Александр Альфредович Бек. Талант (Жизнь Бережкова) Роман  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  Мотор "Адрос" 1 - Не может быть! - изумился я. Ничто не воодушевляет так рассказчика, как это простое, кстати вставленное восклицание. - Я говорю вам: потрясающе! - продолжал Бережков. - Хотелось что-то крикнуть, но от волнения пропал голос. А он уже летел, - вы представляете момент? - летел над Ходынским полем. - Не может быть! - Потрясающе! Ультранеобыкновенно! Увлеченный рассказом, Бережков возбужденно повторял любимые словечки. Мой интерес, - возможно, в силу особенностей моей тогдашней профессии чуть преувеличенный, - доставлял Бережкову истинное удовольствие. Он любил рассказывать и понимал толк в этом искусстве. Сейчас он выдержал паузу в самом интересном месте. Его небольшие зеленоватые глаза весело прищурились, улыбающиеся пухлые губы слегка шевелились, словно ощущая вкус минуты. Я знал, что Бережков обожает научную фантастику, а также романы, где одно приключение сменяется в стремительном темпе другим, и мне подумалось, что история, которую он так пылко излагал, напоминает главу из подобного романа. Не фантазия ли все это? Бережков уловил, вероятно, мою мысль. - Хотите, я покажу вам фотографию? - азартно спросил он. Не дожидаясь ответа, Бережков поднялся со стула. Я знал, что в тот год ему исполнилось сорок, но он - худощавый, высокий, подвижной - выглядел на десять лет моложе. Ему шла его короткая, почти мальчишеская стрижка. Выдвинув ящик письменного стола, Бережков достал большой пакет и высыпал оттуда груду фотографий. Я смотрел через его плечо. Мелькали групповые снимки, портреты: Бережков на мотоцикле у памятника Пушкину в Москве, еще какой-то знакомый уголок Москвы, Бережков у самолета, опять и опять у самолета. Один снимок заставил его рассмеяться. Он повернулся ко мне, и я снова увидел его бритое свежее лицо, улыбающиеся пухлые губы и прищуренные в щелочку глаза, от которых побежали веселые морщинки. На фотографии был запечатлен молодой Бережков среди снежного поля около аэросаней - в ушанке, в полушубке, туго подпоясанный ремнем, с револьвером на правом боку. - Сани с самоваром. Конструкция Бережкова. Гениальнейшая выдумка, - с комически унылым видом произнес он. - Когда-нибудь я вам особо доложу об этом конфузном происшествии. Он отбрасывал снимок за снимком, но не мог отыскать фотографии, которую обещал продемонстрировать. Я усмехнулся. Стоя ко мне спиной, Бережков, конечно, не мог видеть мою скептическую полуулыбку, но его уши порозовели. - Думаете, Бережков врет? - обернувшись, возбужденно спросил он. - Слишком невероятная история, - уклончиво ответил я. Признаюсь, я чуточку поддразнивал Бережкова, рассчитывая вызвать этим новый поток убеждающих подробностей, драгоценных крупинок жизни, за которыми я по должности охотился. - Невероятная? - переспросил Бережков. - Ультраневероятная! Знаете что? Он взглянул на часы и подошел к раскрытому окну. У него была приметная походка. Он чуть припадал на левую ногу, но вместе с тем ходил удивительно быстро, легко, будто не ощущал хромоты. На дворе стоял чудесный майский день. Отсюда, с седьмого этажа нового жилого дома, виднелись крыши Москвы. От кровельных листов, то выкрашенных суриком, по нашему старому обычаю, то оцинкованных, всюду слегка потемневших от налета городской пыли, сейчас нагретых солнцем, поднимались горячие воздушные струи. В их трепетании в блистающем небе как бы плыли контуры строительных мачт над громадой дома, возводимого на Садовом кольце недалеко отсюда. В свежей, очень светлой на солнце, тоже будто горячей кирпичной кладке каждый сияющий