ушла. Развожусь. Только не спрашивайте почему! Если человек год - год! - не может прибить крючок, о чем я его каждый день прошу, - это муж? Если он елку выносит к первому мая, да и то со скандалом, это муж? Если он умеет только болтать, болтать и болтать? Я устала, Герман Ильич. Можете меня осуждать, но я больше не могу! - Кто я такой, чтобы тебя осуждать? Не можешь - значит, не можешь. Плакать-то зачем? - Извините. Жалко его, старого дурака. - Где он сейчас живет? - В Ключах. Это деревня возле Калязина. У него там развалюха - дача родительская. - Что он там делает? - Да что он может делать? Лежит и чешет пузо. - А на что живет? - Церковь сторожит по ночам. Представляете, какой из него сторож? Я вам скажу, почему эту церковь до сих пор не обокрали. Потому что в ней нечего красть! - Адрес знаешь? - Вы хотите к нему поехать? Зачем?! - изумилась Дания. - Не знаю. Так, поболтать. Ни о чем. - В точку, Герман Ильич. Если вам хочется поболтать ни о чем, никого лучше вы не найдете! - Она написала адрес и нарисовала схему, как проехать в деревню. Не очень уверенно проговорила: - Передайте ему... - Что тебе его жалко? - Нет! Что он козел! Пока "мерседес" летел по Ярославскому шоссе, Герман хмурился, злился на себя за нелепую затею тащиться за полтораста километров непонятно зачем. Потом проплыли на холмах слева золотые купола лавры Сергиева Посада, дорога стала уже, извилистее. Она то ныряла в темные сосновые боры и березовые перелески, как бы сообщившие свой свет куполам лавры, то вырывалась в бескрайние поля с желтым жнивьем. По высокому пустому небу бродили тучи, полосами проходили дожди. Мелькали деревни, несуетные стада в лугах, речушка с названием, от которого пахнуло чем-то старинным, покойным - Нерль. Герман ощутил, как отпускает его нервное напряжение, в котором он находился в этот приезд в Москву. За железнодорожным переездом с возвышающимися за ним грязными башнями элеватора и заводскими пригородами Калязина Николай Иванович свернул направо, сверяясь со схемой, нарисованной Данией. Блеснула полоска воды, скрытая железными гаражами и промбазами, дорога пошла вверх, к мосту, воды становилось все больше, и вот уже осталась только вода, от леса до леса, неохватный простор Рыбинского водохранилища. Белый теплоход огибал широким кругом высокую, одиноко торчавшую из хмурой воды, белую каменную колокольню. - Остановите, - попросил Герман, вышел из машины и долго стоял на мосту, глядя на колокольню - единственное, что осталось на поверхности после того, как в сороковых годах были построены плотины Рыбинского гидроузла и под воду ушла вся земля в междуречье Волги и Шексны. Снимки Калязинской колокольни иногда печатали в журналах, в сознании Германа она существовала как некий символ серединной России, сирой русской земли. И теперь, неожиданно увидев ее, он испытал волнение и тихую радость узнавания того, что всегда знал, но увидел только сейчас: эти далекие леса, эти хмурые воды и эта одинокая белая колокольня. Перст Божий. XIV К деревне Ключи, расположившейся на высоком песчаном берегу, вел разбитый тракторами проселок. Избы были старые, с вросшими в землю срубами. К церквушке, тоже старой, бревенчатой, примыкало кладбище с высокими, однобокими с северной наветренной стороны соснами. Деревня словно вымерла, лишь кое-где на огородах копали картошку. Изба-пятистенка Маркиша ничем не выделялась из таких же изб в порядке, только огород непроходимо зарос матерой, в человеческий рост крапивой. Калитка болталась на одной петле, на двери висел незапертый амбарный замок. - Вы, небось, к Эдуарду Марковичу? - спросила соседка, высокая костлявая старуха в ватнике, выглянувшая на шум машины. - Дак он там, на бережку, рыбалит. Как сойдете, так от мостков налево. А вы кто будете - поэт? - Разве я похож на поэта? - удивился Герман. - Одежей не похожи. И они на машинах не приезжают, все пешим ходом. И с бутылками в сидорах. А потом стучат средь ночи: баба Клава, бутылец, маленько не хватило. Мне разве жалко? Только потом до света ворочаюсь. Вы намекните ему: пусть сразу берет сколь надо. - Сами и скажите, - посоветовал Герман. - Не, сама не скажу. Робею. Захватив из багажника пакет с бутылью виски "Джонни Уокер" и закусью, купленными в "Седьмом континенте", Герман спустился по косогору и еще издали увидел Маркиша, сидевшего на берегу над воткнутыми в песок удочками. Он был в резиновых сапогах, в телогрейке, в натянутой до ушей черной вязаной шапке, которая словно бы перерастала в бороду. Рядом дымил костерчик, над огнем висел закопченный чайник. Поглядывая на поплавки, Маркиш чистил картошку, кромсал ее и бросал в котелок. - Какие люди! - заорал он, оглянувшись на хруст песка, и тут же прервался: - Секундочку! Подхватив удилище, ловко подсек, снял с крючка окунька, бросил его в ведро. Потом