не в
Туруханск, не в Игарку, тянут они над Курейкой, спрямляя ее криули, к давно
заброшенному поселку и садятся на разгребенный в снегу аэродромишко, возле
которого одиноко темнеет корявая лиственка одной мохнатой лапой. В
лиственке, до загибов вросшие, рыжеют крючья, всверленные еще в тридцатых
годах, на них висят прогнутые провода, толсто обросшие изморозью. Они
свадебными вожжами держат, не дают убечь, скатиться в реку кособокому
бараку, отстроенному из заплотника, -- здание аэропорта срублено тоже в
тридцатых годах. Черен, выветрен барачишко, зато новые в нем рамы, подпорки,
заплаты на крыше белые, и новая труба струит дымом из снежного забоя. На
лиственке, на вершине болтается "кишка" с продранным ветрами дном. Поселок
на отшибе сбежался в кучу, сгрудился вокруг недавно срубленного помещения с
вывеской, и все дома в поселке подколочены, подлажены, подлатаны, дымятся
трубами, везде трещат трактора, ходят машины, горит электричество. С
удивлением узнал бы Аким, что поселок этот забит до отказа мастеровым,
рабочим и инженерным людом.
На Курейке, на пустынной Нуме-Люме люди ладились строить гидростанцию.
Поселковый фельдшер, старомодно-учтивый, судя по носу и суетливому
поведению, крепко пьющий, осмотрев и обстукав Элю, без провинциального
важничанья, простецки-откровенно удивился:
-- Парень то, что в его силах-возможностях было, делал правильно, -- и
не без гордой значительности молвил еще: -- Таежная наука! Ну-с, дела ваши,
прямо скажем, неважнецкие. Ни лететь, ни ехать пока вам нельзя. С недельку я
вас, извините за смелость выражений, в больнице полечу, оживете маленько и,
благословясь, домой, к маме, в Москву. А там и пиво, там и мед, миллион
врачей живет!.. -- Эля кивала головой, выжидая момент спросить про Акима, но
словоохотливый, как и многие северяне, фельдшер упредил ее: -- Спаситель ваш
больниц не признает, лечится таежным способом -- гусиным салом, баней,
веником... ...
-- И вином...
-- Умеренно. -- И, куда-то в пространство глядя, думая о чем-то своем,
фельдшер добавил: -- Э-э, что вино? Лучше воду пить в радости, чем вино в
кручине. А парень в тайге был, намерзся, по людям стосковался.
В аэропорт Аким пришел трезвый и скучный. На людях держался скованно,
курил почему-то в кулак, смотрел все время в сторону, шмыгал простуженным
носом, вытирал его ладонью, но, спохватившись, извлекал серенькую тряпочку,
промокал ею облезлую, малиновую кругляшку носа, свертывал по-птичьи голову,
пряча в воротник продранного на локтях полушубка то одно, то другое до мяса
выболевшее ухо. Ознобленное лицо его поджило, но все еще заляпано серой, на
куриный помет похожей мазью, треснутые губы он облизывал, скусывая с них
пленки кожи. Выветренный, исхудалый, на свету "пана" выглядел величиной с
подростка во взрослой одежде: шапка, полушубок, брюки, сползшие на валенки,
-- все на нем висело, болталось, заношенный шарф серой кишкою вывалился из
отворотов полушубка. Краснота еще не вся выцвела в глазах Акима, а там, где
выцвела, стояло мокро. Ветром отжимало мокреть в углы глазниц, и она там
бело смерзалась. Весь "пана", такой уверенный, разворотливый, умелый в лесу,
не то чтобы жалкий был, а потерянный какой-то, до крика одинокий, всем здесь
чужой, никому не нужный.
-- Ну что ты куришь и куришь? Век не курил! -- не зная, что делать, что
говорить, сморщилась Эля, глядя на желтую ветку лиственницы. В сером
воздухе, в потухших снегах, в пепельном свете дня летела куда-то нарядным
крылом солнечная и такая живая ветка -- не успев облететь, хвоя осенью
примерзла к дереву на сыром ветру, и оттого живою выглядела ветка -- она и
дым над трубою только и были живые.
-- Тебе пора! -- тронул Элю за рукав Аким, кивая вслед мимо проходившим
пилотам и семенящей за ними кучке пассажиров, в то же время решая: обнять
или руку подать Эле? Руку вроде бы неловко -- не чужие. Неожиданно для себя,
перейдя на "вы", он заговорил, ворочая
валенком снег: -- Извините, если что не так...
-- Что ты! Что ты! -- погладила Эля рукавичкой по отвороту его
полушубка и задержала руку, как бы поощряя его быть смелее.
-- Выражался когда... некультурность, конечно, -- стоял на своем Аким,
-- так што извиняйте за нескромное мое поведение.
Перед тем как уйти, он сунул ей в рукавичку какой-то комочек.
Оказалось, то сжульканная, потная от руки пятерка. Эля хотела отказаться,
мама, мол, встречает в Красноярске. У нее деньги, одежда теплая, у нее все
есть, но язык не поворачивался отказаться от денежки, которую Аким у кого-то
перехватил, чтобы в Красноярске она не ездила на автобусе, -- на такси чтоб,
а то продует. Ей теперь надо шибко беречься...
