насилия сейчас млеют. Оно желанно. В первые годы я был занят подавлением грандиозной забастовки текстильщиков. Меня включили в летучий отряд мстителей в масках под командованием Сэмми Хазаре. После того, как власти вмешивались и разгоняли очередную демонстрацию дубинками и слезоточивым газом, - а в те годы по всему городу шли митинги, организованные партией Камгар Агхади и профсоюзом текстильных рабочих Гирни Камгар, руководимыми доктором Даттой Самантом, -боевые группы ОМ брали на заметку отдельных демонстрантов, неотступно преследовали их, загоняли в угол и избивали до полусмерти. Мы придавали первостепенное значение виду наших масок и в конце концов отказались от обликов тогдашних звезд Болливуда, предпочтя старинную традицию бродячих актеров "бахурупи" ("хамелеонов"), в подражание которым мы обзавелись лицами львов, тигров и медведей. Выбор оказался удачным: представая мифическими мстителями, мы пробуждали в забастовщиках древние страхи. Стоило нам только появиться, как рабочие с воплями разбегались по темным переулкам, где мы настигали их и давали им урок на всю жизнь. Интересным для меня побочным результатом этих дел стало знакомство с новыми крупными районами города: в 1982-83 годах я изучил, наверно, все улочки в Уорли, Пареле и Бхиванди, гоняясь за профсоюзным шлаком, агитаторскими отбросами и коммунистической накипью. Я употребляю эти слова не в уничижительном, а, если хотите, в техническом смысле. Ибо во всяком производстве возникают свои отходы, которые должны быть убраны, спущены, слиты, чтобы могла возникнуть качественная продукция. Забастовщики - пример таких отходов. Мы от них избавлялись. В конце забастовки на ткацких фабриках было на шестьдесят тысяч меньше рабочих, чем в начале, и промышленники наконец смогли провести модернизацию. Мы вычистили всю грязь и получили в результате новенькую, современную, механизированную текстильную индустрию. Так объяснил все это Мандук мне лично. Если другие больше били ногами, я предпочитал работать рукой. Моей невооруженной правой я охаживал людей с методичностью метронома - как выбивают ковры, как лупят мулов. Безжалостно, как идет время. Я не разговаривал. Удары говорят сами за себя, у них свой особый язык. Я избивал людей и днем, и ночью, порой молниеносно, валя их наземь одним движением руки-кувалды, порой без излишней спешки, обрабатывая правой мягкие и чувствительные места, внутренне гримасничая в ответ на вопли несчастных. Высшим шиком при этом было сохранять лицо нейтральным, бесстрастным, пустым. Те, кого мы били, не смотрели нам в глаза. На определенной стадии они переставали издавать звуки, словно мирясь с нашими кулаками, каблуками, дубинками. Они тоже становились бесстрастными, незрячими. Человек, подвергшийся серьезному избиению (давным-давно это интуитивно постиг во сне Оливер д'Эт), меняется необратимо. Его отношение к собственному телу и разуму, к внешнему миру становится иным как в очевидных, так и в глубоко скрытых проявлениях. Некое самоуважение, некая идея свободы выбиты из него навсегда, если с ним работал профессионал. Вколачивается обычно отрешенность. Жертва - как часто я это наблюдал! - отрешается от того, что происходит, ее сознание как бы парит в вышине. Человек глядит на себя вниз - на свое бьющееся в конвульсиях тело, на свои ломающиеся конечности. Потом он никогда полностью в себя не вернется, и все предложения войти в более крупное, коллективное образование - профсоюз, к примеру, - будут отвергнуты. Удары по различным зонам тела воздействуют на разные участки души. Долгая обработка ступней, к примеру, влияет на смех. Кого так били, никогда уже не будет смеяться. Только тот, кто смирится с неизбежным, примет его по-мужски, как должное, - только тот, кто поднимет вверх руки, признает свою вину, скажет свое mea culpa**********, - только он сможет извлечь из пережитого нечто ценное, нечто положительное. Только он сможет сказать: "Будет хотя бы впредь наука". Подобное происходит и с избивающим: он меняется. Избивая человека, испытываешь экзальтацию - совершается откровение, вселенная распахивает заповедные врата. Разверзаются бездны. Мы видим поразительные вещи. Мне порой открывались прошлое и будущее разом. Удержать воспоминание об этом было невозможно. Под конец работы образы таяли. Но я помнил, что видение было. Что-то произошло. Это меня обогащало. Наконец мы прикончили-таки забастовку. Я был удивлен тем, как много на это ушло времени, как верны были рабочие шлаку, отбросам и накипи. Но, как сказал нам Раман Филдинг, забастовка текстильщиков была для ОМ испытательным полигоном, она закалила нас, сплотила наши ряды. На очередных муниципальных выборах партия доктора Саманта получила лишь горстку мест, а ОМ - более семидесяти. Маховик стал раскручиваться. А рассказать вам, как по запросу одного землевладельца-феодала мы нагрянули в деревню близ гуджаратской границы, где вокруг домов высились яркие и душистые холмы свежесобранного красного перца, и подавили бунт женщин-работниц? Нет, лучше не буду: вашим чувствительным желудкам этого острого блюда не переварить. Рассказать, может быть, как мы разделались с этими несчастными - с неприкасаемыми, или хариджанами, или далитами***********, зовите их как хотите, которые по глупости решили, что могут спастись от кастовой системы, подавшись в ислам? Описать способ, каким мы поставили их на место? Или, может быть, вы предпочтете историю о том, как Хазаре и его одиннадцать были вызваны, чтобы исполнить древний обычай сати, и как в одной деревне мы заставили молодую вдову взойти на погребальный костер мужа? Нет, нет. Довольно того, что уже сказано. Шесть лет тяжких полевых работ принесли богатую жатву. ОМ получила политическую власть над городом; Мандук был теперь мэром. Даже в сельской глубинке, где идеи, подобные Филдинговым, раньше никогда не были популярны, пошли разговоры о грядущем царстве Всемогущего Рамы и о том, что все "моголы" страны должны получить урок, подобный тому, что был преподан текстильщикам. События более крупного масштаба тоже сыграли свою роль в той кровавой игре следствий, в которую превращается теперь наша история. В золотом храме укрывались вооруженные люди, храм был атакован и вооруженные люди убиты; вследствие чего вооруженные люди убили премьер-министра страны; вследствие чего толпы людей, как вооруженных, так и невооруженных, прокатились по столице, убивая невинных граждан, не имевших ничего общего с теми, первыми вооруженными людьми, если не считать тюрбана; вследствие чего люди, подобные Филдингу, которые говорили о необходимости приструнить национальные меньшинства и подчинить всех и каждого любовно-строгой власти Рамы, получили дополнительную поддержку и вошли в силу. ...И мне рассказывали, что в день гибели госпожи Ганди -той самой госпожи Ганди, которую она ненавидела и которая отвечала ей полной взаимностью, - моя мать Аурора Зогойби заплакала горькими слезами... Победа, она и есть победа: в ходе избирательной кампании, которая привела Филдинга к власти, организации текстильщиков поддержали кандидатов ОМ. Первое дело - дать людям почувствовать твердую руку... ...И если порой меня вдруг рвало без явной причины, если все мои сны были адскими, что из того? Если я испытывал постоянное и растущее ощущение, что меня преследуют - может быть, хотят отомстить, - я отгонял мысли об этом. Они принадлежали моей старой жизни, этой ампутированной конечности; я не хотел иметь ничего общего с этими колебаниями, с этой слабостью. Я просыпался весь в поту посреди кошмарного сна, вытирал лоб платком и опять засыпал. Ума преследовала меня в этих снах, мертвая и ужасная в смерти, Ума со всклокоченными волосами, белыми глазами и раздвоенным языком, Ума, превратившаяся в ангела мести, адская Дездемона, не дающая покоя мне, Мавру. Спасаясь от нее, я вбегал в ворота неприступной крепости, захлопывал их, оглядывался - и вновь оказывался снаружи, а она в воздухе, надо мной и позади меня, Ума с вампирскими клыками размером со слоновьи бивни. И опять передо мной вырастала крепость, отворенные ворота предлагали мне убежище; и опять я вбегал, захлопывал их за собой и оказывался все равно под открытым небом, беззащитный, в полной ее власти. "Ты ведь знаешь, как строили мавры, - шептала она мне. - Мозаичная архитектура, чередование жилых помещений и двориков: сад, комната, опять сад, опять комната и так далее. Но ты отныне приговорен к открытым местам. Не надейся укрыться в доме - а снаружи буду поджидать тебя я. По всем бесчисленным дворикам тебя прогоню". И она подлетала ко мне, разинув свою ужасную пасть. К чертям детские глупые страхи! - Так стыдил я себя, пробуждаясь от кошмаров. Я мужчина и должен вести себя по-мужски - идти своим путем и быть за все в ответе. И если в течение этих лет и мне, и Ауроре Зогойби временами казалось, что за нами следят, то причина тому была чрезвычайно проста и прозаична - поскольку так оно и было. Как я узнал уже после смерти матери, Авраам Зогойби год за годом держал нас под наблюдением. Он любил владеть всей информацией. И, вполне охотно делясь с Ауророй большей частью того, что знал о моих похождениях, - будучи, таким образом, источником материала для "изгнаннических" картин; вот вам и хрустальные шарики! - он не считал нужным уведомлять ее, что она у него тоже под колпаком. С годами они так далеко разошлись, что были едва в пределах слышимости друг друга и обменивались лишь малозначащими фразами. Так или иначе, Дом Минто, теперь почти уже девяностолетний, но вновь возглавляющий лучшее частное сыскное агентство города, по заданию Авраама приглядывал за нами обоими. Но пусть Минто немного потерпит. Мисс Надья Вадья ждет своего выхода. x x x Женщины у меня бывали, не буду отрицать. Крохи со стола