му и то, что у всех, разрушали?"
Я понял ее и ответил:
Я тоже никогда не расстаюсь с большой любовью к тебе, когда целую
твои колени".
"Это было тому назад недели две, когда в лесу оставалось еще много
снега. Случилось как-то зимой, по лесной опушке, глубоко осаживая рыхлый
снег, прошел, наверное, с большим трудом человек. Эти следы сильно
расширились при таянии снега, после того, как весь снег вокруг растаял,
оледенения огром-ные остались -- тумбочки по всей опушке леса.
Следы гигантского человека еще стояли по всей опушке, когда уж и
бабочка лимонница зашевелилась под старой листвой, когда прилетели
трясогузка и зяб-лик. Одна трясогузка даже уселась на след и с одной ледяной
тумбочки перелетела на другую.
-- А сам-то человек, может быть, и умер давно?
-- Очень может быть,-- ответила Л.,-- сам чело-век, умер или жив, в том
и другом случае не знает ничего о своих следах и не интересуется ими.
-- Вот,-- сказал я,-- только тем писатель отлича-ется от всех, что
интересуется своими следами".
Непроторенный путь
"После утреннего большого подъема любви Л. стала мне как будто
беременной, и я водил ее под руку осто-рожно с редкими словами.
Мы шли по березовой роще, нам мешали сучки под ногами и неосторожные
слова, как сучки, и раз я даже чуть-чуть не упал. А то было она покачнулась
на мости-ке из бревна, и я успел поддержать ее. Путь наш был непроторенный,
не дорожками...
Зимними морозами убило все сады, и вот когда все вокруг зеленеет, наша
деревня стоит в неодетых черных садах.
На опушке, в не закрытой зеленью сухой листве, в солнечных лучах
сверкнула сороконожка и, живая, быстрая, понеслась с листка на листок, то
скрываясь, то снова сверкая.
Сороконожка и та сверкает,-- сказала Л.,-- а я почему-то должна всю
жизнь ходить в сером среди серых людей.
Наша работа над дневниками в полном ходу, и мате-риалы притекают по
трем руслам: 1) Большой дневник как форма нашей идеи. 2) Рассказы "Фацелия"
и 3) Календарь.
Приехала к нам жить Наталья Аркадьевна (теща). Встреча матери с дочерью
вышла хорошая, и я был очень доволен, потому что я же все устроил.
Не люблю дачников за то, что они живут так, будто природа существует
только для их здоровья. Но если Лялина мать ждет тепла и зеленой травы, то
совсем другое дело: столько перестрадав, имеет человек право ждать от
природы, требовать и бороться за лучшее. Но не только от природы -- и от
вещей человеческих нуж-но ждать, чтобы они тоже служили тем, кто
настра-дался.
Казалось бы, на этой почве и возникло это восстание пролетариев и на
этой почве права измученного челове-ка на материальную жизнь создалась эта
идея счастья человеческого на земле.
Но почему же идея эта так исказилась, что это "счастье" всякому
порядочному человеку стоит как кость поперек горла?
Наша идея, между прочим, содержит в себе и эту идею насыщения всех
голодных и утоления жажды всех страждущих. Только она исходит из глубочайших
основ бытия, где совершается все творчество жизни. А вокруг нас пока еще
торжествует идея покидаемой духом материи.
Наша идея происходит не от нас только, но наше участие в ее развитии
должно состоять в том, что мы заключим в нее современность, что мы из
области философии переведем ее в жизнь.
Теща моя оживает не по дням, а по часам, и это идет мне в заслугу. Наша
жизнь вообще начинает складываться. Мы так начинаем все привыкать друг к
другу, что даже угнетенная Н. А. стала петь и шутить. Впер-вые я в семье,
впервые за мною ухаживают, и я впервые по себе, а не по чужому примеру
понимаю любовную связь между людьми. Все, оказывается, просто, любовь проста
как хлеб, а мы как несытые о пище, мечтаем о любви и принима-ем всякую дрянь
за любовь.
Л. почти ничего не знает в природе и впервые даже соловья слушает, но
она как-то, не зная названий (не интересуясь тем, что это поет, летит,
ползает), чувству-ет это все вместе и бывает охвачена чувством. Это оттого,
что она вся -- внутри себя, человека, и редко выглядывает...
Мы сегодня втроем между клейкими листочками берез, тополей обошли наш
большой круг.
Аксюша к нам приехала из Москвы... рассказывала о расчете Е. П.: "вот
как расчетлива, что выложила себя как на ладони"; если рассчитывать на
пожизненную пенсию, то через год я могу умереть, и она останется ни с чем;
если же сейчас взять половину, то ей хватит на много лет. И есть полное
основание думать, что вся борьба у них идет за наследство: "вместе наживали"
-- и вся ненависть обращена к Ляле, как к возможной наследнице.И так вот они
столько лет жили с примерно бескорыстным человеком и наживали себе корысть,
и человек этот еще жив, а они уже делят вещи его, и страх его физический
перед пошлостью они принима-ют за трусость. И все это мне приходит как
расплата за безбожное "равенство", в котором они росли и воспиты-вались.
Равенство людей возможно только перед Богом, никакого другого равенства
быть не может на земле, и с этим надо покончить навсегда. Пусть это будет
основной идеей моей новой жизни, и об этом я буду думать всегда.
