Налейте и мне. Борис сидел у печки, грелся и отводил глаза от хозяйки, возившейся рядом, старшина Мохнаков поднял с пола немецкую канистру, налил полную кружку, подсунул ее Ланцову и криво шевельнул углом рта: - Запыживай, паря! Корней Аркадьевич суетливо оправил гимнастерку, будто нырять в прорубь собрался, судорожно дергаясь, всхлипывая, вытянул самогонку и какое-то время сидел оглушенный. Наконец наладилось дыхание, и Ланцов жалко пролепетал, убирая пальцем слезу: - Ах, господи! Скоро, однако, он приглушил застенчивость, оживился, пытаясь заговорить с солдатами, со старшиной. Но те упорно молчали и глушили самогонку. В избе делалось все труднее дышать от табачного дыма, стойкого запаха затхлой буряковой самогонки и гнетущего ожидания чего-то худого. "Хоть бы сваливались скорее,- с беспокойством подумал взводный,- а то уже и жутко даже..." - Вы тоже выпили бы,- обратился к нему Корней Аркадьевич,- право, выпили бы... Оказывается, помогает... - Я дождусь еды,- отвернулся к печи Борис и стал греть руки над задымленным шестком. Труба тянула плохо, выбрасывала дым. Видать, давно нет мужика в доме. Неустойчиво все во взводном, в голове покачивается и звенит еще с ночи. Разбил он однажды сапоги до того, что остались передки с голенищами. Подвязал их проволокой, но когда простыл и ходить вовсе не в чем сделалось, стянул сапоги с такого же, как он, молоденького лейтенанта, полегшего со взводом в балке. Стянул, надел - у него непереносимо, изводно стыли ноги в этих сапогах, и он поскорее сменял их. Теперь вот у него такое ощущение, будто весь он в сапоге, стянутом с убитого человека. - Промерзли?-спросила хозяйка. Он потер виски ладонью, приостановил в себе обморочную качку, взглянул на нее осмысленно. "Есть маленько",- хотелось сказать ему, но он ничего не сказал, сосредоточил разбитое внимание на огне под таганком. По освещенному огнем лицу хозяйки пробегали тени. И было и ее маленьком лице что-то как будто недорисованное, было оно подкопчено лампадкой или лучиной, проступали отдельные лишь черты лика. Хозяйка чувствовала на себе пристальный, украдчивый взгляд и покусывала припухшую нижнюю губу. Нос ее, ровный, с узенькими раскрылками, припачкан сажей. Овсяные, как определяют в народе, глаза, вызревшие в форме овсяного зерна, прикрыты кукольно загнутыми ресницами. Когда хозяйка открывала глаза, из-под ресниц этих обнажались темные и тоже очень вытянутые зрачки. В них метался отсвет огня, глаза в глуби делались переменчивыми: то темнели, то высветлялись и жили отдельно от лица. Но из загадочных, как бы перенесенных с другого, более крупного лица, глаз этих не исчезало выражение покорности и устоявшейся печали. Еще Борис заметил, как беспокойны руки хозяйки. Она все время пыталась и не могла найти им места. Солома прогорела. Веточки акаций лежали горкой раскаленных гвоздиков, от них шел сухой струйный пар. Рот хозяйки чуть приотворился, руки успокоились у самого горла. Казалось, спугни ее - и она, вздрогнув, уронит руки, схватится за сердце. - Может быть, сварилась? - осторожно дотронулся до локтя хозяйки Борис. - А? - хозяйка отпрянула в сторону.- Да, да, сварилась. Пожалуй, сварилась. Сейчас попробуем.- Произношение не украинское, и ничего в ней не напоминало украинку, разве что платок, глухо завязанный, да передник, расшитый тесьмою. Но немцы всех жителей, и в первую голову женщин, научили здесь затеняться, прятаться, бояться. Люся выдвинула кочергой чугун на край припечка, ткнула пальцем в картофелину, затрясла рукой. Сунула палец в рот. Получилось по-детски смешно и беззащитно. Борис едва заметно улыбнулся. Прихватив чугун чьей-то портянкой, он отлил горячую воду в лохань, стоявшую в углу под рукомойником. Из лохани ударило тяжелым паром. Хозяйка вынула палец изо рта, спрятала руку под передник. Потерянно и удивленно наблюдала за действиями командира. - Вот теперь налейте и мне,- поставив чугун на стол, произнес лейтенант. - Да ну-у-у? - громко удивился Мохнаков.- К концу войны, глядишь, и вы с Корнеем обстреляетесь! - подкова рта старшины разогнулась чуть ли не до подбородка, выражая презрение, может, брезгливое многозначение иль еще какие-то скрытые неприязненные чувства, которыми полнился старшина всякий раз, когда пьянел. Вновь его обуревал кураж - так называется это на родимой сторонушке взводного и помкомвзвода в Сибири. Борис не смотрел на старшину, лишь сердито двинул в бок Шкалика: - Подвинься-ка! Шкалик ужаленно подскочил и чуть не свалился со скамейки. - Напоили мальчишку! - Борис не обращался ни к кому, но старшина его слышал, внимал, поднял глаза к потолку, не переставая кривить рот в усмешке.