. Маленкова, Н. Булганина и т. д. - отправлялись в
спецхран незамедлительно - сразу после освобождения их авторов от своих
высоких должностей. Да и Сталин побывал в спецхране. Наконец-то начинаем
понимать значение любой книги как свидетеля истории.
И все-таки наш "верный Руслан" неисправим. На днях я посетил спецхран,
посмотрел картотеку новых поступлений - с 1988 года. Увы, впечатление
удручающее. Перебираю карточки: И. Бунин, "Окаянные дни" (Лондон, 1984;
опубликованы у нас сразу в четырех журналах); И. Одоевцева, "На берегах
Невы" (Париж, 1983; опубликовано у нас в "Звезде" и отдельно "Художественной
литературой"); В. Солоухин, "Читая Ленина" (Франкфурт-на-Майне, 1989;
опубликовано у нас в журнале "Родина", 1989 No 10); О. Волков, "Погружение
во тьму" (Париж, 1987; опубликовано у нас с купюрами в "Советском писателе"
и почти полностью - в издательстве "Молодая гвардия").
Казалось бы, после публикации всех трех томов "Архипелага ГУЛАГа
("Советский писатель", 1989) должна начаться новая эпоха в истории
спецхрана. Но, увы!
Почему-то по-прежнему в спецхране книги о йоге, даже допотопная работа
Рамачараки "Пути достижения индийских йогов" (Петроград. 1915). Неужели
потому что кто-то может переусердствовать в занятиях по пословице: заставь
дурака молиться, он и лоб расшибет?
Стараются помещать в спецхран все иностранные книги о нашей политической
истории после апреля 1985 года. Но ведь в них не столько критики, сколько
сочувствия тому, что происходит у нас!
Вижу недоумевающие глаза "верного Руслана" и его сторонников: а что же
тогда запрещать? Да ведь об этом говорилось уже столько раз: призывы к
насильственному ниспровержению государственного строя, к национальной розни,
порнография, наконец. Неужели Бунин, Одоевцева, Солоухин и Олег Волков
подходят под эти определения?
Наше путешествие по книжному ГУЛАГу подошло к концу. Да, спецхран еще
существует. И все-таки отходит, отходит мерзлота, которая еще вчера казалась
вечной.
И вдруг пахнуло выпиской
Из тысячи больниц.
(Б. Пастернак)
Одно только меня смущает: обычно, когда переводят книгу из закрытого фонда
в открытый, меняют ее шифр и место на полке. А тут шифры оставляют прежние и
место прежнее, хотя книги уже выдаются в обычные залы. Стало быть, завтра по
одному слову все это можно переиграть и вернуться к старому.
Будем надеяться, здесь нет подвоха: просто перешифровать и перенести в
другое помещение почта триста тысяч томов - слишком трудоемкая и сложная
операция.
P.S. Пока статья была в наборе, вышла репринтно (с парижского издания),
казалось бы, спецхрановская книга Н. Бердяева "Истоки и смысл русского
коммунизма" (М. "Наука" 1990). Упомянутые выше западные издания книг И.
Бунина, И. Одоевцевой, О. Волкова числятся теперь уже и в списке открытых
изданий (где-то они на самом деле?). И даже сочинения Л. Берии выдаются всем
желающим...
Б.Сарнов. Зачем мы открываем запасники
Отрывок
...
8 ноября 1923 года М.Горький писал В.Ходасевичу:
"Из новостей, ошеломляющих разум, могу сообщить, что... в России Надеждою
Крупской и каким-то М.Сперанским запрещены для чтения: Платон, Кант,
Шопенгауэр, Вл.Соловьёв, Тэн, Рёскин, Ницше, Л.Толстой, Лесков, Ясинский (!)
и ещё многие подобные еретики. И сказано: "Отдел религии должен содержать
только антирелигиозные книги". Всё сие - отнюдь не анекдот, а напечатано в
книге, именуемой "Указатель об изъятии антихудожественной и
контрреволюционной литературы из библиотек, обслуживающих массового
читателя"...
Первое же впечатление, мною испытанное, было таково, что я начал писать
заявление в Москву о выходе моём из русского подданства. Что ещё могу
сделать я в том случае, если это зверство окажется правдой?"
Перед словами "отнюдь не анекдот" Горький поверх строки вписал: "Будто
бы". Объяснил он это так:
"Сверх строки мною приписано "будто бы",.. ибо я ещё не могу заставить
себя поверить в этот духовный вампиризм и не поверю, пока не увижу
"Указатель".
По свидетельству Ходасевича это самое "будто бы" Горький вписал из
соображений, как мы сегодня сказали бы, сугубо перестраховочных, поскольку
"Указатель", о котором шла речь (как пишет Ходасевич, "белая книжечка
небольшого формата"), был Горькому вручён месяца за два до этого письма.
То ли Горький ещё не успел в этот "Указатель" заглянуть. То ли, как
уверяет Ходасевич, "притворился, что дело нуждается в проверке". Всё это в
конце концов не так важно. Важно, что "Указатель" такой действительно
существовал.