Быть внутри себя как дети -- это надо, но с детьми надо быть старшим, с
людьми, стоящими в отношении духовного развития какими-то ступенями ниже
тебя нельзя быть запанибрата, и это грех не меньший, чем обратный --быть
заносчивым и гордым с низ-шими.
Нужно зарубить себе на носу, чтобы взять Л. в же-лезную дисциплину
относительно литературной рабо-ты. Меня очень тревожит, что она готова все
время проводить в суетливой заботе о ближнем. По-прежне-му буду жить без
чулок и наволочек, но ее воспитаю в работе.
Л. начала работать. Привезли дров из лесу, по-прежнему очень сухо. Лес
кишит комарами. Ночь лунная, прекрасная, поют соловьи. Л. встала с постели,
подошла к окну послушать. Я почувствовал, что не доходит до нее песня
соловья и нет в ней ответного чувства.
-- Неважно поет,-- сказал я.Она засмеялась.
-- Какие все перемены в моей жизни,-- сказал я, -вот был я знаменитым
охотником, а теперь ни разу не был на охоте.
-- Ты,-- сказала она,-- будешь на охоте, только не так часто; у нас с
тобой столько всего, более цен-ного!
-- А природа?
-- Глупенький, разве ты не чувствуешь, природа была где-то, а я тут:
теперь я -- твоя природа.
И вот эта "природа" обняла меня, оставив луну светить для кого-то,
соловьев петь кому-то.
Через какое-то время я спросил ее:
-- А путешествия? После того, как мы с тобой сошлись, я перестал думать
о путешествии.
Но разве сейчас мы не путешествуем?
И это была такая правда!
Мы каждый день изменяемся,-- говорила она,-- в путешествии этого
достигают перемещением себя физически, мы же с тобой не такие дураки -- мы
путе-шествуем в природе самого человека.
Л. работала много времени над моими дневниками. Цветет черемуха всем
цветом, так хорошо поет соловей, как Л. никогда еще не слыхала. Загоревал
было я, что один в лесу, а Л. работает и не знает сейчас, как много в лесу
цветущей черемухи, как хорошо поет соловей. Счастье мое, однако, было столь
велико, что я скоро повеселел и сказал себе: пусть она работает и ничего не
знает, я так расскажу об этом, что слова мои полюбятся ей больше, чем песнь
соловья.
Перед нашим окном оказались бутоны сирени, значит, скоро конец весне. В
это время я обыкновенно теряю свою страсть к природе, но Л. люблю все
сильнее, и так, что глаз не свожу с нее, и любуюсь ею весь день, а ночью
приникаю к ней и все на свете забываю.
Мы нашли в лесу дерево с давно вырезанными на нем крестом и заплывшими
буквами. Мы их приняли за Лялины инициалы, и она стала одна ходить к этой
березе.
Выл у нас Лялин неудачливый поклонник N. Вижу по нему, что я не виноват
в невежестве детей своих, а время такое: Л., любимая им женщина, просила его
прочесть Евангелие -- самую дорогую ей книгу, и он не прочел. Больше того,
назвал "гнилью".
-- Гниль,-- ответила тогда Л.,-- тоже неплохо, это все равно, что навоз
в земле: без навоза не родит земля, и мысль не родится, если что-нибудь в
себе не умрет и не сгниет.
Ах, как же я ненаходчив! Вместо глупейшей в моем положении гордости
петушиной, что стоило бы подойти к нему и сказать: "Почему вы не выполнили
просьбу любимой женщины -- не прочли книгу? Почему вы обошли самое для нее
дорогое и хотели воспользоваться так неумело тем, что у нее дешевле всего?"
Бутоны на сирени вызвали мысль о конце весны и напомнили о возможности
конца любви. Об этом был разговор вечером в постели. Я просил ее не
связывать себя клятвами, уверяя, что при связанности она поте-ряет лучшее
свойство женщины -- свою изменчивость. И пусть она, не связанная, вечно
изменчивая, предоставит мне самому позаботиться о том, чтобы убе-речь ее от
измен -- худшего, что только есть в человеке.
-- Лесной крест,-- шептал я ей, неустанно це-луя,-- есть твое суеверие,
твой страх перед величай-шим долгом быть собой, утверждаться в себе, быть
вечно изменчивой и не изменять. Клятва есть посе-янная измена!
Утром мы пошли к нашей березке. Л. читала, я лежал у нее на коленях, и
мне было хорошо. "Зачем мне обет,-- думал я,-- если я люблю ее и если в
живом чувстве все это и содержится. Точно так же я верю, что она меня
любит". Так я и свел все ко вчерашнему разго-вору об измене и изменчивости.
-- Нечего клясться и обещаться,-- сказал я,-- если мы будем друг друга
любить, то, само собой, будем открывать друг в друге свои помыслы. А если ты
разлю-бишь меня и закроешься, то ответ за твою измену я беру на себя. Будь
спокойна и бесстрашна, я буду охранять наше чувство, я беру это на себя, и
если изменишь -- я за это отвечу.
Свободная любовь без обетов и клятв возможна лишь между равными, для
неравных положен брак, как неподвижная форма. Но благословения на брак, на
любовь, на откровение помыслов надо испрашивать, и для этого мы сегодня
ночью пойдем к нашей березе.
