не такой. Вы потом видели эту леди? Как же ее фамилия?.. - Да, вчера. Я был у нее на вечере. - Меня она, конечно, не пригласит. Ну и пусть. Она, наверное, была просто ужасна. - О, да! - Вы еще видите ту рыжую горничную в отеле, ту, которая собирается замуж за полисмена? - Да. Каждый раз она мне рассказывает что-нибудь о нем. - Она мне нравится. Это она мне рассказала о вас. - Ну и что она вам рассказала? - Ничего особенного. Просто она сказала, что вы тоже живете в отеле. - Девушка посмотрела по сторонам. - Ой, мне надо торопиться. Куда я положила сумочку? - Вот она. - Спасибо вам большое. Она внимательно посмотрела ему в лицо, улыбнулась и намеренно, так, как говорят в Пондерслее, сказала: - Счастливо. - Счастливо, Ида. - Счастливо, Ча-а-арли. - Она засмеялась и выбежала из комнаты. - Ничего девочка, - сказал мистер Кинни, когда она ушла, - ничего, даже если принять во внимание, что она получила премию "Морнинг пикчерал" за красоту. Хороша, ничего не скажешь. Хороша, пока на ней не женится слепой глупец. - На что вы намекаете? - с вызовом спросил Чарли. На следующий вечер, в воскресенье, Куинз Холл был наполнен теми странными и непонятными нашими соотечественниками, которые любят посещать митинги. О предстоящем митинге говорилось немного, но было достаточно заметки в субботнем номере "Дейли трибюн" и статьи Кинни в воскресном выпуске "Санди курир", чтобы привести сюда людей. Сэр Грегори Хэчланд, зная, что в ораторы он не годится, не собирался выступать за дело "Лиги имперских йоменов", но позаботился о том, чтобы за председательским столом сидели люди, которые умели говорить с трибуны. Председательствовать на митинге должен был старый лорд Кирфадден. Казалось, этот человек большую часть своей жизни провел на самых различных собраниях. Он был прирожденным председателем: природа наделила его внушительной внешностью бело-розовой лошади, которую загнали в черный костюм и очень высокий воротник и обучили нескольким словам, оптимистическим, хотя и туманным убеждениям и достаточным чутьем, чтобы знать, когда следует пользоваться маленьким деревянным председательским молотком. Главным оратором был лорд Блэнкирон, мощный бастион, защищающий государство, суровый повелитель, один из немногих действительно сильных людей, сохранившихся среди представителей нашей вырождающейся расы. Его светлость никогда не терпела иностранцев, особенно азиатов, которых он считал чуть выше обезьян. Тем более странным казалось то, что большую часть своей сознательной жизни он проводил среди этих полулюдей и любил вставлять в свою речь их обезьяньи слова. К тому же у него самого был характер азиата: он обожал пышные атрибуты власти и, как настоящий дикий горец, был без ума от насилия. Он чувствовал себя дома там, где в людей стреляют, Несколько раз стреляли в него самого, но он был только доволен этим и лишь просил потом, чтобы в тех, кто стреляли в него, стреляли еще больше, ставили бы их к стенке дюжинами. "Лига имперских йоменов" предполагала новшества в форме и парадах и отлично оправдывала использование оружия во всех частях света, и лорд Бланкирон с энтузиазмом приветствовал план ее создания. В числе ораторов были: два члена парламента - консерваторы, один из них - удалившийся от дел хапуга-подрядчик, строитель с севера Англии, закоренелый негодяй, который притворялся эдаким грубым самородком, простым работягой, но только и думал о том, как бы вырвать титул и все, что удастся; второй - шепелявый спортсмен, недавно получивший в наследство после смерти тетки сорок тысяч фунтов стерлингов; адмирал и генерал - этих двух вдохновляли патриотизм и уверенность, что если они не будут бдительны, то ни на что не будут нужны в целом мире. После речей ораторов обещалось небольшое развлечение: с короткой речью должен был выступить герой, молодой рабочий из Средней Англии Чарли Хэббл, который, воплощая в себе достоинства настоящего читателя "Дейли трибюн", не мог не сказать несколько слов в поддержку "Лиги имперских йоменов". Орган, отгремев добрые старые английские песни, взял последние мощные аккорды и затих. Лорд Кирфадден и его пятеро ораторов вышли на сцену и смешались с реющими флагами Англии, представив таким образом великолепный символ королевства. Хэббл на сцене не появлялся - так как присутствующие на митинге хотели видеть его, а не слышать, было принято мудрое решение выпустить его под конец, митинга и тем самым получить желанный театральный эффект. Сейчас он, как скрипач, ожидающий своего выхода на сцепу, сидел в задней комнате за занавесом. Лорд Кирфадден открыл, как он делал это бессчетное число раз, митинг обычной шуточкой по поводу своей ораторской неспособности, обычными туманными намеками на важность митинга, обычными призывами к серьезному к нему отношению. После него выступил удалившийся от дел хапуга, который сказал, что он надеется, что будет неплохо, если он скажет пару слов о своей прежней работенке