ичего, тоже идея... А ты себе волен... На том они попрощались. И в следующие дни нет-нет да мелькала мысль не забыть рассказать Абуталипу о том случайном разговоре с ревизором, да как-то не получалось, а потом и вовсе забылось. Дел было много к зиме. И, главное, Каранар пришел в великое движение. Ведь морока, вот ведь где наказание хозяину! Как атанша* Каранар созрел два года назад. Но в те два года еще не так бурно проявлялись его страсти, еще можно было с ним сладить, припугнуть, подчинить строгому окрику. К тому же старый самец в боранлинском стаде - давнишний казангаповский верблюд - не давал ему еще развернуться. Бил его, грыз, отгонял от маток. Но степь-то широкая. С одного края отгонит, он с другого поспевает. И так целый день гонял его старый атан, а потом выбивался из сил. И тогда молодой да горячий атанша Каранар не мытьем, так катаньем достигал-таки своей цели. * Атанша - молоденький атан, молодой самец. Но в новый сезон, с наступлением зимних холодов, когда в крови верблюдов снова просыпался извечный зов природы, Каранар оказался верховным в боранлинском стаде. Достиг Каранар могущества, достиг сокрушающей силы. Запросто загнал старого казангаповского атана под обрыв и в безлюдной степи избил, истоптал, изгрыз его до полусмерти, благо некому было разнять их. В этом неумолимом законе природа была последовательна - теперь настал черед Каранара оставлять по себе потомство. На этой почве, однако, Казангап с Едигеем впервые поссорились. Не стерпел Казангап при виде жалкого зрелища - затоптанного атана своего под обрывом. Вернулся с выпасов мрачный и бросил Едигею: - Что же ты допускаешь такое дело? Они скоты, но мы-то с тобой люди! Это же смертоубий-ство учинил твой Каранар. А ты его спокойно отпускаешь в степь! - Не отпускал я его, Казаке. Сам он ушел. Как мне его держать прикажешь? На цепях? Так он цепи рвет. Сам знаешь, не случайно сказано исстари: "Кюш атасын танымайды"*. Пришла его пора. * Сила отца не признает. - А ты и рад. Но подожди, то ли еще будет. Ты его щадишь, не хочешь ему ноздри прокалы-вать для шиши*, но ты еще поплачешь, погоняешься за ним. Такой зверь в одном стаде не успоко-ится. Он пойдет по всем сарозекам биться. И никакого удержу ему не будет. Припомнишь тогда мои слова... * Ш и ш ь - деревянная заноза, продеваемая в верхние губы верблюда. Не стал Едигей распалять Казангапа, уважал его, да и прав был тот вообще-то. Пробормотал примирительно: - Сам же ты его мне подарил сосунком, а теперь ругаешься. Ладно, подумаю, что-нибудь сделаю, чтобы управу на него найти. Но обезображивать такого красавца, как Каранар,- прокалывать ему ноздри и продевать деревянную шишь - опять же рука не поднималась. Сколько раз потом действительно вспоминал он слова Качангапа и сколько раз, доведенным до бешенства, клялся, что не посмотрит ни на что, и все-таки не трогал верблюда. Подумывал одно время кастрировать и тоже не посмел, не переси-лил себя. А годы шли, и всякий раз с наступлением зимних холодов начинались мытарства, поиски бушующего в гоне неистового Каранара... С той зимы все и началось. Запомнилось. И пока усмирял Каранара да приспосабливал загон, чтобы накрепко запереть его, тут и Новый год подкатил. А Куттыбаевы как раз затеяли елку. Для всей боранлинской детворы большое событие было. Укубала с дочерьми прямо-таки перебрались в барак Куттыбаевых. Весь день занимались приготовлением и украшали елку. Идя на работу и возвращаясь с работы, Едигей тоже первым делом заходил взглянуть на елку у Куттыбаевых. Все красивей, все нарядней становилась она, расцветала в лентах и игрушках самодельных. Тут уж женщинам надо отдать должное - Зарипа и Укубала постарались ради малышей, все свое мастерст-во приложили. И дело было, пожалуй, не столько в самой елке, сколь в новогодних надеждах, в общем для всех безотчетном ожидании неких скорых и счастливых перемен. Абуталип на этом не успокоился, вывел детвору во двор, и стали они катать большую снежную бабу. Вначале Едигей подумал, что они просто забавляются, а потом восхитился этой выдумкой. Огромная, почти в человеческий рост снежная бабища, эдакое смешное чудище с черными глазами и черными бровями из углей, с красным носом и улыбающейся пастью, с облезлым лисьим казан-гаповским малахаем на голове встала перед разъездом, встречая поезда. В одной "руке" баба держала железнодорожный зеленый флажок - путь открыт, а в другой фанеру с поздравлением: "С Новым, 1953 годом!" Здорово тогда получилось! Эта баба долго стояла еще и после 1 января... 31 декабря уходящего года днем до самого вечера боранлинские дети играли вокруг елки и во дворе. Там же были заняты и взрослые, свободные от дежурств. Абуталип рассказывал с утра Едигею, как рано утром приползли к нему в постель ребята, сопят, возятся, а он прикинулся крепко спящим. "- Вставай, вставай, папика! - Эрмек тормошит.