Филдинга. Припоминаю Смиту, Шобху, Рекху, Урваши, Анджу, Манджу и других. Плюс немалое количество особ неиндусского происхождения - слегка потасканные Долли, Мария, Гуриндер и так далее, ни одна из которых надолго не задерживалась. Иногда по приказу Капитана я выполнял "спецзадания" - ездил, как девушка по вызову, развлекать ту или иную богатую скучающую матрону, предлагая ей интимные услуги в обмен на пожертвования в партийную кассу. Когда мне самому давали деньги, я не отказывался. Мне не было разницы. Филдинг хвалил меня за "недюжинный талант" в этой работе. Но к Надье Вадье я не прикоснулся ни разу. Надья Вадья - это было совершенно иное. Она была королева красоты - Мисс Бомбей и Мисс Индия 1987 года и, позднее в том же году, - Мисс Мира. Не в одном журнале проводилась параллель между этой стремительно вспыхнувшей семнадцатилетней звездой и угасшей, оплаканной Иной Зогойби, на которую Надья Вадья, как утверждалось, была очень похожа. (Я, правда, сходства не усматривал; но по этой части я всегда был туповат. Когда Авраам Зогойби сказал, что в Уме Сарасвати есть нечто от юной Ауроры -пятнадцатилетней девушки, в которую он столь судьбоносно влюбился, - это прозвучало для меня полнейшим откровением.) Филдинг возжаждал Надью - высокую Надью-валькирию с походкой воительницы и голосом, как хрипловатый телефонный звонок, серьезную Надью, пожертвовавшую часть своих призовых денег детским больницам и заявившую, что станет врачом, когда ей надоест делать мужчин всего земного шара больными от желания, - возжаждал больше, чем кого-либо еще в этом мире. У нее было то, чего ему недоставало и без чего, он знал, в Бомбее ему будет не обойтись. У нее был блеск. И она в глаза назвала его жабой на одном светском приеме; значит, была девушкой с характером, и ее следовало приручить. Мандук хотел обладать Надьей, хотел повесить ее себе на руку, как трофей; но Сэмми Хазаре, самый верный из его офицеров, - уродливый Сэмми, получеловек, полужестянка, - допустил грубый промах, влюбившись в нее. Что до меня, женская любовь перестала меня интересовать. Честно. После УМЫ что-то во мне перегорело, какую-то пробку на щитке выбило. Не столь уж редких хозяйских подачек и "спецзаданий" мне было вполне достаточно; эти дамы легко возникали и легко исчезали. Возраст тоже играл свою роль. Когда мне было тридцать, мое тело тянуло на все шестьдесят, и притом не самые бодрые шестьдесят. Годы накатывали на мои дряхлеющие дамбы и затопляли низины моего существования. Нелады в дыхательной системе достигли такой степени, что мне пришлось отказаться от участия в летучих рейдах. Уже было не до погонь в трущобных переулках и не до преследований на лестницах многоквартирных домов. О долгих чувственных ночах также не могло быть и речи; тогда уже я был способен в лучшем случае на один раз. Заботливый Филдинг предоставил мне работу в своем личном секретариате и ту из своих наложниц, что была наименее склонна к атлетическим играм... Но Сэмми, который был на десять лет старше меня по календарному возрасту, но на двадцать моложе телом, Железяка Сэмми все еще был способен на нежные мечты. Там никаких дыхательных проблем; на ночных олимпиадах Мандука он делил с Чхагганом Одним Кусом Пять лавры чемпиона по силе легких (задержка дыхания, стрельба крохотными дротиками из длинной металлической трубки, задувание свечей и тому подобное). Хазаре был христианином из Махараштры и вошел в команду Филдинга не по религиозным, а по регионалистским причинам. О, у нас у всех были причины - у кого личные, у кого идеологические. Причины всегда найдутся. Ими торгуют на любой толкучке, на любом воровском базаре, и не поштучно, а десятками. Причины дешевы, как рецепты политиканов, они сами так и сыплются с языка: я сделал это ради денег - мундира - товарищества -семей - расы - нации - веры. Но того, что движет нами на самом деле, - того, что заставляет нас бить руками и ногами, заставляет убивать, заставляет побеждать врагов и наши собственные страхи, - этого не выразишь купленными на базаре словами. Наши моторы сложно устроены, и работают они на темном топливе. Сэмми Хазаре, к примеру, был помешан на бомбах. Взрывчатка, которой он уже принес в жертву кисть руки и половину челюсти, была его первой любовью, и речи, которыми он пытался - пока безуспешно - убедить Филдинга в политических выгодах от серии взрывов на ирландский манер, были столь же страстны, как речи Сирано, обхаживающего Роксану. Но если первой любовью Железяки были бомбы, то второй стала Надья Вадья. Возглавляемая Филдингом бомбейская муниципальная корпорация устроила девушке пышные проводы в испанский город Гранаду на финальный конкурс красавиц. На этом вечере Надья, вольнолюбивая парсская прелестница, при работающих телекамерах вмазала закоренелому реакционеру Мандуку по первое число ("Шри Раман, я лично думаю, что вы не столько