-- Ох, Акима, Акима! -- Мороз стискивал горло, перехватывал дыханье. --
Ах, Акима, Акима! -- От самолета махали рукой, но Эля никак не могла
заставить себя стронуться с места. Ей тоже хотелось в чем-то покаяться, за
что-то попросить прощения, а как это сделать, какие слова сказать -- она не
знала. Скорей бы все кончилось! Ждала терпеливо, ждала, чтоб Аким ушел
первым -- ей неудобно первой-то, не мучил бы ее неуклюжей вежливостью, за
которой угадывалась пугающая недосказанность. -- "Ах, ты боже мой! --
чувствуя, что сейчас она не выдержит, старомодно упадет ему на грудь и
разрыдается, стонала Эля: -- Да что же мы такие одинокие, старые!.. -- А
губы, сморщенные болезнью, изветренные и тоже шелушащиеся, все повторяли и
повторяли: -- Ох, Акима! Акима!.."
Внезапно она накололась на его виноватый и в то же время напряженный
взгляд, услышала себя и, прикрывшись изожженной, костром пахнущей варежкой,
сорвалась, побежала к самолету. И от катыша ли пятерки, от дыр ли на
варежках у нее отерпли, занемели пальцы правой руки, на бегу она кашляла,
плакала ли в рукавицу -- не понять. Вихлясто поднялась по лесенке, все
повторяя: "Ох, Акима! Акима!..", в самолете она ткнулась лицом в сиденье, и,
когда прокашлялась, отдышалась -- работали уже моторы, поныривая на
неровностях, самолет вислозадой птицей ковылял от избенки с аэропортовским
полосатым сачком, выползал из разгребенных сугробов на взлетную дорожку.
Эля приникла к матово-белому стеклу, дышала на него, терла рукавицей.
Она упрямо искала глазами Акима, уверенная, что он одиноко торчит на холоду
и ветре, средь снежного поля, заранее проникаясь к нему и к себе жалостью,
но ни на поле, ни на притоптанной, заплеванной, забросанной окурками
площадке никого уже не было. Сбыв самолет, обслуга аэропорта и всякий другой
люд поскорее юркнули под крышу, в тепло.
Что-то или чем-то неприятно задело Элю, она еще раз обшарила взглядом
поле, обежала им аэропортовскую избушку, еще раз зацепилась глазами за
желтенькую блестку лиственничной ветки. "Ну и ладно! Ну и хорошо!" --
дрогнули у нее губы.
В это время самолет выровнял ход, приостановился, распаляя себя ревом,
дрожа от напряженности иль страха перед пустым пространством, и Эля
встрепенулась, дернулась: от реки, через лог, изрытый траншеями, котлованами
под строения, к поселку, сплошь испятнанному ямами под столбы, спешил
человек, прикрываясь от ветра воротом грязно-желтого полушубка:
"Аки-и-има-а-а! -- с упоенной и неясной тоской выдохнула Эля, плотнее
приникая к холодному стеклу и смаргивая с ресниц слезы. -- Аки-има-а-а!.."
Снег с дороги сгребали бульдозером, наворочали по обочинам пегие
хребты, и человек то пропадал за ними, то ненадолго возникал. Сумерки,
занявшиеся за тайгой и горами, давно еще занявшиеся, может, осенью, может,
век назад, вбирали в себя одинокую фигурку в полушубке, и еще до того, как
самолет взмыл в низкое небо, прячущий лицо в воротник, скорчужившийся на
ветру человек, призрак ли, бредущий навстречу себе, растворился в смутном
предвечерье.
С ночи не унявшаяся, постоянная здесь пурга, весь снег перетрясшая,
что-то еще находила в сугробах, выбивала из них горсть-другую белого буса и
тянула белые нитки наискось, через взлетную полосу, через лог, через дорогу
растягивала, пряла, сучила их на острое веретено зимы. Снег, пустота, ветер,
метель -- сколь ни живи здесь, никогда к ним не привыкнешь. Только и
согревает людей мечта о весне, о лете, и чем затяжней непогода, чем
пробористей морозы и ветра, тем сильнее ждется распогодица, солнце и тепло.
Примечания
Мурцовка -- нутряной медвежий жир, скатанный в
колобок вместе с сухарями, его можно таскать годами, в мешке он прогоркнет,
затвердеет; когда пристигнет в тайге беда или голод, от колобка наковыривают
крошек, разваривают в кипятке или так жуют -- еда горькая, тошнотная, но
очень "сильная", на ней можно продержаться много суток. Существуют и другие
виды мурцовки, автору известна только эта.
Матерой -- серединой.
Гумажье -- нитки, пряжа.
Брезг -- от слова "забрезжило", то есть на
рассвете.
Нет мне ответа
Никогда
Ничего не вернуть,
Как на солнце не вытравить
пятна,
И, в обратный отправившись
путь,
Все равно не вернешься обратно.
Эта истина очень проста,
И она, точно смерть, непреложна.
Можно в те же вернуться места,
Но вернуться назад
Невозможно...
Николай Новиков
Всякий раз, когда улетаю из Красноярска и самолет, уцеленный носом в
пространства, подрожит, понервничает, доведет себя до ярости, взревет диким
жеребцом и рванется с Покровской горы, я вновь обозреваю родные места.
Судьбе угодно было сделать мне еще один подарок -- пролетая по скалистому
коридору Енисея, самолет иной раз проходит над моим селом, и мне почему-то
всегда кажется: вижу я его в последний раз и прощаюсь с ним навсегда.
Но пока сверкнет зеркально навстречу река, прочертится ниточка бон от
Усть-Маны до Базаихи, зачернеют карандашики бревен, впаявшихся в стальную
твердь воды, и наплывет родное село, я провожу взглядом город, который
становится шире, многодомней, шумней, дымней и чужеватей мне.