- Скоро Дед Мороз приедет. Пойдем встречать. - Хорошо,- говорю.- Вот сейчас встанем, умоемся, оденемся и пойдем. Обещал приехать. - А каким поездом? - Это старший спрашивает. - А любым,- говорю,- для Деда Мороза любой поезд остановится даже на нашем разъезде. - Тогда надо вставать побыстрее! Да, значит, собираемся торжественно, серьезно так. - А как же мама? - спрашивает Даул.- Она ведь тоже хочет увидеть Деда Мороза? - Конечно,- говорю,- а как же. Зовите и ее. Собрались и все вместе вышли из дома. Ребята побежали вперед к дежурке. Мы за ними. Бегают ребята вокруг да около, а Деда Мороза нет. - Папика, а где же он? Глаза у Эрмека, знаешь, такие - хлоп-хлоп. - Сейчас,- говорю,- не спешите. Узнаю у дежурного. Вхожу в дежурку, я там с вечера припрятал записку от Деда Мороза и мешочек с подарками. Вышел, они ко мне: - Ну что, папика? - Да вот,- говорю,- оказывается, Дед Мороз оставил вам записку, вот она: "Дорогие мальчуганы - Даул и Эрмек! Я приехал на ваш знаменитый разъезд Боранлы-Буранный рано утром, в пять часов. Вы еще спали, было очень холодно. Да и сам я холодный, борода вся из морозной шерсти у меня. А поезд остановился только на две минутки. Вот успел записку написать и оставить подарки. В мешочке всем ребятам разъезда от меня по одному яблоку и по два ореха. Не обижайтесь, дел у меня впереди много. Поеду к другим ребятам. Они меня тоже ждут. А к вам на следующий Новый год постараюсь приехать так, чтобы мы встретились. А пока до свидания. Ваш Дед Мороз, Аяз-ата". Постой-постой, а тут еще какая-то приписка. Очень торопливо, неразборчиво написано. Наверно, уже поезд отходил. А, вот, разобрал: "Даул, не бей свою собачку. Я слышал, как однажды она громко заскулила, когда ты ударил ее калошей. Но потом я больше не слышал. Наверно, ты стал лучше к ней относиться. Вот и все. Еще раз ваш Аяз-ата". Постой-постой, тут еще что-то пакорябало. А, понял: "Смежная баба у вас очень здорово получилась. Молодцы. Я поздоровался с ней за руку". Ну, они, конечно, обрадовались. Записка Деда Мороза убедила их сразу. Никаких обид. Только начали спорить, кто понесет мешочек с подарками. Тут мать рассудила их: - Сначала десять шагов понесет Даул, он старший. А потом десять шагов ты, Эрмек, ты младший..." Посмеялся от души и Едигей: "Надо же, будь я на их месте, тоже поверил бы". Зато днем среди детворы самым популярным был дядя Едигей. Устроил он им катание на санях. У Казангапа водились сани давнишние. Запрягли казангаповского верблюда, смирного и хорошо идущего в нагрудном хомуте, Каранара нельзя было, конечно, допускать к таким делам. Запрягли и поехали всей гурьбой. То-то было шуму. Едигей был за кучера. Детишки липли, все хотели посидеть рядом с ним. И все просили: "Быстрей, быстрей поехали!" Абуталип и Зарипа то шли, то бежали рядом, но на спусках присаживались на край саней. Отъехали от разъезда километра на два, развернулись на пригорке, назад со спуска покатили. Запыхался упряжной верблюд. Передохнуть требовалось. Хороший выдался день. Над безбрежно белыми, заснеженными сарозеками, сколько хватало глаз и слуха, лежала белая первозданная тишина. Вокруг, таинственно укрытая снегом, простиралась степь - грядами, холмами, равнинами, небо над сарозеками излучало матовый отсвет и кроткое полуден-ное тепло. Ветерок чуть слышно ластился к уху. А впереди по железной дороге шел длинный красно-охряной состав, и два черных паровоза, сцепленных цугом, тащили его, дыша в две трубы. Дым из труб зависал в воздухе медленно тающими, плывущими кольцами. Приближаясь к семафору, веду-щий паровоз дал сигнал - длинный, могучий гудок. Дважды повторил, неся о себе весть. Поезд был сквозной, он прошумел через разъезд, не сбавляя скорости,- мимо семафоров и полдюжины домиков, неловко прилепившихся почти у самой линии, хотя столько простора было вокруг. И снова все стихло и замерло. Никакого движения. Лишь над крышами боранлинских домов вились сизые печные дымки. Все замолчали. Даже разгоряченные ездой ребятишки присмирели в ту минуту. Зарипа промолвила негромко, только для мужа: - Как хорошо и как страшно! - Ты права,- так же негромко отозвался Абуталип. Едигей глянул на них искоса, не поворачивая головы. Они стояли, очень похожие друг на друга. Негромко, но внятно произнесенные слова Зарипы огорчили Едигея, хотя и не ему были предназна-чены. Он понял вдруг, с какой тоской и страхом смотрела она на эти домики с вьющимися дымками. Но ничем и никак Едигей не мог им помочь, ибо то, что ютилось у железной дороги, было единственным пристанищем для всех них. Едигей понукнул упряжного верблюда. Стеганул бичом. И сани покатились назад к разъезду... 