насадил червяка, старательно поплевал на крючок, забросил удочку и только после этого обнял Германа локтями, чтобы не испачкать его плащ руками в рыбьей чешуе. - Вот уж кого не ожидал увидеть! Что случилось? - Почему-то все при виде меня спрашивают, что случилось. Да ничего не случилось, - ответил Герман. - Заехал проведать тебя - чего тут такого? Странно другое. Предвыборная кампания вовсю, политтехнологи бабки гребут лопатой, а ты рыбку ловишь. Помнишь, что сказано в Писании? Время не рыбу, а души человеческие улавливать. - Да ну их всех в задницу. Видеть не могу эти тухлые рожи... Секундочку! Еще один окунек булькнул в ведро. - Бабки нужны зачем? - продолжал Маркиш. - Чтобы быть свободным. Правильно? А для этого не нужно много бабок. Вот ты - у тебя много бабок. А кто из нас свободней? Больше тебе скажу. Кто из нас богаче? Вот послушай... Слышишь? Герман прислушался. Сквозь ровный шум сосен и хлюпанье о камни мелких волн откуда-то сверху неслись странные звуки. - Это гуси начали перелеты, - объяснил Маркиш. - Ты часто слышишь, как гуси кричат на перелетах? - Никогда не слышал. - Потому что тебе голову некогда поднять. А я каждый день слышу. Пока все суетились, дела делали, я приватизировал самое дорогое, это вот - все. Осень, весну, лето... Секунду!.. И этого вот подлещика, - добавил Эдуард, снимая с крючка рыбешку. - И вот представь, что придет время умирать. Что ты вспомнишь? Как делал дела? Нет, Герман. Ты вспомнишь, как сидел на бревнышке на берегу Рыбинского моря и слушал крик перелетных гусей. Он ловко выпотрошил и почистил улов, загрузил в котелок, туда же ссыпал картошку, бросил три листика лаврушки и пристроил котелок над огнем. С удовлетворением сообщил: - Будет уха. Ты давно ел уху? Не в ресторане, а такую, с костра? - Вообще не ел. - Я одарю тебя своим богатством, - высокопарно пообещал Маркиш и развел руками, как бы предлагая во владения Герману низкое небо, хмурую воду и далекий лес на горизонте. - Так и быть, пользуйся. У меня его много, на всех хватит. У тебя не хватит, а у меня хватит. Так кто же из нас богаче? Ну вот, теперь можно и покурить. - И выпить, - добавил Герман, извлекая из пакета бутылку виски. - Ух ты, "блек лейбл"! - восхитился Эдуард. - Но, знаешь, нет. Нет, Герман. Этим ты будешь меня поить в Москве. А здесь вискарь неуместен. - А что уместно? - Сейчас покажу. Он скрылся в кустах, через минуту вернулся с бутылкой из-под шампанского. Объяснил, наливая в эмалированные кружки мутноватую жидкость: - Там у нас родничок. Охлаждает до плюс восемь. Ни больше, ни меньше. Это фирменный самогон бабы Клавы. Чистейший продукт на травках. Да ты не кривись, сначала попробуй! - посоветовал он, разгребая бороду, чтобы освободить для выпивки рот. - Будем здоровчики! Самогон оказался крепчайшим, с послевкусием смородинного листа. - Ну как? - ревниво спросил Маркиш. - Неплохо. Давно не пил с таким удовольствием. - А почему? Потому что выпивка гармонична с обстановкой. Все должно быть гармонично. В этом и состоит искусство жизни. Послушай, а как ты меня нашел? - полюбопытствовал Эдуард, прикуривая от головешки "Приму". - Дания подсказала. - А-а!.. Как она? - Что ты хочешь спросить? - Ну, вообще. Замуж не вышла? - Не удивлюсь, если выйдет. Расстроилась, когда я спросил про тебя. - Да? Черт. Плохо. - Но потом просила передать, что ты козел. - А вот это хорошо! - обрадовался Маркиш. - Чего же тут хорошего? - Значит, отсохло. Значит, проживет без меня. А я могу умирать спокойно. Все нормально, Герман. Все так, как и должно быть. Вот послушай, - предложил он и продекламировал заунывным голосом: Уходит женщина. Ни злоба, Ни просьбы непонятны ей. И задержать ее не пробуй, Остановить ее не смей. Молить напрасно, звать напрасно, Бежать за ней напрасный труд. Уходит, и ее, как праздник, Уже, наверно, где-то ждут. Как сказано, а? - Интересно, - не очень уверенно согласился Герман. - Это твои стихи? - Мои. Не я их написал, но они мои. Поэзия принадлежит всем. Всем, кто способен ее услышать. Как музыка. Как природа. - Никогда не понимал стихов, - признался Герман. - Не доходят они до меня. - Дойдут, - уверенно пообещал Маркиш. - Когда перестанешь понимать, кто ты. Поэзия - единственное зеркало, в котором человек может увидеть себя. А вот еще, - оживленно продолжал он. - В тему: Когда уходит женщина, скажи: "Не уходи!" -- и задержать попробуй. На плечи смело руки положи. Она их сбросит тотчас же со злобой. Когда уходит женщина: "Молю, Куда? -- скажи. -- Куда ты?" Нет ответа. Посмотрит лишь, сквозь зубы: "Не люблю!" -- Произнесет. Что возразишь на это? Когда уходит женщина, вперед Зайди - она и не поднимет взгляда... Когда ушла, то, свесившись в пролет, Кричать: "Молю, вернись!" - уже не надо. Маркиш плеснул в кружки самогонки. - Давай за Данию. Она хорошая