Григорий Бакланов. Мертвые сраму не имут Григорий Яковлевич Бакланов (Фридман) (1923). Источник: Григорий Бакланов, "И тогда приходят мародеры", изд-во "Книжная палата", Москва, 1996. OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com), 1 марта 2002. МЕРТВЫЕ СРАМУ НЕ ИМУТ Повесть В полночь была перехвачена немецкая радиограмма. При свете керосиновых ламп ее расшифровали. Это был приказ командующего группой, посланный вдогон. Немцы меняли направление танкового удара. Нужно было срочно закрыть намечавшийся прорыв. Из артиллерийских частей, стоявших поблизости, был только дивизион тяжелых гаубиц-пушек и зенитный дивизион. Ночью они получили приказ спешно выдвинуться в район деревень Новой и Старой Тарасовки, занять позиции и преградить путь танкам. Но когда приказ был отдан и получен, немцы с марша перенесли еще южней острие танкового удара. Однако об этом уже никто не знал. Глава I То, что называлось тяжелым артиллерийским дивизионом, были на самом деле три пушки и четыре трактора: две неполных батареи. Утром только они вышли из боя и стояли в ремонте. У одного трактора был разобран мотор и сняты гусеницы, три других ожидали своей очереди. Впервые за долгое время бойцы выжарили и выстирали с себя все и после многих суток непрерывных боев спали в жарко натопленных хатах, раздетые, во всем чистом. А по снежной, сильно всхолмленной равнине, холодно освещенные высокой луной, двигались уже немецкие танки. Но люди спали, раскинувшись, в одном белье, даже во сне всем телом ощущая покой и тепло. Белый дым подымался над крышами, на улицах было светло от луны, и часовые, жадно вдыхая на морозе запахи жилья, тепла и дыма, мечтали, как вскоре сменятся и, поев горячего, раздевшись, тоже завалятся спать. Только в одном доме еще не спали. Ярко горела прочищенная ординарцем керосиновая лампа, на всех гвоздях по стенам висели шинели, и на кровати в углу, куда свет достигал слабо, шинели и оружие были свалены в ногах. За столом сидели командир дивизиона майор Ушаков, невысокий, крепкого сложения, с обветренным, грубым, сильным лицом, замполит капитан Васич и начальник штаба капитан Ищенко. И с ними была военврач другого полка. Она догоняла свою часть и заночевала в деревне. А тут как раз топили баню - редкое счастье на фронте зимой. И вот с не просохшей после мытья вьющейся черноволосой, коротко постриженной головой, в свежей гимнастерке, она сидела за столом, чувствуя ежеминутно внимание всех троих мужчин. А пятым за столом был восьмилетний мальчик, хозяйкин сын. Он стоял у Васича между колен. Кончиком финского ножа вырезая для него птицу из дерева, Васич перехватил его робкий взгляд. Мальчик смотрел на ярко-синюю консервную банку, на которой была нарисована розовая, глянцевая, нарезанная ломтиками колбаса. Он смотрел на эту нарисованную колбасу. Васич взял банку, ножом выложил колбасный фарш на тарелку, подвинул хлеб. - Ешь,- сказал он. Босые ноги мальчика нерешительно переступили в темноте на глиняном полу между сапогами Васича. Два глаза, блестевшие в свете лампы, шмыгнули по лицам. Потом коричневая, обветренная лапка быстро взяла колбасу с тарелки. Жевал он с закрытым ртом, опустив глаза. Васич не смотрел на него. Сейчас мальчик все же привык, а когда первый раз его угощать стали, он, взяв еду и глядя в пол, сразу же ушел за кровать и там, в темноте, затихнув, ел беззвучно и быстро. - Комиссар! - крикнул Ушаков через стол.- Она, оказывается, тоже под Одессой была! Он указал на врача. И, считая нужным немедленно отметить такое дело, хозяйски оглядел стол: - Арчил! В дверях возник ординарец Баградзе. Гимнастерка его была засалена на карманах и на животе, рукава завернуты, сильные волосатые руки он держал отставленными, и пальцы и ладони блестели от жира. Пахло от Баградзе жареным луком. - Две минуты, товарищ майор!..- заговорил он, сильно двигая усами и тараща глаза. Повернув черноволосую голову, зная, что она хороша в профиль, военврач с интересом смотрела на ординарца. Она понимала, что все эти приготовления и суета из-за нее, и была оживленна, и щеки у нее горели. Из-за спины ординарца, потеснив его, просунулась хозяйка-украинка в длинном фартуке. - Он же ж не жарить. Положил на вугли, тай смалыть. Там мнясо чорне зробилось, як вугиль. И улыбнулась: мол, така чудна людына! Баградзе с живостью обернулся к ней, глаза его горели яростью. Но еще живей Ушаков скомандовал: - Одна нога здесь, другая - там! И оглянулся победителем. Васич, понимавший, для кого это представление, не подал виду. Они давно воевали вместе, и он знал Ушакова. Жесткой рукой с короткими пальцами пригладив светлую челку на лбу, Ушаков сказал: - Помнишь, комиссар, Одессу? Атака - пилотку на бровь, каску на бруствер!.. Глаза его сдержанно блестели. И военврач смотрела на него. - Молодые были, дураки,- сказал Васич. Коленями он чувствовал, как мальчик ест, глотает большие куски, весь напрягаясь. Он глянул на военврача и Ушакова. И, добродушно улыбнувшись, пошутил только: - Человека почему-то без запчастей выпускают. Отобьют голову, после пилотку надевать не на что. - Брось, брось,- перебил Ушаков, обнажая стальные зубы, вставленные после ранения.