5 января 1953 года в десять часов утра на разъезде Боранлы-Буранный сделал остановку пасса-жирский поезд, хотя все пути перед ним были открыты, и он мог, как всегда, проследовать без задержки. Поезд простоял всего полторы минуты. Этого было, видимо, вполне достаточно. Трое - все в черных хромовых сапогах одинакового фасона - сошли с подножки одного из вагонов и направи-лись прямо в дежурное помещение. Шли молча и уверенно, не оглядываясь по сторонам, лишь на секунду задержались возле снежной бабы. Молча посмотрели на надпись на куске фанеры, приветству-ющую их, да глянули на дурацкий малахай, старый, облезлый казангаповский малахай, напяленный на голову бабы. И с тем прошли в дежурку. Через некоторое время из дверей выскочил начальник разъезда Абилов. Чуть было не столкнулся со снежной бабой. Выругался и поспешно пошел дальше, почти побежал, чего с ним никогда не бывало. Минут через десять, запыхавшись, он уже возвращался назад, ведя с собой Абуталипа Куттыбаева, которого срочно разыскал на работе. Абуталип был бледен, шапку держал в руке. Вместе с Абиловым он вошел в дежурное помещение. Однако очень скоро вышел оттуда в сопровождении двух приезжих в хромовых сапогах, и все они направились в барак, где жили Куттыбаевы. Оттуда они вскоре вернулись, опять же неотступно сопровождая Абуталипа, неся какие-то бумаги, взятые в его доме. Потом все стихло. Никто не выходил и не входил в дежурное помещение. Едигей узнал о случившемся от Укубалы. Она добежала по поручению Абилова на четвертый километр, где проводились в тот день ремонтные работы. Отозвала Едигея в сторону: - Абуталипа допрашивают. - Кто допрашивает? - Не знаю. Какие-то приезжие. Абилов велел передать, что если не будут допытываться, то не говорить, что на Новый год были вместе с Абуталипом и Зарипой. - А что тут такого? - Не знаю. Он так просил сказать тебе. И велел тебе к двум часам быть на месте. У тебя тоже хотят что-то спросить, узнать насчет Абуталипа. - А что узнавать? - Откуда я знаю. Пришел перепуганный Абилов и говорит - так и так. А я к тебе. К двум часам и без того ходил Едигей домой обедать. По пути, да и дома все пытался взять в толк, что случилось. Ответа не находил. Разве что за прошлое, за плен? Так давно уже проверили. А что еще? Тревожно, плохо стало на душе. Хлебнул две ложки лапши и отставил в сторону. Посмотрел на часы. Без пяти два. Раз велели в два, значит, в два. Вышел из дома. Возле дежурки прохаживался взад-вперед Абилов. Жалкий, смятый, подавленный. - Что случилось? - Беда, беда, Едике,- заговорил Абилов, робко поглядывая на дверь. Губы у него мелко дрожали.- Куттыбаева засадили. - А за что? - Какие-то запрещенные писания нашли у него. Ведь все вечера что-то писал. Это же все знают. И вот дописался. - Так это он для детей своих. - Не знаю, не знаю, для кого. Я ничего не знаю. Иди, тебя ждут. В комнатушке начальника разъезда, именуемой кабинетом, его ждал человек примерно одного возраста с ним или помоложе немного, лет тридцати, плотный, большеголовый, подстриженный ежиком. Мясистый, ноздрястый нос припотевал от напряжения мысли, он что-то читал. Он вытер нос платком, хмуря тяжелый высокий лоб. И потом на протяжении всего их разговора он то и дело обтирал постоянно припотевавший нос. Он достал из лежащей на столе пачки "Казбека" длинную папироси-ну, покрутил ее, закурил и, вскинув на Едигся, стоявшего в дверях, ясные, как у кречета, желтоватые глаза, сказал коротко: - Садись. Едигей сел на табурет перед столом. - Что ж, чтоб не было никаких сомнений,- произнес кречетоглазый, достал из нагрудного кармана гражданского кителя какую-то коричневую корочку, распахнул ее и тут же убрал, буркнув при этом что-то, то ли "Тансыкбаев", то ли "Тысыкбаев", Едигей так и не запомнил толком его фамилию. - Понятно? - спросил кречетоглазый. - Понятно,- вынужден был ответить Едигей. - Ну, в таком случае приступим к делу. Говорят, ты лучший друг-товарищ Куттыбаева? - Может быть, и так, а что? - Может быть, и так,- повторил кречетоглазый, затягиваясь "казбечиной" и как бы уясняя услышанное.- Может быть, и так. Допустим. Ясно.- И бросил вдруг с неожиданной усмешкой, с радостным, предвкушаемым удовольствием, вспыхнувшим в его четких, как стекло, глазах: - Ну что, друг любезный, пописываем? - Что пописываем? - смутился Едигей. - Это я хочу узнать. - Я не понимаю, о чем речь. - Неужто? А? Ну-ка подумай! - Не понимаю, о чем речь. - А что пишет Куттыбаев? - Не знаю. - Как не знаешь? Все знают, а ты не знаешь? - Знаю, что он что-то пишет. А что именно, откуда мне знать. Какое мне дело? Охота человеку писать - пусть себе пишет. Кому какое дело? - То есть как кому какое дело? - удивленно встрепенулся кречетоглазый, устремляя в него пронзительные, как пули, зрачки.