лягушка, сколько жаба, и вряд ли вы превратитесь в принца, если я вас поцелую", - так она ответила во всеуслышание на его произнесенное неловким шепотом приглашение на приватный тет-а-тет) и, дабы усилить впечатление, намеренно обратила свои чары на его отчасти металлического телохранителя (напарником Сэмми был я, но меня она не удостоила вниманием). - Скажите мне, - промурлыкала она парализованному Сэмми, которого прошиб пот, - выиграю я или нет? Сэмми лишился дара речи. Он побагровел и издал булькающий звук. Надья Вадья серьезно кивнула, словно услыхала нечто чрезвычайно мудрое. - Когда я готовилась к конкурсу "Мисс Бомбей", - с хрипотцой в голосе пожаловалась она трепещущему Сэмми, - мой друг сказал мне: "Надья Вадья, посмотри, какие там красавицы, не думаю я, что ты выиграешь". Но видите - я выиграла! Под ее безжалостной улыбкой Сэмми пошатнулся. - Потом, когда я пошла на конкурс "Мисс Индия", - с придыханием продолжала Надья, - мой друг вновь сказал: "Надья Вадья, посмотри, какие там красавицы, не думаю я, что ты выиграешь". Но видите - я опять выиграла! Большая часть присутствующих подивилась святотатству этого, с позволения сказать, "друга" и нашла естественным, что он не приглашен вместе с Надьей Вадьей на этот прием. Мандук пытался сохранять хорошую мину после того, как его обозвали жабой; а Сэмми - тот просто-напросто изо всех сил старался не хлопнуться в обморок. - Но теперь-то будет конкурс "Мисс Мира", - надув губки, сказала Надья. - Я открываю журнал, смотрю на цветные снимки тамошних красавиц и говорю себе: "Надья Вадья, не думаю я, что ты выиграешь". Она выжидающе смотрела на Сэмми, требуя у него опровержения, - а Раман Филдинг, забытый и отчаявшийся, стоял рядом болван-болваном. Сэмми вдруг понесло. - Не переживайте, мисс! - выпалил он. - Вы слетаете в Европу бизнес-классом, увидите незабываемые вещи, познакомитесь с мировыми знаменитостями. Вы великолепно себя покажете и не уроните нашего национального флага. Да! Я убежден на все сто. А насчет победы, мисс, вы не переживайте. Что там за жюрики-жулики заседают? Для нас - для всех в Индии - вы уже сегодня и навсегда победительница. Это была самая длинная речь в его жизни. Надья Вадья притворилась разочарованной. - О-о, - протянула она, отстраняясь и разбивая вдребезги его неискушенное сердце. - Значит, вы тоже не думаете, что я выиграю? После того, как Надья Вадья покорила мир, про нее сложили песенку: Ты всех нас свела с умадья, Весь мир от тебя в отпадья, Прекрасная Надья Вадья! Не девушка ты, а кладья. Я защищать тебя радья, Люблю тебя крепко, Надья. Люди распевали ее не переставая, и больше всех, конечно, Железяка. "Я защищать тебя радья" - эта строка казалась ему вестью небес, предсказанием судьбы. Я даже слышал, как эти слова на исковерканный мотив звучали из-за дверей Мандукова кабинета; после своей победы Надья Вадья стала символом нации, чем-то вроде статуи Свободы или Марианны, знаменем нашей гордости и веры в себя. Я видел, как все это действовало на Филдинга, чьим амбициям уже были тесны границы города Бомбея и штата Махараштра; он отдал пост мэра своему соратнику по ОМ и начал думать о выходе на общегосударственный уровень - при этом хорошо было бы иметь рядом с собой Надью Вадью. "Люблю тебя крепко..." Раман Филдинг, этот отвратительно неугомонный человек, поставил перед собой новую цель. Подошло время празднеств Ганапати. К тому же исполнялось сорок лет со дня провозглашения независимости, и контролируемая ОМ муниципальная корпорация устраивала самый пышный Ганеша Чатуртхи из всех, что когда-либо были. Верующие с муляжами бога тысячами съезжались на грузовиках из окрестных мест. По всему городу были развешаны шафранные полотнища с лозунгами ОМ. Рядом с пляжем Чаупатти, почти у самого моста, возвели специальную трибуну для особо важных персон; Раман Филдинг пригласил новую Мисс Мира как почетную гостью, и из уважения к празднеству она приняла приглашение. Так что первая часть его замысла как бы исполнилась - она стояла рядом с ним и смотрела, как громилы из ОМ едут мимо на грузовиках, машут сжатыми кулаками и мечут в воздух цветные порошки и цветочные лепестки. Филдинг салютовал им вытянутой вверх рукой; Надья Вадья, увидев нацистское приветствие, отвернулась. Но Филдинг в тот день был в настоящем экстазе; когда шум людского месива достиг почти оглушительной силы, он обернулся ко мне - я стоял позади него рядом с Железякой Сэмми, притиснутый к задним перилам заполненной людьми маленькой трибуны, - и проревел во всю глотку: - Самое время за твоего папашу браться! Нам и Зогойби, и Резаный теперь по зубам, и все остальные. Ганапати Баппа морья! Кто против нас устоит? Охваченный похотью власти, он взял парализованную ужасом Надью Вадью за изящную длинную руку и поцеловал ее в ладонь. - Вот, я целую Мумбаи, я целую Индию! - выкрикнул он. - Смотрите все, я целую