азала бабка. - Да, - неуверенно отозвался старик. А потом забеспокоился: откуда в такой час? И стал торопливо одеваться. И бабка заторопилась. Встала, лампу засветила. И мальчик, испугавшись чего-то, быстро оделся. Тем временем люди подошли к дому. Много голосов, и много ног. Скрипя наметенным снегом, при- [80] шельцы загремели подошвами по веранде, забарабанили в дверь. - Аксакал, откройте! Замерзаем! - Кто вы? - Свои. Момун открыл дверь. И вместе с клубами холода, ветра и снега в дом ввалились облепленные снегом те самые молодые шоферы, которые проезжали днем в урочище Арча за сеном. Мальчик сразу узнал их. И Кулубека в бушлате, подарившего ему военный значок. Одного они вели, поддерживая под руки, он стонал, волочил ногу. И в доме сразу поднялся переполох. - Астапралла! (Астапралла - упаси, господи! - Прим. авт.) Что с вами? - в один голос запричитали дед Момун и бабка. - Потом расскажем! Там идут еще наши, человек семь. Как бы с дороги не сбились. А ну, садись сюда. Ногу подвернул, - быстро говорил Кулубек, усаживая стонущего парня на приступку у печи. - Где ж они, ваши? - заторопился дед Момун. - Я сейчас пойду, приведу их. А ты беги, - сказал он мальчику. - Скажи Сейдахмату, чтобы он скорей с фонарем прибежал, электрическим. Мальчик выскочил из дома и захлебнулся. До конца своей жизни он помнил эту грозную минуту. Какое-то косматое, холодное, свистящее чудовище схватило его за горло и начало трепать. Но он не дрогнул. Он вырывался из цепких лап и, защищая голову руками, бежал к дому Сейдахмата. Тут всего шагов двадцать-тридцать, а ему казалось, что он бежит далеко, сквозь бурю, как батыр на выручку своих воинов. Сердце его преисполнилось отвагой и решимостью. Он казался себе могучим и непобедимым; и пока добежал до дома Сейдахмата, успел совершить такие геройские подвиги, от которых дух захватывало. Он прыгал через пропасти с горы на гору, он разил мечом полчища врагов, он спасал горящих в огне и тонущих в реке, он гонялся на реактивном истребителе с развевающимся красным знаменем за косматым, черным чудовищем, убегающим от него по ущельям и скалам. Его реактивный истребитель пулей летел за чудовищем. Мальчик строчил в него из пулемета и кричал: "Бей фашиста!" И везде при этом присутствовала Рогатая мать-олениха. Она была горда им. Когда мальчик подбегал уже к двери Сейдахматова дома, Рогатая мать- [81] олениха сказала ему: "А теперь спаси сыновей моих, молодых шоферов!" - "Я спасу их. Рогатая мать-олениха, клянусь тебе!" - сказал мальчик вслух и забарабанил в двери. - Скорее, дядя Сейдахмат, идемте спасать наших! - Он выпалил эти слова так, что и Сейдахмат и Гульджамал отпрянули в страхе. - Кого спасать? Что случилось? - Дедушка сказал, чтобы с фонарем бежать электрическим, шоферы из совхоза заблудились. - Дурак! - обругал его Сейдахмат. - Так бы и сказал. - И кинулся собираться. Но это нисколько не обидело мальчика. Откуда было знать Сейдахмату, какие подвиги он совершил, чтобы добраться к ним, какую клятву произнес. Не очень смутился мальчик и тогда, когда узнал, что семеро шоферов были встречены дедом Момуном и Сейдахматом сразу же возле кордона и приведены домой. Ведь могло случиться и не так! Опасность легка, когда опасность миновала... В общем, нашлись и эти люди. Сейдахмат повел их к себе. Даже Орозкул пустил человек пять на ночевку - его тоже пришлось разбудить. А все остальные набились в дом к деду Момуну. А метель в горах не утихала. Мальчик выбегал на веранду и через минуту уже не понимал, где право, где лево, где верх, где низ. Кружила, ярилась метельная ночь. Снегу навалило по колени. И только теперь, когда все совхозные шоферы были найдены, когда они обогрелись, отошли от страха и холода, дед Момун осторожно выведал, что же случилось с ними, хотя и так было ясно, что застигла их непогода в пути. Ребята рассказывали, а старик и бабка вздыхали. - Ой-ой-ой! - дивились они случившемуся и благодарили бога, прижимая руки к груди. - А оделись вы, ребята, так легко, - упрекала бабка, разливая им горячий чай. - Разве можно приезжать в горы в такой одежонке? Дети вы, дети!.. Все красуетесь, на городских хотите походить. А если бы сбились с пути, да до утра, не приведи, господи, закоченели бы как ледышки. - Кто же знал, что случится такое? - отвечал ей Кулубек. - Зачем нам тепло одеваться? Если что, так машины у нас обогреваются изнутри. Сиди себе, как дома. Крути баранку. В самолете - вон он на какой высо- [82] те летит - эти горы сверху все равно, что холмики, за бортом мороз сорок градусов, а внутри люди в рубашках ходят... Мальчик лежал на овчине между шоферов. Приткнулся возле Кулубека и во все уши слушал разговор взрослых. Никто не догадывался, что он даже рад был, что приключился вдруг такой буран, заставивший этих людей искать прибежища у них на кордоне. Втайне он очень хотел, чтобы не стихал буран много дней, - по