по строительству, которую он затем сравнил с созданием нашей империи. Он даже сам не предполагал, насколько точным было его сравнение. За ним, к явному восторгу галерки, выступал шепелявый. Он начал с длинного и очень громоздкого предложения, в котором пытался заявить, что хотя он и не считает себя большим оратором, но тот факт, что он только что вернулся из путешествия по империи, сводит на нет этот недостаток, так как он самолично, как говорится, из первых рук, может рассказать о ней. Однако из-за шепелявости, сложности придаточных предложений и географии он застрял где-то у берегов Новой Зеландии. Его спас мистер Киплинг. - Что м-м-м-м должны жнать те, - потребовал ответа шепелявый, - кто м-м-м жнает только Англию? Голос откуда-то из под крыши вовремя ответил: "Все!", однако, не обращая внимания на это, шепелявый опять осведомился у мистера Киплинга, но, к своему сожалению, должен был ограничиться словами: "Вошток ешть вошток, а шапад ешть шапад", после чего, к его большому смущению, в задних рядах раздался хохот и последовала буря восторга. Однако все выступившие были лишь довесками. Наступила очередь лорда Бланкирона, и зал тотчас оживился. Наконец-то можно будет послушать человека, которого где только не убивали! Присутствующие шумно приветствовали лорда Бланкирона, но его коричневое квадратное лицо с тем выражением, которое бывает у целящегося взвода, было более мрачным, чем обычно, как будто его светлость прикидывала, как удобнее изрешетить из пулемета два последних ряда галерки. Лорд Бланкирон умел выступать. Кое-кто его даже считал настоящим оратором главным образом потому, что подобно некоторым нашим любимым ораторам, он говорил на скверном языке прозы восемнадцатого века, перегруженном выражениями из жаргона конюхов и дешевыми шутками, которые, если их перевести в многосложные слова, воспринимаются в определенных кругах как свидетельство поврежденного разума. Как и все подобные ему люди, он был многословен и медлителен, словно древний трехпалубник, но благодаря репутации и внушительной внешности, он сразу же завладел вниманием слушателей и, казалось, был способен удерживать его на протяжении последующих трех четвертей часа. Одним из немногих, на кого не производили никакого впечатления тяжеловесные высказывания лорда Бланкирона, был Чарли Хэббл. Он сидел совершенно-один в задней комнате и, затягиваясь сигаретой, предавался мрачным размышлениям, ни в грош не ставя собрание. Каков уже однажды заявил прямо в глаза сэру Грегори Хэчланду, он не причислял себя к тем, кто души не чает в империи, и предполагаемое создание "Лиги имперских йоменов" было для него пустым звуком. У него не было ни малейшего желания ни стать самому имперским йоменом, ни призывать кого-либо к этому. Сегодня ему нужно было только выступить со сцены, прочитать три-четыре предложения, из которых присутствующие узнают, что молодой рабочий - герой рад приветствовать Лигу. Он устал, заучивая этот короткий отрывок, приготовленный для него редакцией "Трибюн". Однако не это было причиной его плохого настроения. Были на это и другие причины. В комнату кто-то вошел. Чарли поднял голову, как поднимают ее люди, когда они не в духе и не ждут ничего хорошего, и увидел своего приятеля Хьюсона. - Только что из редакции, - объяснил Хьюсон. - Как митинг? - Не знаю. - И знать не хочешь. Это видно по тебе. Так-так-так. Что случилось? Ты похож на человека, которого только что посетило привидение разочарованного контральто. А может быть, виноват воскресный вечер. В воскресные вечера у меня часто такое настроение. Я еду в Сохо, туда, где живет вся эта иностранщина. Накропаю рассказик и заработаю гинею, проще пареной репы. Поедешь со мной, как выступишь? - Поеду, - буркнул Чарли. Он встретился взглядом с глазами Хьюсона и уловил в них легкую насмешку. - Не знаю, сегодня прямо все не по душе. А так вообще - все в порядке. - Устал и надоело. С вами, знаменитостями, всегда так. Был бы, как я, работягой, - узнал бы. Да, я принес тебе письма из редакции. - Можешь взять их себе. - Э, нет, не могу. Глянь-ка. - Хьюсон стал перебирать их. - Начинай с этого. - Стой! - воскликнул Чарли через минуту совсем другим, обеспокоенным голосом. - Это от дяди Тома. - Не от того, который жил в хижине? - Хьюсон увидел, что Чарли чем-то озабочен. - В чем дело? - От дяди Тома. Он живет на север от Лондона, в Слейкби. Женат на сестре моей матери. Пишет, что она больна и хотела бы повидать меня. Она ко мне всегда хорошо относилась. У нее, у тетки Нелли, я был любимчиком. Я тоже ее любил. Сейчас она свалилась. Им там здорово тяжело. Как бы там ни было, а она меня увидит. И очень скоро. Все, еду. - Прямо сейчас? - Прямо сейчас. Может, успею на ночной поезд. Туда идет ночной поезд? Да, точно, идет. Заеду за чемоданом и - на вокзал. - Ты хочешь сказать, Хэббл, - начал серьезно Хьюсон, - что собираешься уехать, не выступив на митинге, который организовал