планету! Ответ Надьи Вадьи потонул в реве толпы. x x x Вечером того дня я узнал из теленовостей, что моя мать упала и разбилась насмерть во время своего ежегодного богоборческого танца. Словно похвальба Филдинга начала оправдываться: ее смерть ослабляла Авраама и усиливала Мандука. В репортажах по радио и телевидению я ощущал нотки горестного раскаяния, как будто журналисты, обозреватели и критики сознавали, какую жестокую несправедливость вынесла эта яркая, гордая женщина, как будто они чувствовали свою ответственность за мрачное отшельничество ее последних лет. И, разумеется, в первые дни и месяцы после гибели Ауроры звезда ее засияла ярче, чем когда-либо, люди кинулись менять оценки и превозносить ее работы с бесившей меня поспешностью "скорой помощи". Если она заслуживает этих похвал сейчас, значит, она заслуживала их всегда. Я не знал женщины с таким же сильным характером, не знал женщины, столь же ясно понимающей, кто она и что она, - но она была уязвлена, и слова, которые, будь они сказаны вовремя, возможно, исцелили бы ее, прозвучали слишком поздно. Аурора да Гама-Зогойби, 1924-1987. Даты сомкнулись над ней, как морская вода. На картине, которую нашли у нее на подрамнике, был изображен я. В своей последней работе, названной "Прощальный вздох мавра", она вернула мавру всю его человеческую сущность. Он уже не был ни абстрактным арлекином, ни мусорным коллажем. Это был портрет ее сына, скитающегося в лимбе, как бродячая тень; портрет человеческой души в аду. А позади сына - мать, она сама, уже не на другой створке диптиха, а воссоединенная с несчастным султаном. Не осуждающая - плачь же, как женщина, - но испуганная, протягивающая к нему руку. Это тоже было запоздалое раскаяние, это было прощение, плодами которого я уже не мог воспользоваться. Я потерял ее, и картина только усилила боль потери. Мама, мама. Теперь я знаю, почему ты отреклась от меня. Моя великая покойная мамочка, моя облапошенная родительница, моя дуреха. * Кали - в индуистской мифологии одна из ипостасей Леви (Дурги), жены Шивы. Посвященный ей храм Калигхата (Калькутта), дал название бенгальской столице (ред.). ** Беовульф, Грендель - герои англосаксонского эпоса. *** Кима - индийское мясное блюдо. **** Лунги - набедренная повязка; курта-пайджама - широкие брюки и свободная рубаха до колен. ***** Бхаван - дом (хиндустани). ****** Сати - самосожжение вдовы на погребальном костре мужа. ******* Намаскар - здравствуй (хиндустани). ******** Патаны - афганская народность. ********* Цитата из "Вступления" к "Цветам зла" Ш. Бодлера: И, смело шествуя среди зловонной тьмы, Мы к Аду близимся, но даже в бездне мы Без дрожи ужаса хватаем наслажденья. (Перевод Эллиса) ********** Буквально: моя вина (лат.). *********** Хариджаны ("дети бога") - название, данное неприкасаемым Махатмой Ганди. Далиты ("задавленные") - общественное движение среди неприкасаемых. 17 Владыка не подполья, но надкрышья - несгибаемый, упорствующий, всевластный - клекочущий в смехе, угнездившийся в поднебесном висячем саду, богатый сверх безумных мечтаний любого богача, Авраам Зогойби в восемьдесят четыре года тянулся к бессмертию, длинноперстый, как утренняя заря. Всегда боявшийся безвременной смерти, он дожил до глубокой старости; Аурора умерла первая. Его здоровье улучшалось с годами. Он по-прежнему прихрамывал и испытывал трудности с дыханием, но сердце его билось сильнее, чем когда-либо после Лонавлы, взгляд стал зорче, слух острее. Он смаковал пищу, словно пробовал все впервые, и в бизнесе его нюх был безошибочен. Подтянутый, бодрый духом, крепкий физически, активный сексуально, он уже обрел свойства божества, уже высоко взмыл над людской массой и, разумеется, над утесом Закона. Не для него извилистые словопрения, установленные процедуры, бумажная волокита. Ныне, после падения Ауроры, он возжелал отвергнуть смерть как таковую. Порой, оседлав высочайшую иглу в огромной яркой подушечке южного Бомбея, он дивился своей судьбе, переполнялся чувством, смотрел вниз на освещенное луной море и словно бы видел под его переливчатой маской разбитое тело жены посреди угрюмых крабьих перебежек, звяканья раковин и ярких ножевых рыбьих взмахов - целый буфет разобранных по сортам столовых принадлежностей, режущих на ломтики ее гибельное море. Не для меня, - решал он. - Я только начал жить. Когда-то на южном побережье он увидел себя как часть Красоты, волшебного кольца, второй половинкой которого была своевольная юная красавица. Он страшился за эту хрупкую прелесть, столь уязвимую перед лицом земных, морских и человеческих мерзостей. Как давно это было! Две дочери и жена умерли, третья дочь отправилась к Иисусу, а старомолодой сын - в ад. Как давно блистала его красота, которая сделала его любовным заговорщиком! Как давно неосвященные обеты обрели законность благодаря силе их желания, подобно тому, как спрессованный