Странное совпадение, но первые мои отчетливые воспоминания об этом
городе связаны с рыбой! Там, где сейчас центральная площадь города и
вечерами горят на ней шикарные светильники, гомонил когда-то, скрипел
мерзлыми санями, гремел коваными телегами базар, обнесенный деревянным
забором, побеленным известкой, и всякая телега, коснувшись того забора,
показывала, что земли кругом черные.
Людны, обильны были здешние базары! Народ съезжался, будто на праздник.
Дешевизна тут утвердилась издавна. Приведу несколько выдержек из книги Петра
Симона Палласа, имевшего титулы: "Медицины доктора, натуральной истории
профессора, Санкт-Петербургской императорской академии наук и Вольного
экономического общества, Римской императорской академии, Королевского
Агленского собрания и Берлинского естество- испытательного общества
члена..."
Профессор Паллас побывал в 1772 году в Красноярске, и, отметив, что
"нет почти другого места, где б воздух был так в беспрестанном движении, как
здесь", маститый ученый переходит к экономическому обозрению губернии:
"Вокруг Красноярска чем более урожаю, тем жить дешевле, да я и совершенно
уверен, что хотя в благополучной сей империи России нет ни одного уезда, где
б на дороговизну жаловаться было можно. Однако ни в которой части сего
государства земные продукты так дешевы не находятся, как здесь... О всеобщем
недороде, кроме обыкновенно хорошей жатвы, здесь не знают и примеру...
Красноярские жители знатную при том прибыль получают с островов, по Енисею
лежащих, особливо около Абаканска и выше, где множество растет дикого хмелю,
за которым многие осенью туда ездят и, сплавив на плотах в город, продают от
пятидесяти копеек до рубля за меру. (Пуд ржаной муки стоил в ту пору две
копейки, пшеничной -- по четыре с деньгою.) По большей части с лучшей
прибылью отвозят его (хмель), в Енисейск, Иркуцк и по другим местам, по
Тунгуске, где хмель не родится. Изобилие его и дешевизна хлеба подают
красноярцам повод ко всегдашнему содержанию бражки и быть веселеньку".
"Быть веселеньку!" -- желание сие, укрепляясь в пути, пробилось сквозь
толщу времени. Шумел базар, гулял базар, и не хватало на нем рядов. Торговля
с возов, на берегу -- из барж и лодок, рыбу продавали бочками, попудно
свежую и соленую, вяленую и копченую, мороженую и сушеную, красную и белую,
"низовскую" и "верховскую", большую и маленькую -- на всякий вкус и спрос.
Но сражен я был не базаром, не изобилием и многолюд- ством его, а бурой
скалой, что стояла в рыбном магазине, и под скалою, слабо со дна освещенная,
плавала живая стерлядь. Рыба, плавающая в дому, -- это не для рассудка
деревенского дитяти! Магазин тот и сейчас стоит там же, где стоял, на
проспекте Мира. Был он прежде потеснее, потемнее нынешнего, шибко
кафельного, с современными холодильными установками, с нарядными витринами,
без постоянной рыбной вони в помещении.
Даже и не верится, что это тот самый магазин, где царственно плавала
живая рыба и запыхавшийся чалдон, уцелив глазом стерлядь, решительно
указывал перстом: "Энту!" Мужчина в кожаном фартуке, с долгой папироской во
рту, тут же отзывался: "Эту дак эту", цеплял сачком стерлядку и заваливал ее
на весы. Рыбина протестующе бухала по тарелке хвостом, мужик в фартуке
норовил ее придержать. Покупатель в протест: "Э-э! За пальцы не плачу!" --
"Вешай тоды сам!" -- продавец отымал руку. Стерлядка плюх на кованый
прилавок, шлеп на пол и ворочается, валяется. Продавец, в порядке протеста,
на ящике сидит, нога на ногу. Народ в ропот, покупатель в отступ: "Уж и
слова не скажи! Я ить не от сердца..." -- "А от ково тогда? Я, знашь, скоко
этой рыбы перевидал? На Хатанге, на Хете бывал, в карских водах..." -- "Дак
известно, худого человека за прилавок не поставят". -- "Но и мошенники
середь их попадаются тоже!" -- "А где их нету, мошенников-то?"
Труда, и немалого, стоило бабушке выманить меня из сказочного рыбного
магазина, тем только и взяла она, что сахарно-мороженого посулила, кругляшок
о две половинки: внизу земляничный, сверху козырем -- белый, сладь, аромат,
холодочек так вот тебя всего и пронзают, от языка до самой дальней кишки.
Против этого лакомства и нынешние, балованные ребятишки не стоят, а где уж
голоштанной деревне?! Я и пробовал-то мороженое в детстве всего несколько
раз, когда попадал в гости к дяде Кольче-старшему.
Весной тридцатого года дядя Кольча-старший сколотил салик, погрузил на
него барахлишко, приставил к передней потеси бойкущую жену Талю, сам ударил
кормовой и отбыл из села. Обосновался он в городе за речкой Качей, на улице
Лассаля, где строились в ту пору все, кому хотелось и как хотелось, и песню
тогда же сложили: "Я на Качу еду -- плачу, с Качи еду -- веселюсь!.."
