авно с усильем лепили они очень трудное, самое главное - "мама". Пели песенку, чуть шевелились во сне, раскрывались, взволнованы страшною сказкой, перепачканы ягодами по весне, выручали подругу удачной подсказкой. Эти детские губы, сухие огни, своевольно очерчены женскою силой. Не успели к другим прикоснуться они, никому не сказали "люблю" или "милый". Кровяная запекшаяся печать. Как они овладели святою наукой не дрожать, ненавидеть, и грозно молчать, и надменней сжиматься под смертною мукой. Эти детские губы, сухие огни, воспаленно тоскующие по влаге, без движенья, без шороха шепчут они, как признание, слово бойцовской присяги. * * * Стала ты под пыткою Татьяной, онемела, замерла без слез. Босиком, в одной рубашке рваной Зою выгоняли на мороз. И своей летающей походкой шла она под окриком врага. Тень ее, очерченная четко, падала на лунные снега: Это было все на самом деле, и она была одна, без нас. Где мы были? В комнате сидели? Как могли дышать мы в этот час? На одной земле, под тем же светом, по другую сторону черты? Что-то есть чудовищное в этом. - Зоя, это ты или не ты? Снегом запорошенные прядки коротко остриженных волос. - Это я, не бойтесь, все в порядке. Я молчала. Кончился допрос. Только б не упасть, ценой любою... - Окрик: - Рус! - И ты идешь назад. И опять глумится над тобою гитлеровской армии солдат. Русский воин, юноша, одетый в справедливую шинель бойца, ты обязан помнить все приметы этого звериного лица. Ты его преследовать обязан, как бы он ни отступал назад, чтоб твоей рукою был наказан гитлеровской армии солдат, чтобы он припомнил, умирая, на снегу кровавый Зоин след. Но постой, постой, ведь я не знаю всех его отличий и примет. Малого, большого ль был он роста? Черномазый, рыжий ли? Бог весть! Я не знаю. Как же быть? А просто. Бей любого! Это он и есть. Встань над ним карающей грозою. Твердо помни: это он и был, это он истерзанную Зою по снегам Петрищева водил. И покуда собственной рукою ты его не свалишь наповал, я хочу, чтоб счастья и покоя воспаленным сердцем ты не знал. Чтобы видел, будто бы воочью, русское село - светло как днем. Залит мир декабрьской лунной ночью, пахнет ветер дымом и огнем. И уже почти что над снегами, легким телом устремись вперед, девочка последними шагами босиком в бессмертие идет. * * * Коптящая лампа, остывшая печка. Ты спишь или дремлешь, дружок? ...Какая-то ясная-ясная речка, зеленый крутой бережок. Приплыли к Марусеньке серые гуси, большими крылами шумят... Вода достает по колено Марусе, но белые ноги горят... Вы, гуси, летите, воды не мутите, пускай вас домой отнесет... От песенки детской до пытки немецкой зеленая речка течет. Ты в ясные воды ее загляделась, но вдруг повалилась ничком. Зеленая речка твоя загорелась, и все загорелось кругом. Идите скорее ко мне на подмогу! Они поджигают меня. Трубите тревогу, трубите тревогу! Спасите меня от огня! Допрос ли проходит? Собаки ли лают? Все сбилось и спуталось вдруг. И кажется ей, будто села пылают, деревни пылают вокруг, Но в пламени этом шаги раздаются. Гремят над землею шаги. И падают наземь, и в страхе сдаются, и гибнут на месте враги. Гремят барабаны, гремят барабаны, труба о победе поет. Идут партизаны, идут партизаны, железное войско идет. Сейчас это кончится. Боль прекратится. Недолго осталось терпеть. Ты скоро увидишь любимые лица, тебе не позволят сгореть. И вся твоя улица, вся твоя школа к тебе на подмогу спешит... Но это горят не окрестные села - избитое тело горит. Но то не шаги, не шаги раздаются - стучат топоры у ворот. Сосновые бревна стоят и не гнутся. И вот он готов, эшафот. * * * Лица непроспавшиеся хмуры, будто бы в золе или в пыли. На рассвете из комендатуры Зоину одежду принесли. И старуха, ежась от тревоги, кое-как скрывая дрожь руки, на твои пылающие ноги натянула старые чулки. Светлым ветром память пробегала по ее неяркому лицу: как-то дочек замуж отдавала, одевала бережно к венцу. Жмурились от счастья и от страха, прижимались к высохшей груди... Свадебным чертогом встала плаха, - голубица белая; гряди! Нежили, голубили, растили, а чужие провожают в путь, - Как тебя родные окрестили? Как тебя пред богом помянуть? Девушка взглянула краем глаза, повела ресницами верней... Хриплый лай немецкого приказа - офицер выходит из дверей. Два солдата со скамьи привстали, и, присев на хромоногий стул, он спросил угрюмо: - Где ваш Сталин? Ты сказала: - Сталин на посту. Вдумайтесь, друзья, что это значит для нее в тот час, в тот грозный год... ...