крайней мере дня три. Пусть они живут у них. С ними так хорошо! Интересно. Дед, оказывается, всех знает. Не самих, так отцов и матерей. - Ну вот, - чуть-чуть даже горделиво говорил дед внуку, - увидел своих братьев, бугинцев. Будешь знать теперь, какие они у тебя есть. Вон какие! Ох, и рослые пошли нынешние джигиты! Дай бог вам здоровья! Помню, в сорок втором году зимой привезли нас в Магнитогорск на строительство... И дед принялся рассказывать хорошо известную мальчику историю, как выстроили их, трудармейцев, привезенных с разных концов страны, в длиннющий строй по ранжиру, и оказалось, что киргизы почти все в самом конце, малорослые. Устроили им перекличку, а потом перекур. Подходит к ним какой-то верзила, рыжий и здоровенный. И громко так это: - Откуда такие? Маньчжуры? Среди них был старый учитель. Тот и ответил: - Мы киргизы. А когда мы воевали с маньчжурами неподалеку отсюда, то Магнитогорска тогда и в помине не было. А ростом были мы такие, как ты. Вот кончим воевать и подрастем еще... Дед вспомнил этот давнишний случай. Посмеиваясь, довольный, оглядел еще раз своих ночных гостей. - Прав оказался тот учитель. В городе, когда бываю, или по дороге присматриваюсь: красивый, рослый народ пошел. Не то что в прежние времена... Парни понимающе улыбались: любит старик побалагурить. - Рослые-то мы рослые, - сказал один из них. - Да вот завалили машину в кювет. Сколько нас, а силенок не хватило... - Ну, куда там! Груженная сеном, да при такой метели, - оправдывал их дед Момун. - Случается. Бог даст, завтра все уладится. Главное, чтобы ветер утих. Парни рассказывали деду, как они приехали на верх- [83] ний сенокос Арчи. Там стояли три большие скирды горного сена. Начали грузиться сразу со всех трех скирд. Укладывали возы высоко, выше дома, так что сверху потом приходилось опускаться на арканах. И так нагружали машину за машиной. Кабин не видно, только ветровые стекла, капоты и колеса. Хотелось, раз уж приехали, вывезти все, чтобы не возвращаться. Знали, что если останется сено, то уже до следующего года. Работали споро. Тот, чья машина была готова, отгонял ее в сторону и помогал укладывать другую. Уложили почти все сено, осталось на два воза, не больше. Перекурили, договорились, кто за кем будет держаться, и все вместе выехали колонной. Осторожно ехали, чуть ли не ощупью спускались с гор. Сено - груз нетяжелый, но неудобный и даже опасный, особенно в узких местах и на крутых поворотах. Ехали и не подозревали, что ждет их впереди. Спустились с плоскогорья Арчи, потянулись ущельем, а на выходе из ущелья, под вечер уже, встретил их ураган, снег ударил. - Такое началось, что спина сразу взмокла, - рассказывал Кулубек. - Сразу тьма, ветер такой, что баранку вырывает из рук. Боишься, вот-вот опрокинет машину. А тут еще дорога такая, что по ней и днем-то опасно... Мальчик слушал затаив дыхание, замерев, не спуская сияющих глаз с Кулубека. Все тот же ветер, все тот же снег, о которых шла речь, бушевали за окном. Многие шоферы и грузчики уже спали вповалку на полу, одетые, в сапогах. И все то, что они пережили, теперь заново переживал этот головастый мальчишка с тонкой шеей и оттопыренными ушами. Через несколько минут дорога стала невидимой. Машины, как слепцы за поводыря, держались одна за другую и все время сигналили, чтобы не отбиться в сторону. Снег шел стеной, залеплял фары, "дворники" не успевали счищать со стекол наледь. Пришлось ехать, высунувшись из кабин: но разве это езда? А снег все валил и валил... Колеса стали буксовать. Колонна остановилась перед крутым подъемом. Моторы бешено ревели - все бесполезно... Выскочили из кабин и на голос друг друга, перебежками от одной машины к другой, собрались в голове колонны. Как быть? Костер развести невозможно. Сидеть в кабинах - значит сжечь остаток горючего, которого и так едва-едва хватило бы теперь до совхоза. А не отап- [84] ливать кабины - запросто можно замерзнуть. Растерялись ребята. Всесильная техника стояла бессильной. Что делать? Кто-то предложил вывалить из одной машины сено и всем закопаться в нем. Но ясно было, что стоит только развязать воз, как от сена не останется и клочка: унесет буря - и глазом не успеешь моргнуть. А машины тем временем все больше заносило снегом, уже сугробы намело под колесами. Совсем растерялись ребята, заледенели на ветру. - И вдруг вспомнил я, аксакал, - рассказывал Кулубек деду Момуну, - что встретил на дороге, когда ехали мы на Арчу, вот его, младшего брата-бугинца, - указал он на мальчика и ласково погладил его по голове. - Бегал у дороги. Остановился я. Как же - поздоровался. Поговорили мы. Правда? Ты чего не спишь? Мальчик, улыбаясь, кивнул головой. Но если бы знал кто, как горячо и гулко заколотилось его сердце от радости и гордости. Сам Кулубек говорил о нем. Самый сильный, самый смелый и самый красивый среди этих парней. Вот бы таким стать! И