Все менялось вокруг, бурливо двигалось вперед, лишь дядя Кольча-старший
никуда больше не двигался и не менялся, как жил натуральным хозяйством в
деревне, так и продолжал жить: корова, конь, свинья, куры, собака, телеги,
погреба, заплоты; даже ворота задвигались на ночь завориной, и в избе была
деревянная заложка. Рубахи носил дядя Кольча на косой ворот, шаровары на
пуговицах, не пустил ни одного городского слова в обиход, только сделался с
годами обликом и в голосе грустен да шибко изворотливым стал. Тетя Таля
провела свою жизнь на базаре, реализуя продукцию личного хозяйства. Жили
супруги чудно: торгуют, выжимают каждую копейку, прячут друг от друга
деньжонки, да ка-ак загуляют! Широко, шумно -- и все накопленное прокутят.
Тетя Таля числилась за Качей кем-то вроде прокурора. Она тут знала
всех, и все ее знали. И не раз случалось: вытащат у кого деньги или что
ценное с возу унесут, торговый люд советует обратиться к Онике -- так звала
любимая крестница тетю Талю, и так почему-то кликали ее на базаре.
Идет пострадавшая по-над Красным яром, к которому притиснута одним
боком улица Лассаля, вопит о пропаже, тетя Таля в соображенье: "Так-так-так!
Да не ори ты, не ори! Скоко денег-то было? Четыре ста?! Где ты экую прорву
денег взяла? Корову продала! Вот дак молодцы! Укараулили дыророту! Где
деньги лежали? В боковухе? Во что завязаны были? -- В платок. -- Булавкой
прицепляла? -- Прицепляла. -- Ну дак это Толька Прищемихин! Он, он, собака!
Из-под булавки ни Чужовским, ни Цигарям, ни Худоухому не взять. Нет, нет,
девка, не взять! Толька это. Толька! Золотые руки! Любой ему замок, механизм
ли нипочем, об кармане и разговору нет. Спец! Ох, спец! Погоди-ка, девка! У
нас "Марея" с Северу ковды пришла? -- Третьеводни. -- Стало быть, не
вклепалась я. Гляжу, знакомый парень по базару шастат. Здравствуй, говорю,
Толька, думаю, или не Толька? Ему еще год отбывать. А он в мокром забое
волохал. Зачеты. Вот и прибыл, не убыл! Ах ты, вредитель народа!.."
И отправлялась тетка Таля по известному ей адресу. "Толька дома?"
Мать-горемыка сморкалась в передник: "Куда он деватца? На сарае спит". --
"Пьяный пришел?" -- "В дымину. И кустюм на ем новый, и хромовы сапоги.
Опять, говорю, за старое? А он меня с большой-то матери..."
Тетя Таля поднималась по шаткой лестнице на сеновал, дергала дверь.
"Толька, а Толька! Ну-ко вставай-подымайся! На зарядку отправляйся!" -- "Че
те, тетка Оника?" -- "Ты взял вчерась четыре ста?" -- "Ну, взял, а че?" --
"А то, что у своих берешь, бессовестная морда! Это Агафья Заварухина из
Базаихи, племяннику Гешки Еловских свояченица..." -- "Кругом родня! Скоро и
щипнуть неково будет!.." -- "И не щипи! Занимайся честным трудом! А нет, дак
поезжай на злобинский базар или еще куды подальше!" -- "Есть ковды
разъезжать? Душа изнылась, жгучей жизни просит!" -- "Скоко пропили?" --
"Было время шшытать". -- "Давай суды. Я сошшытаю".
Садились рядком на лесенке -- закачинский "прокурор" и заспанный,
насупленный щипач, пройдоха и драчун. Босой и мятый, он почесывался -- сеном
накололо, щурясь, глядел на Покровскую гору, на одиноко в выси плавающую
часовенку. На лице его, черченном "мойкой", чувства вины и раскаянья
отсутствовали.
"Ах вы, собаки, собаки! -- хлопала себя по юбке тетя Таля. -- Вот дак
погуляли! Семьдесят рублей уторкали и не захлебнулись! Вот че значит не
свое! Швыряйся, рассевай по ветру!" -- "Че теперь делать-то?" -- "Че делать,
че делать? На вот, для круглого счету тридцатку -- похмелись, да этим-то
местом думай, у кого брать! -- бренчала тетя Таля кулаком по "котелку"
щипача. -- Я покуль из своих вложу..."
И отправлялась тетя Таля к Агафье, родне чьей-то родни, чтобы с миром
отпустить ее из-за Качи. Агафья оземь лбом, "прокурор" ей назидание:
"Другоредь рот-то ширше отворяй!.."
Еще до войны базар из центра города оттеснили под гору, к самой Каче, и
жизнь тети Тали значительно облегчилась. Она там пропадала с утра до вечера,
стойко биясь за каждую копейку; дядя Кольча добывал корма, обихаживал
скотину, развозил по уличным торговым точкам с пивзавода квас и пиво, за что
на заводе ему выписывали барду и отходы для скота, а торговки, все наперечет
знавшие его, до того "накачивали" на своих "точках", что к вечеру он уже
отдавался на волю коня, и тот свозил хозяина под гору, домой.
Больше десятка лет уже покоится дядя Кольча на покровском кладбище, а
тетя Таля все не может без него. Волоча опухшие ноги, поднимется в гору,
покрошит хлеба, яичка на могилку, польет землю кваском, сама пожует
чего-нибудь и скажет: "Ну вот и поели мы с тобой, Коленька".
Умер старый базар и нравы его, но жива старая Кача и закачинская
"Нахаловка".