оконный проем, каждый выступ был обведен полоской тени, что сохраняло архитектуру, подчеркивало объемы. С Садового кольца, скрытого домами, доносились непрестанные гудки автомобилей, а здесь, где вкривь и вкось переплелись переулки древней Москвы, остался открытый для всех старинный сад и большой пруд, сейчас тоже сверкающий множеством бликов. - Знаете что? - повторил Бережков. - Хотите, я вам покажу это фантастическое колесо в натуре? - В натуре? - Да. - А как мы его найдем? - Это моя забота. Едем! - На чем? - На мотоциклетке! Вспомнив прихрамывающую походку Бережкова, я едва удержался, чтобы не выразить вслух своего удивления. И не нашел ничего лучшего, как произнести: - Гм... А дорога хорошая? - Дорога не имеет значения. Где человек не пройдет пешком, там Бережков проедет на мотоциклетке. Едем! 2 В те времена - это был, как указывает дата моих записей, 1936 год - я служил в "кабинете мемуаров". Служба была увлекательной и странной. Лишь несколько человек во всей стране были моими сотоварищами по профессии, обозначаемой в наших штатных ведомостях неуклюжим словом "беседчик". Мы, небольшой штат "беседчиков", работали под рукой Горького в одном из основанных им литературных предприятий, в уже упомянутом "кабинете мемуаров". Нам было сказано: ищите интересных людей, маленьких и крупных, прославленных и безвестных, пусть они расскажут свою жизнь. Приносите записи и стенограммы, это будет собрание человеческих документов, материал для историков и для писателей, это будет ваша профессия и ваш хлеб. От "беседчика" требовался прежде всего один талант - умение или даже искусство слушать. Это талант сердечности, взволнованности и внимания. Писаной инструкции у нас не существовало. Но на одном из наших совещаний кто-то прочел вслух страницу из романа "Война и мир", и мы единодушно восприняли ее, эту страницу, как своего рода "памятку беседчика". "Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами". Конечно, со временем у нас выработались и свои профессиональные приемы. В основе их лежал горячий интерес к человеку, который открывал нам свою душу. Без такого взволнованного интереса "беседчик" ничего бы не достиг, не мог бы работать для горьковского кабинета. Пусть извинит меня читатель, но я еще продолжу выписку из "Войны и мира": "Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагивания мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера". Конечно, здесь выражен, раскрыт секрет нашего дела. Это было наше "в людях", - с нами, жадно читая записи, которые мы приносили, как бы ходил на склоне своих дней по людям и Горький. Так вот, исполняя свою службу в "кабинете мемуаров", я однажды пришел к Алексею Николаевичу Бережкову, конструктору авиационных моторов, известному в то время лишь сравнительно узкому кругу работников авиапромышленности. С первой же встречи, послушав с полчаса его рассказ и еще, конечно, вовсе не проникнув в его характер, в его душу, я уже был уверен, определил это чутьем "беседчика": передо мной своеобразный, очень одаренный человек. И замечательный рассказчик. Я стал приходить к нему; принялся, как золотоискатель, добывать для нашей сокровищницы-кабинета запись еще одной жизни. 