Сегодняшнему читателю трудно будет это себе представить (как, впрочем, это
трудно было вообразить себе и Горькому, назвавшему такую попытку "духовным
вампиризмом"), но я лично не сомневаюсь, что авторы "Указателя"
руководствовались самыми добрыми намерениями. Во всяком случае, они не
сомневались, что, оберегая читателя от разного рода чуждых влияний, делают
это исключительно для его же блага.
Это своё предположение я могу подкрепить несколькими примерами.
На известном совещании в ЦК РКП(б) "О политике РКП(б) в художественной
литературе", состоявшемся 9 мая 1924 года, с докладом выступил А.Воронский.
И в этом своём докладе он, между прочим, заметил:
"Считают буржуазной "Аэлиту", а недавно я беседовал с т. Зиновьевым, и он
сказал, что это весьма полезное произведение и ценное".
Сравнительно невинное замечание это вызвало целую бурю. Второй докладчик,
И.Вардин, так возражал Воронскому:
"У нас любят вести разговорчики на тему о том, что искусство есть
искусство, что о вкусах не спорят, и т.д. и т.п. Такая постановка вопроса
недопустима. Товарищ Воронский сообщил, что товарищ Зиновьев терпимо
относится к "Аэлите" Алексея Толстого. Я тоже слышал это от товарища
Зиновьева. Товарищ Каменев говорил мне как-то, что он с удовольствием читает
Эренбурга. Товарищ Бухарин пишет предисловие к эренбурговскому "Хулио
Хуренито".
Вопрос заключается не в том, с удовольствием или без удовольствия читает
товарищ Каменев или другие товарищи Эренбурга... Суть вопроса заключается в
том, как эта литература воздействует на массы... Товарищ Каменев может
читать что угодно; мы все почти, здесь собравшиеся, читаем белую литературу;
предполагается, что у нас есть соответствующий иммунитет, но в широкую массу
всю эту литературу не пускаем, иначе у нас была бы свобода печати. Тот же
герой "Аэлиты", аннексирующий Марс в пользу Совреспублики без контрибуции,
может доставить художественное наслаждение товарищу Зиновьеву, но для
широких рабоче-крестьянских масс вся эта литература - вреднейший яд".
Если даже "Аэлита", сочинённая "рабоче-крестьянским графом" А.Н.Толстым,
представлялась в те времена "вреднейшим ядом" для рабоче-крестьянских масс,
так каким же страшным ядом для этих самых масс должны были казаться
сочинения настоящего графа - Льва Николаевича!
С "Аэлитой" разобрались довольно быстро. Спустя какой-нибудь десяток лет
её уже издавал Детгиз и читал каждый школьник. А вот с Львом Николаевичем
дело затянулось надолго.
В 1928 году началось издание уникального (так называемого "юбилейного")
собрания сочинений Л.Н.Толстого. Сначала предполагалось, что будет в нём 95
томов. Потом сократили до девяноста. Потом сокращали ещё и ещё, в результате
вышло 90 томов лишь номинально: многие тома сдвоенные, так что, хоть и
называют его обычно девяностотомным, фактически в нём - вместе со
справочником-указателем - их всего-навсего 79.
Издание это было предпринято по специальному постановлению Совета Народных
Комиссаров (24 июля 1925 года). Был создан Редакционный комитет издания, и 2
апреля 1928 года Государственное издательство РСФСР заключило с ним
генеральное соглашение, в котором было оговорено, что "издание будет
состоять из всех без исключения писаний Толстого, начиная с самых ранних и
кончая предсмертными". Кроме того в соглашении был специальный пункт,
гласящий: "По настоящему соглашению в предпринимаемом издании основной текст
писаний Л.Н.Толстого должен быть полностью и не подлежит никаким
дополнениям, сокращениям или изменениям".
Но в 1939 году (27 августа) было принято новое постановление Совета
Народных Комиссаров СССР, в котором указывалось на "отдельные промахи и
ошибки", допущенные при издании уже вышедших томов. Постановление содержало
такой - довольно грозный пункт: "Предложить Государственной редакционной
комиссии заново просмотреть все тома сочинений Л.Н.Толстого, подготовленные
к печати (как находящиеся в производстве, так и в портфеле Гослитиздата)".
И хотя в постановлении этом речь шла преимущественно о комментариях к
толстовским текстам (слишком подробным, недостаточно марксистским и т.п.), а
сами тексты по-прежнему объявлялись священными и неприкосновенными, не так
уж трудно установить, что дело отнюдь не только в комментариях.
Серьёзные опасения вызывал и сам Толстой.
До войны было напечатано только 38 томов. Остальные (уже приготовленные к
печати) претерпели много бед. Наборные оригиналы многих из них погибли во
время блокады Ленинграда, и их потом пришлось восстанавливать по
сохранившимся дубликатам, корректурам, рукописям и черновикам. Но, помимо
этих трудностей, вызванных чрезвычайными обстоятельствами военного времени,
были и другие.