тяжкими эрами уголь превращается в светоносный алмаз! Но она отвернулась от него, его возлюбленная, она не выполнила свою половину сделки, а он потерял себя в своей половине. Во всем, что было мирского, что было от земли и природы вещей, искал он возмещения за утрату возвышенного, преображающего, бесконечного, чего он вкусил в любви. Теперь, когда она ушла, оставив весь мир в его руках, он кутался в его великолепие, как в золотой плащ. Назревают войны - он выйдет из них победителем. Виднеются новые берега - он возьмет их приступом. Он не повторит ее судьбу. Ее удостоили государственных похорон. Он стоял в соборе у ее открытого гроба и обдумывал пути будущих обретений. Из трех опор жизни, какими являются Бог, семья и деньги, у него была только одна, а нуждался он как минимум в двух. Минни пришла проститься с матерью, но выглядела что-то слишком уж радостной. Благочестивые радуются смерти, - думал Авраам, - для них это врата в чертог Божьей славы. А на самом деле там пустая каморка. Бессмертие - здесь, на земле, и за деньги его не купишь. Бессмертие - в династии. Мне нужен мой блудный сын. x x x Обнаружив записку от Авраама Зогойби, аккуратно засунутую под мою подушку в доме Рамана Филдинга, я впервые понял, насколько возросла мощь моего отца. "Знаешь, кто такой есть твой папаша в его небоскребе?" -спросил меня как-то Мандук прежде, чем разразиться бешеной тирадой об антииндусских роботах и всем таком прочем. Найденная под подушкой записка заставила меня задуматься о том, сколько еще всего скрыто от глаз: здесь, в святая святых подпольного мира, небрежно продемонстрировав длину своих рук, Авраам дал мне понять, что будет страшным противником в предстоящей войне миров, войне подполья с надкрышьем, священного с безбожным, Бога с Маммоной, прошлого с будущим, канавы с небом - в смертельной схватке полюсов власти, во время которой я, Надья Вадья, Бомбей и сама Индия окажемся стиснутыми и беспомощными, как пылинки меж двумя слоями краски. "Ипподром, - гласила записка, написанная его рукой. -Паддок. Перед третьим заездом". Сорок дней прошло с тех пор, как в мое отсутствие, под гром пушечного салюта, похоронили мать. Сорок дней - и вот оно здесь, это волшебным образом доставленное и донельзя банальное послание, эта увядшая оливковая ветвь. "Не пойду, разумеется", -подумал я с предсказуемой злостью. Но столь же предсказуемо и тайком от Мандука я отправился. На ипподроме Махалакшми дети играли в анкх мичоли (прятки), лавируя между ногами густо стоящих взрослых. Вот, думал я, кто мы друг для друга, разделенные границей поколений. Понимают ли звери джунглей, какова подлинная природа деревьев, меж которыми проходит их повседневное существование? В родительском лесу, среди его мощных стволов мы прячемся и играем; но какие деревья здоровые, а какие больные, в чьих кронах живут добрые, а в чьих злые духи - этого нам знать не дано. Не знаем мы и самой великой тайны: что когда-нибудь мы станем такими же древесными, как они сейчас. А деревья, чью листву мы поедаем, чью кору грызем, с грустью вспоминают, что раньше они были зверями, карабкались, как белки, и прыгали, как олени, пока однажды не остановились, призадумавшись, и не вросли ногами в землю, не пустили корни и не покрыли зеленью свои качающиеся головы. Они помнят это как факт; но живую реальность их фаунских лет, чувственный опыт хаотической свободы память их восстановить не в силах. Они помнят это как шелест в их собственной листве. "Я не знаю отца, - думал я у паддока перед третьим заездом. - Мы чужие друг другу. Он не узнает меня, когда увидит, и слепо пройдет мимо". Что-то - маленький пакет - вдруг сунули мне в руку. Кто-то торопливо прошептал: "Мне нужен твой ответ, чтобы перейти к дальнейшему". Мужчина в белом костюме и белой панаме вошел в людской лес и скрылся из виду. Дети кричали и возились у моих ног. Вот он я, готовый ли, нет ли... Я разорвал пакет. Предмет, который там был, я видел раньше, он висел у моей УМЫ на поясе. Эти наушники когда-то украшали ее милую голову. "Вечно мял мне ленту. Выкинула его в урну". Значит, еще одна ложь; еще одна игра в прятки. Я видел, как она от меня убегала, как лавировала в людской чаще с пронзительным кроличьим визгом. Что бы я обнаружил, наткнись я на нее? Я надел наушники, удлинив их по размеру моей головы. Там была кнопка play. Не хочу играть, подумал я. Не люблю такие игры. Я нажал кнопку. В уши мне полился мой собственный голос, напоенный ядом. Вы знаете, что есть люди, которые утверждают, будто побывали в плену у инопланетян и подверглись там несказанным пыткам и мучительным экспериментам - лишению сна, операциям без анестезии, беспрерывному щекотанию подмышек, перечным клизмам, продолжительному прослушиванию китайской оперы? Скажу вам, что, кончив слушать кассету, вставленную в "уокмен" Умы, я чувствовал себя так, словно вырвался из лап