3 Мы сошли во двор. В сарае стоял чистенький мотоциклет, старый бережковский служака, о котором, пока мы спускались по лестнице, я узнал множество необычайных подробностей. Надев перчатки, Бережков быстро и ловко заправил машину маслом и бензином. Завинчивая пробку, он говорил: - На этой мотоциклетке я установил рекорд, которого никто не мог побить. - Какой? - Я проехал, не держась рукой за руль, с пассажиром на багажнике, по одному трамвайному рельсу от Большого театра до Зубовской площади, ни разу не сойдя с рельса. - Не держась за руль? - Да. - Не может быть! - Опять не верите? Хотите, повторю? - Нет, пожалуйста, не надо. Бережков покосился на меня и чему-то улыбнулся. Мне показалась подозрительной эта улыбка. Он вывел машину из сарая. Отлично отрегулированный мотор завелся с первого нажима и мягко затакал без неприятной оглушительной стрельбы. Бережков стоял, прислушиваясь к рокоту мотора, со странным взглядом, будто устремленным внутрь себя. Уже побывав у Бережкова два или три раза, я не впервые ловил у него такой взгляд. Самоуверенный, азартный Бережков, склонный похвастаться, любитель поблистать, становился в такие минуты иным: с него словно слетала мишура. - О чем вы думаете? - спросил я. - Просто слушаю мотор. Садитесь. Бережков перекинул через мотоциклет ногу, я устроился на заднем сиденье, он включил скорость, и машина легко тронулась. И вдруг, очевидно в возмездие за мои скептические замечания, Бережков стал проделывать в узком московском дворе, среди каменных стен, поистине головокружительные номера. Не держась рукой за руль, он описал по двору несколько кругов. Мне казалось, что мы вот-вот врежемся в угол дома, или в крыльцо, или в мусорный ящик, но накренившийся мотоциклет всякий раз огибал препятствие. Сознаюсь, я вцепился в плечи Бережкова. А он сидел на седле, сложив на груди руки. На ходу он обернулся, удовлетворился, вероятно, моим видом, подмигнул и вылетел за ворота. Через несколько минут наш попыхивающий, сотрясающийся мотоциклет уже стоял перед красным огнем светофора на площади Маяковского среди машин, тоже не выключивших двигателей, нетерпеливо дрожащих, пропускающих другой, поперечный, поток и готовых мгновенно, лишь вспыхнет зеленый сигнал, ринуться дальше. В то время на углу площади еще не было ни здания Концертного зала, ни станции метро. За глухой деревянной оградой, помеченной понятной всем москвичам буквой "М", находилась лишь шахта метро. Там, видимо, работали и по воскресеньям. Оттуда выбежали девушки в брезентовых куртках и штанах, в громоздких резиновых сапогах, в мокрых шахтерских широкополых шляпах, торопливые, веселые, забрызганные свежим бетоном. Они быстро и ловко пробирались между стоящих машин, и Бережков не удержался, чтобы не помахать им рукой. Вскоре мы двинулись дальше, еще не раз застревали у светофоров и наконец, миновав окраину, вырвались за город, на зеленый простор. Мотоциклет несся, перегоняя все попутные автомашины. Казалось, Бережков не может равнодушно видеть идущую впереди машину, он обязательно должен обогнать. В ушах свистело, на каждой выбоине меня швыряло, и я благословлял минуты, когда впереди не виднелось машины, тогда наша скорость была как будто не столь бешеной. 4 Мы были в пути уже больше часа, уже промчались по мосту над блистающей Окой, оставили в стороне шоссе, когда Бережков наконец затормозил машину. - Где-то здесь, - сказал он. - Да, да, вот наша платформа. Я не заметил никакой платформы. Мы находились у железнодорожной линии, с обеих сторон надвигался лес, и нигде не виднелось построек. - Чистенько сработано! - сказал Бережков и ударил обо что-то ногой. Приглядевшись, я увидел потемневший от времени срез толстого столба, спиленного вровень с землей. Рядом виднелись такие же срезы - остатки какого-то помоста. - Историческое место, - говорил Бережков, поглядывая вокруг. - Я с ним расстался в тысяча девятьсот восемнадцатом году. - И с тех пор ни разу не бывали? - Ни разу! Черт возьми, все пути-дорожки заросли. Я тоже посмотрел вдоль полотна и увидел лишь две стены леса, смыкающиеся в отдалении. Одна сторона