сэр Грегори Хэчланд? - Собираюсь. Пошел он к черту, ваш митинг. - Ну и здорово! - заорал Хьюсон. - Я не хочу, чтобы тебе всыпали за меня, дружище, - сказал Чарли, вдруг поняв, что Хьюсон - его единственный приятель в Лондоне. - Если ты уедешь, они не прицепятся ко мне за то, что я тебя не задержал. Ты подумай, какая это будет сенсация! - А черт, опять сенсация! Мне надоели ваши сенсации. Ладно, мне нет ни до кого дела. - Я провожу тебя до гостиницы. Помогу, чтобы успел на поезд. Как с деньгами? - Неплохо. Деньги есть. Я обменял чек, часть оставил в банке, часть у меня. По дороге в гостиницу Чарли сказал: - Выжми все, что сможешь, из этой сенсации, как ты говоришь. Наверное, это последняя, что вы получите от меня. - Вполне возможно. И потом, - задумчиво продолжал Хьюсон, - возможно, она будет последняя, которая нам будет нужна от тебя. Пресса, знаешь, как женщина, долго ручаться за нее нельзя. Сколько ты там пробудешь? - Не знаю. Все зависит от того, как они там. - Что ж, когда приедешь, не удивляйся, если мы все станем другими. Например, я могу превратиться в длинного костлявого парня с пышными усами и шотландским акцентом. Что бы там ни было, приедешь - приходи. Может быть, меня пошлют посмотреть, как ты там у черта на куличках, но это только "может быть". Шансов мало, о той части страны мы предпочитаем не писать. Даже если бы твой дядя и захотел, худшего места он бы не выбрал. Из-за него ты больше не будешь героем газет. - Что ж, он живет там, где живет большинство людей. - Так. И, уж если говорить прямо, лучших людей, мой друг. Чарли успел на поезд, отходивший в 10:45 от Кингс-кросс. В конце ночи ему предстояла пересадка в Йорке. В Слейкби он приедет ночью, но это его не беспокоило. Он очень любил и уважал свою тетку и сейчас волновался о ее здоровье, но когда поезд набрал скорость и помчался, разрывая ночную темноту гудками, он почувствовал, что с его плеч свалилась тяжесть, которая угнетала его весь вечер. Он снова мог дышать. Он очень устал, но на душе у него было удивительно легко и покойно. 6. ЗА ВРАТАМИ РАЯ В Слейкби было холодно и тихо. Тяжело поднималось солнце, обещая хороший день, но когда Чарли вышел из вокзала, было еще очень рано и по-зимнему холодно. Ежась и вздрагивая, Чарли торопливо шел по улицам. Он искал кафе, где можно было бы перекусить и выпить чаю. Идти к дяде было слишком рано, там встанут не раньше, чем через час. Последний раз в Слейкби Чарли был семь лет назад, но город, хотя и смутно, помнил. Он совсем мальчишкой приезжал сюда несколько раз в те времена, когда дядя работал на большом заводе и зарабатывал хорошие деньги. Сейчас в городе стояла такая тишина, что шум от повозки или грузовика казался грохотом, а когда кто-нибудь стукал неосторожно молочными бидонами, Чарли просто хотел бежать к нему и просить не стучать. Наконец, он отыскал кафе, которое уже было открыто, и заказал большую чашку чаю и сандвич. Единственным человеком в кафе помимо Чарли был его владелец, толстый, неряшливый и грустный человек. На нем поверх мятой рубахи была надета засаленная жилетка. Он принес Чарли чай и сандвич, закурил, поставил локти на стойку и принялся безнадежно рассматривать улицу. После нескольких глотков Чарли почувствовал, что начал согреваться, и счел необходимым обменяться парой-другой слов. - Тихо у вас, - начал он. - Наверное, потому что рано. - Угу, рано, - ответил хозяин, выпустив клуб дыма и издав звук, изображающий презрение. Но Чарли хотелось поговорить. - Что ж, время не стоит. Но город ка вид вроде бы немного мертвый. - Вроде бы, говорите, - вышел из оцепенения хозяин. - Не вроде, а совершенно мертв. Все, что ему осталось, так это закоченеть и отправиться на кладбище. - Неужели дело так плохо? - Да, плохо! - выкрикнул хозяин, будто Чарли не соглашался с ним. - Я знаю, что говорю. А хотел бы не знать. Знаете, почему я все вожусь со своим кафе? Чарли не знал. - Да потому, что у меня ума ни на грош! Никогда его не было и не будет. Чарли по этому поводу сказать не мог ничего и промолчал, налегая на чай и сандвич. - Если бы у меня были мозги, - продолжал хозяин, глядя опять на улицу, - я бы давно бросил это занятие, пока были кое-какие другие возможности. Но я был ослом. Самым настоящим ослом. - И, покачивая головой, он негромко и неторопливо обозвал себя несколькими обидными прозвищами. Сделав окончательный вывод, он посмотрел на Чарли и спросил: - Еще что-нибудь? Нет? Тогда с вас пять пенсов. Пожалуй, подобная встреча вряд ли сможет ободрить, но горячий чай и сандвич сделали свое дело, и когда Чарли вышел на улицу, он почувствовал себя значительно бодрее. Стало теплее, и улицы немного ожили. Но идти к дяде было все еще рано. Чарли закурил и, неторопливо шагая, дошел до главного моста через реку. Он облокотился на перила и осмотрелся. Река была такой же грязной, как и раньше, хотя причин к этому сейчас не было никаких. Он увидел всего одно судно, небольшой