В березовом лесу мы с Л. продолжали разговор о нашей свободе, в том
смысле свободе, чтобы нам исходить из наличия нашего чувства и мысли, а не
из форм, клятв, обетов и обещаний, которые созданы великими людьми для
воспитания маленьких.
-- Мы должны быть свободны,-- сказал я.-- Как же великие люди? Почему
не можем мы жить и мыс-лить, как равные им. Можем?
-- Конечно, можем.
-- Вспомни всех великих, включая Ленина, все они жили полным настоящим
в своем творчестве, и все они, живущие полным настоящим, сулили маленьким
лю-дям счастливое будущее. Мы должны сделать наобо-рот, мы должны обещанное
будущее сделать настоя-щим. И давай это делать сейчас же и не раздумы-вая.
В это время луна достаточно высоко поднялась и стемнело настолько, что
от деревьев легли тени. Мы нашли без труда Лялину березу.
-- Вот этот загадочный символ на березе с твоими инициалами,-- сказал
я,-- давай этот клятвенный сим-вол сделаем живым.
Возвращаясь домой, мы говорили о том, что едва ли бы сошлись, узнали,
поняли друг друга, если бы встре-тились ранее определенного судьбой времени.
-- Я бы,-- сказал я,-- не мог бы узнать тебя из-за своей личной
заинтересованности в тебе; любя, я не мог бы не создать из тебя
собственности, как другие, кото-рые составляют хвост в движении твоей
кометы, пере-секающей традиционные орбиты обыкновенных светил.
В молодости я, как все, не был свободен, и мое движение тогда, тоже как
у всех, определялось силой всемирного тяготения.
Когда выскажешь новую мысль и Л. поймет ее, то вдруг останавливается с
расширенными глазами, узнает в этой мысли что-то свое, радуется и со
страстью принимается обнимать, и целовать, и благодарить.
Так бывает у нее, что прямо из мысли, как дождь из облака, родится
любовь.
Если женщину трогать и дойти до какой-то границы, то она как бы
удивится и как бы остановится... А то можно остановить точно так же
какой-нибудь мыслью. Она спохватится, уйдет в себя, и станет похоже, будто
ты ее схватил.
Надо всегда иметь в виду, что Л. дает душе моей в соответствии с моим
запасом, что, может быть, в ней содержится гораздо больше, чем я из нее
вызываю, и значит, есть опасность в приходе другого вызывателя, более
значительного. Единственным средством оборо-ны от этого есть мое усиленное
движение вперед, моя доблесть и постоянное напряженное к ней вни-мание.
Я рассказал ей это, и она мне ответила, что я похож на Ладу, которая не
доела корку хлеба, запрятала под себя в солому и на всех кур смотрит так,
будто они подбираются к ее корке. И сколько кур из-за этой ложной Ладиной
идеи лишились хвостов.
Вечером при восходящей огромной луне гуляли и, перебирая все пережитое,
закрепляли нашу любовь. И у меня исчезало мое лично-отдельное, даже мои
друзья становились ее друзьями. И так в будущемжизнь моя делалась не моя, а
наша, и так все у нас -- все наши воспоминания, и надежды, и мысли
соедини-лись в одно, как будто мы находились на слиянии рек, и одна река
вливалась в другую и дальше текла одна река, широкая и полноводная.
При луне в лесу Л. говорила, что не любит "мисти-ку" как слабосильную
подмену того, что она называет цельным знанием. И то же она находит во мне и
гово-рит, что это нас соединяет. Я же думал о том, что любовь настоящая
бывает непременно на слиянии рек.
Говорили о материнском чувстве женщины в общем чувстве любви и так
добрались до самой Валерии, и тогда оказалось, что это не мужья у нее были,
а дети, и самый любимейший у нее -- это я.
Я понимаю Л. насквозь в отношении того, чтобы дать своим детям то, чего
им так хочется, но я никак не могу принять ее заверения в том, что я --
последнее ее дитя и для всей нашей будущей жизни единственный. Я даже и того
понять не могу, каким образом моя чисто мужская потребность быть у нее
единственным стано-вится у нее священным требованием к себе. На это она
ответила так: "Тебе довольно того, чтобы мое сердце привязалось к тебе, как
к единственному". Вот это новое понимание и этот необыкновенный опыт надо
влить в мое понимание старого своего пути: "будьте как дети".
Через тринадцать лет, 18 февраля 1952 года, перечитывая это место, М.
М. сделает следую-щую запись: "Л., слушая "Паяцы", по своему обычному
болезненному чувству жалости пред-ставила себе, что я Паяц, а она Коломбина.
-- Ведь может же быть так, что явится человек лучше тебя, талантливей,
значитель-ней. Может же быть?
Может,-- ответил я,-- что кому-нибудь лучше, но никто тебе меня
заменить не может. Я ни хуже, ни лучше других, я для тебя, как и ты для
меня, существо небывалое, незамени-мое. Для матери незаменимы свои дети, и в
люб-ви настоящей не существует лучше или хуже. И Бог вочеловечился для того,
чтобы вы-вести личности небывалые из общего считанно-го стада и создать из
них Церковь.