- Значит, кто что хочет, то пусть и пишет? Это он тебя убедил? - Ничего он меня не убеждал. Но кречетоглазый не обратил внимания на его ответ. Он был возмущен: - Вот она, вражеская агитация! А ты подумал, что будет, если любой и каждый начнет заниматься писаниной? Ты подумал, что будет? А потом любой и каждый начнет высказывать что ему в голову взбредет! Так, что ли? Откуда у тебя эти чуждые идеи? Нет, дорогой, такого мы не допустим. Такая контрреволюция не пройдет! Едигей молчал, подавленный и удрученный обрушенными на него словами. И очень удивился, что ничего вокруг не изменилось. Как будто бы ничего не происходило. Видел через окно, как прошел, мелькая, ташкентский поезд, и представил себе на секунду: едут люди в вагонах по своим делам и нуждам, пьют чай или водку, ведут свои разговоры и никому нет дела, что в это время на разъезде Боранлы-Буранный сидит он перед невесть откуда свалившимся на голову кречетоглазым; и до саднящей боли в груди хотелось ему выскочить из дежурки, догнать уходящий поезд и уехать на нем хоть на край света, только бы не находиться сейчас здесь. - Ну что? Доходит до тебя суть вопроса? - продолжал кречетоглазый. - Доходит, доходит,- ответил Едигей.- Только одно я хочу узнать. Ведь это он для детей своих хотел воспоминания описать. Как, что было с ним, скажем, на фронте, в плену, в партизанах. Что тут плохого? - Для детей! - воскликнул тот.- Да кто этому поверит! Кто пишет для детей своих, которым без году неделя! Сказки! Вот как действует опытный враг! Упрятался в глуши, где никого и ничего вокруг, где никто за ним не следит, а сам принялся пописывать свои воспоминания! - Ну, захотелось так человеку,- возразил Едигей.- Захотелось ему, наверно, свое личное слово сказать, что-то от себя, какие-то мысли от себя, чтобы они, дети его, почитали, когда вырастут. - Какое еще личное слово! Это еще что такое? - укоризненно качая головой, вздохнул кречетоглазый.- Какие еще мысли от себя, что значит личное слоно? Личное воззрение, так, что ли? Особое, личное мнение, что ли? Не должно быть никакого такого личного слова. Все, что на бумаге, это уже не личное слово. Что написано пером, того не вырубить топором. Каждый еще будет мысли от себя высказывать. Очень жирно будет. Вот они, его так называемые "Партизан-ские тетради", вот в подзаголовке - "Дни и ночи в Югославии", вот они! - Он бросил на стол три толстые общие тетради в клеенчатых переплетах.- Безобразие! А ты тут пытаешься выгородить своего приятеля. А мы его изобличили! - В чем вы его изобличили? Кречетоглазый дернулся на стуле и опять бросил с неожиданной усмешкой, с предвкушением удовольствия и злорадства, не мигая и не сводя ясных прозрачных глаз: - Ну это позволь уж нам знать, в чем мы его изобличили.- Смакуя каждое слово, произнес, упиваясь произведенным эффектом: - Это наше дело. Докладывать каждому не стану. - Ну что ж, если так,- растерянно промолвил Едигей. - Его враждебные воспоминания не пройдут ему даром,- заметил кречетоглазый и принялся что-то быстро писать, приговаривая: - Я думал, что ты поумней, что ты наш человек. Передовой рабочий. Бывший фронтовик. Поможешь нам разоблачить врага. Едигей нахохлился и сказал негромко, но внятно, тоном, не оставляющим сомнений: - Я ничего подписывать не буду. Это я вам сразу говорю. Кречетоглазый вскинул уничтожающий взгляд. - А нам и не нужна твоя подпись. Ты думаешь, если ты не подпишешь, то делу пшик? Ошиба-ешься. У нас достаточно материалов для того, чтобы привлечь его к суровой ответственности и без твоей подписи. Едигей умолк, чувствуя униженность, жгучую опустошенность. Одновременно росло, как волна на Аральском море, возмущение, негодование, несогласие с происходящим. Ему вдруг захотелось придушить этого кречетоглазого, как бешеную собаку, и он знал, что смог бы это сделать. Уж какая жилистая и крепкая была шея у того фашиста, которого ему пришлось удавить собственными руками. Другого выхода не было. Они столкнулись с ним неожиданно лицом к лицу в траншее, когда выбивали с позиции противника. Зашли с фланга, забрасывая траншею гранатами и простреливая проходы очередями автоматов, и уже очистили линию и устремились с боем дальше, когда вдруг сшиблись с ним в упор. Видимо, то был пулеметчик, стрелявший до последнего патрона. Лучше было взять его в плен. Эта мысль мелькнула в сознании Едигея. Но тот успел занести нож над головой. Едигей боднул его каской в лицо, и они повалились. И уже ничего не оставалось, как вцепиться ему в горло. А тот изворачивал-ся, хрипел, скреб пальцами по сторонам, пытаясь нашарить выбитый из рук нож. И каждое мгнове-ние Едигей ожидал, что вонзится нож ему в спину, и поэтому с неослабевающим, нечеловеческим, звериным усилием сжимал, стискивал, рыча, хрящастую шею оскалившегося, почерневшего врага. И когда тот задохнулся и резко запахло мочой, он разжал сцепившиеся в судороге пальцы. Его вырва-ло тут же, и, обливаясь собственной блевотиной, он пополз подальше со стоном и мутью в глазах. Об этом он никому не рассказал ни тогда, ни после. Кошмар этот снился иногда ему, и на другой день он не находил себе места, жить не хотелось... Об этом вспомнил Едигей сейчас с содроганием и омерзением. Однако он сознавал, что кречетоглазый берет хитростью и превосходством в уме. Это его задело за живое. Пока тот писал, Едигей пытался найти слабину в доводах кречетоглазого. Из сказанного кречетоглазым одна мысль поразила Едигея своей алогичностью, каким-то дьяволь-ским несоответствием: как это можно обвинять кого-либо во "враждебных воспоминаниях"? Разве могут быть воспоминания человека враждебными или невраждебными, ведь воспоминания - это то, что было когда-то в прошлом, это то, чего уже нет, что было в минувшем времени. Значит, человек вспоминает о том, как то было в действительности. - Я хочу знать,- промолвил Едигей, чувствуя, как пересыхает в горле от волнения. Но он заставил себя произнести эти слова очень спокойно.