пароход для прибрежного плавания, а когда-то здесь они плавали дюжинами. Куда делись все верфи и стапели, которые, помнил он, тянулись вдоль берегов? Остались только сараи, несколько кранов - и все. Остальное пропало, исчезло. Он посмотрел на фабричные трубы на берегах. Большинство из них стало уже просто памятниками - даже легчайший дымок не курился над ними. Часть городов Средней Англии пострадала от депрессии, но этот она доконала совершенно. Что-то необычное зеленело между вытянувшимися по берегам сараями и речной грязью. Он присмотрелся. Зеленела трава. Трава росла там, где когда-то строили корабли. Теперь это уже был не промышленный город, а кладбище, зарастающее травой, на котором обелисками стояли холодные заводские трубы. Еще семь лет назад, когда Чарли был здесь, он слышал разговоры о начинающемся большом кризисе. Но тогда он был мальчишкой, был глуп, и это его не касаюсь. Позднее он узнал от тетки Нелли, что им пришлось тяжело. Он жалел их, но особенно не задумывался. Даже если бы он приехал всего неделю назад, он не переживал бы того, что переживал сейчас, пожалуй, и на заметил бы столько. Но фантастические события потрясли его, вывели из обычных для него работы и развлечении. Он приехал в Слейкби не из Бендворса или Аттертона, а из Лондона, и лондонский Вест-Энд начинал казаться ему каким-то далеким прошлым, городом из сумасшедшего кинофильма, в котором он, Чарли Хэббл, подчиняясь капризу судьбы, играл роль безумца. Сейчас он словно впервые увидел Слейкби и от этого словно сам стал другим, тем Чарли, который видит намного больше, чем тот, прежний, рабочий. И все время, что он пробыл в Слейкби, он оставался все тем же внимательным, растерянным молодым парнем, у которого болит сердце, кто, только что приехав из Лондона, рано утром стоит на мосту и никак не может примириться с тем, что видит, так же, как не может легко и просто, не задумываясь, принять всерьез свою жизнь в "Нью-Сесил отель". Уйдя с моста, он бесцельно, только для того, чтобы убить время, слонялся по городу и думал о родственниках. Ему было немного стыдно, потому что все они очень хорошо относились к нему, когда он был мальчишкой, а он последнее время почти не вспоминал, а в эти дни вообще забыл о них. Тетушка Нелли, одна из тех смуглых, маленьких, но неутомимых, словно двужильных, женщин, была самой веселой и жизнерадостной из всех родственников. Большим удовольствием для нее было видеть, как развлекается молодежь. На ее вечеринках всегда были хорошо и весело. Конечно, в те дни у них водились деньги. Ему вспомнились их поездки за город, обеды, лицо тетушки. Оно было или самым грустным или самым веселым из всех. Слейкби казался тогда большим шумным городом, в котором было все, что душе угодно. А теперь между тем и этим умершим городом трудно было найти что-нибудь общее. Чарли вспоминал Тома Аддерсона, своего дядю, и думал о нем с большой приязнью и уважением. Дядя был совершенно не похож на свою жену: был спокойный, очень уравновешенный, строгий и по-своему - Чарли даже не решался определить как именно - религиозен. Нет, он, Том Аддерсон, не посещал церковь, но в то же время чувствовалось, что он по-своему сурово религиозен. Мальчишкой Чарли побаивался и глубоко почитал этого высокого костлявого механика и даже сейчас не мог бы сказать себе, что не боится его. У них было двое детей, его двоюродные брат и сестра: Мэдж и Джонни. Джонни был моложе Чарли, сейчас ему должно быть двадцать два - двадцать три, Мэдж - около двадцати. Он хорошо помнил их такими, какими они были семь лет назад Джонни - смуглый, как мать, и высокий, худой, как отец, Мэдж - с каштановыми кудряшками и голубыми глазами - настоящая маленькая женщина. Он как-то провел здесь с ними рождество... Сейчас они жили на Фишнет-стрит, дом восемнадцать. Он не бывал еще в этом доме, но, спросив у прохожих, вспомнил, что та часть города у реки ему знакома. Смотреть на дома в этом районе было тягостно - сразу можно было догадаться, что денег у людей, живущих в них, почти нет. Но вот уже без нескольких минут девять. Наверное, все уже встали. Пора идти. На его стук из дома восемнадцать вышел очень плохо одетый, сгорбленный человек в очках со стальной оправой. Весь он был каким-то серым: серые волосы, такая же щетина на подбородке, серые впалые щеки. - Вам кого? - Это я, дядя, Чарли. Чарли Хэббл... - А... Я, паренек, тебя не узнал. Заходи. Это было похуже, чем стоять на мосту. Что надо было сделать с Томом Аддерсоном, чтобы довести его до такого! Но если это - дядя, то что же тогда с теткой! Джонни - совсем не тот подросток, которого он видел семь лет назад, - был дома. Это был рослый парень, но что-то в нем было неладно. Он был слишком худ, неуклюж, очень плохо одет, а в его глазах и линии рта сквозила горечь. Приезд Чарли для него оказался неожиданностью. - Ты же лондонская знаменитость, - сказал он. - Герой и так далее. Что тебя заставило приехать? - Я