В позапрошлом году, заблудившись за Качей, я встретил женщину, которая
ревмя ревела, отыскивая какую-то контору, и не только не нашла ее, но и
надежду потеряла выйти из здешних закоулков и лабиринтов, из скособоченных
хибар и домишек.
Мы пошли с той женщиной меж высоких заплотов по натоптанной тропе,
попали в чей-то огород, из него во двор, где старуха варила кашу на
печке-времянке, возле ползал ребенок, пурхались куры. Перемахнув через
перила, увезенные из центральной части города на изгородь и еще хранящие
красные и желтые полоски, мы уже слышали близко улицу Брянскую -- так ныне
зовется бывшая Лассаля, как вдруг оказались в тупике. Женщина полнилась
негодованием, но тут обнаружилась оторванная доска. Мы ее отодвинули и
оказались в ограде, среди которой безмятежно спал парень в нейлоновой
рубахе, его обнюхивал и облизывал здоровенный пес. Увидев нас, пес поначалу
оторопел, не веря своим глазам, что вот мы своими ногами притопали развеять
скуку его быта, и, не рыча, а со сладострастным заглотом всхлипнув, он
покатил кольцо по натянутой проволоке, на ходу поднимая шерсть на загривке,
оскаливая желтые зубы, дабы дать нам и всем понять, что к службе он
приставлен не напрасно.
Встретив меня, тетя Таля засуетилась, но больше уж руками да языком,
ноги худо действовали, однако стопку водки в полстакана объемом хлопнула в
честь гостя и поцеловала донышко с закоренелой лихостью: "Знай наших!"
На дворе ни скота, ни живота, даже собаки нет. Трава по двору пошла и
березник. Навозил дядя Коля с сеном семена. Они лежали в земле, притоптанной
скотом, и вот взошли и ну расти, ну буйствовать! Девять берез, одна краше
другой, самосевки -- деревца крепче саженых. "Душа Коленькина белой березой
взошла!" -- роняя слезы, говорила тетя Таля.
Той минутой в голове у меня возникли строки малоизвестного, трагически
кончившего свой путь поэта Алексея Прасолова -- его ценил и печатал
Твардовский: "Что значит время? Что пространства? Для вдохновенья и труда
явись однажды и останься самим собою навсегда".
...Как долго кружила моя память над городом, а лету -- минуты. Чуть
было станцию не прозевал, и не столь уж станцию, сколь блокпост. Вроде бы не
у места, лишне торчит он и белеет среди перевитых меж собою, сверкающих
железнодорожных ветвей. Но самое это нужное, самое необходимое помещение --
сердцем станции был когда-то блокпост. В нем пульсировали живой кровью тока,
переливались сосуды, трепетали, музыкально позванивали струнки проводов,
моргали на щитах лампочки то зловеще-красным светом, то лесным, зеленым
глазом лешего, то мертвенно-белым, то фиолетовым, привычным нашему брату,
будущим маневровым работникам. Перемигивались сигналы, гудели, пощелкивали,
попискивали приборы, приборчики, с грохотом перекатывались рычаги
блокировки, ползали серыми змейками никем вроде бы не управляемые тросы и
тросики -- туда-сюда, туда-сюда. И то весело, с шуточками, то раздельно, с
металлическими, властными нотками в голосе командовал в селектор диспетчер,
ни с того вроде бы ни с сего взрывался, зачем-то оборачивал фуражку задом
наперед: "Ну, шестнадцатый! Ну, шестнадцатый! Ты у меня достукаешься! Сейчас
же чтоб тысяча второй был подан на девятую! А с девятой -- это тебе в
наказанье! -- заберешь порожняк! Угля нету? Заправляться пора? А хоть на
пегой паре порожняк вынь на горку! Вынь, и все! Все, все!" -- и водворял
фуражку на место.
Любезная сердцу напряженная жизнь товарной станции, работа военного
периода...
"А кто, орлы, на мелькомбинат?" -- перед фэзэошниками- практикантами,
навалившимися спинами на теплые, банно шипящие батареи и сплошь в тепле
закемарившими, с пятки на носок, с носка на пятку раскачивался диспетчер, и
вид у него такой, будто он держал за спиной булку с маслом. Мы все разом
вскакивали и руки по швам. Рты наши распялены счастливой улыбкой потому, что
поездка на мелькомбинат -- подарок, да еще какой! Там, пока на стрелке
скидывали и подбирали порожняк или пломбированные "пульманы" с мукой, мы
успевали пшеничкой полакомиться либо лепешкой, которые непрерывно пеклись на
железной печке в будке стрелочника из наметенного в вагонах мучного буса.
Мимоходом, мимоездом ныркий фэээошник насыпал зерна в заранее
прорванные карманы бушлата, заранее же ведая, что при выезде его обыщут,
вытрясут вахтеры всю лопотину, с досады пинкаря отвесят. Но вахтеры -- тоже
люди. У них где-то на кого-то тоже учатся, воюют свои "робята", и они, как
бы изнемогши в борьбе с нами, на самом-то деле надеясь: добро добром
отзовется и "робят" их тоже кто-нибудь попитает, плюнут, матюкнутся, пнут
еще разок -- для воспитания, и где-нибудь -- за швами в бушлате, в нагрудных
карманах или пришитом к ширинке кошельке "не заметят" зернышек. Вечером мы
жарили пшеницу на каленых общежитских вьюшках, бодро хрустели зерном,
передразнивали вахтеров, вспоминая, как мы их ловко надули и как еще ловчее
надуем в следующую поездку.