- Вот ты говоришь...- Он нарочно назвал его на "ты", чтобы тот понял, что Едигею нечего лебезить и бояться, дальше сарозеков гнать его некуда.- Вот ты говоришь,- повторил он,- враждебные воспоминания. Как что понимать? Разве могут быть воспоминания враждебными или невраждебными? По-моему, человек вспо-минает то, что было и как было когда-то, чего уже нет давно. Или, выходит, если хорошее - вспоминай, а если плохое - не вспоминай, забудь? Такого вроде никогда и не было. Или, выходит, если какой сон приснится и о нем, о сне, надо вспоминать? А если сон страшный, неугодный кому?.. - Вот ты какой! Хм, черт возьми! - подивился кречетоглазый.Порассуждать любишь, поспорить захотел. Ты тут никак местный философ. Что ж, давай.- Он сделал паузу. И как бы примерился, изготовился и изрек: - В жизни всякое может быть в смысле исторических событий. Но мало ли что было и как было! Важно вспоминать, нарисовать прошлое устно или тем более письменно так, как требуется сейчас, как нужно сейчас для нас. А все, что нам не на пользу, того и не следует вспоминать. А если не придерживаешься этого, значит, вступаешь во враждебное действие. - Я не согласен,- сказал Едигей.- Такого не может быть. - А никто и не нуждается в твоем согласии. Это ведь к слову. Ты спрашиваешь, а я объясняю по доброте своей. А вообще-то я не обязан вступать с тобой в такие разговоры. Ну хорошо, давай перейдем от слов к делу. Скажи мне, когда-нибудь Куттыбаев, ну, скажем, в откровенной беседе, за выпивкой, допустим, не называл тебе какие-нибудь английские имена? - А зачем это? - искренне изумился Едигей. - А вот зачем.- Кречетоглазый открыл одну из "Партизанских тетрадей" Абуталипа и зачитал подчеркнутое красным карандашом место: "27 сентября к нам в расположение прибыла английская миссия - полковник и два майора. Мы прошлись перед ними парадным маршем. Они нас приветствовали. Потом был общий обед в палатке у командиров. Туда пригласили и нас, несколь-ких человек иностранных партизан среди югославов. Когда меня познакомили с полковником, он очень любезно пожал мне руку и все расспрашивал через переводчика, откуда я и как сюда попал. Я коротко рассказал. Мне налили вина, и я тоже выпил вместе с ними. И потом еще долго разговаривали. Мне понравилось, что англичане простые, откровенные люди. Полковник сказал, что великое счастье, или, как он выразился, провидение, помогло нам в том, что мы все в Европе обьединились против фашизма. А без этого борьба с Гитлером стала бы еще тяжелей, а возможно, кончилась бы трагическим исходом для разрозненных народов" - и так далее.- Закончив цитиро-вать, кречетоглазый отложил тетрадь в сторону. Закурил еще одну "казбечину" и, помолчав, попы-хивая дымом, продолжал: - Выходит, Куттыбаев не возразил английскому полковнику, что без гения Сталина победа была бы невозможной, сколько бы они ни крутились там, в Европе, в парти-занах или еще как угодно. Значит, он товарища Сталина и в мыслях не держал! Это до тебя доходит? - А может быть, он говорил об этом,- Едигей пытался защитить Абуталипа,- да просто забыл написать. - А где об этом сказано? Не докажешь! Больше того, мы сверились с показаниями Куттыбаева в сорок пятом году, когда он проходил проверочную комиссию по возвращении из югославского партизанского соединения. Там случай с английской миссией не упоминался. Значит, здесь что-то нечисто. Кто может поручиться, что он не был связан с английской разведкой! Опять Едигею стало тяжко и больно. Не понимал он, что тут к чему и куда клонит кречетоглазый. - Куттыбаев тебе что-нибудь не говорил, подумай, не называл имен английских? Нам важно знать, кто были эти, из английской миссии. - А какие имена у них бывают? - Ну, например, Джон, Кларк, Смит, Джек... - Сроду таких не слыхал. Кречетоглазый задумался, помрачнел, не все, должно быть, устраивало его во встрече с Едигеем. Потом он сказал несколько вкрадчиво: - Он что тут, школу какую-то открывал, детей учил? - Да какая там школа! - невольно рассмеялся Едигей.