девочка. Пусть ей повезет! - Что-то я не очень тебя понимаю, - проговорил Герман, с удовольствием выпив и закурив "Мальборо". - Зачем женился, если знал, что разведешься? - А это не мне было нужно - ей. Чтобы отогреться, поверить в себя. Женщине нужно совсем немного - всего лишь знать, что ее любят. Тогда она расцветает. У меня было много жен. И я всех их любил. Пока им это было нужно. Ну какой из поэта муж? Представь, что Петрарка женился на Лауре. Знали бы мы его сонеты? Или Пигмалион. Ты можешь представить себе Пигмалиона, который женился на Галатее, ходит на службу, мусорное ведро выносит? - Как-то странно ты понимаешь любовь, - заметил Герман. - Как будто это что-то такое, что можно сдать напрокат. - А что такое любовь? - вопросил Маркиш. - Ты знаешь? - Мне кажется, да, - подумав, кивнул Герман. - Я это понял, когда Катя рожала Леньку. Я принимал у нее роды. - Ты принимал роды? - поразился Маркиш. - Сам? Почему? Не успели довезти до больницы? - Нет, в больнице. С врачами и акушеркой. В Канаде так делают. Сначала учат, потом... Конечно, если сам муж хочет. - Господи Боже! Представляю. Нет, не представляю. Но вроде бы понимаю. Но это еще не все, Герман. Нет, не все. Что такое любовь, по-настоящему понимаешь не тогда, когда принимаешь роды у любимой жены. - Когда? - Когда ее хоронишь. И остаешься один. Он надолго умолк, потом повторил: - Остаешься один. Ждать своего часа. Когда ваши души соединятся там, в имениях Божьих. - Но... Разве Рахиль...Ты о ней? - спросил Герман. - Нет. Рахиль была потом. Первая моя жена была другая. На севере, в Воркуте. - И она?.. - Да. Она умерла. Ладно, хватит о грустном. Давай похлебаем ушицы, попьем чайку и будем считать, что ты получил от моих щедрот всего по полной программе. Была удивительно вкусной уха, был удивительно вкусным пахнущий дымком чай. Шумели сосны, плескалась вода, протарахтела моторка, оставляя за собой сизый след. - Ну так что у тебя за проблемы? - спросил Маркиш. - Плохо дома? - С чего ты взял? - удивился Герман. - Когда ко мне приезжают ребята со стихами, я знаю, зачем они приезжают. Чтобы я послушал и сказал: ты гениальный поэт, но стихи говно. Про гениальный поэт они слышат, а про говно нет. Когда приезжает такой человек, как ты... Если не хочешь, не говори. - Да нечего мне сказать. Все нормально. Но какое-то чувство... Нет, не знаю. Будто что-то не так. Что? Понятия не имею. - Вы, деловые люди, очень незащищенный народ. Я не про бизнес. Тут у вас броня крепка и танки ваши быстры. Иглы во все стороны, как у ежа. А вот брюшко мягкое. Оттуда вас и достают, изнутри. - Эдуард разлил по кружкам остатки самогонки. - Давай за то, чтобы хорошие предчувствия сбывались всегда, а плохие не всегда. - Давай. - Послушай, а как ты будешь здесь жить зимой? - поинтересовался Герман. - Нужно же колоть дрова, топить печку. Маркиш пожал плечами, невесело усмехнулся в бороду и произнес так, будто читал стихи: - Мне - не дожить - до зимы. - А дальше? - спросил Герман. - Что? - Это же стихи? - Стихи? Может быть. Если сбудется. Стихи - это то, что всегда сбывается. А все остальное - так, словесная шелуха. - А знаешь, у меня есть для тебя работа, - неожиданно для себя предложил Герман. - Да ладно тебе! - засмеялся Эдуард. - А то не знаешь, какой из меня работник. - Ну почему? Здесь ты сторожишь по ночам церковь. Будешь сторожить мою дачу. - Где? - В Канаде. Дача на озере. В ста километрах от Торонто. И печку топить не надо. - Ты это серьезно? - Вполне. - Да туда же один билет стоит столько, что я за всю жизнь не заработаю! - Дело не в деньгах, - возразил Герман. - Ты напишешь там какую-нибудь поэму. И посвятишь мне. Так я войду в историю русской литературы. - Спасибо на добром слове, но не войдешь. Потому что я не войду. Никакой я, Герман, не поэт. Так, стихоплет. Потому что ничего нового сказать не могу. Все уже сказано, до меня. Вот, сказано: "Осенняя пора, очей очарованье". Что к этому прибавить? Кто сможет, тот поэт. А я не могу. С косогора спустился водитель Германа, подошел к костру: - Извините, Герман Ильич. Если вы хотите успеть на свой рейс, пора ехать. Не ближний свет. И на дорогах пробки - вечерний пик. - Иду. Герман поднялся. - Спасибо, Эдик, за щедрость. Хороший был день. Такое чувство, что я в самом деле стал богаче. А мое приглашение остается в силе. Надумаешь - позвони. Маркиш проводил его до машины. Когда Герман уже открыл дверцу, придержал его за плечо: - Один свой стих я тебе все-таки прочитаю. Не беспокойся, он короткий. - Ну прочитай. Эдуард обеими руками расчистил рот, будто перед тем, как выпить, и с выражением продекламировал: В окружении волос Лик ... страшней бандита. Когда же волосы обриты, То жалко бедную до слез. XV Герман уже стоял в аэропорту в очереди к таможенному инспектору, когда по радио объявили: - Пассажира Ермакова, вылетающего в Монреаль, просят подойти к справочному бюро. Возле табло его ждал Иван Кузнецов, по-бычьи наклонив голову и глядя в пол. - Ты делаешь ошибку, - проговорил он, поднимая на Германа тяжелый взгляд. - Еще не поздно исправить. Отдай мне мои два "лимона". - Нет, - сухо сказал Герман. - Да что я наварил на той обуви? Фигню, было бы о чем говорить! - Хоть рубль. Договор есть договор. Нарушил - плати. - Так не поступают с друзьями! - Ты хорошо устроился. Когда выгодно, ты деловой партнер. Когда выгодно - друг. Определись, кто ты. Если партнер и считаешь, что я нарушил условия договора, подавай в суд. Получишь удовольствие от процесса, а не от результата. - На друзей не подают в суд. - Идут к Клещу? - А что мне было делать? - возмутился Иван. - Ты тянешь, я сижу без бабок. Я пошел к нему посоветоваться. - Конечно, посоветоваться. Я знаю, что он тебе сказал. "Какие проблемы, Иван? Сейчас мы его возьмем за яйца. У него жена, дети. Он не захочет, чтобы его жену изнасиловал маньяк, а дети попали под машину. Отдаст бабки, никуда не денется!" Только не говори мне, что ты не знал, кто такой Клещ! И после этого ты говоришь о дружбе? - Он повесил на меня "лимон". Нет у меня "лимона". Он включит счетчик. - А чего ты ждал? Что так все и сойдет? Дам совет. Иди к генералу Демину. Он давно хочет посадить Клеща. - Да? Чтобы меня потом нашли с перерезанной глоткой? - Тогда тебе придется прятаться у африканского слона в жопе. Другого выхода у тебя нет. - Есть, - с хмурой угрозой возразил Иван. - Но он тебе не понравится. Герман молча повернулся и прошел в зал таможенного контроля. Его трясло от бешенства. И отпустило лишь над Атлантикой, далеко внизу перекатывающей холодные водяные валы. В Монреаль Герман прилетел в сумерки, в Торонто приехал во втором часу ночи. Даунтаун сверкал огнями реклам, а фешенебельный Норд Йорк уже был погружен в сон. Огрызок луны сквозил в разрывах низких дождевых облаков, оловянные отсветы лежали на черной кровле особняков. Герман ожидал увидеть и свой дом таким же темным. Из аэропорта он позвонил Кате, сказал, что приедет ночью, попросил не ждать. Она всегда вставала рано, чтобы накормить ребят перед школой. Нижний этаж, где была кухня, общая столовая и комнаты для гостей, был темный. Верхний, с детскими комнатами, тоже темный. А в гостиной на втором этаже горел свет. Там был кабинет Германа, комната Кати, их спальня и гостиная. Герман удивился и обрадовался: Катя ждала. Еще больше он удивился, когда обнаружил в гостиной празднично накрытый стол с холодным ужином, с зажженными свечами, в свете которых мерцал хрусталь, с серебряным ведерком со льдом, из которого выглядывала узкая бутылка французского шампанского "Дом Периньон". Катя была в вечернем платье, а на спинке кресла лежал черный фрак Германа, по традиции он надевал его в новогоднюю ночь. - У нас праздник? - спросил он, лихорадочно пытаясь сообразить, не запамятовал ли он какую-нибудь семейную дату. - Да, - сказала она. - Переоденься. - Без фрака нельзя? - Нет. Сегодня у нас знаменательный день. - Какой? - Потом поймешь. Как хорошо дома. Господи, как хорошо дома! - За тебя, - сказала Катя, поднимая хрустальный фужер с шампанским. - За нас, - поправил Герман. - Вчера я стоял у входа в парк Горького и вспоминал, как ты спешила ко мне на свидание. И думал, что было бы, если бы ты не пришла. - Что? - Ничего. Ничего не было бы. Может быть, не было бы и меня. Был бы кто-то другой. Кто? Не знаю. За тебя. - Нет. За тебя, - глядя как-то странно, тревожно повторила она. - Может, мы поужинаем потом? - предложил Герман, беря ее руку и поднося к губам. - Ну, чуть позже. А? - Как скажешь. Сегодня твой день, - сказала Катя и первой вошла в спальню. "Положи меня, как печать на сердце твое, как перстень, на руку твою, ибо крепка, как смерть, любовь..." Когда Герман проснулся, Кати рядом не было. Сквозь сон он слышал, как по лестнице прогремело, будто по ступенькам катилась пустая бочка. Это встали ребята и спустились в столовую. Потом снизу доносились вопли, это они завтракали. Загудела, поднимаясь, дверь подземного гаража. Это пришел тесть и вывел машину, чтобы отвезти Ленчика и Илью в школу. После этого дом затих. Белые портьеры были налиты свежим утренним солнцем. Герман посмотрел на часы. Половина одиннадцатого. Неслабо он придавил. Впрочем, если вспомнить, что заснули они на рассвете... В спальню заглянула Катя - в элегантном костюме, с дневным макияжем. - Доброе утро, - сказал Герман. - Куда ты собралась? - В город. Ты в офис поедешь? - Нет. Буду валяться в постели и ждать тебя. - А в спортзал? - Никаких спортзалов! - Значит, весь день будешь дома? - Ну да, - сказал Герман. - А что? - Просто спросила. Бай-бай! Только к полудню Герман выбрался наконец из постели, позавтракал и