- Садитесь, пожалуйста,- позвал Борис Люсю, одиноко прижавшуюся спиною к остывшему шестку и все прячущую руку под передником. - Ой, да что вы! Кушайте, кушайте! - почему-то испугалась хозяйка и стала суетливо шарить по платку, по груди, ускользая глазами от взгляда Мохнакова, вдруг в нее уставившегося. - Н-не, девка, не отказывайся,- распевно завел Пафнутьев,- не моргуй солдатской едой. Мы худого тебе не сделаем. Мы... - Да хватит тебе! - Борис похлопал рукой по скамейке, с которой услужливо сошел Пафнутьев.- Я вас очень прошу. - Хорошо, хорошо! - Люся как бы застыдилась, что ее упрашивают, лейтенант даже на солдата рассердился почему-то.- Я сейчас, одну минутку... Она исчезла в чистой половине, прикрытой створчатой дверью, и скоро возвратилась оттуда без платка, без передника. У нее была коса, уложенная на затылке. Легкий румянец выступил на бледном лице ее. Не ко времени и не к месту она тут, среди грязных, мятых и сердитых солдат, думалось ей. Она стеснялась себя. - Напрасно вы здесь расположились,- скованно заговорила она и пояснила Борису: - Просила, просила, чтоб проходили туда,- махнула она на дверь в чистую половину. - Давно не мылись мы,- сказал Карышев, а его односельчанин и кум Малышев добавил: - Натрясем трофеев. - Вот уж намоемся, отстираемся, в порядок себя приведем...- завел напевно Пафнутьев. - Тогда и в гости пожалуем,- подхватил Мохнаков, подмигивая всему застолью разом, с форсом без промаха разливай всем поровну, и Люсе тоже, убойно пахнущее зелье. Он первый громко, как бы с дружеским вызовом звякнул гнутой алюминиевой кружкой о стакан, из деликатности оставленный Люсе. И все солдаты забренчали посудинами, смешанно произнесли привычное: "Будем здоровы!", "Со свиданьицем!" и так далее. Люся подождала с поднятым стаканом, не скажет ли чего командир. Он ничего не говорил. - С возвращением вас...- потупившись, вымолвила хозяйка в ответ и отвернулась к печке, часто заморгав.- Мы так вас долго ждали. Так долго...- Она говорила с какой-то покаянностью, словно виновата была в том, что так долго пришлось ждать. Отчаянно, в один дух, Люся выпила самогонку и закрыла ладошкой рот. - Вот это - по-нашенски! Вот видно, что рада! - загудел Карышев и потянулся к ней с американской колбасой на складнике, с наспех ободранной картофелиной. Шкалик хотел опередить Карышева, да уронил картошку. Ему в ширинку накрошилось горячее, он забился было, но тут же испуганно сжался. Взводный с досадой отвернулся. Шкалик стряхнул горячее в штанину, ему сделалось лучше. Человек этот, Шкалик, был непьющий. Еще Борис и Корней Аркадьевич непьющие. Оттого чувствовали они себя бросовыми людьми и не такими прочными бойцами, как все остальное воинство, которое хотя тоже большей частью пило "для сугрева", но как-то умело внушить свою полную отчаянность и забубенность. Вообще мужик наш, русский мужик, очень любит нагонять на себя отчаянность, а посему и привирает подчас насчет баб и выпивки. Пил сильно, но упорно не пьянел лишь старшина, добывая где-то, даже в безлюдных местах, горючку всяких видов, и возле него всегда крутился услужливый, падкий на дармовщину, кум-пожарник Пафнутьев. Малышев и Карышев пивали редко, зато уж обстоятельно. Получая свои сто граммов, они сливали их во флягу и, накопив литр, а то и более, дождавшись благой, затишной минуты, устраивались на поляне, либо в хате какой, неторопливо пили, чокаясь друг с другом, и ударялись в воспоминания, "советовались", как объясняли они свои эти беседы. Потом пели - Карышев басом, Малышев дискантом: За ле-есом солнце зы-ва-сия-а-а-ало, Гы-де черы-най во-е-еора-а-ан про-кы-ричи-ал. Пы-рошли часы, пы-рошли мину-уты, Ковды-ы зы-девче-е-онкой я-а-а гуля-а-ал... - Откель будешь, дочка? - лез с вопросами к Люсе любящий всех людей на свете Карышев, раскрасневшийся от выпивки.- По обличью и говору навроде расейская? - И Малышев собирался вступить в разговор, но взводный упредил его: - Дай человеку поесть. - Да я могу есть и говорить.- Люся радовалась, что солдаты сделались ближе и доступней. Один лишь старшина ощупывал ее потаенным взглядом. От этого все понимающего, налитого тяжестью взгляда ей все больше и больше становилось не по себе.- Я не здешняя. - А-а. То-то я гляжу: обличие... Не чалдонка случаем? - все больше мягчея лицом, продолжал расспрашивать Карышев. - Не знаю. - Вот те раз! Безродная что ли? - Ага. - А-а. Тогда иное дело. Тогда конечно... Судьба, она, брат, такое может с человеком сотворить... Взводный души не чаял в этих двух алтайцах-кумовьях, которые родились, жили и работали в самой красивой на свете, по их заверению, алтайской деревне Ключи. Не сразу понял и принял этих солдат Борис. Поначалу, когда пришел во взвод, казались они ему тупицами, он даже раздражался, слушая подковырки и насмешки их друг над другом. Карышев был рыжий. Малышев - лысый. Эти-то два отличия они и использовали для шуток. Стоило снять Карышеву пилотку, как Малышев начинал зудеть: "Чего разболокся? Взбредет в башку германцу, что русский солдат картошку варит на костре,- и зафитилит из орудия!" Карышев срывал пучок