Над землей рассвет еще плывет. Дымы розовеют. Это начат новый день сражений и работ. Управляясь с хитрыми станками, в складке губ достойно скрыв печаль, женщина домашними руками вынимает новую деталь. Семафоры, рельсы, полустанки, скрип колес по мерзлому песку. Бережно закутанные танки едут на работу под Москву. Просыпаются в далеком доме дети, потерявшие родных. Никого у них на свете, кроме родины. Она согреет их. Вымоет, по голове погладит, валенки натянет,- пусть растут! - молока нальет, за стол посадит. Это значит - Сталин на посту, Это значит: вдоль по горизонту, где садится солнце в облака, по всему развернутому фронту бой ведут советские войска. Это значит: до сердцебиенья, до сухого жжения в груди в черные недели отступленья верить, что победа впереди. Это значит: наши самолеты плавно набирают высоту. Дымен ветер боя и работы. Это значит - Сталин на посту. Это значит: вставши по приказу, только бы не вскрикнуть при врагах, - ты идешь, не оступись ни разу, на почти обугленных ногах. * * * Как морозно! Как светла дорога, утренняя, как твоя судьба! Поскорей бы! Нет, еще немного! Нет, еще не скоро... От порога... по тропинке... до того столба... Надо ведь еще дойти дотуда, этот длинный путь еще прожить... Может ведь еще случиться чудо. Где-то я читала... Может быть!.. Жить... Потом не жить... Что это значит? Видеть день... Потом не видеть дня... Это как? Зачем старуха плачет? Кто ее обидел? Жаль меня? Почему ей жаль меня? Не будет ни земли, ни боли... Слово "жить"... Будет свет, и снег, и эти люди. Будет все, как есть. Не может быть! Если мимо виселицы прямо все идти к востоку - там Москва. Если очень громко крикнуть: "Мама!" Люди смотрят. Есть еще слова... - Граждане, не стойте, не смотрите! (Я живая,- голос мой звучит.) Убивайте их, травите, жгите! Я умру, но правда победит! Родина!- Слова звучат, как будто это вовсе не в последний раз. - Всех не перевешать, много нас! Миллионы нас!..- Еще минута - и удар наотмашь между глаз. Лучше бы скорей, пускай уж сразу, чтобы больше не коснулся враг. И уже без всякого приказа делает она последний шаг. Смело подымаешься сама ты. Шаг на ящик, к смерти и вперед. Вкруг тебя немецкие солдаты, русская деревня, твой народ. Вот оно! Морозно, снежно, мглисто. Розовые дымы... Блеск дорог... Родина! Тупой сапог фашиста выбивает ящик из-под ног. * * * (Жги меня, страдание чужое, стань родною мукою моей. Мне хотелось написать о Зое так, чтоб задохнуться вместе с ней. Мне хотелось написать про Зою, чтобы Зоя начала дышать, чтобы стала каменной и злою русская прославленная мать. Чтоб она не просто погрустила, уронив слезинку на ладонь. Ненависть - не слово, это - сила, бьющий безошибочно огонь. Чтобы эта девочка чужая стала дочкой тысяч матерей. Помните о Зое, провожая в путь к победе собственных детей. Мне хотелось написать про Зою, чтобы той, которая прочтет, показалось: тропкой снеговою в тыл врага сама она идет. Под шинелью спрятаны гранаты. Ей дано заданье. Все всерьез. Может быть, немецкие солдаты ей готовят пытку и допрос? Чтоб она у совести спросила, сможет ли, и поняла: "Смогу!" Зоя о пощаде не просила. Ненависть - не слово, это - сила, гордость и презрение к врагу. Ты, который встал на поле чести, русский воин, где бы ты ни был, пожалей о ней, как о невесте, как о той, которую любил. Но не только смутною слезою пусть затмится твой солдатский взгляд. Мне хотелось написать про Зою так, чтоб ты не знал пути назад. Потому что вся ее отвага, устремленный в будущее взгляд, - шаг к победе, может быть, полшага, но вперед, вперед, а не назад. Шаг к победе - это очень много. Оглянись, подумай в свой черед и ответь обдуманно и строго, сделал ли ты этот шаг вперед? Близкие, товарищи, соседи, все, кого проверила война, если б каждый сделал шаг к победе, как бы к нам приблизилась она! Нет пути назад! Вставай грозою. Что бы ты ни делал, ты - в бою. Мне хотелось написать про Зою, будто бы про родину свою. Вся в цветах, обрызганных росою, в ярких бликах утренних лучей... Мне хотелось написать про Зою так, чтоб задохнуться вместе с ней. Но когда в петле ты задыхалась, я веревку с горла сорвала. Может, я затем жива осталась чтобы ты в стихах не умерла.) * * * Навсегда