прошел в кабинет. Включив компьютер, хотел набрать пароль для выхода в Интернет, чтобы посмотреть почту, но пароль уже был набран, а в графе "сохранить пароль" стояла галочка. Герман разозлился. Опять кто-то из ребят работал на его компьютере. Засранцы, мощности их компьютеров им уже не хватало. Илья, скорее всего. Но мог и Ленчик. Как и все мальчишки в Канаде, он в свои восемь лет был опытным юзером, и поставить программу для расшифровки пароля никакой трудности для него не составляло. Герман спустился в столовую, где хозяйничала Лора, средних лет служанка с севера Онтарио. - Лора, я просил проследить, чтобы дети не заходили в мой кабинет, - сдерживаясь, проговорил он. - Сэр, они не входили в кабинет. - Кто же работал на моем компьютере? - Мадам. - Мадам? - Сэр, я не могу делать ей замечания. - Да, конечно. Извините. Герман вернулся в кабинет и открыл почту. Сразу обратил внимание на письмо Яна Тольца: "Нужно встретиться. Позвоните, как только вернетесь. Дело срочное". Герман потянулся к телефону, но тут в кабинет вошла Лора. Вид у нее был почему-то испуганный. - Сэр, к вам пришли. - Кто? - Посыльный из суда. Герман нахмурился: - Из суда? Что ему нужно? - Не знаю. Он ждет внизу. В холле стоял молодой человек в серой униформе министерства юстиции, в руках у него был большой конверт из плотной желтой бумаги. - Мистер Ермаков? Распишитесь, пожалуйста, в получении. - Что это? - Документы из суда. Мне поручено вручить их вам Герман расписался и поднялся наверх, на ходу вскрывая конверт. В нем было полтора десятка страниц с английским текстом, отпечатанным на лазерном принтере: "ONTARIO SUPERIOR COURT OF JUSTISE * Petitioner: EKATERINA ERMAKOVA. ** Respondent: GERMAN ERMAKOV. *** A legal proceeding for Divorce has been commenced against you by the petitioner. The claim made against you appears on the following pages..." **** _____________________________________________________________ * Верховный суд Онтарио (англ.) ** Истец: Екатерина Ермакова (англ.) *** Ответчик: Герман Ермаков (англ.) **** Гражданское дело о разводе инициировано против Вас истцом. Суть претензий излагается ниже (англ.) Это было заявление о разводе. Жизнь кончилась.  * Часть вторая. ПО ЭТУ СТОРОНУ СМЕРТИ *  I Что же ты наделала, Катя? Если бы ты заболела неизлечимой болезнью, я перелил бы в тебя, как кровь, мою жизнь, я мучался бы твоей мукой, как тогда, когда ты рожала, мы вместе заставили бы болезнь отступить. Мы заставили бы ее отступить, говорю я тебе, любовь моя, потому что мы были бы одним целым, ты и я. Если бы ты умерла, я омыл бы тебя своими слезами, Катя, я похоронил бы тебя и остался смиренно ждать того часа, когда наши души соединятся там, на той стороне смерти, а здесь, на этой стороне смерти, мы останемся в наших детях. Ты не заболела. Ты не умерла. Ты предала нашу любовь. Что же ты наделала, милая моя? По углям в камине пробегали синие огни, затевали возню. Тенями разбегались по залу, взлетали по стенам, возились на карнизах, как маленькие еноты, ссорились. Стоило посмотреть на них, замирали, истаивали. Стоило отвести взгляд, снова ссорились, шипели друг на друга, злились. Лунный квадрат, то четкий, то мутный от набегающих облаков, лежал на паркете, медленно передвигался по залу, ломаясь на белых стульях. От ветра, проникавшего через приоткрытую фрамугу, шевелилась портьера, накрывала диван, и тогда казалось, что на диване кто-то сидит. На диване сидел Эдуард Маркиш, в той же телогрейке, в какой был в деревне под Калязином, в той же черной, натянутой до бровей вязаной шапке, из-под которой во все лицо расползалась черная бородища, в тех же резиновых сапогах в мокром песке. А за панорамным, во всю стену окном, посреди Рыбинского водохранилища в чеканке лунного серебра, возвышалась белая Калязинская колокольня, перст Божий. Герман знал, что это не Рыбинское водохранилище, а канадское озеро Симко, на берегу которого стоит его загородный дом, посреди воды не Калязинская колокольня, а маяк, с незапамятных времен сохранившийся на участке, а человек на диване не может быть Маркишем, потому что на паркете и белом ковре нет следов песка. Но когда реально то, что реальностью быть не может, реальностью становится все. Реальной была стопка листков на столе, заявление о разводе. Значит, реальными были маленькие злые еноты на карнизе, Калязинская колокольня на озере Симко и Эдуард Маркиш. Он его приглашал, вот он здесь. А что нет следов на полу, так это потому, что он в нижнем холле снял сапоги, поднялся наверх и прошел к дивану. Он сейчас в сапогах? Ну и что? Значит, потом надел. - Как хорошо, Эдик, что ты здесь, - сказал Герман. - Спустись в столовую, там в баре водка. Принеси, а то у меня бревно на коленях, тяжелое, не могу встать. - Это не бревно, это ружье "Браунинг Спортинг", - ответил