- Брось, комиссар! Он пристукнул ладонью по столу, твердостью снимая любые возражения. Ему нравилось говорить "комиссар": это был комиссар его дивизиона и его дивизион, а он - командир дивизиона. И еще в слове "комиссар" было со времен революции нечто такое, что не вмещалось в теперешнее слово "замполит". - Это вот Ищенке так говорить. А ты сам такого духа, я знаю. Тебе только разные там теории мешают. Ищенко, не принимавший участия в разговоре, поскольку разговор не касался его лично, спокойно улыбался и разглядывал на свет лампы свой наборный мундштучок из алюминиевых и прозрачных пластмассовых колец: он любил вещи, и ему, начальнику штаба, часто дарили их. Этот мундштучок выточил для него артмастер. Он курил, улыбался и чувствовал превосходство над обоими, наблюдая, как они ухаживают за врачом: он был женат. Ушаков повернулся в его сторону, и ремни на сильном теле скрипнули. - А ты чего смеешься? Письмо из дому получил? Как ты там жене описываешь: "Мицно целюю, твий Семен"?.. Так, что ли? Но и сейчас Ищенко не смутился. А Васич, осторожно вырезая клюв птицы, улыбнулся бессознательной, но верной тактике Ушакова: тот поодиночке разбивал своих возможных соперников. - А ну, покажи фотографии,- приказал Ушаков, взглядом пригласив врача посмотреть, как бы обещая нечто смешное.- Показывай, показывай! Все с той же улыбкой превосходства Ищенко стряхнул пепел в консервную банку, положил мундштучок на стол - под ним сразу же начало растекаться молочное пятно дыма. Из нагрудного кармана он достал записную книжку, из записной книжки - конверт, а из конверта - потертые фотографии. Пока он их вынимал, слышно было, как за дверью ссорятся ординарец и хозяйка. Потом, качая головой и неодобрительно улыбаясь, вошла хозяйка, видимо изгнанная из кухни. Это были обычные предвоенные фотографии. В лодке. Ищенко в трусах, с прилипшими ко лбу мокрыми волосами, сощурившийся от солнца, и его жена, в белом платье, с белыми лилиями на коленях, уложенными так, чтоб не запачкать платье. На пляже. Лежа рядом в песке, подперев щеки ладонями, оба они смотрят в объектив. У нее загорелое, ровное, почти без талии, сильное тело в узеньком лифчике и узеньких трусиках. И, наконец, в своем окне: он и жена выглядывают из-за тюлевой занавески. И тоже солнечный день, и она опять в этом белом платье, которое она несет на себе как символ чистоты, а лейтенант Ищенко в сознании человека, давшего ей все это, заложил руку за портупею. - Вот здесь,- сказал Ищенко, показывая пальцем за рамку фотографии,- здесь жил командир полка, полковник товарищ Сметанин. Через стену от нас. Правда, в другом подъезде. Он всегда говорил это, когда показывал фотографии. И еще он охотно и подробно рассказывал, как он любил свою жену и как все ей покупал. Военврач взяла одну карточку в руки. И когда она, в погонах, сапогах и портупее, глянула при свете керосинoвой лампы на молодую женщину в окне, что-то грустное, как тень сожаления, промелькнуло в ее лице. Но она тут же отдала карточку, и лицо ее приняло насмешливое выражение, какое бывало у нее, когда за ней ухаживали. А на фронте за ней ухаживали всегда. - От це було життя! - сказала хозяйка, стоя за спинами и тоже глядя на фотокарточки.- Боже ж мий, та невже ж правду було таке життя? Васич посмотрел на нее. Сколько раз он слышал, как вот так вспоминали о прошлой, довоенной жизни. И хотя не все тогда было хорошо и не всего хватало, вспоминали о ней сейчас, как о великом счастье. Потому что был мир и все были вместе. Пригнувшись в двери, влез в хату старшина дивизиона, гаркнул простуженным голосом: - Товарищ майор, старшина Иванов прибыл по вашему приказанию! Мальчик испуганно вздрогнул, и плечи его затряслись, словно он всхлипывал. - А кто тебе приказывал? - откинувшись на стуле, поверх погона глядя назад на старшину, удивился Ушаков. - Ну, голос у тебя, старшина! - сказал Васич недовольно и погладил рукой худые лопатки мальчика.- Орешь, как на кавалерийском смотру. Ты ж в хате. А хозяйка, оправдывая мальчика перед людьми, говорила: - Ляканый вин у нас. Туточки нимець стояв у хати. Ладний такий з себе, лаявся все, чому потолок низький. И не сказати, щоб лютий був. Другие знаете яки булы! А цей - ни. Суворий тильки. Порядок любив. А воно ж мале, дурне, исты хоче. И, як на грих, взяло со стола кусок хлиба. Привык, ню своя хата - взять можно. А нимець схопыв його. "Вор! - каже.