"Пришлось снова ехать в Москву. Там -- десять дней война. Наглость
Левы, борьба за какую-то глупую жилпло-щадь, отсутствие осмысленной работы,
чтения, недосы-пание, муть в голове, пребывание летом в городе создали во
мне как бы провал сознания.
-- Это не провал,-- возразила Л.,-- это... жизнь.
-- Там будет жизнь, когда приедем в Тяжино!
-- Нет, это есть тоже жизнь, без этого невозможно и то, куда ты
стремишься.
Вчера часов так в 11 дня наконец-то я достиг того, с чего надо было
начать эту борьбу: развелся и стал свободным человеком. И замечательно, что
тут же после обретения желанной свободы поссорился с другой жен-щиной только
из-за того, что по ее рассеянности не мог тут же после развода отдать ей
свою свободу и тут же немедленно в том же загсе заключить с ней брачный
договор: не было документа о ее разводе.
Первая крупная ссора. Это было, как будто из леса или цветущего сада я
вышел на какую-то голую холодно-каменистую землю, из которой ничего не
растет, не живег. Л., не торопясь, стала меня уговаривать, и столь сдержанно
и столь убедительно, что я во всем раска-ялся и вернулся к ней, как ребенок.
И она приняла и обняла меня любовью своей материнской, велико-душной и
непоколебимой. После того потихоньку от нее я не спал всю ночь и разбирался
в наших отношениях. Я увидел с несомненностью, что в глубине души она любовь
нашу вечно, как море скалу, обмывает сомнени-ями и вопросами: да любовь ли
это, не прихоть ли это легкомысленного поэта?
По ее сокровенному убеждению, всю эту любовь нашу предстоит оправдать
жизнью, и она еще очень сомневается, сумею ли я оправдать, не останется ли
любовь у меня только поэзией. В моем мучительном раздумьи не раз вставала
вопросом вся моя жизнь как счастливого баловня в сравнении с ее жизнью, и ее
добро укоряло мою поэзию.
Я пришел к заключению, что, прежде всего, надо уничтожить самый родник
нашего разногласия, по-ехать к Павловне и личным переговором прекратить
нужду в юристах. Еще я решил зарубить себе на носу, чтобы в ссорах никогда
не выходить за пределы нашей любви, для чего надо не только не выходить из
себя, но также и из нее.
Чтобы при работе над этим вначале не забывать-ся -- бросить курить. При
постоянной поддержке Л., при наличии любви победа обеспечена. И вообще, все
передумав за ночь, все переболев, я уверился, что свой поэтический дар я
могу направить в ее глубину и рано или поздно прославить любовь, как никто,
может быть, из поэтов теперь не может ее прославить.
На этом пути я увлеку за собой Л. с такой силой, что она сделается в
глубочайшем смысле моим соавто-ром.
-- За то я тебя и люблю,-- ответила она,-- что ты подвижной человек и
не останавливаешься в преодоле-нии преград своего ума и неясной совести.
Она расточала дары своей любви больше, чем раньше,я по-прежнемукак
баловень счастья, прини-мал эти дары, но больше уже не терял из виду, что за
этими ее дарами и далеко за пределами этой любви в ней таится какое-то
существо с тревогой и мыслью, издали с высоты глядящее на этот поток любви.
И с этой высоты, из того далекого высокого материн-ства, наши мужские
претензии собственника кажутся детскими капризами, а наши поэмы -- детской
игрой. И, поняв это, я с постели тихонько перебрался на пол, босыми ногами
ушел в кухню и там сидел до утра на стуле, и встретил рассвет, и понял на
рассвете, что Бог создал меня самым счастливым человеком и пору-чил мне
прославить любовь на земле.
Разумник привез от А. В. нужную бумагу для Л.-- согласие на развод.
Чем лучше у нас дело идет, тем тяжелее у Л. на душе от мысли о
брошенном А. В. С утра просит:"Утешь меня!". И я утешал, вспоминая брошенных
мною революци-онеров, когда я стал служить художеству.
Сегодня все существенное в той борьбе было за-кончено, Л. получила
развод, мы "расписались" с ней.Вернулись домой: она без каблука, а у меня
украличасы.
Достигнув всего,Л. впала в мрачное настроение, с одной стороны, из-за
мысли о А. В., с другой -- о | том, что мать ее и многие такие "дамы" будут
обрадова-ны -- будут сочувствовать достигнутому "благополу-чию". Радость ее
отравлена.
Вечером появился "их" юрист, после него "наш" Попов -- и все передано
мирному ходу. Утром дали знать Ставскому, что кончилось благополучно."
"Июнь. За время этой борьбы чувство наше с Л. воз-росло до того, что в
прошлом, кажется, мы даже и не понимали, как мы можем любить. И сейчас
кажется, будто росту этого чувства никогда не будет конца.
-- Как это они,-- сказал я,-- не могли оценить твоей нежности?
-- Нежность -- это они ценили, а вот что-то другое не могли увидеть,
понять.
-- Что же это другое?
-- То, чего я всю жизнь свою ждала и на что у каждого прохожего
спрашивала ответа. Они брали мою нежность, а ответа не давали. Я их
спрашивала, они же мой вопрос и нежность за любовь принимали. Ты мне ответил
на мой вопрос, и я больше не спраши-ваю.
-- А что это за ответ?
