики это уже проходили и знают наизусть. Они с радостной кровожадностью наполеоновской гвардии прорывают хилые кордоны химических дружинников, оккупируют огромный узкий и пыльный зал клуба на Васильевском. Вечер - да. Но отдых под вопросом. Предложившие все это под затейливым словом ангажемент долго не решаются объявить начало отдыха, но все же решаются, испуганные перспективой вместо отдыха стать свидетелями демонтажа их любимого клуба, и отдыхаем мы, Санкт-Петербург, обиженный Карповичем, и наполеоновская гвардия, обиженная хилостью сопротивления, по полной, так сказать, схеме, а схема эта такова, что вспоминают ее иногда и по сей день. Долой респект и да здравствует весь спектр отработанного дрыгоножества, драйва, дурацкого Бангладеша, догепатитного сатанинства, додуманного импровизацией духарного дизайна душ! (Как говорить о музыке без аллитерации, когда лишь глухой согласной на все можно передать хоть что-то?) Это пришло вдруг, этакая находка! Пустой бутылкой стал играть на Иолане, как на гавайской гитаре. После бутылку бац! - вдребезги. Страсти зала - также вдребезги на режущие осколки якобы объединения в одну пятисотенную глотку, поющую прощание с юностью. Нас Карпович бьет авантюрой и доносами - бац! - Никитка взлетает на смычке, как черт (ведьма?) на метле. Нас карикатурят в столбцах газетные неосведомленыши - бац! - Николай ломает педаль и рвет, богу твоя мама, пластик тактового. Нам пеняют за то, что мы есть, но мы-то есть, потому что есть вы - бац! - микрофонной стойкой с размаху по крышке рояля. Нас боготворят кайфовальщики, потому что им это в кайф, а этого - бац! - я не могу понять теперь и, как ни пытаюсь, не оживить в себе простоты понимания ТОЙ слякотной осени накануне разрядки. После химфака Валера Черкасов (о котором - впереди) увязался в попутчики. По пути долго и тупо доказывал: - Понимаешь, это уже почти уровень, почти Европа! - Да, я понимаю - мы живем в Европе. Но почему лишь почти? - Понимаешь, еще чуть-чуть - и вы прорветесь. Вот именно! Вы прорветесь, а вместе с вами и все мы. - Да, я понимаю - мы прорвемся. Но не понимаю, почему мы прорвемся, если я стану музицировать порожней зеленой посудой и колотить железом о рояль не в припадке обиды, а заведомо стану музицировать бутылкой, и впервые, кажется, я подумал, что мы действительно куда-то прорываемся, а прорываться куда-то - это гораздо страшнее, чем просто так. Но ничего, подумал я, не бывает просто так, подумал впервые и, похоже, впервые затосковал о тех, таких уже давних днях, когда восторженным юношей утомлял себя в спортзале, наивно представляя простоту и непреложность олимпийской стези... Мы долго отходили после вечера отдыха, а потом прикинули кой-что кое к чему и купили чехословацкий голосовой усилитель Мьюзикл-130 за шестьсот или семьсот рублей, собрали голосовую акустику из восьми качественных динамиков 4-А-32, добрали инструментального усиления до уровня голосов, обнаружив неожиданно, что полупрофессиональная аппаратура у нас уже есть. Стена не имела вершины, но вот она - долгожданная плоскость, где можно переночевать, разбив палатку и запалив костерок, погужеваться до поры, передохнуть и поглядеть друг на друга, поглядеть в глаза и подумать, что дальше. Никитка рвался в абитуриенты. Никита стал заниматься с ним, готовить к экзаменам по точным наукам. У Николая росла дочь, и предстояло ему тоже как-то устраиваться, а не врать всем, будто работаешь ночами неизвестно где. У Вити Ковалева тоже росла дочь, а жена справедливо ждала спокойствия. И меня припекала жизнь: начиналась педпрактика, заканчивался академический отпуск, время диеты, прописанной врачами. Я снова появился на стадионе - мне только ухмылялись в лицо. Один слабак в прыжках, почему-то завистник, вечно врал, будто опять видел меня пьяным, хотя я чтил диету, помня о пережитой водянке и болях, и врал про Санкт-Петербург, будто опять мы после выступления подрались (!) со зрителями. Я продолжал работать в метро, и сутки