была залита солнцем: там в игре света и тени блестела смолистая хвоя и словно прозрачная зелень берез. Сложив руки, Бережков постоял, полюбовался. Однако надо было куда-то держать путь. К счастью, на пешеходной тропинке вдалеке показался человек. Это сразу заметил и Бережков. - Едем! Наверное, кто-нибудь из здешних. Скоро мы нагнали пожилую крестьянку. - Здравствуйте, - сказал Бережков. - Вы здешняя? - Здешняя. - Не приходилось ли вам слышать, что тут, в ваших краях, давным-давно строили одну машину? - Не знаю. Я малограмотная, сынок. - Ну, нет ли тут у вас в лесу чего-нибудь особенного? Какого-нибудь чудища? Не стоит ли где-нибудь около реки этакая железная штуковина? - Нетопырь? - Как? - Мы его нетопырем зовем. Расхохотавшись, Бережков обернулся ко мне и с торжеством выкрикнул: - Что?! Меткое слово! В невероятном сегодняшнем рассказе Бережков тоже называл это чудище "нетопырем" - прозвищем, которое придумали солдаты. В ответ на дальнейшие расспросы женщина объяснила, как найти тропинку. - Разыщем! - сказал Бережков. - Спасибо, мать. - И вам спасибо на хорошем слове. А кто вы такой будете? - Бережков. - Бережков? Такого не слыхала. Бережков стоял перед ней - высокий, статный, в светлой, легкой рубашке, заправленной в брюки, со щегольским галстуком. Как раз в это время высоко над нами проходил серебристый самолет. Слабо доносилось рокотанье мотора. Бережков посмотрел вверх, подмигнул мне и переспросил: - Не слыхала? Мы вновь тронулись. Бережков осторожно направлял мотоциклет по едва заметной лесной тропке. Скоро сквозь стволы берез показалась большая поляна, поросшая молодняком. - Вот он! - закричал Бережков. - Где? Я не видел "нетопыря". За долгие годы неподвижности он слился с местностью, утратил и цвет, и геометрические очертания. Взглядом я искал его как на загадочной картинке. Поставив мотоциклет, Бережков быстро зашагал по поляне. Я шел за ним и вдруг совсем близко различил два увязших огромных ржавых колеса, напоминающие чем-то пароходные, высотою чуть ли не до макушек леса. Да, передо мной был словно остов странного, фантастического парохода. Я различил короткий, клинообразный, как у ледокола, нос и округлую, тоже массивную корму. Еще несколько шагов, и я мог взяться за колесо рукой. Слой рыжей ржавчины легко отломился и раскрошился в моих пальцах. Толстые железные плицы виднелись лишь в верхней половине колес; внизу их скрывал молодой березняк. Задний каток почти целиком ушел в почву; там возвышался лишь твердый замшелый горб. На всем "нетопыре" не сохранилось ни единой гайки. Все, что можно было отвинтить, сбить или оторвать, было отвинчено, сбито и унесено. И все же стальная махина уцелела. 5 Вот история, рассказанная Бережковым перед нашей поездкой на мотоциклете. Помню, он прошелся по комнате, сосредоточиваясь, потом многозначительно поднял указательный палец и, сдерживая шутливую улыбку, приступил к повествованию. - Вся грандиознейшая эпопея, - сказал он, - которую я вам сегодня изложу, началась с того, что в один прекрасный день, осенью тысяча девятьсот пятнадцатого года, куда-то исчез Ганьшин. Это, как вы, надеюсь, не забыли, мой двоюродный брат, мой репетитор по математике, мой друг, а потом... Внезапно Бережков оборвал себя на полуслове и воскликнул: - Нет!.. Все зачеркните. Такое начало не годится. Исчезновение Ганьшина пойдет у нас второй главой. А первую назовем так: "Ладошников". Прошлый раз я что-нибудь говорил вам о Ладошникове? Ничего? Черт возьми, ужаснейшее упущение... Но мы сейчас это поправим. Я был еще учеником реального училища (правда, перешедшим уже в последний класс), когда познакомился с Ладошниковым. Как