- Двое у него детишек. И у меня две девочки. Вот и вся школа. Старшим по пять лет, младшим по три. Детям некуда у нас деваться, кругом пустыня. Занимают они детишек, воспитывают, значит. Все-таки бывшие учителя - и он и жена его. Ну, читают там, рисуют, учат что-то писать, считать. Вот и вся школа. - Какие песенки они пели? - Да всякие. Детские. Я и не помню. - А чему он их учил? Что они писали? - Буквы. Слова какие-то обычные. - Какие, например, слова? - Ну какие! Я не помню. - Вот эти! - Кречетоглазый нашел среди бумаг листочки из ученических тетрадей с детскими каракулями.- Вот это первые слова.- На листочке было написано детской рукой: "Наш дом".- Вот видишь, первые слова, которые пишет ребенок,- "наш дом". А почему не "наша победа"? Ведь первым словом должно быть на устах сейчас, ну-ка подумай, что? Должно быть - "наша победа". Не так ли? А ему почему-то в голову это не приходит? Победа и Сталин неразделимы. Едигей замялся. Он чувствовал себя настолько униженным всем этим и так жалко стало ему Абуталипа и Зарипу, которые столько сил и времени отдавали возне с неразумными детьми, такое зло взяло его, что он осмелился: - Если уж так, то надо бы первым долгом писать "наш Ленин". Все-таки Ленин на первом месте стоит. Кречетоглазый задержал от неожиданности дыхание, долго затем выдыхая дым из легких. Встал с места. Видимо, потребовалось пройтись, да некуда было в этой комнатушке. - Мы говорим - Сталин, подразумеваем - Ленин! - произнес он отрывисто и чеканно. Потом задышал облегченно, как после бега, и добавил примирительно: - Хорошо, будем считать, что этого разговора между нами не было. Он сел, и снова на непроницаемом лице отчетливо обозначились невозмутимые, ясные, как у кречета, глаза с желтоватым оттенком. - У нас есть сведения, что Куттыбаев выступал против обучения детей в интернатах. Что ты скажешь, при тебе, оказывается, было дело? - Откуда такие сведения? Кто дал такие сведения? - поразился Едигей, и сразу мелькнула догадка: Абилов, начальник разъезда во всем повинен, это он донес, ибо разговор такой происходил в его присутствии. Вопрос Едигея не на шутку разозлил кречетоглазого: - Слушай, я уже давал тебе понять: откуда сведения, какие сведения - это наша забота. И мы ни перед кем не отчитываемся. Запомни. Выкладывай, что он говорил? - Да что он говорил? Надо припомнить. Значит, у нашего самого старого рабочего на разъезде, Казангапа, сын учится в интернате на станции Кумбель. Ну, мальчишка, ясно дело, немного хулига-нит, обманывает, бывает. А тут на первое сентября стали Сабитжана снова собирать на учебу. Отец повез его на верблюде. А мать, жена, значит, Казангапа, Букей, стала плакать, жаловаться - беда, говорит, как пошел в интернат, так вроде чужой стал. Нет, говорит, того, чтобы сердцем, душой был привязан к дому, к отцу, матери, как прежде. Ну, малограмотная женщина. Конечно, и учить надо сына, и в отдалении он постоянно... - Ну хорошо,- перебил его кречетоглазый.- А что сказал Куттыбаев при этом? - Он тоже был среди нас. Он сказал, что мать, говорит, сердцем чует неладное. Потому что интернатское обучение не от хорошей жизни. Интернат вроде бы отнимает, ну, не отнимает, отдаляет ребенка от семьи, от отца, матери. Что это, в общем, очень трудный вопрос. Для всех трудный - и для него и для других. Но что поделаешь, раз нет возможностей других. Я его понимаю. У нас тоже дети подрастают. И уже сейчас душа болит, как оно будет, что из этого выйдет. Плохо, конечно... - Это потом,- остановил его кречетоглазый.- Значит, он говорил, что советский интернат - это плохо? - Он не говорил "советский". Он просто говорил - интернат. В Кумбеле наш интернат. Это я говорю "плохо". - Ну, это неважно. Кумбель в Советском Союзе. - Как неважно! - вышел из себя Едигей, чувствуя, как тот запутывает его.- Зачем припи-сывать то, чего человек не говорил? Я тоже так думаю. Жил бы я в другом месте, а не на разъезде, ни за что не послал бы своих детей ни в какой интернат. Вот так, и я так думаю. Что ж, выходит?.. - Думай, думай! - проговорил кречетоглазый, приостанавливая разговор. И, помолчав, продолжал: - Та-ак, стало быть, сделаем выводы. Значит, он против коллективного воспитания, не так ли? - Ничего он не против! - не утерпел Едигей.- Зачем напраслину подводить! Как так можно? - Не надо, не надо, прекрати,- отмахнулся кречетоглазый, не считая нужным вдаваться в обьяснения.- А теперь скажи мне, что это за тетрадь под названием "Птица Доненбай"? Куттыба-ев утверждает, что записал ее со слов Казангапа и с твоих отчасти. Так ли это? - Так точно,- оживился Едигей.