- Вор! Красты не можна, просить треба". С того часу сяде за стил, покличе його, як цуценя, дасть хлиба. И все учить, учить, пальцем о так погрузуе. Йому б "данке" сказать, а воно с переляку уси слова позабуло, мовчить тильки. А нимець гниваеться. Поставить його вон туда в угол, пистолет наводить. "Пу!" - каже. Воно и заикаться стало. Уж я ховала його. Нимець на меня ногами топоче: "Мамка! Сын мне гиб! Гиб! Воспитывайт!" Она рассказывала просто, почти спокойно. Только по щекам сами собой привычно текли слезы. И, видя их, мальчик волновался, что-то хотел сказать, но у него сильно вздрагивала грудь и западало под ключицами. - Вы не напоминайте ему,- остановила ее военврач.- Видите, он волнуется. - Чого нагадувать, такого не забудешь. И, уже выходя в дверь вместе со старшиной, Васич слышал, как она говорила: - Вы як пишли до бани, вин все шинели ваши нюхав. Мале ще, батька не помятае, а запах ридний не забув с того часу, як батько на фронт йшов, до дому забигав попрощатись... В темноте сеней, где сильно пахло жареным бараньим мясом, Васич сказал, плохо различая лицо старшины: - Вот что, старшина, это я тебя вызывал: сапоги надо найти, поменьше какие-нибудь. Есть у нас? - Кто их знает... Может, есть бывшие в употреблении. Сорок третий размер... Старшина рукой потирал подбородок, в глаза не глядел. Из осторожности он всегда вначале бывал непонятлив. - Думай, что говоришь, старшина! Ты же умный человек. - Сапоги-то? - уже другим, осмысленным голосом переспросил старшина, поняв, что речь идет не о военвраче, которая сидела с ними за столом, а о мальчике.- Сапоги должны быть. Там для мальца и одежонки кой-какой найти можно. Если поискать... - Поищи,- сказал Васич убедительно.- И пришлешь. Лучше, когда уходить будем. На столе Ищeнко аккуратно складывал фотографии. Мальчик держал и руках недоконченную игрушку, встретил Васича ожидающим взглядом. Васич сел, и они вместе продолжали вырезать. У него в самом деле что-то получалось: парнишкой он научился этому у отца. С тех пор как живет человечество, сын учится от отца, перенимает каждый его шаг и гордится, становясь похожим на него... Между сапогами Васича стоял на глиняном полу босой мальчик, солдатский сын, и Васич осторожно касался коленями его худого тела. Где сейчас его отец, по каким дорогам идет с винтовкой? А может, уже и нет его в живых? Волна нежности затопила вдруг Васича. Такая сильная, что глазам стало горячо, и у него задрожали руки, державшие нож. Но он справился с собой: мальчик смотрел на его руки. Кто-то в сенях пытался с той стороны открыть дверь. Видимо, Баградзе. Хозяйка поспешила помочь, и через порог, чуть не сбив ее, шагнул солдат в заметенных снегом, каменных от мороза валенках, в опущенной и завязанной ушанке. Ослепленными после темноты ярким светом лампы глазами он обежал хату, увидел командира дивизиона и, приложив одну рукавицу к ушанке, другой рукой выдернул из-за борта шинели пакет. Ушаков читал стоя, а все смотрели на него и на солдата и уже знали, что отдых кончен. На валенках солдата таял снег. В открытую дверь вошел Баградзе, торжественно неся перед собой в поднятых руках доску и на ней жареное куском, блестящее от растопленного жира, сильно пахнущее баранье мясо. Он поставил его посреди стола и скромно отступил на шаг. Но никто, кроме мальчика и солдата, пришедшего с мороза, на это мясо сейчас не смотрел. Ушаков положил приказ на стол, обернулся к солдату: - Командиров батарей, командиров взводов - ко мне! Хлопнула дверь за связным. Твердой рукой Ушаков налил из фляжки в четыре стакана, все еще не говоря никому, что в приказе. Увидел хозяйку - и ей тоже налил. - Выпейте с нами посошок на дорогу,- сказал он, подавая ей стакан. И усмехнулся. Он усмехнулся над самим собой, что понадеялся обмануть судьбу. Знал же он по собственному опыту, что приказ сняться с позиций приходит в тот момент, когда наконец закончена землянка и впервые затопили в ней печь. Ну что ж, попарились в баньке - и на том спасибо! Это тоже не перед каждым боем случается. Hет, он не жаловался на свою судьбу. Он солдат. Он выбрал eе добровольно. И он гордился ею. И, чокаясь с военврачом, Ушаков, не хитря и ничего не скрывая, с откровенным сожалением посмотрел в глаза ей. И она ответила ему таким же взглядом. - Ну, чтоб дома не журились! Они выпили стоя, а мальчик снизу смотрел на них, и в детских глазах его была взрослая тревога. Ушаков стряхнул капли на пол, поставил стакан. Потом через стол кинул пакет Васичу: - Читай! И уже другими, чужими глазами оглядел дом, в котором пробыли они недолго. Глава II Поднятые по тревоге люди выскакивали с оружием на мороз, застегиваясь на ходу. В селе кричали: - Пер-рвая ба-тарея! - Огневики третьей! - Филимонов, Филимонов! Заводи, так твою так!.. - Р-равняйсь!.. Трещал где-то плетень. Ржала лошадь. Испуганные, наскоро одетые жители стояли у домов. Дети жались к матерям. Мимо них, бухая сапогами, отовсюду бежали вооруженные бойцы. В одной улице уже строились. Поднятые со сна и теперь