дед похвалил его, подсовывая в огонь дрова: - Он у пас такой. Любит слушать разговоры. Видишь, уши как развесил! - И как я вспомнил о нем в ту минуту, сам не знаю! - продолжал Кулубек. - И говорю ребятам, кричу почти, ветер глушит слова. "Давай, - говорю, - добираться до кордона. Иначе погибнем здесь". - "А как, - кричат мне ребята в лицо, - как добираться? Пешком не пойдем. И машины бросать нельзя". А я им: "Давай, - говорю, - выталкивать машины на гору, а там дорога идет на спуск. Нам бы только до Сан-Ташской пади, - говорю, - а там пешком доберемся к нашим лесникам, там недалеко". Поняли ребята. "Давай, - говорят, - командуй". Ну, раз такое дело... Начали с головной машины: "Осмоналы, залезай в кабину!" А все мы, сколько нас было, подперли машину плечом. И пошел! Сначала вроде двинулось дело. Потом выдохлись. А назад отступать нельзя. И чудилось, что не машину мы прем наверх, а целую гору. Воз-то какой - скирда на колесах! И знаю только, что ору, сколько мочи есть: "Давай! Давай! Давай!" - но сам себя не слышу. Ветер, снег, не видать ничего. Машина воет, плачет, как живая. Из последних сил взбирается. И мы тут. И сердце, кажется, лопнет, разлетится на куски. В голове мутится... [85] - Ай-ай-ай! - сокрушался дед Момун. - Выпало же вам такое. Никак, сама Рогатая мать-олениха оберегла вас, детей своих. Вызволила. А не то, кто знает... Слышишь? И не утихает на дворе, все крутит, метет... Глаза мальчика слипались. Он заставлял себя не спать, а веки снова слипались. И в полусне, слушая урывками разговор старика и Кулубека, мальчик путал явь с воображаемыми картинами. Ему казалось, что он тоже там, среди этих молодых парней, застигнутых бураном в горах. Перед его взором крутая дорога, восходящая на белую-белую, заснеженную гору. Метель жгла щеки. Глаза резало. Они толкали вверх огромную, с дом, автомашину с сеном. Медленно, очень медленно поднимались они по дороге. А грузовик уже не идет - сдает, пятится. Так страшно. Так темно. Ветер такой жгучий. Мальчик от страха сжимался, боясь, что машина сорвется и раздавит их. Но тут откуда-то появилась Рогатая мать-олениха. Она уперлась рогами в машину, стала помогать им, толкать ее наверх. "Давай, давай, давай!" - закричал мальчик. И машина пошла, пошла. Вылезли на гору, и машина поехала вниз сама. А они тащили наверх вторую, а потом третью и еще много машин. И всякий раз им помогала Рогатая мать-олениха. Ее никто не видел. Никто не знал, что она рядом с ними. А мальчик видел и знал. Он видел всякий раз, когда становилось невмоготу, когда становилось страшно, что сил не хватит, подбегала Рогатая мать-олениха и рогами помогала им выкатить машину наверх. "Давай, давай, давай!" - подхватывал мальчик. И все время он был рядом с Кулубеком. Потом Кулубек сказал ему: "Садись за руль". Мальчик сел в кабину. Машина дрожала и гудела. И руль крутился в руках сам по себе, свободно, как обруч с бочки, с которым он играл в автомобиль - еще малышом. Стыд испытывал мальчик, что руль у него оказался такой, игрушечный. И вдруг машина стала крениться, падать набок. И упала с грохотом, и разбилась. Мальчик громко заплакал. Очень стыдно стало. Стыдно было смотреть в глаза Кулубека. - Ты чего? Ты чего, а? - разбудил его Кулубек. Мальчик открыл глаза. И обрадовался, что все это оказалось сном. А Кулубек поднял его на руки, прижал к себе. - Приснилось? Испугался? Эх ты, а еще герой! - Он поцеловал мальчика жесткими, обветренными губами. - Ну, давай я тебя уложу, спать надо. [86] Он уложил мальчика на полу, на кошме, между спящих шоферов, и сам лег рядом с ним, придвинул его поближе к себе, под бок, и прикрылся полой бушлата. Рано утром мальчика разбудил дед. - Проснись, - тихо сказал старик. - Оденься потеплее. Поможешь мне. Вставай. За окном мутно просвечивал утренний полумрак. В доме все еще спали вповалку. - На, обуй валенки, - сказал дед Момун. От деда пахло свежим сеном. Значит, он уже задал корм лошадям. Мальчик влез в валенки, и они с дедом вышли во двор. Снегу намело изрядно. Но ветер поутих. Изредка только пошевеливалась поземка. - Холодно! - вздрогнул мальчик. - Ничего. Вроде развидняется, - пробурчал старик. - Надо же! С первого раза как закрутило. Ну да ладно, лишь бы бедой не обернулось... Они вошли в хлев, где стояли пять момуновских овец. Старик нашарил на столбе фонарь, зажег его. Овцы оглянулись в углу, заперхали. - Держи, будешь мне светить, - сказал старик мальчику, передав ему фонарь. - Зарежем черную ярку. Гостей полон дом. Пока встанут, мясо чтобы было у нас готово. Мальчик светил фонарем деду. Еще посвистывал ветер в щелях, еще холодно и сумрачно было на дворе. Старик вначале бросил у входа охапку чистого сена. Привел на это место черную ярку и, прежде чем повалить ее, связать ноги, призадумался, присел на корточки. - Поставь фонарь. Садись и ты, - сказал он мальчику. А сам зашептал, раскрыв