сохрани фотографию Зои. Я, наверно, вовеки ее позабыть не смогу. Это девичье тело, не мертвое и не живое. Это Зоя из мрамора тихо лежит на снегу. Беспощадной петлей перерезана тонкая шея. Незнакомая власть в запрокинутом лике твоем. Так любимого ждут, сокровенной красой хорошея, изнутри озаряясь таинственным женским огнем. Только ты не дождалась его, снеговая невеста. Он - в солдатской шинели, на запад лежит его путь, может быть, недалеко от этого страшного места, где ложились снежинки на строгую девичью грудь. Вечной силы и слабости неповторимо единство. Ты совсем холодна, а меня прожигает тоска. Не ворвалось в тебя, -не вскипело в тебе материнство, теплый ротик ребенка не тронул сухого соска. Ты лежишь на снегу. О, как много за нас отдала ты, чтобы гордо откинуться чистым, прекрасным лицом! За доспехи героя, за тяжелые ржавые латы, за святое блаженство быть храбрым бойцом. Стань же нашей любимицей, символом правды и силы, чтоб была наша верность, как гибель твоя, высока. Мимо твоей занесенной снегами могилы - на запад, на запад! - идут, присягая, войска. эпилог Когда страна узнала о войне, в тот первый день, в сумятице и бреде, я помню, я подумала о дне, когда страна узнает о победе. Каким он будет, день великий тот? Конечно, солнце! Непременно лето! И наш любимый город зацветет цветами электрического света. И столько самолетов над Москвой, и город так волнующе чудесен, и мы пойдем раздвинутой Тверской среди цветов, и музыки, и песен. Смеясь и торжествуя, мы пойдем, сплетая руки в тесные объятья. Все вместе мы! Вернулись в каждый дом мужья и сыновья, отцы и братья. Война окончена! Фашизма в мире нет! Давайте петь и ликовать, как дети! И первый год прошел, как день, как десять лет, как несколько мгновений, как столетье. Год отступлений, крови и утрат. Потерь не счесть, страданий не измерить. Припомни все и оглянись назад - и разум твой откажется поверить. Как многих нет, и не сыскать могил, и памятников славы не поставить. Но мы живем, и нам хватило сил. Всех сил своих мы не могли представить. Выходит, мы сильней самих себя, сильнее камня и сильнее стали. Всей кровью ненавидя и любя, мы вынесли, дожили, достояли. Мы достоим! Он прожит, этот год. Мы выросли, из нас иные седы. Но это все пустое! Он придет, он будет, он наступит, День Победы! Пока мы можем мыслить, говорить и подыматься по команде: "К бою!", пока мы дышим и желаем жить, мы видим этот день перед собою. Она взойдет, усталая заря, согретая дыханием горячим, живого кровью над землей горя всех тех, о ком мы помним и не плачем. Не можем плакать. Слишком едок дым, и солнце светит слишком редким светом. Он будет, этот день, но не таким, каким он представлялся первым летом. Пускай наступит в мире тишина. Без пышных фраз, без грома, без парада судьба земли сегодня решена. Не надо песен. Ничего не надо. Снять сапоги и ноги отогреть, поесть, умыться и поспать по чести... Но мы не сможем дома усидеть, и все-таки мы соберемся вместе, и все-таки, конечно, мы споем ту тихую, ту русскую, ту нашу. И встанем и в молчанье разопьем во славу павших дружескую чашу. За этот день отдали жизнь они. И мы срываем затемненье с окон. Пусть загорятся чистые огни во славу павших в воздухе высоком. Смеясь и плача, мы пойдем гулять, не выбирая улиц, как попало, и незнакомых будем обнимать затем, что мы знакомых встретим мало. Мой милый друг, мой сверстник, мой сосед! Нам этот день - за многое награда. Война окончена. Фашизма в мире нет. Во славу павших радоваться надо. Пусть будет солнце, пусть цветет сирень, пусть за полночь затянутся беседы... Но вот настанет следующий день, тот первый будний день за праздником Победы. Стук молотов, моторов и сердец... И к творчеству вернувшийся художник вздохнет глубоко и возьмет резец. Резец не дрогнет в пальцах осторожных. Он убивал врагов, он был бойцом, держал винтовку сильными руками. Что хочет он сказать своим резцом? Зачем он выбрал самый трудный камень? Он бросил дом, работу и покой, он бился вместе с тысячами тысяч затем, чтоб возмужавшею рукой лицо победы из гранита высечь. В какие дали заглядишься ты, еще неведомый, уже великий? Но мы узнаем Зоины черты в откинутом, чудесном, вечном лике. Май - сентябрь 1942 Текст взят: Маргарита Алигер. Стихи и проза в двух томах. Том первый. Стихотворения и поэмы. Москва, "Художественная литература", 1075