сразу продрогшие на морозе люди туже затягивали ремни, стукаясь друг о друга оружием, нервно зевали. Ветер выдувал из шинелей остатки тепла. За спинами строящихся бегал с жалкими глазами молодой боец в хлюпающих сапогах. - Ребята, портянки мои кто взял?.. Портянки за печку вешал... И тут наткнулся на старшину. Старшина со всей верой в порядок строил батарею. И вдруг увидел человека, который это построение нарушал. - Опять ты, Родионов? - спросил он зловеще и тихо. И Родионов, ни в чем ни разу не замеченный, покорно принял это "опять", поскольку в такую минуту был без портянок. Бухнул близкий винтовочный выстрел. Цепочка трассирующих пуль беззвучно потянулась к звездам, в немую высь. После донесся треск автоматной очереди. Несколько бойцов, остановившись на бегу, глянули вверх и побежали еще быстрей. Как всегда в таких случаях, оказалось, что не одних портянок Родионова не хватает в дивизионе. Почти одновременно с Васичeм к Ушакову подбежал командир второй батареи Кривошеин. Не отрывая пальцев от края ушанки, вытягиваясь тем старательней, чем более виноватым себя чувствовал, начал докладывать, что трактор, у которого разобрали мотор,- это его трактор, и больше тракторов в батарее нет, и пушку тянуть нечем. К тому же у пушки сломана стрела, а командир огневого взвода отравился консервами. Словом, получалось, что сам он готов выступить хоть сейчас, но батарея его раньше утра выступить не может. Ушаков, маленький, в кавалерийской шинели до пят, которая должна была делать его выше ростом, туго затянутый ремнями, в круглой кубанке, коренастый, стоял на снегу рядом со своей короткой тенью, снизу вверх, щурясь, смотрел на командира батареи. По опыту он давно знал несложную истину: если все неполадки, нехватки собрать вместе, выяснится, что при таком положении воевать нельзя. Однако воевали. Со стороны Васич наблюдал за ними обоими. - Видал артиллериста? - Ушаков недобро повеселел.- Дай ему платок слезы утереть. Стоит в таком виде перед командиром дивизиона. Интеллигенция!.. - Между прочим,- сказал Васич,- ты тоже интеллигенция. По всем штатным расписаниям. Тем более артиллерийский офицер. - Брось, брось! - Ушаков погрозил ему шерстяным, в перчатке, коротким пальцем.- Артиллерист, не отрекаюсь. А это ты брось! Ты мне давно эту статью припаять хочешь. Васич заметил благодарный взгляд Кривошеина. Тот, кажется, принял его слова в защиту себе. И это было неприятно, как неприятен был ему сейчас сам этот человек, в трудную минуту пришедший просить снисхождения. Мимо пробежал тракторист третьей батареи разогревать трактор. В поднятой руке его, на палке, обмотанной тряпьем, металось красное с черной копотью пламя солярки, горящие капли падали в снег. И оружие и лица бойцов, попадавшихся навстречу, тревожно освещались этим светом. - Ты что пришел, собственно? Пожалеть тебя? Сказать немцам, мол, обождите воевать, командир второй батареи не собрался? Маленькие глаза Ушакова блестели презрительно. Он отвернул рукав шинели, глянул на часы, забранные круглой решеткой. - Десять минут сроку! Ясно? Командир второй батареи молча козырнул. Толпой, что-то жуя на ходу, прошли разведчики. Все без шинелей, в ватниках, со стереотрубами, биноклями, у каждого под рукой дулом книзу - автомат. И с ними, на голову выше всех, начальник разведки дивизиона капитан Мостовой. Бесшумные и ловкие, привыкшие в любой обстановке полагаться на себя и на свой автомат, они раньше всех снялись и уходили вперед. А уже дрожала земля под ногами: по улице двигалось орудие с трактором. Рядом с гусеницей бежал сержант, что-то крича и показывая трактористу, но голоса его за рокотом мотора не было слышно. С лязгом, грохотом, обдавая теплом, прошел второй трактор. За орудием спешили огневики, взволнованные и сосредоточенные. С крыльца, придерживая на груди паххнутую шинель, сбежала военврач: - Уходите? Ушаков повернулся к ней. - Такая наша служба! - сказал он с веселым и каким-то особенным выражением, блестя глазами, потому что за спиной его в это время проходил дивизион. И вдруг позвал, как в песне поется: - Едем, Галю, с нами, с нами, с козаками!.. Она засмеялась и под взглядами проходивших мимо солдат ответила в тон ему: - A коня дадите? - Двух дадим! - Поехала б, да нельзя: служба! И хотя ничего особенного не было сказано, солдаты, спешившие мимо, почему-то улыбались и глядели молодцевато. По закаменевшей грязи тарахтели уже колеса повозок, когда вдруг низко просвистело и за домами с грохотом, сотрясая землю, четыре раза взлетело рваное пламя. Все обернулись в ту сторону. И тогда военврач совсем по-бабьи, по-сестрински притянула к себе Ушакова - он был ниже ее ростом: - Дай я тебя поцелую! Она крепко поцеловала его при всeх. За все, чего не было у них, что могло быть и уже не будет. - Дайте ж я и вас поцелую. И Васича она тоже поцеловала. От eе непросохших, коротко