вам известно, летние каникулы я обычно проводил у того же Сергея Ганьшина или, говоря точней, пользовался гостеприимством моей тети, его матери, которая учительствовала во Владимирской губернии, неподалеку от усадьбы профессора Николая Егоровича Жуковского. О Жуковском вы уже кое-что от меня слышали. - Пока очень мало. - О, про Николая Егоровича можно рассказывать без конца. Улыбаясь, Бережков посмотрел на большую фотографию, которая висела на стене. Там был снят во весь рост Николай Егорович Жуковский, грузный седобородый профессор в широкополой шляпе, в болотных сапогах, с охотничьей двустволкой и собакой, - отец русской авиации, как он назван в декрете, подписанном В. И. Лениным. Глаза даже на фотографии казались ясными и зоркими. - Мне привелось видеть Николая Егоровича, - произнес Бережков, глядя на портрет, - еще с совершенно черной курчавой бородой. У меня это удержалось, как обрывок первых воспоминаний детства, обрывок, невероятно яркий. Было так... Впрочем, виноват, не будем отвлекаться. Но вы пометьте у себя: "Николай Егорович с черной бородой". Потом напомните, я вам прелюбопытную сценку расскажу. На чем мы остановились? - Вы упомянули о Ладошникове. 6 - Да, да... Я познакомился с ним там же, во Владимирской губернии. Он, студент, член студенческого воздухоплавательного кружка в Московском Высшем техническом училище, проводил в тот год летние каникулы у Николая Егоровича. Впоследствии мы узнали, что Ладошников уже тогда, в усадьбе Жуковского, готовил свою дипломную работу: проект самолета. Два года спустя мы с Ганьшиным присутствовали на защите этого диплома, а пока... Пока нам удавалось только издали видеть Ладошникова. Уж и разглядывали же мы его, этого студента, который был гостем и, наверное, любимцем Николая Егоровича. Ладошников шагал в одиночку по полям, всегда словно насупясь, долговязый, сутуловатый, в полотняной вышитой косоворотке, в сапогах. Как-то в июльский или августовский жаркий день мы с Сергеем разбирали у пруда купленный в складчину подвесной лодочный мотор. Этот маленький двигатель фирмы "Сиам" служил нам для всяческих экспериментов. Бесконечная возня с моторчиком доставляла мне гораздо больше удовольствия, чем катанье по реке. Я придумывал десятки разных переделок, и лишь холодный язвительный разум Сергея, а также главным образом ограниченность наших финансовых возможностей обуздывали меня. Все же я сумел не только применить шпильки и шплинты "системы Бережкова", но и по-своему устроил зажигание и, кроме того, ввел очень простой механизм собственного изобретения для подсасывания рабочей смеси. Лодка была вытащена на берег. Разобранные части двигателя лежали перед нами на корме. И вдруг, представьте себе, откуда ни возьмись, по берегу к нам приближается Ладошников. Подошел. Остановился. Не сказав ни слова, посмотрел на разъятую машину. Мы пытались казаться равнодушными, но, конечно, принялись исподтишка его разглядывать. Насупленные брови придавали ему угрюмый вид. Под сильно выступающими надбровными дугами прятались глаза, казавшиеся очень маленькими. Неужели он так и уйдет, не раскрыв рта? Я не мог найти подходящей фразы, чтобы начать разговор, но Ладошников сам нарушил молчание. Показав на придуманный мною механизм, он спросил: - Кто это смастерил? Разумеется, я ничего не ответил и лишь скромно улыбнулся. Сергей объявил о моем авторстве. Слово за слово, выяснилось, что Ладошников все рассмотрел: и мои необыкновенные шпильки, и новую систему зажигания. Через некоторое время, обращаясь ко мне, он спросил: - Как тебя зовут? - Алексей Бережков. - А ведь ты, Алексей, когда-нибудь, пожалуй, изобретешь