ладони перед собой: - О великая прародительница наша, Рогатая мать-олениха. Приношу тебе в жертву черную овцу. За спасение детей наших в час опасный. За белое молоко твое, которым ты вскормила наших предков, за доброе сердце твое, за материнское око. Не покидай нас на перевалах, па бурных реках, на скользких тропах. Не покидай нас вовеки на нашей земле, мы твои дети. Аминь! Он молитвенно провел ладонями по лицу, вниз от лба к подбородку. Мальчик сделал то же. И тогда дед повалил овцу на землю, связал ей ноги. Вынул из ножен свой старый азиатский нож. А мальчик светил ему фонарем. [87] Погода утихомирилась наконец. Раза два испуганно проглянуло солнце сквозь разрывы бегущих туч. Кругом лежали следы прошлой бурной ночи: сугробы вкривь и вкось, смятые кусты, согнувшиеся в дугу от тяжести снега молодые деревца, поваленные старые деревья. Лес за рекой стоял молчаливый, тихий, какой-то подавленный, И сама река точно бы ушла ниже, берега ее наросли снегом, стали круче. Вода шумела тише. Солнце оставалось неустойчивым - то проглянет, то скроется. Но ничто не омрачало и не тревожило душу мальчика. Тревоги прошлой ночи забылись, буран забылся, а снег ему не мешал - так даже интересней. Носился туда-сюда, только комья летели из-под ног. Ему было весело оттого, что в доме полно народу, оттого, что парни выспались, громко говорили, смеялись, оттого, что с аппетитом ели сваренную для них баранину. Тем временем и солнце стало налаживаться. Чище и дольше светило. Тучи понемногу рассеивались. И даже потеплело. Неурочный снег стал быстро оседать, особенно на дороге и тропах. Правда, мальчик заволновался, когда шоферы и грузчики стали собираться в дорогу. Вышли все во двор, попрощались с хозяевами кордона, поблагодарили за кров и хлеб. Их провожали на лошадях дед Момун и Сейдахмат. Дед вез вязанку дров, а Сейдахмат - большой оцинкованный бак, чтобы греть воду для застывших моторов. Все двинулись со двора. - А та, и я пойду, возьми меня, - подбежал мальчик к деду. - Ты же видишь, я везу дрова, а Сейдахмат везет бак. Некому тебя взять. И зачем тебе туда? Устанешь ходить по снегу. Мальчик обиделся. Надулся. И тогда его взял с собой Кулубек. - Пошли с нами, - сказал он и взял его за руку. - Назад поедешь с дедом. И они пошли на развилку - туда, куда спускалась дорога с сенокоса Арча. Снегу лежало еще порядочно. Не так просто оказалось поспевать в шаг с этими крепкими парнями. Мальчик стал уставать. - Ну-ка, давай садись ко мне на спину, - предложил Кулубек. Он ловко взял мальчика за руку и ловко [88] вскинул его к себе за плечи. И понес так привычно, словно каждый день носил его на спине. - Здорово это получается у тебя, Кулубек, - сказал шофер, идущий рядом. - А я всю жизнь братьев и сестер носил, - похвалился Кулубек. - Я ведь старший, а нас было шестеро, мать на работе в поле, отец тоже. А теперь у сестер уж дети. Вернулся из армии, холостой, на работу еще не поступал. А сестренка - та, что старшая, - "Приезжай, - говорит, - к нам, живи, у нас, ты так хорошо нянчишь детей". - "Ну, нет, - говорю ей, - хватит! Я теперь своих буду носить..." Так они шли, поговаривая о разном. Хорошо и покойно было мальчику ехать на крепкой спине Кулубека. "Вот был бы у меня такой брат! - мечтал он. - Я бы никого не боялся. Попробовал бы Орозкул накричать на деда или тронуть кого, сразу притих бы, если б Кулубек глянул на него построже". Машины с сеном, оставленные вчерашней ночью, стояли километрах в двух выше развилки. Занесенные снегом, они походили на зимние стога в поле. Казалось, никто и никак не сдвинет их с места. Но вот разложили костер. Нагрели воду. Стали заводить мотор заводной ручкой, и мотор ожил, зачихал, заработал. А дальше дело пошло быстрей. Каждую следующую машину заводили с буксира. Каждая заведенная, разогретая машина тащила затем ту, которая стояла за ней в колонне. Когда все грузовики заработали, подняли двойным буксиром ту машину, которая завалилась ночью в кювет. Все, кто был, помогали ей вылезть на дорогу. И мальчик тоже примостился с краешка, тоже помогал. Он все время опасался, что кто-нибудь скажет: "А ты чего путаешься под ногами? А ну, беги отсюда!" Но никто не сказал этих слов, никто не прогнал его. Может быть, потому, что Кулубек разрешил ему помогать. А од здесь самый сильный, и его все уважают. Шоферы еще раз попрощались. Машины тронулись. Сначала медленно, потом быстрей. И потянулись караваном по дороге среди заснеженных гор. Уехали сыновья сыновей Рогатой матери-оленихи. Они не знали, что волей детского воображения впереди них по дороге невидимо бежала Рогатая мать-олениха. Длинными, стремительными прыжками неслась она впереди автоколонны. [89] Она охраняла их от бед и несчастий на трудном пути. От обвалов, от снежных лавин, от пурги, от тумана и прочих невзгод, от которых за многие века кочевой жизни киргизы натерпелись столько