постриженных волос пахло на морозе земляничным мылом. Васич еще долго чувствовал этот запах. За селом они догнали дивизион. Он медленно двигался, растянувшись по снежной дороге,- темные пушки, темные, цепочкой, люди. Ветер, незаметный среди домов, в открытом поле был силен, он косо сдувал снег, заметая пушки в чехлах, и люди на ходу отворачивались от ветра. И вскоре за снегом и ветром пропало из глаз село, словно опустилось за холм вместе с заметенными крышами и верхушками тополей. Только холодная луна светила сверху и двигалась вместе с ними в голую снежную равнину. Глава III "Дайте ж я вас поцелую..." - Дай я тебя поцелую! Став на носки, она горячими ладонями взяла его за лицо, притянула к себе. - Боже, какой ты огромный! Я, кажется, никогда не привыкну. И лицо огромное. Как у волка. С шапкой в руке, в шинели, подпоясанный, Васич стоял перед ней, сутулясь от неловкости и от своего большого роста. - И пахнет от тебя сапогами и кожей... Он увидел у нее слезы в глазах. Она отвернулась. - Мать моя провожала отца на фронт, когда меня еще не было. И вот я тебя провожаю. Неужели это всегда так, из поколения в поколение? Она стояла лицом к окну, маленькая, смуглая, в своем белом халатике, сунув руки в карманы, такая родная, что у него сдавило сердце. В дверь заглянула операционная сестра. - Дина Яковлевна... Она повернулась от окна, глаза были уже сухие, только сильней обычного горели щеки. Отогнув завязанный рукав халатика, сняла с руки часы, положила на стеклянный столик. - У меня сейчас операция. На двадцать минут. Ты сиди, жди здесь. Потом я провожу тебя. Он не решился ничего сказать ей, чтоб не волновать перед операцией. В маленьком, сильно заставленном кабинете тылового госпиталя, среди стекла, никеля, белой масляной краски,- от белого снежного света из окна все это сверкало холодной чистотой,- Васич осторожно сидел на краешке стула, держа шапку на колене. Ему хотелось курить, но он не решался здесь и так и сидел все двадцать минут, почти не меняя положения, а рядом с ним на стекле тикали eе часы. Потом быстро вошла Дина,- Васич сразу же встал,- возбужденная, немного побледневшая, пахнущая лекарствами и спиртом, повернулась к нему спиной. - Развяжи! A сама уже стягивала рукава халата. - Дина! - сказал он, со всей убедительностью прижимая шапку к сердцу, потому что хорошо знал ее характер, и на лицо его сейчас было жалко смотреть со стороны.- Понимаешь... За окном было сорок градусов мороза. И до станции - три километра полем. Мысленно он видел, как она возвращается одна полем по такому морозу. -- Я понимаю,- сказала она.- Развяжи! Он покорно начал развязывать, надеясь только на чудо. И чудо в образе операционной сестры заглянуло в дверь. - Дина Яковлевна!.. Ей пришлось опять идти делать срочную операцию, а он остался ждать. - Дай слово, что ты будешь ждать! Он дал слово и сидел, мучаясь, слушая тиканье часиков на стекле. За окном остановилась крытая грузовая машина. Выписанные из госпиталя солдаты прыгали в кузов, кидая через борт вещмешки. В дверь ворвался начхоз в халате поверх шинели: - Товарищ капитан! Что ж вы делаете? Я бегаю, бегаю, ищу, ищу... - Тихо! - сказал Васич.- Тихо, тихо! На клочке бумаги он написал коротенькую записку: "Дина! Понимаешь, машина пришла, я ничего не мог сделать. Все равно дальние проводы - лишние слезы". Положил на записку часы и на носках вышел тихонько... И вот уже год, как он осторожно притворил за собой ту дверь. Была тогда зима, уральская зима. И вот опять зима, но только на Украине. Метет поземка по сапогам, по колесам идущих впереди пушек. Горбятся на ходу солдаты в шинелях, с вещмешками на спинах, с торчащими над погоном вверх заиндевелыми дулами карабинов. Сколько тысяч километров снегов отсюда до Урала разделило их? Она любила спать сжавшись. Сожмется вся, подберет колени к подбородку и вот так спит. Наверное, оттого, что ночью комната быстро выстывала и она во сне мерзла под суконным солдатским одеялом. Маленькая, сжавшаяся в комочек, она лежала сейчас в его сердце, и ему тепло было ее нести сквозь вьюжную зимнюю ночь. - Комиссар! Ты чего улыбаешься? Спишь? Под корявым деревом, росшим у обочины, заложив руки за спину, стоял Ушаков. - Идет, улыбается... Сон, что ли, приснился? - говорил он, пока Васич шел к нему. - Похоже на сон... Сквозь облака - луна мутным пятном, ветер по целине и дымящаяся на всем пространстве снежная равнина. - Ты по карте не интересовался, сколько до фронта осталось? - спросил Ушаков.- И чего они там молчат, не стреляют? Перерыв на обед или война кончилась? Васич ласково смотрел на него. Он хорошо знал Ушакова, но сам он сейчас никакой тревоги не чувствовал и потому состояния его не понимал. - Слушай,- сказал он, просто желая сделать Ушакову приятное.