Маркиш. - Только не спрашивай, почему оно лежит у тебя на коленях. Ты сам это знаешь. - Что я знаю? Я ничего не знаю. Почему я здесь? Как я сюда попал? - Из всех вопросов, на которые тебе придется ответить, этот самый простой. Вспомни. Герман вспомнил. Был день, когда пришел посыльный из суда. Герман прочитал заявление. Ничего не понял. Прочитал еще раз. Снова не понял. Прочитал так, как всегда читал деловые бумаги. Понял, что истец, некая миссис Ermakova, возбуждает дело о разводе с ответчиком мистером Ermakov по причинам, изложенным представляющим интересы заявительницы адвокатом мисс Fridman. А именно: начиная с 1998 года, ответчик фактически не живет с семьей, проводит почти все время в России, в ведении общего хозяйства и в воспитании детей участия не принимает; ответчик ведет аморальный образ жизни, злоупотребляет алкоголем, поддерживает связи с криминальными элементами из русской мафии, оказывает им содействие, что выразилось в том, что он помог русскому мафиози Кузнецову нелегально скрыться из Канады и тем самым избежать уголовной ответственности; ответчик постоянно скрывает свои доходы, тем самым лишая семью возможности жить на достойном материальном уровне; ответчик пренебрегает обязательствами, которые накладывает на него брак, имеет многочисленные внебрачные связи, оказывает отрицательное влияние на детей; на протяжении двадцати лет существования брака ответчик активно пресекал попытки истца, миссис Ермаковой, реализоваться в социальном и профессиональном плане, в результате чего оказались невостребованными знания, полученные ею во время обучения на юридическом факультете Московского государственного университета им. Ломоносова; поскольку по вине ответчика брака уже фактически не существует, истец просит суд признать это как юридический факт со всеми вытекающими отсюда последствиями. Герман машинально отметил: грамотное заявление. С учетом канадского менталитета. Препятствовать жене реализоваться профессионально - мужской шовинизм. Это круче, чем пьет и чем скрывает доходы. Ну и сукин же сын этот ответчик Ermakov, так издеваться над бедной женщиной, просто мерзавец. Заявление направлено в суд полгода назад. Почему же оно прислано только сегодня? Ну, понятно: истица советовалась с адвокатом, вырабатывала тактику. И вдруг словно окно распахнулось от порыва ветра, оглушило: ответчик Ermakov - это же он, Герман, а истец Ermakova - она, Катя. - Да что же это?! - сказал Герман углям в камине. - Что же это, Эдик?! - сказал он Маркишу. - Полгода назад она подала заявление. Полгода назад! И все это время жила со мной, спала со мной! Еще вчера... Еще вчера, Эдик, она ждала меня с шампанским, еще вчера она устроила для меня праздник! Настоящий праздник! Как в молодости, как в лучшие наши годы! А сама знала, что сегодня ко мне придут из суда. Что же это такое, Эдик?! - Она с тобой попрощалась, - ответил Маркиш. - Сейчас вечер? - Сейчас ночь. Скоро рассвет. Я побуду с тобой до рассвета. - Почему у меня "Браунинг"? - Ты знаешь ответ, - сказал Маркиш. - Ты не хочешь знать, но ты знаешь. Не спеши. Тебе уже некуда спешить. Вспоминай дальше. - Я сел в машину и приехал сюда. Правильно? - Не сразу. Сначала ты позвонил Кате. Да, он позвонил Кате. Чтобы спросить: "Послушай, что за хренотень мне принесли из суда?" Только это он и хотел спросить, ничего больше. Оператор ответил: "Телефон абонента выключен". Герман понял: она не хочет с ним говорить. Потом понял: она боится с ним говорить. Потом понял: ей не о чем с ним говорить, она уже все сказала. Он вывел из гаража машину и приехал сюда. Нет, сначала он обошел дом. И порадовался, какой хороший у него дом. Он всю жизнь строил и обустраивал жилье. Одна квартира в Москве, вторая квартира в Москве, один дом в Торонто, второй. Он из поколения бездомных. Прошлое поколение было из безотцовщины. Из какого поколения будут его сыновья, чего им будет не хватать? Не дома, дом у них уже есть. А ведь чего-то будет. Ленчик еще мал, он в своих детских заботах. А Илья уже думает, кем стать, чтобы зарплата была миллион долларов в год. Миллион. Великая американская мечта. Но мало кто понимает, что большие деньги приносят с собой большие обязательства, а за свободу всегда приходится платить несвободой. Герман вывел из гаража "БМВ" и порадовался, какая хорошая у него машина. Он обогнул по кольцевой Торонто с возвышавшейся над ним телебашней, самой высокой в мире, и порадовался, какой хороший город он выбрал для жизни своей семьи. И страну хорошую. А какие хорошие в ней дороги. Вот - не хайвэй, по российским меркам - проселок, а какой ровный бетон, какая четкая разметка, как заботливо установлены дорожные знаки. Только бы не кончалась дорога, только бы не кончалась. Солнце ушло, с Великих озер нагнало туч, ветер прошел по вершинам сосен, брызнул