Вот он, мелькомбинат, под самым самолетом. Впились в гору серые кубы,
колена, трубы, и во дворе-то, во дворе маневрушка суетится, да с трубой! Нет
ныне маневрушек- паровозов, а эта выжила, дымит, свистком попукивает, будто
мыльные пузырьки выдувает, два продолговатых и один кругленький. Это что же?
Один длинный -- вперед, два длинных -- назад, два коротких -- простопори,
тише едь. Или наоборот: один длинный -- назад, два длинных -- вперед? Забыл
сигнализацию. Проходит жизнь, тускнеют ее приметы. И бараков нашего ФЗО нет.
На скорую руку они строились, с насыпными стенами. Сопрели. Некрасивые они
были, вот и смахнули их с земли. Взамен отгрохали современные бараки,
многоэтажные, сплошь серые.
Так-с, пока на мелькомбинат пялился, ФЗО вспомнил, чуть не прозевал
Гремячий лог, в котором отшумела речка -- была и нету!
Ушла под крыло самолета, мелькнула горбина горы с сияющими новизной,
голыми какими-то, неприютно чужими здесь домами Академгородка. Впереди
пластушина острова, будто зеленая коровья лепеха, плюхнутая средь реки, но
взгляд почти не задерживается на нем, глаз торопится к тому месту, при виде
которого всегда слабеет во мне сердце.
Шалунвей -- Шалунин бык, обколотый взрывами, будто затасканный в
кармане серый кусок сахара, -- здесь было последнее мамино пристанище.
Говорят, что человеческая душа жива и бессмертна до тех пор, пока есть
в оставшемся мире тот, кто ее помнит и любит. Не станет меня, и мамина душа
успокоится, отмучается наконец, потому что мучается она не где-то там, в
небесах, мучается во мне, ибо есть я -- ее продолжение, ее плоть и дух, ее
незаконченная мысль, песня, смех, слезы, радость.
Высоко летим, и уже не зрением, дном его чую я бугорок неподалеку от
устья Большой Слизневки, заросший мелкою густою травкой, -- стекает к Малой
Слизневке, как и прежде, отблескивающая Лысая гора.
Над Большой Слизневкой, по гриве и по сопкам -- сплошь горельник. Жизнь
доживаю, а не бывал на Слизневской седловине, и бабушка моя, и дедушка, и
все мои селяне не бывали там. Грибы-ягоды -- они и внизу всегда росли. Лес
на скалах не рубили. Самой природой назначено красоваться желтоталовому,
жаровому сосняку со стройными стволами в синем поднебесье. Но тренированные
в спортзалах, пустоглазые транзисторщики забрались на скалы, погуляли,
повеселились и для полноты ощущений пустили по горам пал.
На яру, разжульканном гусеницами, возле Малой Слизневки, еще год назад
торчали два зябких тополя -- все, что осталось от Касьяновского кордона.
Здесь был единственный на всю округу сад, наносил его из лесу чудаковатый
человек по фамилии Лапунин, привозные в том саду были лишь тополя. Пьяные
трактористы своротили их в реку гусеницами, просто так, от нечего делать, и
даже не оглянулись, не увидели, не услышали, как предсмертно хрустят,
безгласно вздымают обломанные лапы добрые, нездешние деревья, дававшие приют
птицам и детям, тень саду, прохладу дому, красоту реке.
Вот и родное село. Но пока еще не заслонило корпусом самолета то, что
впереди и внизу, я поворачиваюсь направо, отыскиваю взглядом косую ниточку
распадка Караульной речки, вдетую в острую иглу залива, пытаюсь увидеть
избушку бакенщика, в которой ныне обитают городские дачники, насадившие
вместо картошек петрушку, укропчик, корень ревень, турецкие ромашки,
гладиолусы.
В конце пятидесятых годов смерть унесла братана Мишу и его верную
подругу Полину. Почти разом остались ребятишки без матери и отца, и принял
семью на широкие плечи вернувшийся из армии сын Миши -- Петр. По глади реки
ползет серая козявка с белым подгузком, за нею двоится росчерк. Катерок не
катерок, лодка не лодка, с крытым носом и узкими оконцами, трещит на весь
Енисей, переправляя с раннего утра и до позднего вечера двигающийся
туда-сюда люд. Правит этой машиной конопатый, хваткий, на Полину похожий
мужик. "Петька! Ешь твою вошь! -- ругаются овсянские мужики. -- У нас курицы
нестись перестали из-за твоей трещалки!" -- "У вас бабы родить перестали,
дак тоже моя моторка виновата?!"
Тень, летящая впереди самолета, скользнула по старым, деревянным, и
новым, шиферным, крышам. Раздалось село Овсянка. Два новых поселка на увалах
возникли. Строители ГЭС оставили на память селу деревообрабатывающий завод
-- основное предприятие на три поселения.
Растянувшееся вдоль реки село перескреблось через светлые струны
железной дороги, паутинку шоссе, грибными плотами высыпало на первый увал и
замешкалось, приостановилось перед покатым склоном Черной горы. Берег реки с
непрерывающейся почти загородью кажется подрубленным на швейной машинке. С
мушек-таракашек величиною виднеются на улицах и на берегу мотоциклетки,
моторки, машины. Я поискал взглядом старый бабушкин дом, в котором обитает
ныне тетка Апроня, да где же найти его с такой высоты? Мал он, крыша
перекрыта, двор заужен, огород от леса обрублен казенными дорогами, сжат с
боков новыми усадьбами. Во-он в квадрате одной загородки метлячком белеется
бабий платок. Я потянул спутника к окну, указал пальцем вниз, сказал, что
это Лелька, тетка моя Апроня редиску полет. Отчего-то не рассмеялся моей
шутке спутник, лишь грустно покачал головой.