бед. Разве не об этом просил дед Момун Рогатую мать-олениху, принося ей в жертву черную овцу на рассвете? Уехали. А мальчик тоже уезжал вместе с ними. Мысленно. Он сидел в кабине рядом с Кулубеком: "Дядя Кулубек, - говорил он ему. - А впереди нас бежит по дороге Рогатая мать-олениха". - "Да ну?" - "Правда. Честное слово. Вот она!" - Ну, ты чего задумался? Что стоишь? - заставит его очнуться дед Момун. - Садись, домой пора. - Он наклонился с лошади, поднял мальчика на седло. - Тебе холодно? - сказал старик и потеплей укутал внука полами шубы. Мальчик тогда еще не ходил в школу. А теперь, просыпаясь по временам от тяжелого сна, он с беспокойством думал: "Как же я пойду завтра в школу? Ведь я заболел, мне так плохо..." Потом он забывался. Ему казалось, что он переписывает в тетрадь слова, написанные учительницей на доске: "Ат. Ата. Така" (Ат, ата, така - лошадь, отец, подкова. - Прим. авт.). Этими письменами первоклассника он заполнял всю тетрадь, страницу за страницей. "Ат. Ата. Така. Ат. Ата. Така". Он уставал, в глазах рябило, и становилось жарко, очень жарко, мальчик открывался. А когда лежал открытым и мерз, опять посещали его разные видения. То он плавал рыбой в студеной реке, плыл к белому пароходу и никак не мог доплыть. То попадал в снежную метель. В дымном, холодном вихре буксовали автомашины с сеном на крутой дороге в гору. Машины рыдали, как рыдают люди, и все буксовали на месте. Колеса, бешено вращаясь, становились огненно-красными. Колеса горели, пламя шло от них. Упираясь рогами в кузов, Рогатая мать-олениха выкатывала машину с возом сена на гору. Мальчик помогал ей, старался изо всех сил. Обливался горячим потом. И вдруг воз сена превратился в детскую колыбель. Рогатая мать-олениха сказала мальчику: "Побежали быстрей, отнесем бешик тетке Бекей и дяде Орозкулу". И они пустились бежать. Мальчик отстал. Но впереди, в темноте, все звенел и звенел колыбельный колокольчик. Мальчик бежал на его зов. Он проснулся, когда послышались шаги на веранде и [90] скрипнула дверь. Дед Момун и бабка вернулись, как будто немного успокоенные. Приезд посторонних на кордон, видимо, заставил Орозкула и тетку Бекей приутихнуть. А может быть, Орозкул устал пьянствовать и уснул наконец. На дворе не слышно было ни криков, ни ругани. Около полуночи луна встала над горами. Она зависла туманным диском над самой высокой ледяной вершиной. Гора, окованная вечным льдом, высилась во мраке, призрачно поблескивая неровными гранями. А вокруг в полном безмолвии пребывали горы, скалы, черные и неподвижные леса, и в самом низу билась и шумела река на камнях. В окно косым потоком падал неверный свет луны. Этот свет мешал мальчику. Он ворочался, жмурил глаза. Хотел попросить бабку, чтобы она занавесила окно. Но не стал: бабка была сердита на деда. - Дурак, - шептала она, ложась спать. - Если не знаешь, как жить с людьми, то хоть бы уж помалкивал. Слушался бы других. Ты же у него в руках. Жалованье идет тебе от него, пусть грошовое. Зато каждый месяц. А без жалованья - кто ты есть? Стар, а ума не нажил... Старик не отвечал. Бабка умолкла. Потом вдруг неожиданно громко сказала: - Если у человека отбирают жалованье, он уже не человек. Он никто. И опять старик ничего не ответил. А мальчик не мог уснуть. Голова болела, и мысли мешались. О школе думал - тревожился. Он еще ни разу не пропустил ни одного дня и теперь не представлял себе, как быть, если завтра не сможет поехать в свою школу в Джелесае. Думал мальчик и о том, что если Орозкул выгонит деда с работы, то бабка житья не даст старику. Как им быть тогда? Почему люди так живут? Почему одни злые, другие добрые? Почему есть счастливые и несчастливые? Почему есть такие, которых все боятся, и такие, которых никто не боится? Почему у одних есть дети, у других нет? Почему одни люди могут не выдавать жалованье другим? Наверное, самые лучшие люди те, которые получают самое большое жалованье. А вот дед получает мало, и его все обижают. Эх, как бы сделать, чтобы деду тоже дали побольше жалованья! Может быть, тогда и Орозкул начал бы уважать деда. [91] От этих мыслей голова мальчика разбаливалась все больше. Опять вспомнил он про маралов, виденных под вечер у брода за рекой. Как-то им там ночью? Одни ведь они в холодных и каменных горах, в черном, непроглядном лесу. Страшно ведь очень. А вдруг волки нападут, что тогда? Кто принесет тетке Бекей волшебную колыбель на рогах? Он заснул тревожным сном и, засыпая, умолял Рогатую мать-олениху принести березовый бешик для Орозкула и тетки Бекей. "Пусть будут у них дети, пусть будут у них дети!" - заклинал он Рогатую мать-олениху. И слышал отдаленный звон колыбельного колокольчика. Спешила Рогатая мать-олениха, подцепив на рога волшебную колыбель... VII Рано утром мальчик проснулся от прикосновения руки. Рука деда была холодная, с улицы. Мальчик невольно поежился... - Лежи, лежи. - Дед