травы и бросал на лысину Малышеву: "Блестишь на всю округу! Фриц усекет - миномет тута - и накроет!" Солдаты впокат валились, слушая перебранку алтайцев, а Борис думал: "До чего же отупеть надо, чтобы радоваться таким плоским, да и неловким для пожилых людей насмешкам". Но постепенно привык он к людям, к войне, стал их видеть и понимать по-другому, ничего уже низкого в неуклюжих солдатских шутках и подковырках не находил. Воевали алтайцы, как работали, без суеты и злобы. Воевали по необходимости, да основательно. В "умственные" разговоры встревали редко, но уж если встревали - слушай. Как-то Карышев срубил под корень Ланцова, впавшего в рассуждения насчет рода людского: "Всем ты девицам по серьгам отвесил: и ученым, и интеллигентам, и рабочим в особенности, потому как сам из рабочих, главнее всех сам себе кажешься. А всех главнее на земле - крестьянин-хлебороб. У него есть все: земля! У него и будни, и праздники - в ней. Отбирать ему ни у кого ничего не надобно. А вот у крестьянина отвеку норовят отнять хлеб. Германец, к слову, отчего воюет и воюет? Да оттого, что крестьянствовать разучился и одичал без земляной работы. Рабочий класс у него машины делает и порох. А машины и порох жрать не будешь, вот он и лезет всюду, зорит крестьянство, землю топчет и жгет, потому как не знает цену ей. Его бьют, а он лезет. Его бьют, а он лезет!" Карышев сидел нынче за столом широко, ел опрятно и с хитроватой мудрецом поглядывал на Корнея Аркадьевича. Гимнастерку алтаец расстегнул, пояс отвязал, был широк и домовит. Картошку он чистил брюшками пальцев, раздевши ее, незаметно подсовывал Люсе и Шкалику. Совсем уж пьяный был Шкалик, шатался на скамейке, ничего не ел. Нес капусту в рот, да не донес, всю на гимнастерку развесил. Карышев тряхнул на нем гимнастерку, ленточки капусты сбросил на пол. Шкалик тупо следил за его действиями и вдруг ни с того ни с сего ляпнул: - А я из Чердынского району!.. - Ложился бы ты спать, из Чердынского району - заворчал отечески Карышев и показал Шкалику на солому. - Не верите? - Шкалик жалко, по-ребячьи лупил глаза. Да и был он еще парнишкой - прибавил себе два года, чтобы поступить в ремесленное училище и получать бесплатное питание, а его цап-царап в армию, и загремел Шкалик на фронт, в пехоту. - Есть такое место на Урале,- продолжал настаивать Шкалик, готовый вспылить или заплакать.- Там, знаете, какие дома?! - Большие! - хмыкнул Пафнутьев, мужичонка прицепистый, всем недовольный оттого, что с хорошей службы слетел. Состоял он при особом отделе армии, но одного, осужденного в штрафную, до ветру отпустил, тот взял да в село ушел, гимнастерку променял, сапоги, пьяный и босой возвратился. За потерю бдительности Пафнутьев и оказался на передовой. - Ры-разные, а не большие,- поправил его Шкалик,- и что тебе наличники, и что тебе ворота - все из... изрезанные, изукрашенные. И еще там купец жил - рябчиками торговал... Ми... мильены нажил... - Он не дядей тебе случайно приходился? - продолжал расспрашивать Пафнутьев, и Люся почувствовала: не по-хорошему он парнишку подъедает. Шкалик ничего разобрать не мог, охотно беседовал. - Не-е, мой дядя конюхом состоит. - А тетя - конюшихой? - Тетя? Тетя конюшихой. Смеетесь, да? - Шкалик прошелся по застолью убитыми горем глазами, часто захлопал прямыми и белыми, как у поросенка, ресницами.- У нас писатель Решетников жил! - звонко закричал Шкалик и стукнул кулачишком по столу.- "Подлиповцы" читали? Это про нас... - Читали, читали...- начал успокаивать его Корней Аркадьевич.- Пила и Сысойка, девка Улька, которую живьем в землю закопали... Все читали. Пойдем-ка спать. Пойдем баиньки.- Он подхватил Шкалика, поволок его в угол на солому.- До чего ты ржавый, крючок! - бросил он Пафнутьеву. - Во! - кричал Шкалик.- А они не верят! У нас еще коней разводили!.. Графья Строгановы... - И откуль в таком маленьком человеке столько памяти? - развел руками Пафнутьев. - Хватит! - прикрикнул Борис.- Дался он вам... - Я сурьезно... Все в Борисе одрябло, даже голос, в паутинистом сознании путались предметы, лица солдат, ровно бы выцветшие, подернутые зыбкой пеленой. Сонная тяжесть давила на веки, расслабляла мускулы, даже руками двигать было тяжело. "Уходился,- вяло подумал Борис.- Больше не надо выпивать..." Он начал есть капусту с картошкой, попил холодной воды и почувствовал себя тверже. Старшина покуривал, пуская дым в потолок, и все так же отдаленно улыбался, кривя угол рта. - Извините,- сказал хозяйке Борис, как бы проснувшись, и пододвинул к ней банку с американской колбасой. Он все время ловил на себе убегающий взгляд ласковых, дальним скользящим светом осиянных глаз. Будто со старой иконы или потертого экрана появились, ожили глаза и, то темнело, то прояснялось лицо женщины.- Держу при себе, как ординарца, хотя он мне и не положен,- пояснил Борис насчет Шкалика, чтобы хоть о чем-то говорить и не пялиться на хозяйку.