мои складывались занятно: с ноля-ноля минут до утренних курантов подземка, с одиннадцати часов педпрактика в школе, днем стадион, затем репетиция, какая-никакая была ведь и личная жизнь, случались концерты, а к полночным курантам опять ждала подземка. Где-то в промежутках спал. Чего только не выдержишь, когда тебе чуть за двадцать. До поры и выдерживал, пока не стал засыпать на работе стоя. Весной семьдесят третьего я из метро уволился. На курсе педпрактику мою признали лучшей. Простым, как маргарин, способом добился почтительности у класса, прокрутив им во время внеклассной работы подборку музыки Битлз и проведя письменный опрос о понравившемся... Опять была весна, весна семьдесят третьего. На проспекте Науки в кургузом клубике подростков мы репетировали, упиваясь полупрофессиональным звучанием, композицию 22 июня, в подкладке мелодии которой пытались рефреном уложить кусок из известной симфонии Шостаковича. Жена Николая принесла текст, и приятно сложился двенадцатитактовый традиционный блюз Если вас спросят. Но трудно о музыке говорить, трудно рассказать, как репетировали, ведь заранее никто партий не расписывал, они рождались в процессе, так сказать. Это, думаю, было самое радостное - присутствовать при рождении номера, мелодию и текст которого сочинил сам. И даже репетиции случались искренней концертов. На концертах-то было все ясно заранее. Там делался заведомый кайф и заведомо было ясно, что придется выкладываться и выходить со сцены в мыле, но достигнутый успех уже не так интересен в повторах, как путь к нему... Утро случилось сумрачное, и я долго просыпался, проснулся, поставил Таркус - сенсационный альбом Эмерсона, Лэйка и Палмера, фантастического трио пианиста Эмерсона, записавшего позднее в рок-манере Картинки с выставки Мусоргского; очень корректную и сильную пластинку... Долго трясся в холодном трамвае, опаздывал на репетицию. Возле торгового центра, в его пристройке располагался подростковый клубик, стояли Никита, Николай и Витя, увидел их издалека и почуял неладное - о чем-то они, похоже, спорили, а Николай отворачивался, делал шаг в сторону, возвращался. Никита увидел меня и побежал навстречу. - Ага, вот и мы! Привет. - Он возбужден, без шапки, а куртка расстегнута. Все у тебя в порядке? Все? - спрашивает он, а я вздрагиваю. Что-то не так? Где? Что? Что там еще? Нервы я уже поиздергал бесконечным восхождением по отвесной стене за последнее трехлетие. - Что там еще? - спрашиваю Никиту, и мы подходим к Николаю а Виктору, - Сказал ему? - спрашивает Витя у Никиты. - Сам скажи! - нервно вскрикивает Никита. - Он умрет, - говорит Витя. - На фиг, на фиг, на фиг все! - говорит Николай. - Что за черт! Говорите же! Никита и Витя переглядываются, Николай вздыхает и проговаривает: - Ничего, не умрешь. Сгорело все. Ночью пожар был. Все и сгорело. Тушили пожарники. Сгорело сто клюшек, двести шайб и шлемы еще. - Какие клюшки? Что сгорело? Говорите, сволочи! - Все сгорело. Вся аппаратура. Мы стояли возле урны. Из урны торчал бумажный мусор, на урне белели засохшие плевки, я сел на урну и улыбнулся. - Все врете. Убью. - Не врем, - сказал Витя. - Нечего опаздывать. Сходи и посмотри. Я сходил. Да, клюшки сгорели. Жалко. Такие новенькие были клюшки, шайбы и шлемы для клубных подростков. Как теперь клуб охватит подростков спортивным воспитанием? Ничего, жизнь воспитает. Воспитывает же она меня и моих мужиков. Я стою в дверях и смотрю. Врут, сволочи, не все сгорело. Обуглившиеся остовы колонок, словно печные трубы военных пепелищ, стоят-таки, и еще железа целая груда. Врут, сволочи! Сволочи шаркают по лестнице и останавливаются возле молча. Я плачу и не смотрю на них. Я смеюсь и не смотрю на них и выговариваюсь матом. Витя ковыряется в почерневшем металле, пачкается сажей, молчит, вздыхает. - Чемодан-то, мужики, дернули. С микрофонами Мьюзикл дернули и подожгли остальное. - Да! Чемодана нет? - Никита роется в останках реквизита и подтверждает: - Чемодана нет с