-- Словом этот ответ нельзя выразить: ты знай, что живая любовь не
только по существу своему безза-конна, но даже не заключается в словесную
форму и не заменяется даже поэзией. Я люблю тебя. А ты любишь меня?
-- Люблю.
Ну вот, вот это самое!в этом понимании заклю-чается ответ на тот
вопрос".
"В метро я спускался по эскалатору, вспоминая то время, когда я увидел
это метро в первый раз: тогда я видел метро и думал о метро. Теперь я думаю
о дру-гом, а метро -- это не входит в сознание. И мне было так, что в
собственном смысле живут люди только те, кто живет в удивлении и не может
наглядеться на мир. Вот эти люди живут и ведут сознание, остальные же люди
живут в бессознательном повторении. И вот это бессознательное повторение,
возведенное в принцип, и есть так называемая цивилизация".
"Трудно было нам в городе, но эта трудность была необходимостью,
ивосторг наш при встрече с природой опирался на эту преодоленную нами
необходимость: мы заслужили свое удивление и радость".
"О борьбе с раздражительностью (выходом из себя). Она мне сказала
сегодня, что учится побеждать это в себе страданиями. Билась, билась и вдруг
поняла средство превращать свое волнение в мысль и этой мыслью управлять и
побеждать. И так из этого ясно выходит, что сознание начинается в страдании,
что на страдание надо идти, что через это обеспечивается воздействие на
людей и возникает радость, уверенность в жизни вопреки животному страху
перед смертью.
Только зачем это "идти на страдание"? "Не уйти от страдания" -- вот это
так! Надо лишь знать о стра-дании как неизбежности, сопровождающей всякое
дви-жение вперед. И вот, я думаю, не страданию надо при-писывать развитие
нашего сознания, а стремлению к лучшему с преодолением препятствий: нужно
думать о любви как о движении, преодолевающем смерть".
"День моего ангела. (5 июня.) Принялся было что-то писать о Л., но
ничего не мог и, погрустив, решил, что лучше пойти к ней и поцеловать.
От Александра Васильевича неплохое письмо, и я теперь обдумываю, не
следует ли приобщить к нашему делу?
Мысль об "удивлении" (у меня "первый глаз") -- это в сознании мост
между мной и Олегом. Теперь, во время мировой катастрофы, ясно видно, что
гибель
есть гибель цивилизации, гибель людей, вовлеченных в процесс
бессознательного повторения (механизации). Какая-то страшная эпидемия
охватила род человече-ский, эпидемия, называемая цивилизацией (болезнь
состоит в повальной зависимости людей от вещей). Спасение же рода
человеческого, его выздоровление начнется удивленностью.
Капал дождь в лесу, теплый, как парное молоко. На некоторых упавших
листочках, березовых, ольховых, осиновых, собирались капельки дождевой воды.
Мы осторожно поднимали такие листочки и угощали друг друга, капли были очень
вкусные, с березовых листьев пахло березой, с осиновых -- осиной.
После такого угощения мы спустились к Нищен-ке 32. На пне
возле речки слушали соловья. Когда соловей кончил, я протанцевал
польку-мазурку, Л. за-катилась от смеха. Потом мы вместе протанцевали.
Прилетела золотая птица -- иволга. Л. впервые ее уви-дала и была крайне
изумлена.
-- Правда золотая! -- сказала она. Потом приска-кал верховой и спросил,
не видали ли мы рыжую лошадь.
Отдаваясь настоящему золотому, какое только воз-можно на земле,
счастью, время от времени мы возвра-щались к покинутым и вместе обдумывали,
как бы им облегчить расставание.
Стоят холода, но травы растут, перемежаются дож-ди. Мы продолжаем
работать. Жизнь наша складыва-ется, и мы счастливы сознаньем, что и нам
достается то самое, из-за чего люди так держатся за жизнь. А что это? Мне
думается, это "чем люди держатся", так называемая любовь,--это есть
оправдание или,вернее,стремлениек оправданиюземнойжизни.Кажется,
пусть светопреставление, пусть "провались все", но мы все-таки будем
жить и жизнь прославлять.
Любовь такая не эгоизм, и, напротив, жизнь потому гибнет, что она --
эгоизм, а любовь эта -- свидетель-ство возможности жизни иной на земле. Это
есть каждый раз попытка осуществления своими средства-ми человеческих
возможностей обнять собою небо и землю.
Сейчас, в ранне-утренний час, моя любимая спит, и я один думаю, но я
знаю, что я не один, что мне стоит подойти к ее постели, разбудить, и она
проснется и под-твердит действительность того самого, что в моем одиночестве
исходило бы тоской или, в лучшем случае, сказкой.
Сегодня мы пришли в бор, я положил голову ей на колени и уснул. А когда
проснулся, то она сидела в той же позе, как при моем засыпании, глядела на
меня любящими глазами, и я узнал в этих глазах не жену, а мать. Такую
настоящую мать, какой у меня никогда не было.
-- Моя мать,-- сказал я,-- была деловая, она за нескольких мужчин
делала работу, я ее как мать, как женщину в детстве не чувствовал. Впервые
это я в тебе нахожу.
-- А я же есть мать, знаю по чувству своему, только каждый хочет быть
моим собственником, и это отравля-ет мне жизнь.