Взглядом отыскал я квадратик кладбища возле Фокинской речки.
Неизменный, живой друг нашего стремительного детства, место игрищ и забав --
Фокинская речка летами ныне не течет -- ее разбирают шлангами по огородам. В
полдень путь речки угадывается лишь по грязной борозде и бледным, вымытым из
земли камешкам. Ночью речка еще выдавливается из лесов живой струйкой и,
крадучись, тихонечко ползет поперек села к Енисею. Кладбище тоже "не
работает", зарастает лебедой, жалицей -- покойников ныне возят на Усть-Ману.
Мана! Я поискал глазами рыжий гребешок Манского быка. Нету!
Гидростроители смахнули. И сама красавица река ощетинена торосами сплавного
леса. Через Ману проложен мост. Когда в устье реки бурили грунт под опоры,
на восемнадцатиметровой глубине попадалась в пробы древесина. Утопленный и
зарытый лес, все больше лиственница -- она в воде почти не гниет. Может,
потомки благодарить еще нас будут за хотя бы таким вот хитрым образом
сделанные для них запасы древесины?
Прощай, Мана! И прости нас! Мы истязали не только природу, но и себя, и
не всегда по дурости, больше по нужде...
Самолет качнуло, повело на правое крыло. Промелькнул оголившийся
Манский шивер, прочеркнулась и отрябила в распадке речка Минжуль, наплывали
малахитово застывшие перевалы гор, по оподолью которых ступенчато выстроился
новый красивый город. Вот-вот возникнет плотина гидро- станции, но я не
вперед гляжу, я выворачиваю шею, чтобы еще хоть раз увидеть остающееся за
хвостом самолета родное село и Усть-Ману, да загустела синь за бортом,
взрывами замелькали под утюгом самолетного брюха облака. Забирая правее,
выше, мчался самолет, оставляя по левому крылу в разъятой голубизне небес
леса и горы, родимый Енисей, берега которого отсюда, с пугающей высоты, как
в древности, видятся нетронутыми, девственно чистыми, погруженными в
мохнатую тишину. Лунными серпами там и сям просекает тайгу Мана. Все так
покойно, величаво, но отчего же на сердце гнетущая тоска и горькая тревога?
За день до отлета земляки сговорили меня и моего друга посмотреть речку
Бирюсу и гидростанцию. Я видел последний раз гидростанцию еще не
достроенной, облепленную человеческим муравейником, и поразился теперь ее
безлюдью, и подумалось мне, что предприятия будущего сделаются еще более
обезлюденными. Оторопь наваливается на человека, привыкшего к артельному,
шумному труду, охватывает чувство малости, ничтожности своей. Первый раз
такое козявочное чувство посетило меня в зале синхрофазотрона и вот
возобновилось на гидростанции.
На пути к Бирюсе, за плотиной, в старом-старом, бездымном пароходе,
киснущем в киселе плесневелых водорослей, я с трудом узнал старикашку
"Спартака", приспособленного под брандвахту. Много в жизни переживший
грустных встреч, могу сказать, что это была не просто грустная встреча, это
были минуты подведения своего итога, та черта под закатным периодом жизни, о
которой подозреваешь, но как-то ухитряешься ее отдалить, не думать о ней, и
вот неизбежное и скорбное самому себе признание: "Да-а-а, старимся!.."
По водохранилищу не плыли -- летели на полуглиссере.
Дурная молва велась в наших местах когда-то о речке Бирюсе. Леших,
водяных и прочей нечисти водилось на ней видимо-невидимо, отбивало у многих
желание здесь охотиться и рыбачить. А вообще-то, сказывали, речка богатющая,
красивая. То, что увидели мы на Бирюсе, даже затопленной, в плесени
замзгнутой воды, не поддается описанию. Дух захватывает от неповторимой,
воистину колдовской красотищи!
Есть на Бирюсе одна скала особенная. Верстах в десяти от устья Бирюсы,
наподобие полураскрытой книги, тронутой ржавчиной и тлением времени, грузно
стоит она в воде. На одной стороне скалы, на той, что страницей открыта в
глубь материка, древним ли художником, силами ль природы, вырисовано лицо
человека -- носатое, двуглазое, со сжатым кривым ртом: когда проходишь
близко, оно плаксиво, а как отдалишься -- ухмыляется, подмигивает, живем,
дескать, творим, ребята!..
-- Вот она!
Я вздрогнул и очнулся. Пассажиры в самолете приникли к окошкам, не
отрываясь смотрели на отдаляющуюся гидростанцию. Они любовались творением
своих рук.
Переменилась моя родная Сибирь. Все течет, все изменяется --
свидетельствует седая мудрость. Так было. Так есть. Так будет.
Всему свой час и время всякому делу под небесами:
Время родиться и время умирать;
Время насаждать и время вырывать насаженное;
Время убивать и время исцелять;
Время разрушать и время строить;
Время плакать и время смеяться;
Время стенать и время плясать;
Время разбрасывать камни и время собирать камни;
Время обнимать и время избегать объятий;
Время искать и время терять;
Время хранить и время тратить;
Время рвать и время сшивать;
Время молчать и время говорить;
Время любить и время ненавидеть;
Время войне и время миру.