усилителем. - На фиг все, - говорит Николай и шаркает по лестнице вниз. А затем мы едем в милицию и там предлагаем свою версию серьезному капитану. Он слушает, морщится, набирает несколько цифр на телефоне и говорит в трубку непонятные слова, а после смотрит на нас с укоризной, смягчается и соглашается: - Лады, пишите заявление. Все. Пишите. Мы пишем, а капитан опять звонит, спрашивает, слушает и нам говорит: - Пожарники утверждают, что загорелось от искры. Там рядом дорожники асфальт жгли и ветерок мог искру занести через фрамугу. Он и сам не верит, но он серьезный человек, у него ЧП. - Тут, понимаешь, убийство, а вы... - говорит он, мрачнея, смягчается и повторяет: - Лады, пишите. Поищем. Он поискал и не нашел. В клуб нас взял один из бывших баскетболистов. Бывал на концертах и предложил место для репетиций. Свой вроде парень, нервный только, но вроде свой. Говорят, он поигрывал в картишки. И, говорят, проигрался. Теперь-то я уверен, что он и дернул чемодан с микрофонами, чтобы рассчитаться за проигрыш, а остальное поджег, заметая следы. И замел. На тысячу с хвостиком дернул, а на две сжег. Свой парень. Его вызывал капитан. Кажется, вызывал. Кажется, поговорили. Но и только. У капитана было убийство. Нас этот хренов картежник тоже подстрелил, но... Для Вити Ковалева (понятно, классный парень, мастеровой из телеателье, улучшил классовый состав и сотня прочих достоинств, и на басе, когда его не третировал Николай, выделывал выдающиеся коленца) настал звездный час. Он достал диффузоры для тридцать вторых динамиков и для басовых и заменил сгоревшие, заказал деревянные части для барабанов - их в аварийном порядке исполнили неизвестные мне умельцы - перелатал усилители, оживив их. У нас опять был полный комплект некачественной аппаратуры приличной громкости, и при желании можно было начать восхождение к необжитым вершинам полупрофессионального звучания... С ворами мне доводилось встречаться в жизни достаточно часто. На Стадионе не раз воровали тренировочные костюмы, однажды прохожие алкоголики стащили целую сумку престижного легкоатлетического добра: два фирменных костюма, кроссовки из лосиной кожи, шиповки адидас, майку сборной Франции. После школы, когда делались первые музшажочки и появилось первое желание приобрести что-нибудь электрическое, один из дворовых умельцев взялся продать мою вполне приличную коллекцию марок и забыл все десять кляссеров с марками в такси. Соученик по Университету, умный и противный циник, поражавший мое юное воображение второкурсника регулярной нетрезвостью, однажды взял мой портфель с зачеткой, конспектами и, главное, с двумя пластинками английской рок-группы Трэффик, под каким-то предлогом вышел на минутку и... встретился случайно лет через пять, испуганный, забитый, оправдываясь тем, что, вот, только с зоны и не бей, мол. Я не бил, было жалко. В поселке Юкки после концерта у нас, нищих рокеров, украли поганый усилитель и тактовый барабан. Упоминавшийся Маркович тоже ограбил нас. Зашел я через десять лет в пивбар Жигули и увидел его за стойкой жирным, солидным хозяином жизни, то есть пивного крана. Он был рад увидеться, поболтать, вспомнить славные денечки и даже не взял денег за две кружки пива. Был у меня друг. Красивый, талантливый, остроумный. Победил в девятнадцать лет на крупных международных соревнованиях. О нем писали. Он любил Элвиса Пресли и Роллинг стоунз и частично сформировал мой музыкальный вкус. Для нас с Лехой Матусовым он долго Оставался чем-то вроде маяка, поскольку все у него получалось. И еще он очень нравился женщинам. И еще он очень рано начал попивать, а затем и просто пить, оставаясь, однако, до поры красивым и талантливым. А я собирал пластинки. У меня уже собралось десятка полтора рок-пластинок в оригиналах и десятка три хорошей классики. Все это пропадает из моей комнаты на проспекте Металлистов весной семьдесят первого непонятным образом плюс сто пятьдесят рублей казны Петербурга. Довольно скоро по множеству