дождь. Герман сбавил скорость с девяноста до семидесяти, потом до пятидесяти. Ехать медленнее было нельзя, неприлично. Остановит полицейский, спросит, не случилось ли чего. Ладно, сорок. Только бы подольше не кончалась дорога. Но все кончается, все. Кончилась и дорога. Из дома, стоявшего при въезде на участок, вышел привратник Брюс, степенный пожилой канадец с грубым коричневым лицом и блеклыми голубыми глазами. Он с женой жил здесь круглый год, сторожил дачу, чистил бассейн, стриг газоны. Увидев в машине Германа, почему-то встревожился: - Сэр, с вами все в порядке? - Да, Брюс. Затопите камин в верхней гостиной. - Вы кого-нибудь ждете? - Нет. Герман оставил машину возле гаража и прошел к берегу. Поднявшись на смотровую площадку маяка, закурил, рассеянно поглядывая по сторонам и радуясь тому, что у него такой загородный дом и такая усадьба. Эти несколько гектаров соснового леса на берегу озера Симко когда-то принадлежали железнодорожному магнату сенатору Холдену. От ближайшей станции к дому подходила одноколейка, по которой паровоз подвозил персональный салон-вагон сенатора с его многочисленным семейством и приглашенными на уик-энд гостями. Потом наследники сенатора разделили землю на участки, а двухэтажный каменный дом, построенный в стиле старофранцузского классицизма, продали доктору Причарду, знаменитому специалисту в области пластической хирургии. Здесь, в глуши, его высокопоставленные пациенты, известные актеры, политические деятели и их жены, проходили курс реабилитации после операций, возвращавших им молодость. После того как газетчики пронюхали, что здесь две недели скрывалась после пластической операции премьер-министр Канады госпожа Ким Кэмбл, доктор Причард продал дом. Его купил Герман. Катя возражала. Она считала, что дача им вообще не нужна, уж лучше купить дом на Форест Хилл, где жили самые богатые люди Торонто. Но Герман поступил по-своему. Ему давно хотелось иметь уединенное место, куда можно уехать и хоть на время забыть обо всех делах. Имение доктора Причарда отвечало этим условиям как нельзя лучше. Два года ушло на реконструкцию дома и приведение в порядок участка. Завезли тысячу десятикубовых самосвалов земли для газонов, теннисного корта и поля для мини-гольфа, восстановили маяк, оборудовали причал с эллингом для моторных лодок и водных мотоциклов. Поместье обошлось Герману в семь миллионов долларов, но он не жалел о деньгах. Каждый выезд с ребятами за город превращался в праздник. Резались в теннис, гоняли по озеру на "Ямахах", палили по летающим тарелкам, запуская их с берега. Жаль только, что нечасто это бывало. - Сэр, дождь, вы простудитесь, - окликнул снизу привратник. - Вам лучше пройти в дом. - Спасибо, иду. - Вы уверены, что с вами все в порядке? - Разумеется, уверен, - подтвердил Герман. - Со мной все в порядке. Странный вопрос. Что с ним может быть не в порядке? Конечно, все в порядке, все хорошо, ему не в чем себя упрекнуть, он недаром прожил сорок лет, первую половину своей жизни. Или две трети своей жизни. Или три четверти. Или четыре пятых. Или пять шестых. Или... В теплом, освещенном уютным светом настенных бра холле с зеркалом на дальней стене он увидел кого-то согбенного, с мокрыми волосами, с черным лицом. Незнакомец снял плащ, исподлобья посмотрел на Германа и поднялся по лестнице. - Кто это был, Эдик? - спросил Герман. - Там, внизу, мертвый? - Это был ты, - ответил Маркиш. - Ты прошел в библиотеку и взял ружье. - Зачем? Зачем мне ружье? - Ты хотел застрелиться. - Нет, - сказал Герман. - Нет. Я не мог этого хотеть. Он не мог этого хотеть. Да, он поднялся в библиотеку и взял "Браунинг Спортинг", лучший экземпляр из своей коллекции спортивного оружия. В его тяжести, в гладкости приклада, в прохладе вороненой стали стволов была вещность, притягивающая основательность, незыбкость. Все вокруг было зыбким, все. Ружье было весомым, как якорь. Но застрелиться? Нет, Герман не мог этого хотеть. И знал почему. Он очень хорошо помнил случай с директором словацкого представительства "Терры" Питером Новаком. Это был спокойный доброжелательный человек, прекрасный специалист. В семье у него было неладно, но об этом никто не знал. Однажды он вернулся из командировки, привез жене орхидеи. Она швырнула букет в мусорное ведро и села смотреть телевизор. Питер пошел в гараж и повесился. У него остался двенадцатилетний сын. Герман прилетел на похороны. Он смотрел на сына Новака с недобрыми чувствами к Питеру. Он не имел права так поступить. Он не имел права своим самоубийством обременять судьбу сына. Предательство это было. Вот что это было - предательство. - Я не хотел застрелиться, - повторил Герман. - Я не мог этого хотеть, за кого ты меня принимаешь? Он вдруг понял, что говорит в пустоту. Край портьеры неподвижно лежал на пустом диване, маленькие