просил его, - сказал отец. - Мать будет рада. - Что ж, я не виню ее. - Джонни быстро оглядел Чарли с ног до головы. - Он будет приятным разнообразием. Ладно, Чарли, брось обижаться! Мы тут, знаешь, не очень привыкли видеть одетых, как на картинке, - как ты вот. - А где тетушка? - спросил Чарли, благоразумно пропуская мимо ушей последнее замечание Джонни. - В верхней комнате, лежит, - ответил дядя, понижая голос. - Ничего, ей не хуже. Нам приходится воевать с ней, чтобы она не вставала. Доктор приказал ей лежать, и мы первый раз заставили ее делать то, что ей велят. Вот что, паренек, давай сначала договоримся. Она много слышала о тебе, очень хотела видеть тебя, но не знает, что я тебе писал. Смотри, не говори ей об этом, иначе она меня заест. Скажи, что сам приехал. Ей будет приятно, и мне не попадет. - Хорошо, дядя. Как она сейчас? - Плохо, чего уж там говорить. - А чем она болеет? - Да так... - колебался дядя. - Доктор говорит... - Я тебе скажу прямо, - грубо перебил Джонни. Все это проклятая голодовка, домашняя работа с утра и до ночи - нам она ничего не разрешает делать - и заботы. - Ладно, ладно, парень. Не горячись. Ты не у себя в клубе. Есть люди, которым приходится хуже, чем нам. - Ну и что из этого? - ответил Джонни. - Нам от этого не легче. - Где Мэдж? - спросил Чарли. - На работе. - Только она одна и работает, - сказал Джонни, - в кондитерской. Восемнадцать шиллингов в неделю. Немного, но чертовски больше, чем могу заработать я. Но все равно мы их не получаем. - Почему? - Да потому, что одиннадцать шиллингов шесть пенсов вычитают из пособия, раз она получает восемнадцать. Получается одно и то же. - Нет, не одно и то же, - дядя встал. - У нас в семье один человек работает, а это что-то да значит. Пойду, Чарли, посмотрю, может, тетка проснулась. С минуту Джонни молчал. Потом, глядя уже без злобы, сказал: - Я рад, Чарли, что ты приехал. Матери будет хоть немного легче на душе. Она читала про тебя и хочет узнать, что значит быть героем в Лондоне. Поживешь немного? Чарли ответил, что поживет, и объяснил, что его багаж остался на вокзале. Он вскользь заметил, что хотел бы снять комнату поблизости. - Это просто, - сказал Джонни. - Я сам знаю несколько домов, а мать, наверное, куда больше. Что ж, съезжу за твоим багажом. Ничего, ничего, все-таки хоть чем-нибудь займусь. - Монета есть, Джонни? Джонни мрачно усмехнулся. - Туда и обратно заплатить хватит. - Возьми у меня, - предложил Чарли голосом, которым просят об одолжении, и дал ему шиллинг. Джонни просто кивнул, надел пальто и шарф, нашел кепку и ушел. Чарли оглядел комнату, вещи, большинство из которых он помнил. Ему было приятно увидеть, что в доме есть мебель, хотя вся она была старая, ветхая. Конечно, за эти годы нового ничего не покупалось, но они пока не дошли до того, чтобы снести все в ломбард. А это что-то значит. - Я как раз думал, дядя, - говорил он через минуту, - что помню почти все эти вещи. Все идет как будто ничего, а? - Голос его звучал бодро и оживленно. Дядя покачал головой. - Нет, паренек, не так. Многих этих вещей давно бы не было, если бы нашелся покупатель. В ломбард сейчас ничего, кроме постели, не берут. Все ломбарды давно переполнены. Здесь каждый готов что-нибудь продать, да покупать некому. Лицо Чарли потемнело. - Я не подумал об этом. - О многом не думаешь, паренек, пока не придет время. Живешь и учишься понимать. А потом видишь, что не очень понимаешь жизнь. Иди, поговори с теткой. И не забудь нашего уговора. Поднимаясь по узкой и темной лестнице, Чарли сначала услышал голос тетки, а потом ее встревоженный крик, зовущий его. Он почувствовал, что странно слабеет, как будто сердце у него в груди таяло. Первое, что он увидел в комнате, были ее глаза, те же самые живые черные глаза, только сейчас они были больше, чем когда-либо. - Чарли! Ах, Чарли! - Тетушка Нелли! Она приподнялась с подушек, обняла его и, смеясь, заплакала. Да и он готов был заплакать: она так постарела, стала такой желтой, худой, маленькой. В эту грустную минуту ему вспомнилось все светлое, что было связано с ней, все радостное, вспомнилось, как вспышка молнии, чтобы окончиться вот этой минутой. "Ах, черт! - сказал он себе. - Ах, черт!" - Не смотри, на меня так, Чарли, - весело сказала тетка. - Я знаю, я - кожа да кости, но твоя бедная тетка никогда не была лучше, она всегда была похожа на-кролика за четыре пенса. Ах. Чарли, я так рада, что ты приехал. Ты выглядишь таким молодцом! Знаешь, сейчас ты больше всего похож на мать. Как бы она гордилась тобой! Как бы гордилась! И я горжусь тобой, Чарли, мы все гордимся. Всем, что написано о тебе в газетах, твоими фотографиями - всем, всем. А как ты одет! Ручаюсь, Джонни тебе ужасно завидует. Ты заметил это? Бедняга, он хотел бы тоже так вот одеваться, выглядел бы так же, как ты, но у него нет возможности. Правда, это несправедливо? У молодых людей нет никаких возможностей! И не только