согрел руки дыханием, пощупал его лоб, потом положил ладонь на грудь, на живот. - Да ты, никак, занемог, - огорчился дед. - Жар у тебя. А я думаю, что он лежит? В школу пора. - Я сейчас, я встану, - приподнял голову мальчик, и все закружилось у него перед глазами, и в ушах зашумело. - И не думай вставать. - Дед уложил мальчика на подушку. - Кто повезет тебя в школу больного? Ну-ка, покажи язык. Мальчик попытался настоять на своем: - Учительница заругает. Очень не любит она, кто пропускает школу... - Не заругает. Я сам скажу. Ну-ка, давай покажи язык. Дед внимательно осмотрел язык и горло мальчика. Долго искал пульс: задубелые от грубой работы, жесткие пальцы деда каким-то чудом улавливали толчки сердца в горячей, потной руке мальчика. Убедившись в чем-то, старик успокаивающе произнес: - Бог милостив. Ты просто озяб немного. Холод вошел в тебя. Ты сегодня полежи в постели, а перед сном я натру тебе ступни и грудь горячим курдючным жиром. Пропотеешь - и, бог даст, встанешь утром как дикий кулан. [92] Вспомнив о вчерашнем и о том, что еще ждет его, старика, Момун помрачнел, сидя в постели внука, вздохнул и призадумался. "Бог с ним", - прошептал со вздохом. - Это когда же ты заболел? Что ж ты молчал? - обратился он к мальчику. - Вечером, что ли? - Да под вечер. Когда увидел маралов за рекой. Я прибежал к тебе. А потом мне стало холодно. Старик сказал почему-то виноватым голосом: - Ну, ладно... Ты лежи, а я пойду. Он поднялся, но мальчик задержал его: - Ата, а там сама Рогатая мать-олениха, да? Та, что белая, как молоко, глаза вот такие, смотрит как человек... - Дурачок ты, - осторожно улыбнулся старик Момун. - Ну, пусть будет по-твоему. Может, то и она, - сказал он глухо, - пречудная мать-олениха, кто знает?.. Я вот думаю... Старик не договорил. В дверях появилась бабка. Она спешила со двора, она уже что-то разведала. - Иди, старик, туда, - с порога заговорила бабка. Дед Момун сразу сник при этом, стал жалким, пришибленным. - Там они хотят выволочь бревно из реки машиной, - говорила бабка. - Так ты иди, делай все, что прикажут... Ох ты, боже мой, молоко-то еще не кипяченное! - спохватилась бабка и принялась разжигать плиту, греметь посудой. Старик хмурился. Хотелось ему что-то возразить, что-то сказать. Но бабка не дала ему рта раскрыть. - Ну ты чего уставился? - возмутилась бабка. - Чего артачишься? Не нам с тобой артачиться, горе ты мое. Ну кто ты есть такой против них? К Орозкулу вон люди приехали какие. Машина у них какая. Нагрузишь, так десять бревен увезет по горам. А Орозкул на нас и не глядит даже. Как я ни уговаривала, как ни унижалась. Дочь твою не пустил на порог. Сидит она, неродиха твоя, у Сейдахмата. Глаза повыплакала. И проклинает она тебя - отца своего безмозглого... - Ну, хватит, - не стерпел старик и, направляясь к двери, сказал: - Молока дай горячего, заболел вон мальчонка. - Дам, дам молока горячего, иди, иди, ради бога. - И, выпроводив старика, она еще бурчала: - И чего на него нашло такое? Никогда никому не перечил, тише воды, ниже травы был - и на тебе вдруг! Да еще на коня [93] орозкуловского вскочил, да еще поскакал. И все это из-за тебя, - стрельнула она злым взглядом в сторону мальчика. - Было бы за кого на рожон лезть... Потом она принесла мальчику горячего молока с желтым топленым маслом. Молоко обжигало губы. А бабка настаивала, принуждала: - Пей, пей, погорячее, не бойся. Простуду только горячим выгонишь. Мальчик обжигался, слезы выступили у него на глазах. И бабка вдруг подобрела: - Ну, остуди, остуди немного... И надо же, приболел ты у нас в такое время! - вздохнула она. Мальчику давно уже не терпелось помочиться. Он встал, чувствуя во всем теле какую-то странную, сладкую слабость. Но бабка упредила: - Постой, я сейчас принесу тебе тазик. Неловко отвернувшись, мальчик заструил в тазик, удивляясь тому, что моча такая желтая и горячая. Он чувствовал себя гораздо легче. Голова болела меньше. Мальчик лежал в постели спокойно, благодарный бабке за ее услугу, и думал, что надо к утру выздороветь и обязательно отправиться в школу. Он думал еще о том, как он расскажет в школе о трех маралах, появившихся у них в лесу, о том, что белая матка маралья - это и есть сама Рогатая мать-олениха, что с ней телок, большой уже и крепкий, и с ними здоровенный бурый марал с огромными рогами, что он сильный и охраняет от волков Рогатую мать-олениху и ее детеныша. И думал, что он расскажет еще о том, что если маралы останутся у них и никуда не уйдут, то Рогатая мать-олениха скоро принесет дяде Орозкулу и тетке Бекей волшебную колыбель. А маралы спустились утром к воде. Они вышли из верхнего леса, когда короткое осеннее солнце наполовину поднялось над горной грядой. Чем выше поднималось солнце, тем светлей и теплей становилось внизу среди гор. После ночного оцепенения лес оживал, наполнялся движением света и красок. Пробираясь