косвенных, множеству словечек, жестов, встреч, звонков, чьему-то пробалтыванию, скоро становится ясно - обокрал-то талантливый друг. Запасные ключи от квартиры висели всегда у двери - бери кто хочет. Он, видать, и взял. Встречаемся иногда и об этом не говорим, а об остальном говорим по-приятельски. А теперь вот картежник... Лозунг: Грабьте друзей - это безопасно! О ворах можно говорить бесконечно и даже интересно о них говорить, даже со странным уважением мы обсуждаем, бывает, их ловкость... Но ведь Витя-то Ковалев возродил аппаратуру! И ничего другого не оставалось, как продолжить восхождение. И если стена бесконечна, то вовсе и не имеет значения, в какой точке ее ты находишься, отброшенный лавиной обстоятельств. Важно движение, как факт, как содержание молодости. Мы не ставили осознанных целей и не ждали от нашей музыки ничего, чего б можно было исчислить абзацами славы или деньгами. В начале семидесятых рок стал для моего поколения и круга чем-то вроде кузни, где тебя испытывают на прочность и где из тебя не важно что выковывают, но или закаляют или перекаливают. Я начинал чувствовать, что перекаливаюсь. Отчаянным весенним броском по бесконечной стене мы наконцертировались почти до истерии, от которой я спасался на стадионе, ворочая тяжести, бегая и прыгая, в надежде воссоздать в себе спортивный талант, набросившись на спорт, как англичанин на ростбиф, а Никита Лызлов корпел над дипломом. Несостоявшийся абитуриент Никитка, закосивший армию Николай и страдавший от язвы желудка Витя Ковалев спасались по-другому. Это другое сплотило их надолго, это другое сожгло мосты и лишило запасного выхода, который был у нас с Никитой. С этим другим подъезжал все время Валера Черкасов и однажды он подъехал с банкой химического реактива, которым дышал и которым предлагал дышать Вите, Николаю и Никите. Это другое мне всегда не нравилось, не нравилось инстинктивно, и я, пользуясь правом Первого консула, обычно гнал с репетиций юных пыхальщиков - приятелей Никитин. Во время концертирования на престижной и традиционной для тогдашней рок-музыки площадке Военмеха Никитка в Бангладеш загнул соло минут на пятнадцать и это был его кайф, и кайф Николая, Вити. Я подошел и вывернул ручку громкости до нуля, но Никитка еще долго водил смычком по обесточенному альту, не понимая, а когда понял, вывернул за моей спиной ручку от нуля до предела и вонзился соло в куплет. Пришлось пресечь кайф бывшего школьника коротко и жестко - я просто выдернул разъем и выдернул так, что оборвался припой. Но еще жило в концертах привычно-лиричное: Любить тебя, в глаза целуя, позволь, - пел Николай, и зал привычно был готов позволить все, все из того, чего ждал. - Позволь, как солнцу позволяешь волос твоих коснуться, - и позволял он мне строить терцию Николаю. - Ты надо мной смеешься. Позволь с тобой смеяться! - а после такой терции я еще верил, что могу заткнуть рот любому соло и лишь окрика или жеста достаточно для того, чтобы движение Санкт-Петербурга продолжалось без конца, движение, как факт, как содержание молодости. Но движение по бесконечной стене равно неподвижности. Весенним истерическим концертированием мы лишь оплатили долги, образовавшиеся после восстановления некачественной аппаратуры. Я же так старательно искал спасения на стадионе, что на меня перестали смотреть тамошние, как на пропащего, а мой тренер, великий человек, опять рискнул и предложил в середине апреля поехать под Сухуми на сбор, предложил таким образом готовиться к летнему сезону. Он предложил, я согласился и уехал, и все лето без особого успеха пытался доказать всем, что спортивный талант еще не пропал. Летом мы несколько раз встречались на репетициях. Несколько раз Санкт-Петербург кокетливо выступал без Первого консула на незначительных концертах. Там Николай играл на гитаре, пел свои песни, а Никита подменял его на барабанах. В сентябре Санкт-Петербург взялся за новую программу. Соскучившийся по музыке, я страстно репетировал целый месяц, а