здесь, а везде! Ладно, Чарли, расскажи-ка мне все с самого начала. Но почему ты оставил всех этих важных людей в Лондоне и приехал сюда? Чарли сказал, что хотел повидать ее и их всех, что до этого он просто не мог приехать. Потом он рассказал обо всем, что произошло с ним в Лондоне. Лицо тетушки все больше и больше сияло по мере того как Чарли рассказывал о своих приключениях. А он должен был рассказывать подробно даже о том, что он ел и пил и какое было белье на его постели в этом великолепном сказочном отеле. - Довольно обо мне, - наконец заявил он. - И так много разговоров о пустяках. Я хочу послушать вас. Лицо тетушки омрачилось. - Мы, Чарли, ничего. Держимся. Пока живы, как видишь. Заходит доктор, он присматривает за мной. Просто даже смешно. Говорит, что мне нужен покой, а сам кричит, как здоровенный буйвол. - Почему? - Не надо смотреть на меня так, мальчик. Он один из наших друзей, мы знакомы с ним вот уже двадцать пять лет. Он кричит, потому что все ему не нравится. Он не может отправить меня в лечебницу, потому что список тех, кто ждет своей очереди, длиной в целую руку. Да я и не очень хочу ехать - кто будет заботиться о моих двух непутевых мужчинах и глупенькой девчонке? Но доктор говорит, что ехать надо и не может отправить, а мы не можем заплатить, вот так все и получается. Послушал бы, что он говорит. Он самый настоящий красный, такой же, как Джонни. И голова и мысли - все красное, вот какой у нас доктор. Но он - чудесный человек. Он лечит меня, хотя знает, что мы не можем заплатить и не имеем права на лечение по страховке. - Не имеете право на лечение по страховке? Как же так? - Потому что твой дядя без работы уже больше чем три года. А после трех лет безработный не имеет права на бесплатное лечение по страховке и вообще ничего не имеет. Таких доктора всегда признают безнадежными. - Дядя больше чем три года безработный! - Три года! За шесть лет он работал всего пять месяцев. Только подумай, Чарли, твой дядя Том, Том Аддерсон, один из лучших механиков, которые когда-нибудь работали у Стерков, - а ведь моторы Стерков знают во всем мире, - дошел до такого вот. Ты помнишь, каким он был? - Да, - подтвердил Чарли. - Он изменился, на мой взгляд. - Он очень переменился, мой мальчик. С того времени, когда ты был здесь, он постарел на двадцать лет. Такая жизнь его просто убивает, просто убивает. И не нужда - хотя нужда тоже ужасна, - но то, что он чувствует, что он не нужен. Его убивает безделие. Я знаю, мы не должны жаловаться, мы все-таки кое-как живем, многие живут куда хуже нас, но иногда он говорит, когда ему особенно тяжело, всякое. Он говорит: "Что ж, Нелли, пора умирать. Моя жизнь кончилась". Я не разрешаю ему говорить так - так вот отчаиваться. Жить так хорошо! Так хорошо жить! - говорю я ему. - У нас еще будет хорошее... - А Джонни? Что он делает? - Джонни тоже не легко, как и отцу. После школы он работал всего месяц, строил дорогу для муниципалитета. Ему, бедняге, даже тяжелее, чем отцу: отец все-таки имел постоянное место и прилично зарабатывал, а Джонни этого никогда не знал. Некоторые парни вообще даже не представляют себе, что такое работать, и отец говорит, что никогда не узнают. Я ручаюсь, если бы Джонни повезло, он бы неплохо работал. Чего я боюсь, так это, что вот-вот Джонни женится. Если это случится, так он и жена должны будут жить у нас. Некоторые матери были бы этому рады. Женится сын или дочь выходит замуж, и если они должны жить вместе со стариками, то такая мать командует в доме и не позволяет дочери или невестке растить собственных ребятишек. Видишь, Чарли, что творится кругом. Такие матери, как старые и упрямые цыганки. А я смотрю по-другому. Я до смерти боюсь, что в один прекрасный день Джонни приведет в дом девушку, которую он впутал в беду, и они начнут заводить свою семью в соседней комнате. Но ведь и сердиться на них нельзя, правда, мальчик? Ведь даже если у них нет работы, они же все равно люди. Они молоды, и должна же быть у них хоть какая-нибудь радость! - Я не видел Мэдж. Как она? - спросил Чарли. - Работает. В кондитерской. На Черч-гейт. Получает восемнадцать шиллингов в неделю и, ручаюсь, - я всегда ей это говорю - съедает на эти же восемнадцать шиллингов. Нам от ее работы ничуть не легче, потому что ее заработок вычитают из пособия, как если бы она отдавала домой все до пенса и нам ничего не стоило содержать девушку, которая работает весь день и половину вечера. Нам не легче от этого, а труднее. Я, Чарли, беспокоюсь за Мэдж не меньше, чем за Джонни. Она говорит, что в Слейкби ей больше нечего делать и собирается уехать и где-нибудь поступить в официантки или стать еще кем-нибудь вроде этого. Некоторые ее подружки уехали и пишут ей, а как я могу ругать ее за то, что она хочет уехать, раз здесь больше нечего делать молодой и хорошенькой девушке? А она очень хорошенькая, особенно, когда при нарядится - прямо картинка. Видишь, Чарли, сколько