собственный мотор. Без малейшего колебания я ответил: - А как же! Обязательно! - Может быть, ты уже знаешь, каков он у тебя будет? - Знаю. Поршневой! Двухтактный. С короткими цилиндрами. Чтобы ход поршня был меньше диаметра. И с небывалыми противовесами. Я ожидал, что мой ответ поразит Ладошникова. Моя выдумка, захватившая воображение еще в шестом классе реального училища, казалась мне ультранеобыкновенной. Но вышло так, что Ладошников поразил нас. Взяв из груды металлических частей длинный стерженек и подходящую гайку, он при помощи этих несложных предметов наглядно изобразил ту самую схему двигателя, которую я считал абсолютно новой, никому еще не ведомой. - Так ты себе это представляешь? - спросил он. - Вы... Откуда вы знаете? - Видимо, не ты один размышляешь над проблемами развития техники... Другие тоже иногда этим занимаются. Поворачивая стерженек и гайку, он показал некоторые тонкости задачи, тонкости, о которых, не скрою, я не подозревал. Мы с Сергеем слушали Ладошникова, разинув рот. Он заговорил с увлечением, голос стал звучней. Знаете, что еще удивило меня? Голубовато-серые глаза, которые раньше глядели исподлобья и казались маленькими, были большими, ясными, красивыми. - Вот, Алексей, имей все это в виду, когда займешься своим двигателем. - А вы? Почему вы сами не занялись таким мотором? - Мне, брат, не до этого. Руки не дойдут. Бросив стальные детальки, Ладошников мотнул на прощанье головой и зашагал от нас. Так мы с ним познакомились. Два года спустя я действительно построил маленький лодочный мотор собственной конструкции на основе принципа, о котором мы толковали с Ладошниковым в летний день на берегу пруда. Об этом моторчике я вам прошлый раз уже рассказывал. Помните?.. Впрочем, не будем отвлекаться. 7 Еще одна картина неотступно возникает предо мной, когда я вспоминаю о молодом Ладошникове. Вообразите актовый зал Московского Высшего технического училища. Весна 1913 года. В окна льется солнце. На высокой подставке укреплена модель аэроплана с обшитыми полотном крыльями. Это самолет Ладошникова, названный по его фамилии "Лад-1". В то время гремела слава "Ильи Муромца", многомоторного воздушного корабля, на котором русские летчики только что установили ряд мировых рекордов, в частности, на дальность полета и грузоподъемность. А "Лад-1" обещал превзойти "Муромца". Проект был дерзновенным. Одномоторная машина Ладошникова с размахом крыльев в тридцать шесть метров была, согласно проекту, быстроходнее "Муромца" и вместе с тем могла поднимать не полторы, как "Муромец", а две с половиной тонны груза. В зале черным-черно от студенческих тужурок. Такая же тужурка и на мне. Я сижу подле Ганьшина во втором ряду. Ладошников уселся в стороне. Его тужурка испачкана мелом. Три часа подряд, отвечая на возражения и вопросы, он защищал здесь свой проект. Теперь он ждет заключения комиссии. Брови сдвинуты; глаза, которые только что сверкали, когда он боролся у доски за свою конструкцию, глядят куда-то вниз. Рука все еще держит кусок мела; пальцы сжимают, сдавливают этот мел; на пол, на черную кожу сапога сыплется белая пыль. Только что прозвучал звонок, означающий окончание перерыва. Все рассаживаются по местам, ждут заключения комиссии. Вокруг стола, застланного зеленым сукном, стоят пустые стулья. Сейчас дипломная комиссия выйдет в зал. Я смотрю на Ладошникова и, мне кажется, понимаю его мысли. Незадолго до перерыва выступил один из членов комиссии, известный профессор прикладной механики, постоянный консультант московского завода "Дукс", где уже было выпущено несколько аэропланов. Он доброжелательно сказал: - Не слишком ли большие требования