такого вот неземного чудища. Мне представилось некое подобие хамелеона, холоднокровная ящерица из космических далей, способная принимать облик человека, мужчины или женщины по своему желанию, с одной, совершенно определенной целью - творить как можно больше бед, потому что беды составляют ее главный рацион - рис, чечевицу, ее хлеб насущный. Ссора, разрыв, несчастье, катастрофа, горе - вот излюбленные кушанья в ее меню. Она явилась среди нас как сеятельница тревог, как раздувательница войны, видящая во мне (какой же дурак! какой безмозглый осел!) плодородную почву для своих чумных семян. Мир, спокойствие, радость были для нее бесплодной пустыней - ибо, не собрав зловонного своего урожая, она умерла бы с голоду. Она питалась нашими раздорами и крепла на наших неурядицах. Даже Аурора - Аурора, которая видела правду с самого начала, - в конце концов не устояла. Без сомнения, для УМЫ тут был своего рода спортивный интерес: этой великой хищнице больше всего хотелось поймать самую неуловимую дичь. Ее слова, что бы она ни сказала, на мою мать не подействовали бы. Зная это, она воспользовалась моими словами - моими злыми, ужасными, подсказанными похотью непристойностями. Да, она все их записала, не погнушалась; и как хитро она завлекла меня в эту ловушку, заставив меня произносить роковые фразы в полной уверенности, что это нужно ей, что это ее возбуждает! Я не оправдываю себя. Слова были мои, произнес их я. Кто поумней, прикусил бы язык. Полный любви к ней, помня о враждебности матери, я говорил сперва гневно, потом - желая утвердить верховенство половой любви над материнско-сыновней привязанностью; у меня, выросшего в доме, где разговор то и дело приправляло острое словцо, грубости спокойно слетали с языка. И я все повторял и повторял эти темные бормотанья, потому что в минуты близости она, моя возлюбленная, просила меня - о, как часто просила! -чтобы я их произносил якобы ради лечения - о коварная! о гнусно-коварная! - ее уязвленной гордости. В разгар любви ваша любимая просит у вас поддержки; нуждаясь в чем-то, она нуждается также, чтобы вы нуждались в том же самом, - разве вы ей откажете? Может, конечно, и откажете. Я не знаю ваших секретов и не хочу их знать. Но, возможно, вы не откажете. Да, скажете вы, любимая моя, да, мне тоже это нужно, да, нужно. Я говорил это в предвкушении любовного акта и во время его. И это тоже было частью задуманного Умой обмана, промежуточным звеном ее интриги. Две стороны по сорок пять минут избранных отрывков нашей любви, записанных на этой злосчастной кассете с постоянно звучащим на фоне глухих толчков и шорохов отвратительным лейтмотивом. Вставить ей. Да, я хочу. Хочу, о Господи. Трахнуть мою мамашу. Трахнуть ее. Трахнуть суку безмозглую. Каждое хриплое слово - как ржавый гвоздь в разбитое сердце Ауроры. Представив мне свой вояж ненависти паломничеством любви, тварь выбрала момент, когда Аурора и без того была глубоко потрясена смертью Майны. В тот вечер она дала моим родителям кассету, это была единственная цель ее приезда, и я могу только догадываться, каковы были их ужас и боль, могу только рисовать эту сцену в воображении: Аурора всю ночь сидит сгорбившись на фортепьянной табуретке в ее оранжевой с золотом гостиной, старый Авраам стоит у стены, беспомощно обхватив себя руками, и в сумрачном дверном проеме - испуганные взгляды слуг, трепещущих у края картины, как пальцы. А наутро, когда я поднялся с ее постели, Ума знала уже, что ждет меня дома, - угрюмые пепельные лица в саду и рука, указывающая на ворота: уходи, убирайся отсюда вон и не возвращайся никогда. Когда я в смятении вернулся к ней, тут она превзошла себя! Какой устроила спектакль! Но теперь я знал все до конца. Никаких сомнений в пользу подозреваемой. Ума, возлюбленная моя предательница, ты готова была вести игру до конца; готова была убить меня и наблюдать мою смерть сквозь наркотический дурман. Потом, разумеется, ты объявила бы о моем трагическом самоубийстве: "Такой тяжелой семейной ссоры этот бедный мягкосердечный человек вынести не смог. К тому же гибель сестры..." Но вмешался фарс - резкое движение, клоунское столкновение лбами, и тогда, великая актриса и азартная женщина, ты решила доиграть сцену до конца с шансами пятьдесят на пятьдесят; и вытянула плохой жребий. Даже абсолютное зло имеет свою впечатляющую сторону. Снимаю, леди, перед вами шляпу, и доброй ночи. Опять этот кроличий визг; повис на секунду в воздухе и затих. Словно какое-то древнее зловредство, неспособное вынести свет истины, рассеялось в прах... нет, не буду позволять себе подобных фантазий. Она была женщина, рожденная женщиной. Будем смотреть на нее так... Больная или дрянная? Теперь уже этот вопрос трудностей не вызывает. Отвергнув все сверхъестественные теории (гостья из космоса, визгливая вампирша-крольчиха), я также не намерен считать ее безумной. Космические