забот. Если бы она была похуже, я бы так не боялась, но за ней всегда ухаживали парни и даже мужчины, а жизнь, как говорит отец, она узнает на бегах или в "Электрик Палас" [кинотеатр]. Конечно, о ней не скажешь, что она какая-то такая, но, знаешь, какие они, девушки, в этом возрасте: ни капли здравого смысла, на уме только наряды и кино. Мало ли что может случиться, если она уедет так далеко и будет одна. Отец даже и слышать не хочет, и думать, говорит, не смей. Из-за этого они ссорятся, только я знаю, не он, а я удерживаю ее здесь. Кто-то пришел. Наверное, Джонни. Она не ошиблась, вернулся Джонни. Он сказал, что привез со станции оба чемодана и спросил у матери, где Чарли может найти для себя подходящую комнату. - Мне очень больно, что ты не можешь остановиться у нас, - сказала тетка. - Но ведь у нас негде. - Ничего, - ответил Чарли. - Я и не думал об этом. Мы найдем комнату поблизости. Тетка провела несколько восхитительных минут, обсуждая эту неотложную и серьезную проблему. - У миссис Крокит, - наконец торжественно и решительно провозгласила она. - Она живет совсем рядом, на этой же улице. Она - вдова, у нее единственный сын, и она славная. Она будет рада жильцу, потому что последнее время ей особенно трудно вести хозяйство. Как ее Гарри, он получил брюки? Джонни усмехнулся. - Получил. Я вчера его видел в них. Они на три размера больше, чем ему нужно, а так ничего. Говорят, что на этой неделе или через неделю он получит работу. - Бедная миссис Крокит, - воскликнула тетушка Нелли. - Нам смешно, а каково ей? Неделю или две назад у ее Гарри были одни единственные молескиновые брюки, и стоило ему выйти на улицу, как все ребята начинали над ним смеяться. Ему было так стыдно, что на улицу он выходил только поздно вечером. Матери пришлось ходить и просить, чтобы ей помогли. Она была даже у мэра и сказала, что ее сыну нужны еще одни брюки. Теперь он получил эти брюки! - Довольно, мама, - укоризненно сказал Джонни. - Ты устала. - Правда, Чарли? Ей пора отдохнуть. Пойдем-ка. Внизу они остались вдвоем: дядя Том отправился за весьма скудными, но необходимыми покупками. - Вот что, Джонни, для начала скажи мне, кто лечит тетушку Нелли? - спросил Чарли. - Старина Инверюр. Вот кто. Он нас всех всегда лечил и лечит и сейчас. Рыжий старикан, злой, как дьявол, и плюет на всех. Все ворчит и ругается, а если попробуешь обмануть его, так под зад вышибет на улицу. Скандалит с правительством, с муниципалитетом, с другими докторами. От него достается всем. Но он здорово знает весь город, знает каждого в нем и, если хочешь знать, так, по-моему, он самый лучший доктор в Слейкби. А тебе зачем это? - Надо бы потолковать с ним. - О чем? О матери? Бесполезно. Он тебе скажет то же, что всегда говорит нам: ей надо съездить и полечиться где-нибудь на берегу моря. В санатории, или как это там называется, что ей надо хорошее лечение, и тогда, может быть, она поправится. Но все бесплатные заведения переполнены и сотни больных ждут своей очереди, а послать ее в платное мы не можем так же, как на луну. - Знаю, Джонни, - быстро ответил Чарли. Но Джонни остановить было не так-то легко. - Для нас знаешь какая задача раздобыть для нее пяток яиц или поллитра-литр молока, чего уж тут говорить о лечебнице. Я тебе, Чарли, сказал, в чем тут вся соль, - недоедание и заботы доконали мать. У нас в неделю не получается даже двух фунтов, считая то, что приносит Мэдж, а два фунта разве хватит? За дом мы платим шесть шиллингов шесть пенсов в неделю, надо платить за уголь, за газ. На одежду, страховку - это для похорон: чтобы нас по-людски похоронили, мы должны себе отказывать в еде. Вычти все это из двух фунтов и получишь двадцать четыре шиллинга на еду и все остальное. От этих вот всех недостатков мать и слегла. Мы живем так не со вчерашнего дня, мы живем так уже несколько лет. Так живут в Слейкби, и поэтому мать лежит в постели. Это жизнь ее доконала. - Вот что, Джонни, - хмуро сказал Чарли, - я потолкую с доктором, и твоя мать поедет туда, куда ей надо ехать. - Хорошо бы, но кто будет платить? - Я. Джонни посмотрел в глаза Чарли. - Но ты ведь не можешь этого сделать, Чарли, дружище! - Могу. Иначе бы я не стал так говорить. Деньги есть. Мне кое-что дали в Лондоне. - Ты славный парень, Чарли. - На некоторое время лицо Джонни утратила свое обычное хмурое и озлобленное выражение. Сейчас он стал похожим на подростка, которого Чарли видел семь лет назад. - Пошли к миссис Крокит, - сказал Чарли. - И нам надо потолковать с доктором, сегодня же. Миссис Крокит оказалась очень чистоплотной, аккуратной и робкой маленькой женщиной. Она гордилась своим домом - не прошло и пяти минут как Чарли пришел к ней, и он уже знал об этом, Впоследствии Чарли неоднократно приходилось слышать, как она с гордостью говорила: "Я веду дом". Миссис Крокит напоминала командующего гарнизоном города, который с честью выдержал длительную осаду и только что был