Иногда я думаю, глядя на Л., что она гораздо больше того, что я
способен открыть в ее существе. Сегодня, когда я лежал у нее на коленях, мне
стало вдруг понятно: это существо больше моего охвата и больше всего и лучше
всего мне известного, это существо -- Мать".
Запись через шесть лет: "Как Л. проста в своей сущности, и как трудно
было всем из-за этой простоты ее понять, только я один ее по-нял, и она
стала мне матерью. В том и была ее непонятная простота, что она была мать
без детей".
Через одиннадцать лет: "Свое исключитель-ное призвание к материнству Л.
поняла про себя как христианский аскетизм (а оно так и есть: чувство
материнства есть живой аске-тизм). С таким составом души она полюбила
настоящего призванного аскета. Тем она и его сбила с пути и еще больше сама
пострадала. После всего я заменил ей ребенка. Нетронутое ее материнство
обратилось на меня, и у нас вышла необыкновенная любовь. Теперь она мать в
51 год, а я ее ребенок в 78 лет. Чего только не бывает на свете между
людьми!"
Новая вещь будет называться "Теплая капель". "Березовый сок", "Зерна",
"Посев семян", "Сле-ды" -- так мы придумывали название, и, наконец, нашли:
"Капель" -- слово Лялино; "теплая" -- мое.
Капля -- это проходящее мгновение действительно-сти, всегда оно правда,
но не всегда верной бывает заключающая ее форма: сердце не ошибается, но
мысль должна успеть оформиться, пока еще сердце не успело остыть. Чуть
опоздал -- и потом не можешь понять, хорошо написано или плохо. Я долго
учился записы-вать за собой прямо на ходу и потом записанное дома переносить
в дневник. Только в последние годы эти записи приобрели форму настолько
отчетливую, что я рискую с ней выступить...
Я не первый, конечно, создатель этой формы, как не я создавал форму
новеллы, романа или поэмы, но я при-способил ее к своей личности, и форма
маленьких записей в дневник стала, быть может, лучше, чем вся-кая другая моя
форма.
Знаю, что не всякого читателя заинтересует моя "теплая капель", и в
особенности мало она дает тому, кто в словесном искусстве ищет обмана,
забвения от действительной жизни. Но что делать -- всем не уго-дишь, я пишу
для тех, кто чувствует поэзию пролетаю-щих мгновений повседневной жизни и
страдает, что сам не в силах схватить их".
Наш дом
"Закончили период внешней борьбы, и начинается внутреннее
строительство. Бывает теперь, берет ото-ропь: спрашиваешь в тревоге себя:а
что, если это чувство станет когда-нибудь остывать и вместо того, как теперь
все складывается по нашему сходству, все будет разлагаться по нашему
различию? Я спросил ее сегодня об этом, и она сказала:
-- Не хочу думать, отбрасываю. Если мы не остано-вимся, мы никогда не
перестанем друг друга любить.
-- Да и намучились мы,-- сказал я,-- довольно намучились, чтобы искать
чего-нибудь на стороне.
В лесу Л. на солнечной полянке работала обна-женной над моими
рукописями, и я увидел в ней девочку лет шестнадцати, и мне открылся весь
секрет ее прелести: она -- эту мечту шестнадцатилетней де-вочки сохранила в
себе до сорока лет.
Чудо уже в том, что в женщине могла сохраниться эта девочка.
Сохраненность детства и есть источник ее привлекательности и свежести души.
Напротив, прак-тичность женщины нас отталкивает. В таком же отно-шении
находится культура и цивилизация.
Приехал Раз. Вас. Он почти сорок лет знает меня, а дальше "Пана" во мне
не ушел. Л. знает только 4 ме-сяца и куда дальше ушла. Почему это?
Никогда не был и не мог быть с ним откровенным, но он вошел в мою жизнь
непрошеный и занял в ней какое-то неподвижное положение вроде
энциклопеди-ческого словаря.
Немцы подошли к Сене. Р. В-чу неприятно, и Л. то-же перешла на его
сторону. Р. потому за французов (мне кажется), что они теперь против нас,
как в ту войну стоял за немцев, потому что они были против нас ("хуже нас
никого нет"). А Л. потому против немцев теперь, что они победители и ей
жалко французов.
Я же, как взнузданный стоял за Германию. Но, в сущности, я стоял за
Германию по упрямству, по чепухе какой-то. А на самом деле единственное
суще-ство, за кого я стою,-- это Л. Я дошел в политике до этого: "заЛ.". И
мне вовсе не совестно, потому что довольно было всего,-- будет, пора! не за
Германию, не за Англию, не за Америку, за одну-единственную державу свою --
за Любовь.
Работали в лесу до обеда. Начали материалы разби-рать по отделам.
Вечером долго бродили в лесу. Возвра-щались по лесной дороге, и я думал о
нашей жизненной дороге -- куда-то она нас поведет!
Р. так абсолютен, что Л. воздерживается при нем высказываться вовсе:
как можно высказываться при человеке, всем своим образом утверждающем
абсолют-ную истину? Удивительно в этом, что Р. по существу ни во что не
верит сам, а только боится не верить и на людях лишь делает вид такого
неопровержимого созна-ния истины.
Л. это знает хорошо, и ее это бесит, что она знает, что он ничего не
знает, и что она бессильна ему это высказать.