между деревьями, маралы шли не торопясь, греясь на солнечных полянках, пощипывая росную листву с веток. Они шли в том же порядке - впереди самец-рогач, посредине телок и последней - крутобокая [94] матка. Рогатая мать-олениха. Маралы шли по той же тропе, по которой вчера Орозкул с дедом Момуном спускали к реке злополучное сосновое бревно. След волока оставался на горном черноземе еще свежей, пропаханной бороздой с рваными клочьями дерна. Тропа эта выводила к броду, где было оставлено засевшее на речном пороге бревно. Маралы направлялись к этому месту, потому что оно удобно для водопоя. Орозкул, Сейдахмат и двое людей, прибывших за лесом, шли сюда с тем, чтобы посмотреть, как лучше подогнать машину, чтобы, подцепив трос, выволочь бревно из реки. Дед Момун неуверенно шел позади всех, понурив голову. Он не знал, как ему быть после вчерашнего скандала, как вести себя, что делать. Допустит ли Орозкул его к работе? Не прогонит ли, как вчера, когда он хотел на коне вытащить бревно? А что, если скажет: "А тебе что здесь? Сказано ведь, что ты уволен с работы!" Что, если обругает при людях и отправит домой? Сомнения одолевали старика, он шел, как на пытку, и все же шел. Сзади следовала бабка. Она шла вроде бы сама по себе, вроде бы из любопытства. Но, по сути, она конвоировала старика. Она гнала Расторопного Момуна на примирение с Орозкулом, на то, чтобы он заслужил у Орозкула прощение. Орозкул ступал важно, по-хозяйски. Шел, отдуваясь, посапывая, и строго поглядывал по сторонам. И хоть болела с перепоя голова, он испытывал мстительное удовлетворение. Оглянувшись, он увидел, как семенил следом дед Момун, точно преданная собака, побитая хозяином. "Ничего, ты еще у меня не то запоешь. Я теперь на тебя и не гляну. Ты для меня пустое место. Ты еще сам повалишься мне в ноги", - злорадствовал Орозкул, вспоминая, как истошным криком орала прошлой ночью у его ног жена, когда он пинал ее, когда гнал ее пинками с порога. "Пусть! Вот отправлю этих с бревнами, я их еще сведу, пусть погрызутся. Теперь она отцу глаза повыдерет. Озверела, как волчица", - думал Орозкул в промежутках разговора на ходу с приезжим человеком. Человека этого звали Кокетай. То был дюжий черный мужик, колхозный счетовод с приозерья. С Орозкулом он давно вел дружбу. Лет двенадцать тому назад построил Кокетай себе дом. Орозкул помог лесом. Продал по дешевке кругляки на распиловку досок. Потом мужик женил старшего сына, поставил и молодым дом. И тоже Орозкул снабдил его бревнами. Теперь Кокетай отделял [95] младшего сына, и опять потребовалось лесу на стройку. И опять старый друг Орозкул выручал. Беда, как трудна жизнь! Одно сделаешь - ну, думаешь, теперь спокойно поживу. АН жизнь еще что-нибудь придумает. И без таких людей, как Орозкул, теперь не обойдешься... - Бог даст, на новоселье пригласим вскоре. Приезжай, погуляем на славу, - говорил Кокетай Орозкулу. Тот пыхтел самодовольно, папиросой дымил: - Спасибо. Когда зовут - не отказываемся, а не зовут - не напрашиваемся. Позовешь, так приеду. Не впервой мне у тебя гостить. Я вот думаю сейчас: а не подождать ли тебе вечера, чтобы по темноте выехать? Главное, через совхоз незамеченным проехать. А не то, если засекут... - Оно-то верно, - заколебался Кокетай. - Да долго ждать до вечера. Выедем потихоньку. Поста ведь нет на дороге, чтобы проверить нас?.. Случайно если наткнешься на милицию или на кого еще... - То-то и оно! - пробурчал Орозкул, морщась от изжоги и головной боли. - Сто лет ездишь по делам, и ни одна собака по дороге не встретится, а лес повезешь раз в сто лет - и влипнешь. Это всегда так... Они замолчали, каждый думал о своем. Орозкул крепко досадовал теперь, что пришлось вчера бросить бревно в реке. А не то, был бы лес готов, погрузили бы его еще ночью и на рассвете отправил бы машину с глаз долой... Эх, и угораздило же вчера случиться такому делу! Это все старый дурень Момун, бунтовать решил, из-под власти хотел выйти, из подчинения. Ну ладно же! Что-что, а это тебе не пройдет так просто... Маралы пили воду, когда люди пришли к реке на противоположный берег. Странные существа эти люди - суетливые, шумливые. Занятые своими делами и разговорами, они и не замечали животных, стоящих напротив, через реку. Маралы стояли в красных утренних кустах речного тугая, войдя по щиколотку в воду, на чистом галечнике прибрежной отмели. Пили они небольшими глотками, не торопясь, с перерывами. Вода была ледяная. А солнце пригревало сверху все горячей и приятней. Утоляя жажду, маралы наслаждались солнцем. На спинах высыхала упавшая с веток по пути обильная роса. Легкий дымок курился со спин маралов. Покойное и благостное было утро того дня. [96] А люди так и не замечали маралов. Один человек вернулся к машине, другие остались на берегу. Пошевеливая ушами, маралы чутко улавливали доносившиеся до них изредка голоса и замерли, вздрогнув