в сентябре улетел в Фергану на осенний оздоровительный сбор, где были беззаботные дни, дешевые райские фрукты с базара и легкие тренировки. Я давно не был так спокоен, впервые, кажется, осознав, как должно выглядеть счастье, и жалея после, что октябрь пролетел так быстро. Вернувшись в Ленинград, я застал Петербург в клубе Водонапорной башни за репетицией новых сочинений Николая. - Я давно не знал тебя такой! - отличным, жарким ритм-блюзом встретили меня. Я был согласен с ритм-блюзом, но испортил в итоге репетицию праздной моралью и требованием немедленно разучить две мои новые песни, не разработанные толком, путал слова и аккорды, бодро покрикивал на Николая и Витю, а Никитке шутливо предложил вообще заткнуться и встать в угол в качестве профилактического наказания. Я не понимал, что загорелый, откормленный, натренированный, имевший запасные выходы в спорте и дипломе истфака, что одним только видом своим вбиваю клин в трещину, разделившую Петербург. Я был достаточно молод и соответственно глуп, чувства мои оказались хотя и яростны, но поверхностны. Иначе б догадался прекратить эти окрики, сытое ерничество, догадался б увидеть в своих товарищах талантливых артистов, загнавших себя на сомнительную тропу, то есть, нет, оставшихся вдруг на бесконечной стене без человека, взявшегося, пообещавшего тащить вверх, вдруг, если и не вышедшему пока из связки, то явно ослабившего ее... Весной Николай попросил выделить денег на покупку недостающих барабанов - малого и бонгов. Мы решили выделить из общей кассы и в несколько заходов передали ему двести рублей. Наступил ноябрь, а барабанов нет. Хронически обворовываемый, я организовал расследование, благо его объект был всегда под рукой и не мог скрыться, и довольно просто выяснил, что никаких барабанов и не будет. Хронически обворовываемый и видящий воров теперь часто и в друзьях, припомнив Николаю трудовой семестр в метрополитене, я организовал какую-то китайскую кампанию по шельмованию товарища и изрядно в ней преуспел. Странно улетучился с годами дар внушения, видимо, теперь не хватает для этого однозначности мышления и узости представлений о должном. А тогда я мог говорить часами о том, на чем зацикливался, я и говорил весь ноябрь о несостоявшихся барабанах, и неожиданно Витя Ковалев, после часовой обработки, предложил: - Давай его прогоним - не могу больше. Ведь ты прав. Мы выкладываемся, ишачим, а он... Шел дождь. Мы стоим возле Финляндского на кольце сто седьмого, и я поражаюсь выводам, сделанным Витей. Я вовсе не предполагал гнать Николая. Он являлся автором доброй трети петербургской продукции и вообще нравился мне. - Как выгоним? - А так! - Витя раскалялся на глазах и уже повторял произнесенное, убеждая и меня, и себя: - Выгоним к чертям. У меня есть барабанщик. Так невозможно жить, когда вот так... вот деньги... Он же с тараканами и с ним никогда ничего не поймешь. И он еще, понимаешь, он вечно поносит меня, а я ведь, считают, первый в городе басист. Выгоним и выгоним... На следующий день я подловил Никиту на химфаке и сказал: - Надо гнать Николая, потому что так нельзя жить, когда кто-то, когда нам так плохо, может за счет нас. Мы ведь дали ему на бонги и малый, но не пройдет, хватит, нас сволочи уже кидали сто раз и чтобы еще и свой! Никита посмеивался, посмеивался, нахмурился. - Куда? Зачем? Николая гнать? Лемега позвать? Брать деньги, когда нам плохо... Это плохо... Но все-таки... Может, не гнать? Может, дать срок? Месяц. Дадим месяц? Неожиданно повалили финансово заманчивые предложения. Одно за другим. После лета студенты еще не растратили в студенческих пирушках силы и стройотрядовские деньги. Вуз за вузом проводили вечера отдыха, и наши дела стали заметно поправляться. Мне б прекратить китайское шельмование товарища, но уже несло меня с горки и - эх! все побоку! лететь бы и лететь! Казалось, что подобным жертвоприношением все исправится, казалось, что выгнать человека можно понарошку, не сломав отношений, а