В семье Удинцевых за Германию стоит единственно Дима -- советский
мальчик зэ.
Несоветские элементы все за англичан, то есть за демократию. Как
странно выходит, что кто за Герма-нию, тот и за коммунизм и за отечество и,
конечно, верит в перемену к лучшему от их объединенной побе-ды. Л., конечно,
стоит ни за то, ни за другое, потому что перемена в обществе может быть
только через Бога. Меня же, при всем сознании легкомыслия наших спор-щиков,
почему-то тянет к Германии, и я чувствую даже, как от глупости своей у меня
шевелятся уши. И все-таки радуюсь ее победам и даже радуюсь, что СССР теперь
вступает в границы старой России.
Мне спорить невозможно против демократии, пото-му что в моем багаже нет
ни одного умного слова "за", и если самому добраться до своего
окончательного и неразложимого мотива, то это будет варварское со-чувствие
здоровой крови, победе и т. п. и еще врожден-ная неприязнь к упадничеству,
как пассивному (обыва-тельскому), так и интеллигентскому (в смысле
сек-тантской претензии на трон). Я не люблю именно эту упадническую
претензию.
Когда из народничества выпала скорбь о не-счастных (о мужике), то оно
превратилось в эсерство, то есть вышло из сферы моральной и вошло в
политиче-скую аморальную сферу.
Возможно, мое "за Германию" есть мое отрицание нашей революционной
интеллигенции (претенденты на трон).
Свистели иволги где-то за нашим бором.
-- Иволга,-- сказал я,-- золотая птица, вот по-гляди!
Она увидела прекрасную птицу и очень удивилась.
-- Очень беспокойная,-- сказал я,-- она вся -- ре-волюция.
-- А кукушка? -- спросила она.
-- Кукушка загадочная, это оракул. Давай загада-ем, сколько нам жить.
Насчитали двадцать с половиной лет (ей будет шестьдесят, мне
восемьдесят семь). Поговорили о на-шей старости и заключили:нам это не
страшно, мы будем тогда помнить друг друга, какими мы были, мы будем это
хранить.
-- А это слышишь,-- что это?
-- Это горлинка, мирная птица. Она поет о мире и о доме.
Какими бы ни были мы бездомниками и очаро-ванными странниками жизни, но
горлинка сейчас нам верно воркует: сейчас мы именно в доме, и неку-да и
незачем нам ехать, сейчас мы друг друга нашли. И вот именно это
удовлетворение и не дает мне силы оценить поэтически во всем значении это
наше чув-ство.
-- Самое дорогое,-- говорит она,-- мне в этом чув-стве, что оно есть
продолжение любви к Олегу.
-- Но разве ты не знаешь страсть?
-- Знаю... Но ведь и ты тоже знаешь, что все это перешло в любовь!
Конечно, я делаю только вид, как будто и я женщина, и жена, и хозяйка, и я
одеваюсь как все и веду себя как все. Но это все для показа. Ты спро-сишь --
можно ли на этом основаться двум? Не знаю, как другие, но у нас с тобой
сейчас это выходит. И это основание -- есть страсть бесстрастная.
-- Поэзия? -- спросил я.
Назови, как хочешь,-- ответила она,-- только это больше поэзии. Давай
не будем искать для этого слов -- будем просто любить!
Прохладный ветреный день. В бору Л. работала, я дремал у нее на
коленях. Вот жизнь!
Я открыл глаза и заметил: она изменилась в лице, стала отсутствовать.
Как я ни пытал ее, ничего не добился. Уверяет в любви, ссылается на то, что
ей слишком хорошо: много ест, много спит... После обеда прочитала страничку
из любимой книги и вдруг выпра-вилась.
Много сегодня говорили об удивлении (то, что я называю "первым
глазом"). Удивленным и очаро-ванным прохожу я свой путь. И вот она, дорога,
по которой мы теперь идем вдвоем. Дорога загибает в лес, и там теряется, и
опять показывается, засыпанная прошлогодней листвой, и опять мы идем и не
знаем, куда она выведет нас.
Боже мой, какая чудесная долина открылась нам, и, окутанная ольхой, в
долине бежала змейкой наша речка Нищенка! Вскоре мы пришли к зарослям сосен
с побегами, похожими на канделябры; и в тех зарослях нашли новые заросли,
среди которых была беседка из акации и сирени. Бог знает, как давно ее
сделали люди и как давно она забытая зарастает.
В тесноте зарослей сирень везде отцветала, а здесь только что
распустилась. Среди беседки лежал един-ственный уцелевший столбик, когда-то
был он ножкой скамейки. Кто сидел тут на этой скамейке? Сирень всей своей
ароматной силой старалась нам напомнить, но, сколько мы ни нюхали, вспомнить
ничего не могли.
- Возможно,-- сказала Л.,-- люди были плохие, возможно, и хорошие, но
все равно, если плохие -- то, наверно, среди них были и хорошие. И
кто-нибудь с хорошими мыслями приходил на эту скамеечку. И вот -- их никого
уже нет. Как это может быть?
- Тебе приходит в голову,-- сказала она снова,-- что земля -- это мы,
или, вернее, в значительной мере -- это мы? А люди смотрят на нее и не
видят: земля и земля!