кожей, когда на том берегу появилась автомашина с прицепом. Машина гремела, рокотала. Маралы шевельнулись, решили уйти. По машина вдруг остановилась, перестала греметь и гудеть. Животные помедлили, потом все же осторожно двинулись с места - люди на том берегу слишком громко говорили и слишком суетливо двигались. Маралы тихонько пошли тропкой в мелком тугае, их спины и рога то и дело показывались среди кустов. А люди так и не замечали их. И лишь когда маралы стали пересекать открытую прогалину сухого паводкового песка, люди увидели их как на ладони. На сиреневом песке, в ярком солнечном освещении. И застыли с разинутыми ртами, в разных позах. - Смотри, смотри, что такое! - первым вскрикнул Сейдахмат. - Олени! Откуда они здесь? - Что кричишь, что шумишь? Какие тебе олени, маралы это. Мы их вчера еще видели, - небрежно изрек Орозкул. - Откуда они? Пришли, стало быть. - Пай, пай, пай! - восхищался дюжий Кокетай п от возбуждения расстегнул душивший его ворот рубашки. - А гладкие какие, - восхитился он, - отъелись... - А матка-то какая! Смотри, как ступает, - вторил ему шофер, вытаращив глаза. - Ей-богу, с кобылицу-двухлетку. Первый раз вижу. - А бык-то! Рожища-то смотри! Как только он их носит! И не боятся ничего. Откуда они такие, Орозкул? - допытывался Кокетай, с вожделением поблескивая свиными глазками. - Заповедные, видать, - ответил Орозкул важно, с чувством хозяйского достоинства. - Из-за перевала пришли, с той стороны. А не боятся? Непуганые, вот и не боятся. - Эх, ружье бы сейчас! - ляпнул вдруг Сейдахмат. - Мяса центнера на два потянет, а? Момун, до сих пор робко стоявший в стороне, не утерпел: - Да что ты, Сейдахмат. Охота на них запрещена, - сказал он негромко. Орозкул искоса метнул на старика хмурый взгляд. "Ты еще у меня тут голос подаешь!" - подумал он с не- [97] навистью. Хотел обругать его так, чтобы наповал убить, но сдержался. Все же посторонние присутствовали. - Нечего попусту поучать, - раздраженно проговорил он, не глядя на Момуна. - Запрещена охота там, где они водятся. А у нас они не водятся. И мы за них не отвечаем. Ясно? - грозно глянул он на растерявшегося старика. - Ясно, - покорно ответил Момун и, опустив голову, отошел в сторону. Тут бабка еще раз украдкой дернула его за рукав. - Ты бы уж молчал, - прошипела она укоризненно. Все как-то пристыженно потупились. Снова принялись смотреть вслед уходящим по крутой тропинке животным. Маралы поднимались на обрыв гуськом. Впереди бурый самец, горделиво неся свои мощные рога, за ним комолый телок, и замыкала это шествие Рогатая мать-олениха. На фоне чистого глинистого сброса маралы выглядели четко и грациозно. Каждое их движение, каждый шаг их были на виду. - Эх, красота какая! - не удержался от восторга шофер, лупоглазый молодой парень, очень смирный с виду. - Жаль, что не захватил фотоаппарата, вот было бы... - Ну, ладно, красота, - недовольно перебил его Орозкул. - Нечего стоять. Красотой сыт не будешь. Давай подгони машину задом к берегу, прямо в воду, с краю чтобы. А ты, Сейдахмат, разувайся, - распорядился он, упиваясь в душе своей властью. - И ты, - указал он шоферу. - И давайте цепляйте трос к бревну. Да поживей. Дело еще будет. Сейдахмат принялся стаскивать с ног сапоги. Они ему были тесноваты. - Что смотришь, помоги ему, - тычком незаметным толкнула старика бабка. - И разувайся, сам лезь в воду, - подсказывала она злобным шепотком. Дед Момун кинулся стаскивать сапоги с Сейдахмата и сам быстренько разулся. Тем временем Орозкул с Кокетаем командовали машиной: - Давай сюда, сюда давай. - Левее немного, левее. Вот так. - Еще немножко. Заслышав внизу непривычный шум машины, маралы на тропе убыстряли шаг. Тревожно оглядываясь, выскочили на обрыв и скрылись в березах. [98] - О, исчезли! - спохватился Кокетай. Он воскликнул это с сожалением, точно из рук добыча ушла. - Ничего, никуда они не денутся! - отгадывая его мысли и довольный этим, хвастался Орозкул. - Сегодня до вечера не уедешь, будешь моим гостем. Сам бог велит. Попотчую я тебя на славу. - И, хохотнув, хлопнул друга по плечу. Орозкул мог быть и веселым. - Ну, коли так, как велишь, - ты хозяин, я гость, - покорился дюжий Кокетай, обнажая в улыбке могучие желтые зубы. Машина стояла уже на берегу, задними колесами в воде, в полколеса. Глубже заехать шофер не рискнул. Теперь предстояло протащить трос к бревну. Если хватит длины троса, то выволочь бревно из плена подводных камней труда особого не составляло. Трос был стальной - длинный и тяжелый. Надо было тащить его по воде к бревну. Шофер разувался неохотно, с опаской поглядывал на воду. Он еще не решил окончательно: стоит ли лезть в реку в сапогах или лучше будет разувшись. "И пожалуй, лучше босиком, - думал он. - Все равно вода зальется за голенища. Глубина вон какая, почти до бедра. А потом ходи весь день в мокрой обуви". Но он также представлял себе и то, к