- Давай-ка я правда с разведчиками вперед схожу, погляжу, что там. Холмы, холмы, холмы... Бездомный свист поземки по буграм, темное низкое небо, ближний лес, как эхо, гудит под напором ветра. Сквозь летящий снег они втроем шли от леса. Васич глянул на Мостового, глянул на разведчика со странной фамилией Халатура: заметенные плечи, шапки - белы, лица, нахлестанные ветром, горят. Мостовой вдруг сел на снег. - Обожди, капитан, переобуться надо. Пока он снимал сапог, Васич слезящимися от ветра глазами вглядывался в сторону передовой. Там, за холмом, как в дыму, изредка подымалось тусклое свечение. А когда ракета гасла, из снегов доносило грубый стук пулемета, стерегшего тишину. Повторенный лесом, он обрывался, и опять только поземка свистела над голой равниной. В самом деле, почему такая тишина? Васич нетерпеливо оглянулся на Мостового. Сидя на снегу, начальник разведки дивизиона с осторожностью разворачивал сбившуюся портянку, словно отдирал от раны. И тут Васич увидел его ногу. Она была обмороженная, распухшая, синяя. -- Где это ты? - спросил он, сморщась, как от боли. Мостовой сухим концом портянки обернул ногу. - А вот когда автоматчики прорвались... В валенках был, промокли, а тут же ж морозом схватило. Самая поганая обувь. Покатые сильные плечи его шевелились под натянувшейся телогрейкой. И спина под телогрейкой была мускулистая. И кисти длинных рук мускулистые. - Думал завтра в санбат смотаться, пока вы тут воюете. Спиртику культурно попить, с сестрами за жизнь поразговаривать. Он снизу весело подмигнул Васичу одним глазом; другой, с оторванным веком, оставался в это время все так же неподвижен и строг. Давний след пули, застарелый, неровно затянувшийся шрам рассек его левую половину лица от подбородка до перебитой, клочками торчащей вверх брови. И у Мостового было два лица: одно веселое, бесстрашное, молодое и другое - изуродованное лицо войны. Когда Мостовой хохотал, это лицо с оголенным глазом только морщилось, горько и умудренно. - Вот тоже,- без особой связи, а просто потому, что думал об этом, заговорил Мостовой,- в сорок первом под Хомутовкой выходили мы из окружения. Слыхал Хомутовку? Ну, окружение окружением, а тут захотелось молочка холодненького попить. Взяли мы с сержантом Власенкой котелок - хороший был парень, после ему, когда прорывались, миной обе ноги оторвало - и по подсолнухам огородами в деревню. А немцев в деревне не было. Только мы кринку выпили, хозяйка за второй в подпол полезла - ребятам думали принести,- когда два немца в двери. И автоматы на нас наставили. Мы даже за оружие схватиться не успели. А жара была, я тебе говорю, мундиры на них мокрые от пота. Тоже, видно, шли молока попить... Сидим. А они стоят. Хозяйка сунулась было из подпола, увидела и крышку над собой захлопнула. Тогда немец, постарше который, сказал чего-то другому по-своему, подходит ко мне, взял за плечо и ведет к двери. А я иду. И вот скажи, как это получается, до сих пор понять не могу: немец мне этот до уха. Там его вместе с автоматом взять - делать нечего. И брал же я их после. А в тот раз иду послушно... Тем же манером выводит Власенку на крыльцо, показывает нам на лес: "Гей!" Иди, мол! Думали, в спину стрельнет. Ничего. Приходим к своим, рассказываем. А был у нас капитан Смирнов... Первый пээнша. Он еще до войны... лет десять... капитаном... Мостовой, весь покраснев от усилия и боли, за ушки натягивал сапог на распухшую ногу, говорил прерывисто. Сбоку стоял разведчик, готовый помочь, и каждое усилие Мостового отражалось на его лице. - Так тот Смирнов услышал... приказал арестовать нас... за подрыв морального... Нога проскочила наконец в сапог. Мостовой перевел дух, кровь медленно отливала от лица. - Теперь пойдет,- говорил он, поднявшись и наступая на ногу с осторожностью.- Главное дело было впихнуть... Теперь разойдется... Вот что ты мне скажи, комиссар. Кончится война, ладно. Ну, в мировом масштабе дело ясное, кто тут прав, кто виноват, кому чего. А один человек, хоть этот немец, который нас отпустил? Как думаешь, смогут после войны с каждым разобраться? С каждым! Или он за эти годы такого наворочал на нашей земле, что про то забывать надо? А? - Забывать ничего не надо,- сказал Васич.- Ты хлопчика видел в хате у нас? Тоже не надо забывать. Немец его учил не воровать, на всю жизнь заикой сделал. В его хату пришел, за его стол хозяином сел, его хлеб ест, а когда хлопчик с голоду к своему хлебу потянулся,- вор! Свой хлеб надо у немца просить, да еще "данке" сказать. Вот как. И кто честности учит? Фашист, который всю Европу ограбил, давно уже забыл, какого он вкуса свой, немецкий, хлеб! - И то правильно, и другое не откинешь,- сказал Мостовой.