- Это тут, в сарозеках, была такая история, легенда, зна-чит. Недалеко отсюда кладбище найманское стоит, когда-то оно было найманское, а теперь общее, называется Ана-Бейит, там была похоронена Найман-Ана, убитая сыном своим, манкуртом... - Ну, достаточно, это мы почитаем, посмотрим, что там кроется за этой птицей,- сказал кречетоглазый и стал перелистывать тетрадь, опять же размышляя вслух и выражая тем свое отношение: - Птица Доненбай, хм, ничего лучшего и не придумаешь. Птица с человеческим именем. Тоже мне писатель нашелся. Новый Мухтар Ауэзов объявился. Подумаешь, писатель феодальной старины. Птица Доненбай, хм. Думает, не разберемся... А этот тут писаниной занялся втихомолку, для детишек, видишь ли. А это что? Тоже, по-твоему, для детишек? - Кречетоглазый поднес к лицу Едигея еще одну тетрадь в клеенчатой обложке. - А что это? - не понял Едигей. - Что? Да ты должен знать. Вот озаглавлена: "Обращение Раймалы-аги к брату Абдульхану". - Ну верно, это тоже легенда,- начал Едигей.- Это быль. Старые люди знают эту историю... - Не беспокойся, я тоже знаю,- перебил его кречетоглазый.- Слышал краем уха. Старый, выживший из ума старик влюбляется в молодую, девятнадцатилетнюю девицу. Что ж тут хорошего? Этот Куттыбаев не только враждебный тип, он еще и морально извращенный человек, выходит. Ишь как старался, подробно записал весь этот маразм. Едигей покраснел. Не от стыда. Гневом переполнилась его душа, ибо большей несправедливости по отношению к Абуталипу быть не могло. И он сказал, едва сдерживая себя: - Ты вот что, не знаю, какой ты там начальник, но в этом ты его не задевай. Дай бог каждому быть таким отцом и мужем, и любой здесь тебе скажет, какой он есть человек. Нас тут по пальцам перечесть, и мы все знаем друг друга. - Ладно, ладно, успокойся,- ответил кречетогла-зый.- Затуманил он вам тут мозги. Враг всегда прикидывается. А мы его разоблачим. Все, можешь быть свободным. Едигей встал. Замялся, надевая шапку. - Так что, как будет с ним? Как теперь? Только из-за этих писаний сажать человека, что ли? Кречетоглазый резко привстал из-за стола. - Слушай, я тебе еще раз повторяю: это не твое дело! За что преследовать врага, как с ним обходиться, к какому наказанию привлечь его - это мы знаем! Пусть твоя голова не болит. Знай свою дорожку. Иди! В тот же день поздно вечером на разъезде Боранлы-Буранный еще раз остановился пассажирский поезд. Только теперь поезд шел в обратную сторону. И тоже стоял недолго. Минуты три. Ожидая впотьмах его подхода, у первого пути стояли те трое в хромовых сапогах, что забирали с собой Абуталипа Куттыбаева, в стороне от них, отгороженные их непроницаемыми спинами, заслоняю-щими Абуталипа, стояли боранлинцы - Зарипа с детишками, Едигей и Укубала да начальник разъезда Абилов, все сновавший взад-вперед и суетившийся мелочно и ничтожно, ибо поезд опаздывал против расписания на полчаса. Но он-то тут был при чем? Стоял бы уж себе спокойно. А Казангап, тоже прошедший через допрос по поводу злополучных легенд, обнаруженных у Абуталипа, находился в тот час на стрелке. Это ему предстояло собственноручно направить поезд на тот путь, по которому должны были увезти Абуталипа далеко от сарозеков. Букей оставалась дома с едигеевскими девочками. Те трое в сапогах, с отчужденно поднятыми от ветра воротниками, отделяя Абуталипа спинами, напряженно молчали. Боранлинцы, расстающиеся с ним, тоже молчали. Ветер гнал поземку с шорохом и едва различимым посвистом. Похоже, что метель собиралась. Набухала, напрягалась стылая мгла в непроглядных сарозекских небесах. Дико, уныло, пусто просвечивалась с трудом лупа блеклым, одиноким пятном. Мороз жег щеки. Зарипа неслышно плакала, держа в руках узелок с едой и одеждой, который она собиралась передать мужу. Клубы пара изо рта выдавали тяжелые вздохи Укубалы. Она прятала в подол шубы Даула. Даул, видимо, что-то предчувствовал, он тревожно молчал, прижавшись к тете Укубале. Но тяжелее всех приходилось с Эрмеком, которого, заслоняя собой от ветра, держал на руках Едигей. Этот малыш ничего не подозревал. - Папика, папика! - звал он отца.- Иди сюда, к нам. Мы тоже поедем с тобой! Абуталип вздрагивал при его голосе, невольно порывался обернуться и что-то ответить ребенку, но ему не позволяли оглядываться. Один из троих не выдержал: - Не стойте здесь! Слышите? Идите отсюда, потом подойдете. Пришлось отступить подальше. Но вот показались издали огни паровоза, и все зашевелились, задвигались на месте. Зарипа не удержалась, всхлипнула громче. И вместе с ней заплакала Укубала. Поезд нес с собой разлуку. Пробивая лобовым светом толщу морозной летучей мглы в воздухе, он грозно надвигался, вырастая из клубов тумана темной грохочущей массой. С его приближением все выше над землей поднимались пылающие фары паровоза, все различимей крутилась в полосе света мятущаяся поземка между рельсами, все слышней и тревожней доносился натруженный шум кривошипов и поршней. Вот уже видны стали очертания поезда. - Папика, папика! Смотри, поезд идет! - кричал Эрмек и замолкал, удивленный тем, что отец не откликается. И снова пытался обратить его внимание: - Папика, папика! Суетившийся возле начальник разъезда Абилов подошел к тем троим: - Почтовый вагон будет в голове состава. Прошу, пройдите, пожалуйста, вперед. Вот туда. Все двинулись в указанную