-- Непременно мы,-- ответил я.-- Но ведь и все животные и все растения
-- это тоже мы.
Может быть, и звезды? -- спросила она, но я ни-чего не мог ей
ответить.
Писал интимные страницы о женщине, в них чего-то не хватало: моя
женщина изрекала мысли как профессор. Л. чуть-чуть поправила, только
прикосну-лась -- и эти страницы стали прекрасными.
Вот этого-то мне и не хватало всю жизнь, чтобы моей поэзии коснулась
женщина.
Почему мои ближние бранят мой характер, а Л. слов не находит, чтобы его
похвалить? Через это понимание любовь и поднимает, и отдает, и возвышает
себя в соб-ственных глазах.
На тяге. "Существует ли Бог?" На такой вопрос я всегда отвечал: "Да" --
в том смысле, что если шансы "за" и "против" одинаковы, то надо их обращать
в пользу Подсудимого. И оттого я всегда при неяс-ном вопросе: есть ли Бог?
-- отвечал: "Да, сущест-вует".
Что же касается себя самого,ставил ли я перед собой и для себя этот
вопрос -- отвечаю: никогда не ставил и обходился, так думаю, в жизни с
Богом, не спрашивая о Нем, не называя Его.
Теперь же, когда я полюбил Л., то на вопрос о том, существует ли Бог,
отвечаю: раз Л. существует, то, значит, и Бог существует. Я могу еще лучше
ответить на этот вопрос: раз я в любви своей к Л. чувствую веч-ность,
значит, Бог существует.
Можно ли веровать в Бога, если не веришь в чудеса? Я думаю, что это
невозможно. Вот мое удивление, что это значит иное, как не ожидание чуда?
Удивление как предчувствие чуда. А самое чудо есть свидетельство о Боге. Вот
появлении Л. у меня ясчитаю за чудо и со времени ее появления считаю себя
верующим в Бога и, по всей вероятности, христианином.
А впрочем, зачем мне говорить, что я верующий?почему это "верующий" не
оставить про себя до необхо-димости начать священную войну? Тогда в
разрешении войны оно само собой скажется: верующий я или неве-рующий.
Вот сейчас я выдержал священную войну и могу назвать себя верующим. Но
это еще не конец. Человек, пока жив, готовится к новой священной войне; в
этой готовности постоять за свое лучшее и состоит движе-ние.
Раз мне известна история ее души, то надо всегда сознавать настоящее
время, то есть что прошлое было как необходимость для создания настоящего и
чтоя в настоящем -- это значит, я ее единственный и в от-ношении ее
прошлого. Что же касается будущего, то оно в руках Божьих и, значит, тем
самым в наших с ней собственных руках.
Она лишь кажется слабой в своей женственности, на самом деле слабость
есть ее сложность. Но как толь-ко из этих колебаний родится принцип, идея,
она идет за идеей с беспощадностью и может идти до конца. Собственно говоря,
ее искания "равного" на этом и ос-нованы: она ищет равенства в духе и равным
был у нее один только Олег.
А. В. еще не совсем пережит, и это прошлое с каким-то непонятным
сопротивлениеми почти укором входит в состав содержания настоящего. Где-то в
уголке ее нравственного подсознания таится родник жалости к этому человеку,
то замирая совсем, как будто его нет, то появляясь. Против этого укора,
очень глубокого, она ищет оправдания в отношении ко мне, находя в нем
продолжение отношений к Олегу. Следовательно, если действительно
восстановится через меня связь с Оле-гом, то она будет оправдана. Ее слова:
"меня жизнь оправдает".
Ночью снился А. В., сон забыл, но вспомнил из его, А. В-ча, письма к
Раз. Вас., что он "друг моего недру-га". Но Л. разошлась не из-за меня и не
для меня, и если я после всего, что между ними было, нашел Л., помог ей и
полюбил, то неужели можно меня назвать недругом даже в шутку!
Сколько ни объясняла мне Л., я до сих пор не могу понять того
чудовищного непонимания Лялиной души, которое заставило ее, столь
благодарную за всякое добро, оставить мужа. Ответ один, что любовь, как и
поэзия, требует таланта...
А еще я думаю о любви, что пол в составе ее есть нечто всеобщее,
свойственное общему "Надо" человече-ства: надо множиться. Но,кроме этого
общего "надо",в любви содержится еще личное "хочется";вот именно в этом и
трагедия человека и вся его борьба,чтобы среди всеобщего "надо" родить его
личное "хочется" и определить новое "Надо" человечества.
Оторопь перед спящей красавицей, охватившая Ивана Царевича перед тем,
как ему надлежало ее раз-будить, есть и у животных, и очень возможно,
человек из этого момента физиологической любви сделал всю человеческую
любовь, и на этом возникла красота целомудрия.
Совершенно обратное проповедуется у наших ново-заветных попов и в
Ветхом Завете -- религии рода.
Печь любви нагревает душу, для того она и горит, чтобы в душе что-то
рождалось.
-- А если только дети?
Если только дети рождаются,-- ответил я,-- то это еще не говорит о
душе.
Запись 1945 года: "В Л. сила сопротивления безликому материнству или,
что то же, требова-ние к личности так велики, что материнство (от
кого-нибудь) представляется ужасом. Вот и п