слава и будущее Петербурга уцелеют. Я говорил: Гнать, гнать надо. Витя говорил: Так невозможно жить, когда вот так вот деньги. Никита говорил: Ха, можно и гнать... А может, срок дать? - Пять лет, - отвечал сам же. - Без права переписки. Никитка же права голоса не имел, а Николай ходил затравленный, но барабанов не нес. Теперь мне неприятно думать, что я был так жесток и глуп... А студенты проводили вечера отдыха. Некое содружество студентов проводило вечер в банкетном зале гостиницы Ленинград и желало нашего содействия. Мы согласились содействовать за сто рублей гонорара и привезли некачественную аппаратуру в небольшой зал гостиницы, где и установили ее заранее напротив длинного банкетного стола. Санкт-Петербург, собственно, не играл в ресторанах, поскольку это считалось дурным тоном и поскольку программа у нас была сугубо концертная. Студенты, видимо, удачно потрудились летом и желали не просто слушать концерт, но и закусывать при сем. Отстроив аппаратуру днем, явились, как договаривались, с командиром недавнего стройотряда к половине девятого, чтобы начать концерт в девять. Студенты оказались в основном мужеского пола, сидели они за длинным столом угрюмо, набычившись, сняв пиджаки, распустив галстуки и закатав рукава. Начинаем концерт и чувствуем - что-то не так. Никаких тебе восторгов, аплодисментов, на нас просто не смотрят. Обидно, ну так что - играем себе и играем. Дверь в банкетный зал приоткрывается, и в нее, я вижу, просовывается белая угро-финская голова. За головой появляется тело, и по одежде я понимаю - это действительно угро-финн, а точнее просто финн из соседней Суоми. Слушает, вежливо хлопает после финального аккорда. Скоро уже их несколько возле дверей. Слушают и хлопают этак вежливо, одобрительно. Скоро они уже, человек с двенадцать, сидят за индифферентным столом возле студентов. Кто-то из отдыхающих студентов взмахом руки пригласил их за стол. Сидят, выпивают, закусывают, аплодируют. А студенты все также - угрюмо и набычившись. Не реагируют ни на Санкт-Петербург, ни на странных гостей. Тут мы и понимаем, что студенты так успели отдохнуть до девяти, то есть до начала концерта, что сил и сознания у них осталось лишь на угрюмость и на набыченность. Лишь бывший командир пытается прогнать блондинов, тянет то одного, то другого за локти; блондины согласно кивают и стараются напоследок ухватить что-нибудь на вилку. Командир жалуется: - Столько заработали - жуть! На той неделе гуляли в Москве. На позапрошлой в Неве. Денег еще навалом, а сил более нет. Что делать, а? Он не знает что делать, а мы, похоже, знаем. Надо гнать Николая. На эту тему переговорено с избытком, уже и не говорим. Что говорить? Гнать надо. Но не гоним. На одной из репетиций в Водонапорной башне я вдруг начинаю поносить несправедливо Виктора, а Никитку затыкаю привычно. На Николая и не смотрю. По-людски толковать могу только с Никитой. А дома с родителями затяжная окопная война. Один месяц покоя и счастья все же не перевешивает четырех лет кайфа... В конце декабря у нас несколько концертов на вечерах отдыха с закусками, а в середине декабря мы с Никитой заняты в Университете. В репетициях перерыв. Даже Витя не звонит и не заходит, хотя живет рядом, зато звонят круглые сутки малознакомые олухи и от звонков нет ни покоя, ни радости. Я прошу брата-девятиклассника: - Если позвонит кто, говори, что я умер. Он и говорит. Эффект потрясающий - полгорода волосатиков гуляет поминки, оплакивая безвременно угасший талант. Звонит Никита: Ты что, умер? - Да, я умер. Во сколько завтра собираемся? - В пять у Водонапорной. - Кто-нибудь звонил? - Никто не звонил. То есть покоя не дают по поводу твоей смерти. Но ни Витя, ни Николай, ни Никитка - эти не звонили. - А они, сволочи, знают, что у нас игра? - Как же! Знают. - Значит, в пять у башни. До завтра. Завтра в пять прихожу на улицу Воинова, там клуб Водонапорной башни, и встречаю Никиту. - Слышь, а наши уже уехали. - Не подождали, сволочи. И ладно - таскать барахло не придется. Знаешь куда ехать? - Я ж и договаривался. Это на Охте. Едем на Охту и находим двухэтажную стекляшку-кафе. На улице мороз. Продрогшие, спешим на второй этаж, мечтая побыстрее согреться, и я еще лелею желание обругать сволочей за самовольный отъезд из Водонапорной башни. Колонки и микрофонные стойки расставлены, провода аккуратно прибраны - Витина работа. Он навинчивает микрофоны, а Николай возится с барабанами. - Здорово, сволочи, - говорю я. Оглядываю зал, замечаю нескольких незнакомых волосатиков, боязливо посматривающих на меня. - Это что, - говорю с напором, - опять двоечник притащил? - Нет, - Витя докручивает на стойку микрофон, подходит, мнется, посмеивается, говорит: - Тут дело такое... Отойдем-ка. - Никита, будь другом, достань Иолану из чехла! Пусть отогревается. Никита кивает. Мы с Витей отходим к лестнице. - Чего у тебя? - Такое дело... - Витя мнется. - Говори же. Мне настраиваться надо. Кстати, штекер припаял? - Такое дело... Н-да. Мы тут две недели думали. - Умные. - Подожди. - Витя собирается с духом и начинает говорить не коротко, но ясно: - Мы решили отделиться. У Никиты учеба. У тебя учеба и спорт. Это все хорошо. Вы побаловались, побаловались и привет. А нам как? Потом все с начала? Да и вы с Николаем не сошлись. Никто не виноват. У вас свои дела. Вы в рок-н-ролле люди случайные, а мы поставили жизнь. За аппаратуру частями выплатим. Сегодня играем без тебя и Никиты. Можете подождать и получить деньги. - Витя смягчается и просит: - Останемся друзьями? Я чуть не задохнулся: -- Это ты видел? Друзьями! У-у, сволочи! Я иду к Никите и смеюсь над ним: - Ты случайный, понял? - Он не понял, - Они жизнь поставили! У них жизнь каждый день стоит, а у нас - случается! Я из них, сволочей, очаровников сделал, а они - случайные! - Никита не понимает. - Ты не понимаешь? Нет? Нас выгнали! Меня эти сопли выгнали из Санкт-Петербурга, который я сделал... Витя подошел и положил руку на плечо. - Успокойся, старина. Мы не сволочи. У нас теперь другое название. - Убери руку, дружок. - Я сбрасываю его руку и отворачиваюсь. - У вас не может быть названия. У вас и имени-то нет. - Большой железный колокол, - говорит Витя и начинает злиться. - Хватит, не воняй тут. Я неожиданно успокаиваюсь: - Ладно, перестаю вонять. Что играть станете? Моих чур не играть. - Мы две недели репетировали. Набиваются в стекляшку рок-н-ролльщики и кайфовальщики, а мы с Никитой садимся за крайний столик и тоже кайфуем. Хорошо сидеть и кайфовать, когда другие поставили жизнь. Ничего поставили, думаю про себя с завистью. Николай играет на гитаре, а на барабанах колотит Курдюков. Мишка Курдюков - был такой барабанщик. Майкл! Когда они его успели подцепить, сволочи! Здорово спелись, сволочи, хотя Николай на гитаре и не пашет, но в сумме нормально звучит, кайф! А мы с Никитой кайфуем за сиротским столиком семимильными шагами, и через полтора часа кайф оборачивается икотой и головной болью. - А ничего. А? Ничего, это, они рубят, - икает Никита. - Большой железный колокол, понимаешь, - икаю в ответ. - У них колокол, бля, а у нас икота. - Ты кайфуй, сиди. Щас денег дадут. - Кайфую. Главное, никакого тебе обходного листа. - Кайф! Мы получаем сотню пятерками, делим пополам и выходим на мороз. Сугроб на сугробе и сугробом погоняет - зима. Вихляя, подкатывает автобус. Я достаю пачку пятерок и выбрасываю ее на ветер. Подхваченные поземкой, пятерки вальсируют по сугробам. - Деньги на ветер, - говорю я. - И ты выброси, Никита. Выброси. - Нет, - отвечает Никита. - На фиг надо! Не выброшу. Ты пижон, старичок. Это работа. - Это кайф, - не соглашаюсь я. - А кайф не стоит ничего. Ничего, кроме жизни. - Вот-вот. Вот ее я и приберегу на случай. Мы садимся в автобус и, долго икая, едем неизвестно куда... Однако развод затягивается на неделю. Через Витю уславливаемся с Колоколом - те концерты, о которых договаривался я или Никита, работаем Петербургом. Привычно улыбаясь кайфовальщикам и рок-н-