злые еноты соскользнули с карниза и втянулись в камин, стали золой, за окном на берегу озера Симко в неверном лунном свете голубел маяк. - Эдуард, ты где? - спросил Герман. - Куда ты исчез? Ты обещал побыть со мной до рассвета! - Я тебе не нужен, если ты хочешь врать себе, - ниоткуда ответил Маркиш. - Я тебе нужен, если ты хочешь знать правду о себе. - Я хочу ее знать? - Ты ее знаешь. Только боишься признаться в том, что знаешь. - В чем же правда, Эдик? В чем она? Маркиш материализовался, пошевелился, удобнее устраиваясь на диване, прикрикнул на расшумевшихся на карнизе енотов и ответил: - Правда в том, что она хочет с тобой развестись. - Да нет, что ты! Ерунда. Это у нее расхожая монета. Я слышу это двадцать лет. При каждой ссоре она грозила разводом. Не могу поверить, что это серьезно. - Это серьезно. И ты знаешь, что это серьезно. - Но почему, почему?! Чего ей не хватало?! - Любви, Герман. Мужчинам не хватает денег и власти. Самым умным - свободы. Женщинам всегда не хватает любви. Герман удивился. Любви? Ей не хватало любви? Нет, никто не может сказать, что он ее не любил. Никто! Среди деловых людей в России, с которыми Герман постоянно общался, было принято относиться к женам как к чему-то обременительному, но неизбежному, как налог на добавленную стоимость. На приемах или корпоративных торжествах по случаю юбилея фирмы, куда было принято приходить с женами, их словно бы выставляли напоказ: их меха, туалеты и драгоценности, тщеславились ими, как особняками, роскошными офисами и лимузинами. Герман и сам часто ловил себя на самодовольстве: Катя выгодно отличалась от жен новых русских безукоризненным вкусом, умением держаться со скромным достоинством, девичьей стройностью фигуры, сохранившейся благодаря жестокой диете, теннису, шейпингу и бассейну. В мужских же компаниях о женах не говорили вообще или говорили пренебрежительно. Даже те, кто, как подозревал Герман, ценил свои семьи, стеснялись в этом признаваться, делали вид равнодушный. Оживленно обсуждали лишь случаи скандальных разводов, которых становилось все больше по мере того, как мужья переваливали сорокалетний рубеж. В бизнесе они становились генералами, а женились в ту пору, когда были безвестными лейтенантами. Жена, которая хороша для лейтенанта, не всегда хороша и для генерала, особенно когда вокруг столько молодых красавиц на любой вкус, и каждая из них доступна, как часы Картье на витрине Петровского пассажа. Разводы сопровождались затяжными судами по разделу имущества. Генералы чаще всего одерживали в них верх, но случалось, что и жена, не будь дурой, обдирала благоверного, как липку. Таким сочувствовали не без некоторого пренебрежения, а про себя думали: "Ну, со мной-то этого не случится". В Канаде все было по-другому. Здесь процветал культ семьи. Никакая вечеринка, "пати", или уик-энд были невозможны без жен, мужские компании изредка собирались лишь в барах и вели "смол ток" - разговоры о хоккее, на котором были помешаны все канадцы, о баскетболе, о политических новостях. При этом закатывали глаза, причмокивали, энергично кивали, демонстрируя свою горячую заинтересованность в предмете разговора. О женах не говорили, а если говорили, то обязательно с уважением. Среди бизнесменов средней руки, к которым Герман относил и себя, не испытывая при этом никакой уязвленности, крепкая семья с тремя-четырьмя детьми способствовала укреплению деловой репутации. Считалось, что человек, который не умеет выстроить отношения в семье, не заслуживает доверия как партнер. Адюльтеры бывали и здесь, но тщательно скрывались, появление на людях с любовницей вызывало общее осуждение. Случались и разводы, к ним относились с искренним сочувствием, как к настигшей человека беде. Герману нравилось это уважение к семье, сохранившееся в канадском обществе, несмотря на все сексуальные революции, прокатившиеся по американскому континенту. Ему по душе было доверие мужей к женам и жен к мужьям. Правда, жены, на его взгляд, этим доверием несколько злоупотребляли - не то чтобы не следили за собой, но в одежде предпочитали удобство в ущерб элегантности. Катю это раздражало, ее московская манера тщательно одеваться при любом выходе на люди здесь выглядела не очень уместно. Потому она так настаивала, чтобы Герман вступил в великосветский "Торонто-клаб", где можно демонстрировать парижские туалеты. Герману денег было не жалко, он без колебаний платил по десять тысяч долларов за билет на бал в Венскую оперу, но считал, что всему свое время и место, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Но эти размолвки всегда оставались между ними, никогда не выходили за стены дома, мистер и миссис Ермаковы считались дружной, красивой парой. Они и были дружной парой. С годами Герман все больше привязывался к жене, избегал нередких в п