В 1951 году два члена Редакционной комиссии - Н.С.Родионов и Н.Н.Гусев
(который после смерти В.Г.Черткова эту комиссию возглавил) - обратились к
А.А.Фадееву с жалобой на недопустимую задержку издания уже подготовленных к
печати томов.
"Задержка эта, - отвечал в своём письме Фадеев Н.С.Родионову, - произошла
не только в силу моей занятости, - она произошла также и потому, что многие
члены Комиссии и я в том числе, при всём их и моём глубоком уважении к
литературному наследству Л.Н.Толстого и его памяти, усомнились в возможности
публикования некоторых из его произведений, носящих с точки зрения наших
коммунистических взглядов открыто реакционный характер, являющихся прямой
пропагандой религии (хотя бы в особом, своём толстовском понимании)".
27 лет прошло со времени появления "Указателя", так потрясшего Горького.
Но аргументация Фадеева - совершенно та же, что и у авторов этой давней
инструкции, строго предупреждавшей, что "отдел религии должен содержать
только антирелигиозные книги".
Впрочем, Фадеева смущали не только религиозные воззрения Л.Н.Толстого. В
этом же письме Н.С.Родионову он писал:
"Мы уже говорили с Вами неоднократно о трудностях, которые вызвало бы, в
частности, опубликование известной Вам части "Азбуки" Л.Н.Толстого. Также
кажется нам неприемлемым опубликование тех мест из дневника Толстого,
которые содержат такие же взгляды в их прямом и реакционном, с нашей точки
зрения, выражении, и мест, связанных с такими интимными сторонами жизни
Л.Н.Толстого, которые могут породить у читателя совершенно неправильное
мнение о нём... Теперь Толстого читают миллионы людей, всё более
освобождающихся от грязи и грубых сторон прежней жизни, и им больно будет
видеть Толстого не там, где он велик, а там, где он слаб".
Предполагаемая вивисекция, таким образом, должна быть совершена в
интересах самого Толстого.
Когда-то профессор С.К.Шамбинаго, преподававший у нас в Литературном
институте древнерусскую литературу, с большой обидой рассказывал, как
непристойно однажды посмеялся над ним великий озорник А.Н.Толстой. "Этого
старика, - будто бы сказал он, - надобно утопить в мужской уборной на
станции Жмеринка. После сам же будет благодарить".
Что и говорить, шутка грубая. Но всё-таки шутка.
Фадеев, в отличии от А.Н.Толстого даже и не думал шутить. Он, судя по
всему, и в самом деле полагал, что Толстой "сам будет благодарить"
вивисекторов за все операции, которые они - из самых благородных побуждений,
конечно, - будут проделывать над его текстами.
А.А.Фадеев был в ту пору большим начальством. Генеральный секретарь и
председатель союза писателей СССР, член ЦК ВКП(б). Был он, кроме того, одним
из членов Государственной Редакционной комиссии, под наблюдением которой шло
издание сочинений Л.Н.Толстого. Но Н.С.Родионов и Н.Н.Гусев, я думаю,
обратились за помощью именно к нему не только по этим причинам.
Дело в том, что Фадеев был пламенным поклонником Л.Н.Толстого, верным и
преданным его учеником. О фанатической приверженности Фадеева (в особенности
в первом его романе - "Разгром") художественной манере Толстого, его
синтаксису писались литературоведческие исследования, над его чуть ли не
рабской зависимостью от стиля Толстого потешались пародисты.
Лучшего заступника за Толстого, чем Фадеев, трудно было найти. Но вот даже
и он не пожелал заступиться за своего кумира.
Может быть хотел, да не мог? Может быть, это было просто не в его власти?
Не думаю.
"Я вполне понимаю Ваше беспокойство по поводу тех изъятий, которые
предлагает сделать Гослитиздат из полного собрания сочинений Л.Н.Толстого, -
писал он Н.Н.Гусеву. - Но я должен Вам сказать, что, при всём моём
преклонении перед гигантской личностью Л.Н.Толстого и перед его
художественным гением, я, исходя из моих коммунистических убеждений,
внутренне разделяю мнение работников Гослитиздата и отдельных членов
Редакционной комиссии о том, что без изъятия отдельных мест в дневниках и
письмах, а также отдельных произведений - нельзя выпускать в свет оставшиеся
тома полного собрания сочинений".
Может, кто и усомнится в искренности этих слов. Но я верю, что Фадеев не
кривил душой. Он действительно "внутренне разделял" убеждение, что читателя,
для его же собственной пользы, следует обмануть, превратив полное собрание
сочинений в неполное, но сохранив при этом прежнее его наименование
"полного".
Напомню, все эти копья ломались по поводу академического издания,
рассчитанного отнюдь не на массового читателя. К тому же речь шла о Толстом
- величайшем из великих, о ком сам Ленин с восхищением говорил: "Какая
глыба! Какой матёрый человечище!"
С одной стороны, конечно, непротивленец и реакционер, но с другой всё-таки
- матёрый человечище. А на что в этой ситуации могли рассчитывать писатели и
мыслители, которые со всех сторон были объявлены реакционерами,
ренегатами, мракобесами?
...