освобожден. И она действительно была таким командующим. Ее муж - он работал лудильщиком на крупнейшей городской судоверфи - знавал, что такое безработица во время кризиса, однако умер еще до того, как город погрузился в бездонный омут депрессии, и это утешало вдову, когда она робко стояла под фотопортретом чрезвычайных размеров, на котором были сняты усы в горной дымке. У нее было две дочери, обе они вышли замуж и жили в более процветающих районах. Как выяснилось позднее, она могла в любое время переехать к одной из них, но считала долгом чести перед покойным мистером Крокитом, перед своим собственным достоинством, перед сыном Гарри, владельцем молескиновых брюк, продолжать вести дом. И так как она вела его на ничтожно малое количество шиллингов, у нее были причины гордиться и считать себя победительницей. Другой ее страстью был чай. Любимым ее выражением было: "Можете меня расстрелять, по чашку чаю я выпью", что не могло не усилить драматизма в ее рассказах о тех атаках, которые были отбиты домом номер тридцать семь по Фишнет-стрит. Миссис Крокит была в восторге от возможности заполучить жильца на несколько дней. Чарли договорился, что у миссис Крокит он будет только завтракать, так как рассчитывал, что сумеет настоять на том, чтобы питаться у дяди, что даст ему хороший предлог помочь им деньгами, в случае же отказа он сможет купить им всяких продуктов. Эти пятьсот фунтов здесь, в Слейкби, где деньги считались по пенсам, казались еще большей суммой. Его двоюродный брат Джонни не принадлежал к числу людей, которые любят жить за счет кого-то, но и не страдал излишней гордостью. Однако Чарли опасался, что дядя, который всегда был гордым и независимым, может обидеться от малейшего предложения помочь ему и просто откажется от этой помощи. Но попытаться следовало, и Чарли, побывав у миссис Крокит, зашел к ближайшему бакалейщику и мяснику и вернулся в дом дяди изрядно нагруженный провизией. - Зачем ты купил все это? - начал было протестовать дядя. Чарли объяснил, что он хотел бы питаться вместе с ними, что любит поесть и что у него куча денег. К его радости дядя больше ничего не сказал. Чарли решил не делиться с дядей своими планами о помощи тетке, пока не поговорит с доктором, и стал помогать ему готовить обед, причем оба они категорически запретили тетке выходить из комнаты. В час дня пришла Мэдж. Увидев Чарли, она от удивления широко раскрыла глаза. Мэдж была довольно хорошенькой хрупкой девушкой, не очень здоровой, что придавало ей своеобразную миловидность. Манеры ее не отличались скромностью или выдержанностью, и поэтому не особенно нравились Чарли. Через пять минут он убедился, что тетка права, говоря, что Мэдж очень легко и просто может попасть в беду. - Правду говорят - чудеса бывают! - закричала она, увидев Чарли. - Вот уж не думала, что семейный герой навестит нас. Чего ради ты приехал в эту дыру? - Ради тебя, - усмехнулся Чарли. - Рада поверить, да вот другие, жаль, не поверят. О тебе тут столько говорили! Прямо из Лондона? - Выехал вчера ночью, - ответил Чарли с видом человека, для которого расстояние пустяки. - Давай рассказывай скорей. Чарли рассказал ей столько, сколько счел нужным и возможным, о том, где он побывал и что видел. Она жадно слушала. - Довольно, Мэдж, тебе пора, - вмешался отец. - Пообедала и иди. - Еще есть время. - Нет, нет. Ты хорошо знаешь, что уже опаздывала. - Ну и что же? - Кондитерская может подождать, ничего не случится, - выпалил зло Джонни. - За восемнадцать шиллингов работать день и ночь! Подождут. Дядя Том не выдержал. - Болтаешь, сам не знаешь что! Она работает и должна быть довольна. А раз работает, значит, должна делать все, за что получает деньги, в том числе и приходить вовремя. По крайней мере хоть это делать она может. Казалось, вот-вот вспыхнет семейная ссора. Одна из многих, как подумал Чарли. Столкнулись два самых различных отношения, две различных школы понимания жизни. Отец, несмотря на длительную нищету, безделие и сознание своей ненужности, пронес и сохранил строгие взгляды на добросовестность и аккуратность, которые существовали в дни его молодости; дети его были людьми другого мира, для этого мира таких взглядов уже не существовало. Все это и многое другое Чарли увидел сразу же и понял, что так беспокоило и огорчало тетку. Она, только она скрепляла семью. - Довольно, довольно! - закричала Мэдж с видом любимчика в семье. - Все что угодно, только давайте не ссориться. Знаешь, Чарли, ты просто шикарен. Будь осторожен, а то все девушки в Слейкби будут гоняться за тобой. У нас здесь не так много ребят такого, как ты, сорта. Будешь на Черч-гейт, заходи в кондитерскую, дай нам всем полюбоваться на тебя. Пока. И, натянув маленькую потертую шляпку, потертую, но асе еще кокетливую маленькую шляпку, почти закрыв ею один глаз, она послала Чарли воздушный поцелуй и выбежала на улицу. - Подросла, правда, Чарли? - усмехнулся Джонни. - Ей еще рас