мы предъявляем к дипломанту? Разумеется, такой аэроплан, если на минуту предположить, что он будет построен, никогда не взлетит. Но взглянем на это иначе - как на студенческий проект, как на фантазию юноши, становящегося инженером... Профессор продолжал говорить, но Ладошников вдруг перебил: - Почему не взлетит? - Об этом, если пожелаете, побеседуем особо... Пожалуйста, я всегда к услугам молодых талантов. Ладошников мрачно выслушал эти слова. "Никогда не взлетит!" Только это, наверное, звучало в тот момент в его ушах. Но вот члены комиссии вышли в зал, расположились в креслах, вот с председательского места поднялся Николай Егорович Жуковский. Пожалуй, еще никогда я не видел его таким небудничным, торжественным. Изо дня в день он появлялся на лекциях в поношенном просторном пиджаке. Всем было известно, что Жуковский не любил облачаться в мундир или в сюртук даже в тех случаях, когда ожидался приезд кого-либо из высочайшего начальства. Но в этот день, как бы в честь своего ученика, закончившего долгий труд, в честь этого события, Николай Егорович надел длинный сюртук. Освещенный солнцем, игравшим в густой белой бороде, он, создатель науки о летании, старый профессор, с большим куполообразным лбом, с проницательными темными глазами, был величав в эту минуту. Мы услышали его знакомый, любимый всеми нами, высокий, звучный голос: - Комиссия единогласно решила, - сказал он, - присудить Михаилу Михайловичу Ладошникову диплом первой степени с отличием. А что касается вопроса, взлетит ли когда-нибудь... Жуковский не договорил. Ему помешали рукоплескания. Мы аплодировали Ладошникову, его проекту, его упорству и успеху, аплодировали его руководителю - нашему учителю Жуковскому. Николай Егорович посмотрел на Ладошникова, все еще насупленного, быстро выбрался из-за стола и, протягивая обе руки, подошел к своему ученику. Ладошников порывисто вскинул голову. Мы увидели, что Николай Егорович обнял и поцеловал его. Тотчас мы вскочили с мест и, продолжая аплодировать, обступили их обоих. И услышали, как Жуковский произнес: - Взлетит твоя ладушка, взлетит! Ладошников, видимо, не мог ничего выговорить. Безмолвно говорили лишь его глаза, вдруг заблестевшие, опять ставшие большими. 8 - Вот теперь мы, - продолжал Бережков, - вправе перейти к следующей главе нашей необычайной эпопеи. Перенесемся на два с половиной года дальше. Итак, как я уже упомянул, однажды осенью 1915 года внезапно исчез Ганьшин. Накануне мы условились, что утром он зайдет за мной и мы вместе отправимся на конкурс зажигательных бомб. Тогда, в первый и во второй годы войны, подобные конкурсы были в большой моде. Но это был особенный конкурс. На нем демонстрировалась одна адская штучка, которую придумал Алексей Бережков. Эту вещь я изобрел летом все в той же Владимирской губернии, где по неизменному обычаю мы с Сергеем проводили каникулы. Надо вам сказать, что к тому времени мы оба уже были полноправными членами студенческого воздухоплавательного кружка, созданного Жуковским. В нашей компании энтузиастов авиации Ганьшин числился великим математиком. Трактаты по математике он проглатывал, словно это были похождения Шерлока Холмса, и мог часами говорить об интегралах. Николай Егорович поручал ему самые умопомрачительные вычисления, и в двадцать два года, еще студентом, Ганьшин заведовал расчетным бюро у Николая Егоровича в аэродинамической лаборатории. И вдруг в самый драматический момент, в день конкурса на лучшую зажигательную бомбу, он пропал неведомо куда. Моя бомба произвела на конкурсе потрясающее впечатление, в этот день я праздновал свой успех, но нет-нет да и мелькало беспокойство о