- Горе мне с ним: ни починиться, ни сварить... и все теряет... В запасном полку отощал, куриной слепотой заболел. - Зато мягкосердечный, добренький зато,- неожиданно вставил Мохнаков, все глядя в потолок и как бы ни к кому обращаясь. Взгляд и лицо Мохнакова совсем затяжелели. А в горле появилась ржа. Помкомвзвода почему-то недобро подъедал взводного. Солдаты насторожились - этого еще не было. Старшина, будто родимый тятя, опекал и берег лейтенанта. И вот что-то произошло между ними. Ну произошло и произошло, разбирайтесь потом, а сейчас-то в этой хате, при такой молодой и ладной хозяйке, после ночного побоища всем хотелось быть добрыми, хорошими. Ланцов, Карышев, Малышев, даже Пафнутьев с укором взирали на своих командиров. Борис не отозвался на выпад старшины и не прикасался больше к кружке с самогонкой, хотя солдаты и насылались с выпивкой, зная, что чарка всегда была верным орудием в примирении людей. Даже Ланцов разошелся и пьяно лип с просьбой выпить. Родом Ланцов из Москвы. В детстве на клиросе пел, потом под давлением общественности к атеистически настроенному пролетариату присоединился, работал корректором в крупном издательстве, где, не жалея времени и головы, прочел без разбора множество всяческой литературы, отчего привержен сделался к пространным рассуждениям. - Ах, Люся, Люся! - схватившись за голову, долговязо раскачивался Ланцов и артистично замирал, прикрывая глаза.- Что мы повидали! Что повидали! Одной ночи на всю жизнь хватит... "Прямо как на сцене,- морщился Борис.- Будто он один насмотрелся". Пересиливая раздражение, Борис положил руку на плечо солдата: - Корней Аркадьевич! Ну что вы, ей-богу! Давайте о чем-нибудь другом. Споемте? - нашелся взводный. Звенит зва-янок насче-от па-верки-и-и, Ланцов из за-я-амка у-ю-бежа-а-а-ал...- охотно откликнувшись, заорал Пафнутьев. Но Корней Аркадьевич прикрыл его рот сморщенной ладонью. - Насчет Ланцова потом. Говорить хочу. Я долго молчал. Я все думал, думал и молчал.- Взводный чуть заметно улыбнулся солдатам: пусть, мол, потешится человек.- Я сегодня думал. Вчера молчал. Думал. Ночью, лежа в снегу, думал: неужели такое кровопролитие ничему не научит людей? Эта война должна быть последней! Или люди недостойны называться людьми! Недостойны жить на земле! Недостойны пользоваться ее дарами, жрать хлеб, картошку, мясо, рыбу, коптить небо. Прав Карышев, сто раз прав, одна истина свята на земле - материнство, рождающее жизнь, и труд хлебопашца, вскармливающий ее... Что-то раздражало сегодня лейтенанта, все и все раздражали, но Ланцов с его рассуждениями в особенности. И хотя Борис понимал, что пора уже всем отдыхать и самого на сон ведет, он все же подзадорил доморощенного философа в завшивленной грязной гимнастерке, заросшего реденькой, сивой бородой псаломщика: - Так. Земля. Материнство. Пашня. Все это вещи достойные, похвальные.- Борис заметил, как начали переглядываться, хмыкать бойцы: "Ну, снова началось!" - но остановить себя уже не мог. "Неужто я так захмелел?.." - но его несло. Отличником в школе он не был, однако многие прописные истины выучил наизусть: - Ну а героизм? То самое, что вечно двигало человека к подвигам, к совершенству, к открытиям? - Героизм! Подвиги! Безумству храбрых поем мы песню! - с криком вознес руки к потолку Ланцов.- Не довольно ли безумства-то? Где граница между подвигом и преступлением? Где?! Вон они, герои великой Германии, отказавшиеся по велению отцов своих - командиров от капитуляции и от жизни, волками воющие сейчас на морозе, в снегах России. Кто они? Герои? Подвижники? Переустроители жизни? Благодетели человечества? Или вот открыватели Америк. Кто они? Бесстрашные мореплаватели? Первопроходцы? Обратно благодетели? Но эти благодетели на пути к подвигам и благам замордовали, истребили целые народы на своем героическом пути. Народы слабые, доверчивые! Это ж дети, малые дети Земли, а благодетели - по их трупам с крестом и мечом, к новому свету, к совершенству. Слава им! Памятники по всей планете! Возбуждение! Пробуждение! Жажда новых открытий, богатств. И все по трупам, все по крови! Уже не сотни, не тысячи, не миллионы, уже десятками миллионов человечество расплачивается за стремление к свободе, к свету, к просвещенному разуму! Не-эт, не такая она, правда! Ложь! Обман! Коварство умствующих ублюдков! Я готов жить в пещере, жрать сырое мясо, грызть горький корень, но чтоб спокоен был за себя, за судьбу племени своего, собратьев своих и детей, чтобы уверен был, что завтра не пустит их в распыл на мясо, не выгонит их во чистое поле замерзать, погибать в муках новый Наполеон, Гитлер, а то и свой доморощенный бог с бородкой иудея иль с усами джигита, ни разу не садившегося на коня... - Стоп, военный! - хлопнул по столу старшина и поймал на лету ложку.- Хорошо ты говоришь, но под окном дежурный с колотушкой ходит...