ящерицы, неумирающие кровососы и психически больные избавлены от нравственного суда, а Ума такой суд заслужила. Она была инсан (человек), а вовсе не insane (сумасшедшая). Ведь это тоже присуще нам, людям. Мы сеятели ветров, пожинатели бурь. Есть среди нас такие - не ино-, а инсанопланетяне - что жиреют на опустошении; что не могут жить без регулярной подпитки бесчинствами. Такова была и моя Ума. Шесть лет! Шесть Аурориных, двенадцать Мавровых лет потеряно. Моя мать умерла в шестьдесят три года; я тогда выглядел на шестьдесят. Нас могли бы принять за брата и сестру. Мы могли бы стать друзьями. "Мне нужен твой ответ", - сказал отец на бегах. Да, он вправе на него рассчитывать. Это должна быть бесхитростная правда: все как есть про Уму и Аурору, про Аурору и меня, про меня и Уму Сарасвати, мою ведьму. Я должен буду выложить все и отдать себя на его суд. Как там говорил Юл Бриннер в "Десяти заповедях", одетый по фараоновской моде (довольно соблазнительная короткая юбочка)? "Так и записать. Так и сделать". x x x Потом была и вторая записка, засунутая мне под подушку невидимой рукой. Там были инструкции и ключ, отпиравший некую служебную дверь с тыльной стороны небоскреба Кэшонделивери и дверь особого лифта, поднимавшего сразу в пентхаус на тридцать первом этаже. Там произошло примирение, были даны и приняты объяснения, сын припал к отцовской груди, порванные узы восстановились. - Ох, сынок, не помолодел ты. - И ты, папа, и ты. Был ясный вечер, поднебесный сад и разговор, какого мы не вели до тех пор никогда. - Мальчик мой, ничего от меня не скрывай. Я и так все знаю. У меня всюду есть глаза и уши, и мне известны твои поступки и проступки. И прежде, чем я начал оправдываться, - его поднятая рука, его клекочущий смешок. - Я рад, - сказал он. - УХОДИЛ от меня мальчик, вернулся мужчина. Теперь мы можем потолковать как мужчины о мужских делах. Раньше ты любил мать сильней, чем меня. Я не виню тебя. Со мной было то же самое. Но теперь пришло время любить отца; точней сказать, пришло наше с тобой время. Я хочу попросить тебя стать со мной заодно и думаю поговорить открыто о многих тайных вещах. В моем возрасте возникает вопрос о доверии. Мне нужно выговориться, отпереть замки, раскрыть секреты. Надвигаются большие события. Этот Филдинг, кто он такой? Букашка. Самое большее - Плутон подполья, а мы знаем по рисункам Миранды в твоей детской, кто такой Плутон. Глупый пес в ошейнике. А может, не пес, а лягушка. Пес, кстати, у него был. В особом углу парящего атриума - чучело бульдога на колесиках. - Надо же, сохранил, - изумился я. - Это же Джавахарлал дяди Айриша. - Сохранил на память. Иногда выгуливаю на этом вот поводке по этому вот садику. Дальше - опасность. Согласившись работать отныне на отца, знать то, что он знает, и помогать ему в его предприятиях, я согласился пока остаться на службе у Филдинга. И вот, переметнувшись от хозяина к отцу, я вернулся в дом хозяина. И рассказал Мандуку - ибо он был не дурак - часть правды. "Я рад положить конец семейной ссоре; но на мой выбор это не влияет". Филдинг, которого я расположил в свою пользу шестилетней безупречной службой, проглотил это; но взял меня на заметку. Я знал, что теперь он будет за мной следить. Моя первая оплошность станет последней. Я - участок поля сражения, думал я, участок поля сражения в сволочной войне между ними. Когда мои товарищи по команде, мои боевые соратники услышали, какая у меня случилась радость, Чхагган пожал плечами, словно говоря: "Ты никогда и не был одним из нас, богатый мальчишка. Ты не индус и не маратх. Всего лишь повар с интересной родословной и увесистым кулаком. Ты пришел к нам, чтобы потешить свою кувалду. Извращенец! Еще один психопат, искатель мордобоя, - тебе плевать было на наше дело. Теперь твой класс, твоя родня пришли, чтобы забрать тебя обратно. Надолго ты тут не задержишься. Что тебе у нас делать? Ты уже слишком стар, чтобы драться". Но Сэмми Хазаре, Железяка, бросил на меня взгляд. Да такой, что я мигом понял, чья рука подкладывала записки мне под подушку и кто здесь человек моего отца. Христианин Сэмми, соблазненный евреем Авраамом. Берегись, о Мавр, шепнул я себе. Близится битва, и в ней само грядущее будет поставлено на кон. Берегись, а то как бы тебе не лишиться твоей глупой башки. x x x Позже в своем поднебесном саду Авраам рассказал мне, как часто за эти долгие годы Аурора порывалась протянуть мне руку прощения и, отменяя свой изгоняющий жест, поманить меня домой. Но потом вспоминала мой голос, мои непроизносимые слова, которые нельзя было сделать непроизнесенными, и ожесточала свое материнское сердце. Когда я это услышал, потерянные годы начали терзать меня, не отступая ни днем, ни ночью. Во сне я изобретал машины времени, которые позволили бы мне вернуться вспять за грань ее смерти; пробудившись, я приходил в ярость оттого, что это оказы