Так что же я ищу? Отчего мучаюсь? Почему? Зачем?
Нет мне ответа.
1972-- 1975
Комментарии
Пожалуй, самая трудная доля при прохождении к читателю выпала
"Царь-рыбе". "Редактироваться", это значит уродоваться, повесть начала еще в
редакции журнала "Наш современник", где я состоял членом редколлегии. Журнал
этот, перенявший большинство авторов разгромленного "Нового мира", в ту пору
удостаивался особого внимания бдительной цензуры, которая не уставала
требовать от редакторов "тщательной работы с автором".
И в "Новом мире", и в "Нашем современнике" достигнуто было виртуозное
умение в "работе с автором". Хитростью, ловкостью, изворотливостью главных
редакторов и их помощников можно было бы восхищаться, если б самому не
подвергаться "редактуре". Не диво ли, затиснутые в угол, давимые, ловимые.
ругаемые в высоких идейных кабинетах направителей морали, истязаемые журналы
эти в лучшие свои времена умудрялись печатать не просто хорошую литературу,
но и вещи выдающиеся.
В "Нашем современнике" особенно урожайным на литературу достойного
уровня был 1976 год. Начался он с повести Гавриила Троепольского "Белый Бим
-- черное ухо", затем напечатан был выдающийся роман Сергея Залыгина
"Комиссия", после него ставшая сразу же знаменитой на весь читающий мир
повесть Валентина Распутина "Прощание с Матерой", и завершал год писатель из
репрессированных, никем тогда не привечаемых, Ермолинский повестью... о
рашидовщине. Это в те-то еще годы!
В 4 -- 6 номерах "Нашего современника" в этом же году напечаталось и
мое повествование и рассказах "Царь-рыба". Усыпив бдительность яростной
цензуры сентиментальной повестью о бедной собачке -- Белом Биме с черным
ухом, редакция журнала ловко обошла иль объехала на кривой кобыле цензуру с
началом моей повести. Обдерганная, подчищенная повесть началась в четвертом
номере -- две главы из начала повести были вынуты (это "Дамка" и
"Норильцы"). "Дамку" тут же с ходу, почти не кастрируя, взял в "Литературную
Россию" и напечатал тихий, но упрямый нравом Михаил Колосов, бывший тогда
там главным редактором, а про главу "Норильцы" мне "на ушко" сказали, что
будет она напечатана лет через двести -- так долго собирались жить наша
любимая партия с не менее ее любимой буро-красной цензурой.
Второй, стало быть пятый, номер "Нашего современника" с продолжением
"Царь-рыбы" был цензурою решительно остановлен, главному редактору Викулову
и его помощникам было принципиально сказано, чтоб "и не совались" с этакой
дерзкой, чуть ли не антисоветской продукцией, не беспокоили бы и без того
запятую, по глаза работой загруженную охранительную контору.
Сейчас уже мало кто знает и помнит, какую коварную каверзу устроили в
свое время родной литературе мудрая партия и не менее мудрое правительство.
Когда-то цензура, вежливо именуемая "Комитетом по охране
государственных тайн" и изымавшая из текста все подозрительное, вплоть до
народных частушек и цитат из самого! Ленина, читала одобренные журналами и
издательствами рукописи. И вот вынесено было решение: не рукописи читать, а
сверстанные журналы и книги. Мы-то, писатели, помню, обрадовались, как дети:
теперь уж дело пойдет скорее да и к печатному тексту придираться меньше
будут, ведь редакция и главный редактор тоже цензор, да еще какой! Были
такие главные, что целой бригаде цензоров очки вставят и по бдительности се
переплюнут.
Все это хитромудрое начинание больно ударило и по без того уж битым и
замороченным авторам и издателям. Что вот делать редакции "Нашего
современника" -- верстку пятого номера надо подписывать в печать, шестой
номер поджимает, типография неустойку платить затребует, а то и вовсе
расторгнет договор и вышвырнет журнал, "не умеющий работать с автором", на
улицу, тем более что журнал в ту пору "квартировал" в типографии газеты
"Красная звезда" и совсем ей был ненужной обузой.
Оставался один-разъединственный шанс -- брать главному редактору
портфель под мышку и идти на поклон в идеологический отдел Цека, упрашивать
крупного, всегда важными делами занятого направителя советской морали, чтоб
он убедился, что ничего особенного в повести нет, а если и углядит грозное и
зоркое око партийного сиятельства какую-либо крамолу, редакция и автор
готовы еще поработать над усовершенствованием текста.
Нелепость на нелепость, глупость на глупость наслаивались -- человек,
работающий в том самом аппарате, который и насаждал цензуру везде и всюду,
от низу до верху, должен был читать произведение, похеренное его же
недреманной опорной силой и уламывать ее, чтоб она не держала, подписала б в
печать и без того опоздавший журнал. Но чиновник никогда просто так не
отпустит главного редактора, он для начала хрястнет верстку на стол и,
вытаращив глаза, гаркнет: "Вы что мне тут подсунули?! Вы зачем поставлены в
журнал? Вам что, работать надоело?!"
Главный, чаще всего понарошке, испугается, даже потом покроется,
покаянно голову склонит, но потом, когда эта грозная сила поостынет, начнет
подъезжать, просить милости объяснить, чем вызван гнев его сиятельства. "А
вот чем, вот чем!" -- красным карандашом тычет в и без того уж разноцветно
изрисованную, замочаленпую верстку руководящее светило. А