- Мохнаков со значением глянул на Пафнутьева, сунул ложку за валенок.- Иди, прохладись, да пописять не забудь - здесь светлее сделается,- похлопал он себя по лбу. Люся очнулась, перевела взгляд на Ланцова, на старшину, видно было, что ей жаль солдата, которого зачем-то обижали старшина и лейтенант. - Простите! - склонил в ее сторону голову Корней Аркадьевич. Он-то чувствовал отзывчивую душу.- Простите!- церемонно поклонился застолью Ланцов и, хватаясь за стены, вышел из хаты. - Во, артист! Ему комедь представлять бы, а он в пехоте! - засмеялся Пафнутьев. Большеголовый, узкогрудый, с тонкими длинными ногами, бывший пожарник походил на гриб, растущий в отбросах. В колхозе, да еще и до колхоза проявлял он высокую сознательность, чего-то на кого-то писал, клепал и хвост этот унес за собой в армию, дотащил до фронта. Злой, хитрый солдат Пафнутьев намекал солдатам - чего-чего, но докладать он научился, никто во взводе не пострадает. И все-таки лучше б его во взводе не было. Мохнаков умел управляться со всяким кадром. Он выпил самогона, налил Пафнутьеву, дождался, когда тот выпьет, и показал ему коричневую от табака дулю: - Запыжь ноздрю, пожарный! Ты ведь не слышал, чего тут чернокнижник баял! Не слышал? - Ни звука! Я же песню пел,- нашелся Пафнутъев и умильно, с пониманием грянул дальше: Росой с тра-я-вы-ы он у-ю-мыва-ялся-а-а, Малил-ыл-ся бо-е-огу на-я-а васто-о-о-ок... Шкалик сел на соломе, покачался, поморгал и потянулся к банке. - Не цапай чужую посудину! - рыкнул на него старшина и сунул ему чью-то кружку. Шкалик понюхал, зазевал косорото. Затошнило его. - Марш на улицу! Свинство какое! - Борис, зардевшись, отвернулся от хозяйки, уставился на старшину. Тот отвел глаза к окну, скучно зевнул и стал громко царапать ледок на стекле. - Да что вы, да я всякого навидалась! - пыталась ликвидировать неловкую заминку Люся.- Подотру. Не сердитесь на мальчика.- Она хотела идти за тряпкой, по Карышев деликатно придержал ее за локоть и показал на банку с колбасой. Она стала есть колбасу.- Ой! - спохватилась хозяйка.- А вы сала не хотите? У меня сало есть! - Хотим сала! - быстро повернулся к ней старшина и охально ощерился.- И еще кое-чего хотим,- бросил он с ухмылкой вдогонку Люсе. Пафнутьев, подпершись ладонью, тянул тоненько песню про Ланцова, который из замка убежал. Сколько унижали и жизни Пафнутьева, особенно в тыловой части, в особом-то отделе, все время заставляя хомутничать, прислуживать и все передовой стращали, а оно и на передовой жить можно. Бог милостив! Кукиш под нос? Да пустяк это, но все же царапнуло душу, глаза раскисли, сами собой как-то, невольно раскисли. - Жалостливость наша,- мямлил Пафнутьев, и все поняли - это он не только о себе, но и о Корнее Аркадьевиче.- Вот я... обутый, одетый, в тепле был, при должности, ужасти никакой не знал... Жалость меня, вишь ли, разобрала... Чувствие! Мохнаков навис глыбою над столом, начал шарить по карманам, чего-то отыскивать. Вытащил железную пуговицу, подбросил ее, поймал и чересчур решительно вышел из избы, тяжелее обычного косолапя. Последнее время как-то подшибленно стал ходить старшина, заметили солдаты, пьет зверски и все какой-нибудь предмет ловко подбрасывает - пуговицу, монету, камешек, и не ловит игриво, прямо-таки выхватывает предмет из пространства, а то бросит и тут же забудет про него, уставится пустым взглядом в пустоту. Начал даже синенькой немецкой гранатой баловаться. Граната наподобие пасхального яичка -этакая веселая игрушка, бросает иль в горстище ее тискает старшина, а у той пустяшной гранатки и чека пустяшная, что пуговка у штанов. Зароптали бойцы, если желательно старшине, чтобы ему пооторвало руки иль еще кой-чего, пусть жонглирует вдали, им же все, что с собой,- до дому сохранить охота. В хату возвратился Ланцов, мотнул головой Борису. Взводный подпрыгнул, кого-то или чего-то сронил со скамьи, разбежавшись, торкнулся в дверь. В потемках сеней в него ткнулся головой Шкалик. Не мог найти скобу. Борис втолкнул Шкалика в хату, прислушался. В темном углу сеней слышалась возня: "Не нужно! Да не надо же! Да что вы?! Да товарищ старшина!.. Да... Холодно же... Да, господи!.." - Мохнаков! Стихло. Из темноты возник старшина, придвинулся, тяжело, смрадно дыша. - Выйдем на улицу! Старшина помедлил и нехотя шагнул впереди Бориса, не забыв пригнуться у притолоки. Они стояли один против другого. Ноздри старшины посапывали, вбирая студеный воздух. Борис подождал, пока стукнет дверь в хату. - Чем могу служить? - дыхание у старшины выровнялось, он не сипел уже ноздрями. - Вот что, Мохнаков! Если ты... Я тебя убью! Пристрелю. Понял? Старшина отступил на шаг, смерил взглядом лейтенанта с ног до головы и вяло, укоризненно молвил: - Окон тузило тебя гранатой, вот и лезешь на стены. Чернокнижника завел. - Ты знаешь, чем меня оконтузило. В голосе лейтенанта не было