им сторону довольно быстрым шагом, поезд уже нагонял. Впереди не оглядываясь шел кречетоглазый с портфелем, за ним, сопровождая Абуталипа, двое его широкопле-чих помощников, и на некотором расстоянии от них поспешали следом Зарипа, за ней Укубала, ведя за руку Даула. Едигей шел сбоку и чуть позади с Эрмеком на руках. Он не мог позволить себе разрыдаться при женщинах и детях. И пока они шли, боролся с собой, пытался совладать с тяжелым, застрявшим в горле комком. - Ты умный мальчик, Эрмек. Ты умный, да? Ты умный, ты не будешь плакать, хорошо? - бессвязно бормотал он, прижимая к себе малыша. А поезд тем временем, замедляя ход, подкатывал к остановке. Мальчик на руках Едигея испуганно вздрогнул, когда паровоз, равняясь с ними и еще продвигаясь несколько вперед, с резким шумом сбросил пар и раздался пронзительный свисток кондуктора. - Не бойся, не бойся,- сказал Едигей.- Ничего не бойся, когда я с тобой. Я всегда буду с тобой. Поезд остановился с долгим, тяжким скрежетом, закуржавелые от изморози и снежной пыли, подслеповатые от наледи на стеклах вагоны застыли на месте. И стало тихо. Но паровоз тут же с шипением спустил пар, готовясь снова тронуться в путь. Почтовый вагон был следующим после багажного от паровоза. Окна почтового вагона были зарешечены, а двустворчатые двери располага-лись посередине. Двери открылись изнутри. Выглянули мужчина и женщина в форменных почтовых фуражках, в ватных штанах и телогрейках. Женщина с фонарем была, видимо, старшей. Она была грузная и широкогрудая. - Это вы? - сказала она, держа фонарь у головы так, чтобы всех осветить.- Ждем вас. Место готово. Первым поднялся кречетоглазый с большим портфелем. - Ну давайте, давайте, не задерживайте! - заторопили сразу те двое. - Я скоро вернусь! Это какое-то недоразумение! - торопливо говорил Абуталип.- Скоро вернусь, ждите! Укубала не вытерпела. Громко зарыдала, когда Абуталип стал прощаться с детьми. Он их изо всех сил прижимал к себе, целовал и что-то говорил им, испуганным и ничего не понимающим. А паровоз был уже под парами. Все это происходило при свете ручного фонаря. И тут раздался опять бегущий вдоль состава, как электричество, пронзительный, свербящий душу свисток. - Ну все, давай-давай, садись! - потащили те двое Абуталипа к ступеням вагона. Едигей и Абуталип успели напоследок крепко обняться и замерли на секунду, понимая все умом, сердцем, всем существом своим, прижимаясь друг к другу мокрыми щетинистыми щеками. - Рассказывай им про море! - шепнул Абуталип. То были его последние слова. Едигей понял. Отец просил рассказывать сыновьям про Аральское море. - Ну хватит тут, давай, а ну давай, садись давай! - растолкали их. Подпирая сзади плечами, те двое втолкнули Абуталипа в вагон. И тут только дошла до ребят страшная суть расставания. Они заплакали в голос, закричали: - Папика! Папа! Папика! Папа! И рванулся Едигей с Эрмеком на руках к вагону. - Ты куда? Ты куда? Бог с тобой! - яростно отталкивала его в грудь женщина с фонарем, заслоняя тяжелыми плечами проход к дверям. Но никто не понимал в ту минуту, что Едигей готов был, если бы на то пошло, сам уехать вместо Абуталипа, чтобы по дороге придушить кречетоглазого собственными руками, так стало ему невыноси-мо больно, когда закричали ребята. - Не стойте здесь! Уходите отсюда, уходите! - орала женщина с фонарем. И пар из ее крепко прокуренного рта ударил луковым духом в лицо Едигея. Зарипа вспомнила про узелок. - Нате, передайте, это еда! - кинула она узелок в вагон. И двери почтового вагона захлопнулись. Все смолкло. Паровоз дал сигнал и тронулся с места. Он пошел, скрипуче раскручивая колеса, медленно набирая ход по морозу. Боранлинцы невольно потянулись за отходящим поездом, идя рядом с наглухо закрытым вагоном. Первой опомнилась Укубала. Она схватила Зарипу, прижала ее к груди, и не отпускала. - Даул, не уходи! Стой, стой здесь! Держи маму за руку! - громко велела она, пересиливая перестук все убыстряющихся, пробегающих мимо колес. А Едигей с Эрмеком на руках еще пробежал по ходу поезда и, лишь когда промелькнул последний вагон, остановился. Поезд ушел, унося с собой утихающий шум движения и рдеющие угасающие огни... Послышался последний протяжный гудок... Едигей повернул назад. И долго не мог успокоить плачущего мальчика... Уже дома, сидя как оглушенный у печи, он вспомнил среди ночи об Абилове. Едигей тихо поднялся, стал одеваться. Укубала сразу догадалась. - Ты куда? - схватила она мужа.- Не тронь его, пальцем даже не смей трогать! У него жена беременная. Да и не имеешь права. Как докажешь? - Не беспокойся,- спокойно ответил Едигей.- Я его не трону, но он должен знать, что ему лучше перебираться в другое место. Я тебе обещаю - даже волоска не упадет с его головы. Поверь мне! - он выдернул руку и вышел из дома. Окна Абиловых еще светились. Значит, не спали. Жестко скрипя снегом по тропинке, Едиг