- Вот я живой здесь стою, а мог бы давно в концлагерях сгнить. Немцы тоже разные, и один за другого отвечать не должен. - Были б одинаковые, дело б легче решалось. Тут и думать нечего. Вся беда, что они разные - и хорошие и плохие - одно поганое дело сообща делают. Для Васича разговор этот был трудный. Он был убежден, что никакой Гитлер за восемь лет не сможет сделать со страной то, что сделал, если нет к тому подходящих социальных условий. Надо хорошенько вглядеться в прошлое Германии, чтобы понять, как на жирной почве воинствующего мещанства за крошечный срок, всего за восемь последних лет, пышно и зловеще расцвел фашизм. Но он сказал только: - Вот он отпустил тебя. Может, не хотел свои руки пачкать кровью: все равно война кончится. Может, на самом деле честный человек. Но честный, самый честный немецкий солдат, который Гитлера ненавидит, нам победы желает, он же все равно идет против нас, стреляет в нас, Гитлеру добывает победу! - То так,- сказал Мостовой, и видно было, что какая-то своя мысль прочно засела в нем. Если война, которой хлебнул он достаточно, раны, испятнавшие его сплошь, не смогли разубедить и озлобить, слова не разубедят. Да Васич и не хотел разубеждать. Лучше эта крайность, чем другая. Ветер, набегом хлынувший с холмов в лощину, закружился, взвихрил мчащийся снег, что-то мягко ударило Васича по ногам и метнулось, темное, в струях снега. Разведчик свистнул, кинулся следом и скрылся в белом вихре. Вернулся он, неся надетую на ствол автомата шапку-ушанку. - Думал, заяц! - говорил он, запыхавшийся, довольный, что догнал. Ушанка была нахолодавшая, забитая снегом, но внутри, где засаленная подкладка лоснилась, она хранила не выветренный на морозе запах головы хозяина - запах пота, волос и мыла. И две иголки с белой и защитного цвета нитками были воткнуты в ее дно. Васич и Мостовой, державший ушанку в руке, переглянулись. Потом все трое цепью пошли в сторону передовой, откуда ветер принес ее. Они шли медленно, вглядываясь в несущийся под ноги снег. Хромая, Мостовой нес в одной руке ушанку, в другой - автомат. И вскоре они увидели свеженаметенный холмик. Подошли ближе. Из-под снега виднелись плечи, непокрытая голова, насунувшийся на нее воротник шинели. Убитый лежал ничком. Ветер гнал через него скользящие струи снега, шевелил мертвые волосы, и они были вытянуты в ту сторону, куда бежал человек,- к лесу. Став на колени, разведчик перевернул убитого. Со спины пересекла его пулеметная очередь: в четырех местах на груди шинель вырвана клоками, лопнула перебитая портупея. Трое живых стояли над ним, держа в руках его ушанку с самодельной, вырезанной из консервной банки звездочкой. Васич прислушался. Из-за холма уже явственно доносился захлебывающийся на ветру, прерывистый рокот моторов: это подтягивался дивизион. Трое двинулись дальше. Не пройдя и пятидесяти метров, нашли второго убитого. Он был раздавлен танком. Васич, Мостовой и разведчик двинулись по заметенным следам танка и вскоре наткнулись на бронетранспортер. Подбитый, стоял он в низине, в снегу, без гусеницы, сильно обметенный с наветренной стороны. - Товарищ капитан, тут гильзы стреляные! Патронов до хрена! - кричал Халатура, успевший все облазить и теперь возившийся около счетверенного зенитного пулемета. На передовой все так же редко постреливали, взлетали и гасли ракеты: там было тихо. А здесь, в тылу, в трех километрах от передовой, стоял недавно подбитый немцами бронетранспортер. - Танковая разведка прошла,- глухо сказал Мостовой, и изуродованная щека его дернулась несколько раз подряд.- Можем угодить между танками и разведкой... Васич еще раз оглядел это место, и тяжелое предчувствие шевельнулось в нем. А с холма, перевалив его, стреляя в низкое небо искрами из выхлопной трубы, уже спускался первый трактор с орудием. На огромном пологом снежном склоне - маленький черный трактор, маленькое черное орудие и крошечные люди, бегущие под уклон по бокам его,- все это приближалось сюда. С обнаженной ясностью Васич увидел, как малочислен дивизион для такого боя с танками. И вместе с этой отчетливой мыслью была другая, взволновавшая его. Он подумал вдруг, глянув на этих радостно бегущих по снежному склону людей, из скольких деревень, городов собрали их, сведя в крошечное подразделение войны: один их трех дивизионов 1318-го артиллерийского полка! Во скольких концах России слезами и болью отдастся каждый снаряд, который разорвется здесь сегодня! Пять километров холмов было позади, и три еще оставалось до места. И на каждый из этих холмов по обдутому ветрами, обледенелому склону пушки тянули вверх лебедками, вниз осторожно спускали на тормозах. Светящаяся, зеленая, как волчий глаз, стрелка компаса указывала навстречу ветру: дуло с севера. Ушаков, носивший компас на руке как часы, обдернул рукав шинели, заложил руки за спину. - Так что думает начальник штаба? В длинной шинели, с биноклем на груди, Ушаков стоял на холме. Серая каракулевая кубанка с наветренной стороны была белой, снег набился в ворс шинели. "Спит и видит себя генералом",- подумал Ищенко неприязненно. Мимо них, спеша покурить на ходу, проходили батарейцы, надвигался рокот последнего трактора, взявшего подъем. - А мне везло,- говорил чей-то веселый голос.