ни злобы, ни грозы, какая-то душу стискивающая тоска, что ли, сквозила издалека, даже завестись ответно не было возможности. На старшину тоже стала накатывать горечь, печаль, словом, чем-то тоскливым тоже повеяло. Он сердито поддернул штаны, запахнул полушубок, осветил взводного фонариком. Тот не зажмурился, не отвел взгляда. Изветренные губы лейтенанта кривило судорогой. В подглазьях темень от земли и бессонницы. Глаза в красных прожильях, шея скособочилась - натер шею воротником шинели, может, и старая рана воспалилась. Стоит, пялит зенки школьные, непорочные. "Ах ты, господи, боже мой!.." - По-нят-но! Спа-си-бо! - Мохнаков понял, сейчас вот, в сей миг понял, этот лупоглазый Боречка, землячок его родимый, которым он верховодил и за которого хозяйничал во взводе,- убьет! Никто не осмелится поднять руку на старшину, а этот... Такой вот может, такой зажмурится, но убьет, да еще и сам застрелится чего доброго.- Стрелок какой нашелся! - нервно рассмеялся старшина и подбросил фонарик. Светлое пятнышко взвилось, ударилось в ладонь и погасло. Старшина поколотил фонарик о колено и, когда загорелось еще раз, придвинул огонек к лицу Бориса, будто подпалить хотел едва наметившуюся бороденку.- "Эх, паря, паря!" - Я ночую в другой избе,- сказал он и пошел, освещая себе дорогу пятнышком.- Катитесь вы все, мокроштанники, брехуны!..- крикнул уже издали старшина. Борис прислонился спиной к косяку двери. Его подтачивало изнутри. Губы свело, в теле слабость, в ногах слабость. Давило на уши, пузырилось, лопалось что-то в них. Он глядел на два острых тополя, стоявших против дома. Голые, темные, в веник собранные тополя недвижны, подрост за ними - вишенник, терновые ли кусты - клубятся темными взрывами. Сколки звезд светились беспокойно и мерзло. По улицам метались огни машин, вякали гармошки, всплескивался хохот, скрип подвод слышался, где-то напуганно лаяла охрипшая собака. "Ах ты, Мохнаков, Мохнаков! Что же ты с собой сделал? А может, война с тобой?.." - Борис опустился на порожек сеней, сунул руки меж колен, мертво уронил голову. Лай собаки отдалился... - Вы же закоченели, товарищ лейтенант! - послышался голос Люси. Она нащупала Бориса на порожке и мягко провела ладонью по его затылку.- Шли бы в хату. Борис передернул плечами, открыл глаза. Поле в язвах воронок; старик и старуха возле картофельной ямы; огромный человек в пламени; хрип танков и людей, лязг осколков, огненные вспышки, крики - все это скомкалось, отлетело куда-то. Дергающееся возле самого горла сердце сжалось, постояло на мертвой точке и опало на свое место. - Меня Борисом зовут,- возвращаясь к самому себе, выдохнул с облегчением взводный.- Какой я вам товарищ лейтенант! Он отстранился от двери, не понимая, отчего колотится все в нем, и сознание - все еще отлетчивое, скользкое, будто по ледяной катушке катятся по нему обрывки видений и опадают за остро отточенную, но неуловимую грань. трудом еще воспринималась явь - эта ночь, наполненная треском мороза, шумом отвоевавшихся людей, и эта женщина с древними глазами, по которым искрят небесные или снежные звезды, зябко прижавшаяся к косяку двери. Как тихо! Все остановилось. Прямо и не верится. Вам принести шинель? - Нет, к чему? - не сразу отозвался Борис. Он старался не встречаться с нею взглядом. Какую-то пугливую настороженность вызывали в нем и этот чего-то прячущий взгляд, и звезды, робко протыкающие небесную мглу или в высь поднявшуюся и никак не рассеивавшуюся тучу порохового дыма.- Пойдемте в избу, а то болтовни не оберешься... - Да уж свалились почти все. Вы ведь долго сидели. Я уж беспокоиться начала... А Корней Аркадьевич все разговаривает сам с собой. Занятный человек...- хозяйка хотела и не решалась о чем-то спросить.- А старшина?.. - Нет старшины! - преодолевая замешательство, коротко ответил взводный. - В избу! - сразу оживилась, заспешила хозяйка, нашаривая скобу.- Я уж отвыкла. Все хата, хата, хата...- Она не открыла дверь сразу. Борис уперся в ее спину руками - под топким ситцевым халатом круглые, неожиданно сильные лопатки, пуговка под пальцы угодила. Люся поежилась, заскочила в хату. Борис вошел следом. Пряча глаза, он погрел руки о печь и начал разуваться. В хате жарко и душно. Подтопок резво потрескивал. Горели в нем сосновые добрые поленья, раздобытые где-то солдатами. Сзади подгонка, вмурованный в кирпичи, сипел по-самоварному бак с водою. Взводный поискал куда бы пристроить портянки, по все уже было завешено пожитками солдат, от них расплывалась по кухне хомутная прель. Люся отняла у Бориса портянки, приладила их на поленья возле дверцы подтопка. Ланцов качался за столом, клевал носом. - Ложились бы вы, Корней Аркадьевич.- Борис прижимался спиной к подтопку и ощущал, как распускается, вянет его нутро.- Все уже спят, и вам пора. - Варварство! Идиотство! Дичь! - будто не слыша Бориса, философствовал Ланцов.- Глухой Бетховен для светлых душ творил, фюрер под его музыку заставил маршировать своих пустоголовых убийц. Нищий Рембрандт кровью своей писал бессмертные картины! Геринг их уворовал. Когда припрет - он их в печку... И откуда это? Чем гениальнее произведение искусства, тем сильнее тянутся к нему головорезы! Так вот и к женщине! Чем она прекрасней, тем больше хочется лапать ее насильникам... - Может, все-таки хватит? - оборвал Борис Корнея Аркадьевича.- Хозяйке отдыхать надо. Мы и так обеспокоили. - Что вы, что вы? Даже и не представляете, как радостно видеть и слышать своих! Да и говорит Корней Аркадьевич красиво. Мы тут отучились уж от человеческих слов. Корней Аркадьевич поднял голову, с натужным вниманием уставился на Люсю. - Простите старика.- Он потискал костлявыми пальцами обросшее лицо.- Напился, как свинья! И вы, Борис, простите. Ради бога! - уронив голову на стол, он пьяненько всхлипнул. Борис подхватил его под мышки, свалил на солому. Люся примчала подушку из чистой половины, подсунула ее под голову Корнея Аркадьевича. Услышав мягкое под щекою, он хлюпнул носом: - Подушка! Ах вы, дети! Как мне вас жалко! - свистнув прощально носом, он отчалил от этих берегов, задышав ровно, с пришлепом. - Пал последний мой гренадер! - через силу улыбнулся Борис. Люся убирала со стола. Взявшись за посудину с самогоном, она вопросительно взглянула на лейтенанта. - Нет-нет! - поспешно отмахнулся он.- Запах от нее... В пору тараканов морить! Люся поставила канистру на подоконник, смела со стола объедь, вытряхнула тряпку над лоханкой. Борис отыскал место среди разметавшихся, убитых сном солдат. Шкалика - мелкую рыбешку - выдавили наверх матерые осетры - алтайцы. Он лежал поперек народа, хватал воздух распахнутым ртом. Похоже было - кричал что-то во сне. Квасил губы Ланцов, обняв подушку. Храпел Малышев, и солому трепало возле его рта. Взлетали планки пяти медалей на булыжной груди Карышева. Сами медали у него в кармане: колечки соединительные, говорит, слабы - могут отцепиться или вши отъедят. Борис швырнул на пол шинель к ногам солдат, рывком выдернул из-под них клок измочаленной соломы и начал стелить в головах телогрейку. Люся смотрела, смотрела и, на что-то решившись, взяла с полу шинель, телогрейку лейтенанта и забросила их на печь, приподнявшись на припечек, расстелила одежду, чтобы лучше просыхала, и, управившись с делом, легко спрыгнула на пол. - Ну, зачем вы? Я бы сам... - Идите сюда! - позвала Люся. Стараясь ступать тихо, лейтенант боязливо и послушно поволокся за ней. В передней горел свет. Борис зажмурился - таким ярким он ему показался. Комната убрана просто и чисто. Широкая скамья со спинкой, на ней половичок, расшитый украинским орнаментом, пол земляной, по гладко, без щелей мазанный. Среди комнаты, в деревянном ящике,- раскидистый цветок с двумя яркими бутонами. На подоконнике тоже стояли цветы в ящиках и старых горшках. Воздух в передней домашний, земляной. Скудная опрятность кругом, и все же после кухонного густолюдья, спертого запаха отдавало здесь нежилым, парником вроде бы отдавало. Борис переступал на холодном, щекочущем пятки полу, стыдясь грязных ног, и с подчеркнутым интересом глядел на лампочку нерусского образца - приплюснутую снизу. Люся, тоже ровно бы потерявшись в этой просторной, выветренной комнате, говорила, что селение у них везучее. За рекой вон хутор поразбили, а здесь все цело, хотя именно здесь стоял целый месяц немецкий штаб, но наши летчики, видать, не знали об этом. Локомобиль немцы поставили. В хате квартировал важный генерал, для него и свет провели, да ночевать-то ему здесь почти не довелось, в штабе и спал. Отступали немцы за реку бегом, про локомобиль забыли, вот и остался он на полном ходу. Сбивчиво объясняя все это, хозяйка раздвинула холщовые занавески с аппликациями. За узкой фанерной дверью обнаружилась еще одна небольшая комнатка. В ней был деревянный, неровно пригнанный пол, застланный пестрой ряднинкой, этажерка с книгами, поломанный гребень на этажерке, наперсток, ножницы, толстая хомутная игла, воткнутая в вышитую салфетку. У глухой стены против окна - чистая кровать с одной подушкой. Другую подушку, догадался Борис, хозяйка унесла Корнею Аркадьевичу. - Вот тут и ложитесь,- показала Люся на кровать. - Нет! - испугался взводный.- Я такой...- пошарил он себя по гимнастерке и ощутимее почувствовал под нею давно не мытое, очерствелое тело. - Вам ведь спать негде. - Может быть, там,- помявшись, указал Борис на дверь.- Ну, на скамье. Да и то...- он отвернулся, покраснел.- Зима, знаете. Летом не так. Летом почему-то их меньше бывает... Хозяйке передалось его смущение, она не знала, как все уладить. Смотрела на свои руки. Борис заметил уже, как часто она смотрит на свои руки, будто пытается понять - зачем они ей и куда их девать. Неловкость затягивалась. Люся покусала губу и решительно шагнула в переднюю. Вернувшись с ситцевым халатом, протянула его. - Сейчас же снимайте с себя все! - скомандовала она.