- Как зима - ранит! Отлеживаюсь в госпитале до тепла. Вот не пришлось в этот раз! Другой пожаловался виноватой скороговоркой: - Я, ребяты, с себя рубашку постирал. Поначалу-то она с печи теплая показалась, а теперь облегла - не согреюсь никак. - Он тебя согреет! - хохотнул в темноте прокуренный махорочный басок.- У него враз просохнешь! Ушаков всем туловищем обернулся на голоса. Проходивший мимо командир второй батареи Кривошеин, заметив, что товарищ майор кого-то ищет, понимая, что ищут, конечно, его, со всей старательностью, подсчитав ногу, козырнул, нарочно попадаясь на глаза. Обычно он сторонился командира дивизиона и не понимал его. В самые сильные морозы Ушаков ходил вот в этой кубанке. Даже на уши ее не натянет. Крайнее, что мог позволить себе,- это потереть ухо перчаткой. Кривошеин был обыкновенный человек, и у него на морозе мерзли уши. И, между прочим, он не считал это таким уж большим преступлением. Но после того, как он прибежал сообщить, что батарея его не может выступить в срок,- говорил тогда правду и тем не менее сейчас шел вместе со всеми,- Кривошеину хотелось загладить как-то неприятное впечатление о себе. И, проходя рядом с пушкой, в грохоте трактора чувствуя себя выше ростом и сильней, он приветствовал товарища майора. Ушаков отвернулся. Лицо у него было кислое. И в его лице, как в зеркале, командир второй батареи с безжалостной ясностью увидел себя таким, каким был на самом деле: немолодой уже, интеллигентный, неловкий человек в завязанной под подбородком ушанке, почему-то старающийся казаться строевиком. И то, как он, криво вздернув плечо, козырнул... А Ушаков тут же забыл о нем. Среди забот, одолевавших его, эта забота была не того сорта, чтоб он о ней помнил. - Я не слышал, что думает начальник штаба? - повторил он, все так же держа руки за спиной. Ветер хлестал полами его шинели по голенищам сапог. - По имеющимся данным,- сказал Ищенко,- противник должен сейчас выходить в район Старой и Новой Тарасовки. И против воли получилось это у него вопросительно. Ушаков почувствовал его неуверенность. - Умный у меня начальник штаба! - восхитился он, глянув в глаза Ищенко.- Не боевой, правда, но голова! Ему казалось, что раздражает его Ищеико, а раздражала его неясная обстановка и местность, невыгодная для него со всех сторон. Он уже выслал вперед командира первой батареи и огневиков с кирками и лопатами рыть огневые позиции. Успеет он прийти туда раньше немцев, сможет принять бой с танками, каким бы тяжелым этот бой ни был. Он сам выбрал эти позиции, на них можно было драться. Но если не успеет... Ушаков посмотрел вниз. Там, на другой стороне оврага, неуклюжий поезд - трактор и орудие,- одолев глубокий снег в низине, начал карабкаться сквозь метель по обледенелому склону. Собственная тяжесть влекла его вниз. Если танки настигнут их на походе, Ушаков даже не сможет открыть огонь, потому что вверх орудия тянут лебедками, вниз спускают на тормозах. Непривычное состояние собственного бессилия раздражало его, и это раздражение он срывал на Ищенко. - Ну, а еще какие у нас "имеющиеся данные"? Он шевелил пальцами за спиной. Лицо его с маленькими глазами и толстыми губами было красно от ветра. Но, прежде чем Ищенко успел ответить, Ушаков увидел подымавшегося к ним Васича. Он, наверное, упал где-то и сейчас снятой с головы ушанкой на ходу оббивал с себя снег. - Ну, а ты, комиссар, какую мысль толкнешь? - спросил Ушаков еще издали. Васич подошел, тяжело дыша после подъема, обождал, пока пройдут солдаты, и тогда только сказал, понизив голос: - Там, внизу, бронетранспортер подбитый. - Чей бронетранспортер? - Наш. Подбит недавно... Ушаков внимательно посмотрел на него. Некоторое время в тишине слышен был отдалявшийся рокот трактора, тяжелое дыхание идущих мимо людей и свист ветра. И в этом свисте ветра за холмом, куда двигался дивизион, вспыхнула вдруг беспорядочная автоматная стрельба. Глава IV Первыми увидели немцев разведчики. Из нескошенного, засыпанного снегом пшеничного поля стали подыматься головы. Черной, колеблющейся на ходу, изломанной цепью они приближались сквозь снег. Головы в касках... Плечи... Руки с автоматами. Все это подымалось из пшеницы по мере того, как немцы приближались. Разведчиков вместе с Мостовым было четверо. Они лежали в замерзшей водомоине, разбросав ноги. Ждали. Потом их осталось трое: одного Мостовой послал назад предупредить дивизион. Ветер дул от немцев, и напряженным ухом уже различимы были шаги и шуршание мертвых колосьев, сквозь которые они шли. А может, это казалось. Лежавший рядом с Мостовым разведчик то и дело хватал с земли снег сохнущими губами. И оглядывался назад, где громко рокотали в низине тракторы. Взлетевшая далеко ракета не подняла