- Я вам поставлю корыто, и вы немножко побанитесь. Да смелей, смелей! Я всего навидалась.- Она говорила бойко, напористо, даже подмигнула ему: не робей, мол, гвардеец! Но тут же зарделась сама и выскользнула из комнаты. Раскинув халат, Борис обнаружил на нем разнокалиберные пуговицы. Одна пуговица была оловянная, солдатская, сзади пришит поясок. Смешно сделалось Борису. Он даже чего-то веселое забормотал, да опомнился, скомкал халат, толкнул дверь, чтобы выкинуть дамскую эту принадлежность. - Я вас не пущу! - Люся держала фанерную дверь.- Если хотите, чтобы высохло к утру,- раздевайтесь! Борис опешил. - Во-о. Дела-а! - почесал затылок.- Д-а, да что я на самом деле - вояка или не вояка?! - решительно сбросил с себя все, надел халат, застегнул и, собрав в беремя манатки, вышел к хозяйке, да еще и повернулся лихо перед нею, отчего пола халата закинулась, обнажив колено с крупной чашечкой. Люся прикрыла рот ладонью. Поглядывая украдкой на лейтенанта, она вытащила из кармана гимнастерки документы, бумаги, отвинтила орден Красной Звезды, гвардейский значок, отцепила медаль "За боевые заслуги". Осторожно отпорола желтенькую нашивку - знак тяжелого ранения. Борис щупал листья цветка, нюхал красный бутон и дивился - ничем он не пахнет. Вдруг обнаружил - цветок-то из стружек! Червонный цветок напомнил живую рану, занудило опять нутро взводного. - Это что? - Люся показала на нашивку. - Ранение,- отозвался Борис и почему-то соврал поспешно,- легкое. - Куда? - Да вот,- ткнул он пальцем в шею себе.- Пулей чиркнуло. Пустяки. Люся внимательно поглядела, куда он показал: чуть выше ключицы фасолиной изогнулся синеватый шрам. В ушах лейтенанта земля, воспаленные глаза в темно-угольном ободке. Колючий ворот мокрой шинели натер шею лейтенанта, он словно был в галстуке. Кожей своей ощутила женщина, как саднит шея, как все устало в человеке от пота, грязи, пропитанной сыростью и запахом гари военной одежды. - Пусть все лежит на столе,- сказала Люся и снялась с места.- Немножко еще помучайтесь, и я вас побаню. "Побаню!" - подхватил взводный тутошнее слово. - Возьмите книжку, что ли,- приоткрыв дверь, посоветовала Люся. - Книжку? Какую книжку? Ах, книжку! В маленькой комнатке Борис присел перед этажеркой. Халат скрипнул на спине, он скорее выпрямился, распахнув полы, оглядел себя воровато и остался недоволен: мослат, кожа в пупырышках от холода и страха, бесцветные полоски разбродно росли на ногах и на груди. Книжки касались все больше непонятных ему юридических дел. "Вот уж не подумал бы, что она какое-то отношение имеет к судам". Среди учебников и наставлений по законодательству обнаружилась тонехонькая, зачитанная книжка в самодельной обложке. - "Старые годы",- вслух прочел Борис. Прочел и как-то даже сам себе не поверил, что вот стоит он в беленькой, однооконной комнате, на нем халат с пояском. От халата и от кровати исходит дразнящий запах. Ну может, и нет никакого запаха, может, блазнится он. Тело не чувствовало халата после многослойной зимней одежды, как бы сросшейся с кожей. Борис нет-нет да и пошевеливал плечами. Все еще позванивало в голове, давило на уши, нудило внутри. "Поспать бы минут двести-триста, а лучше четыреста!" - глядя на манящую чистоту кровати, зевнул Борис и скользнул глазами по книжке. "Довелось мне раз побывать в большом селе Заборье. Стоит оно на Волге. Место тут привольное..." - Борис изумленно уставился на буквы и уже с наслаждением, вслух повторил начало этой старинной, по-русски жестокой и по-русски же слезливой истории. Музыка слов, даже шорох бумаги так его обрадовали, что он в третий раз повторил начальную фразу, дабы услышать себя и удостовериться, что все так оно и есть: он живой, по телу его пробегает холодок, пупырит кожу, в руках книжка, которую можно читать, слушая самого себя. Как будто опасаясь, что его оторвут, Борис торопливо читал слова из книжки и не понимал их, а только слушал, слушал. - С кем вы тут? Лейтенант смотрел ни Люсю издалека. - Да вот на Мельникова-Печерского напал,- отозвался он наконец.- Хорошая какая книжка. - Я ее тоже очень люблю.- Люся вытирала руки холщовой тряпкой.- Идите, мойтесь.- Полизанная платком, она снова сделалась старше, строже, и глаза ее опять отдалились в обыденность. Прежде чем попасть за русскую печку, в закуток, где была теплая лежанка-на ней-то и приспособила Люся деревянное корыто, оставила баночку со своедельным мылом, мочалку, ведро и ковшик,- Борис выскреб из-под стола запинанного туда озверело храпящими солдатами чердынского вояку, сводил его до лохани, подержал под мышки до тех пор, пока не перестало журчать, а журчало долго, и только после этого сказал себе бодренько: - Крещайся, раб божий! - сказал и, едва не опрокинув корыто, с т