Сергее. Куда он делся? Я не волновался бы, если бы не знал так хорошо Ганьшина. Этот холодный скептик, постоянно подвергающий язвительной критике мои фантазии, был чудесным другом. Какие причины могли заставить его исчезнуть в такой волнующий и торжественный для меня момент? Что могло случиться? На следующий день Ганьшин опять не появился. Что такое? А еще через день, когда мне удалось вырваться к нему на квартиру и узнать, что он отсутствует уже три дня, я почти не сомневался, что произошло нечто трагическое. Кто же его видел последний? С кем он разговаривал перед тем, как исчезнуть? Кажется, его вызывал Жуковский. Я побежал к Николаю Егоровичу. - Николай Егорович, вам не известно, куда пропал Ганьшин? - Пропал? Разве? Не знаю... А сам отводит глаза. - Вы знаете, Николай Егорович! - Нет, ничего не знаю. Однако Жуковский не умел говорить неправду. У него смущенный и таинственный вид. - Не волнуйся, дорогой, - проговорил Николай Егорович, - твой друг жив. - Но где же он? - Не могу сказать. Пришлось уйти ни с чем. Но загадочные ответы Жуковского не давали мне покоя. Что за дьявольщина? Что за тайна? 9 Только через две недели я узнал, куда исчез Сергей. Он сам пришел ко мне. - Поедем. - Куда? - К инженеру Подрайскому. - К какому Подрайскому? - Узнаешь. - А где ты пропадал? - Все узнаешь. Его сухощавое, немного курносое лицо, его глаза за стеклами очков были непроницаемы. Через полчаса Ганьшин доставил меня к месту назначения, - этот домик на Малой Никитской я запомнил навсегда. Большие окна, смотревшие на улицу, зеркально блестели; я заметил, что, хотя еще вовсе не смеркалось, окна изнутри были наглухо задрапированы малиновым бархатом. Ганьшин позвонил у ворот, нас пропустили во двор, и мы вошли в особняк через черный ход. В прихожей кто-то спросил мою фамилию и отправился докладывать. Затем был приглашен я один, без Сергея. Меня провели в огромный кабинет, залитый электрическим светом, с двумя солидными несгораемыми шкафами у стен. Наглухо закрывая окна, тяжелыми складками спускались те самые драпри, которые я заметил с улицы. Из-за стола навстречу мне неторопливо поднялся человек среднего роста в элегантнейшем синем костюме. Его черные усы были подстрижены с такой изумительной аккуратностью, что казались бархатными. - Здравствуйте. Вы Бережков? - Да. - Алексей Николаевич? - Да. - Вы сконструировали зажигательную бомбу? - Я... Он подошел к двери и закрыл ее на ключ. Что такое? Куда я попал? Затем он приблизился ко мне и, пристально глядя на меня, заставил поклясться, что я ни одной живой душе не расскажу о том, что услышу от него. - Если вы скажете кому-нибудь хоть слово, то сразу - военно-полевой суд и расстрел в двадцать четыре часа. - Расстрел? - Да. С заменой, в случае помилования, пожизненной каторгой. Подпишите. Он подал мне бумагу, где в письменном виде перечислялись эти предстоящие мне казни. Сгорая от любопытства, я моментально подписал. Аккуратно сложив бумагу, он запер ее в несгораемый шкаф. В полной тишине дважды щелкнул замок. Затем он с торжественной медлительностью объявил: - В этом доме помещается секретная военная лаборатория. Я молча смотрел на него, ожидая, что из-под бархатных усов выпорхнут еще какие-нибудь сногсшибательные тайны. Он продолжал: - Я приглашаю вас работать. Сумеете сконструировать прицельный бомбосбрасывающий аппарат? Этот вопрос вызвал разочарование. Бомбосбрасывающий аппарат? Только и всего? Я ответил, как всегда отвечал в молодости: - Если я не сумею, значит, никто больше не сумеет! Подрайский быстро на меня взглянул. - Никто не должен знать, где вы работаете, - объявил он. - Для всего мира вы должны исчезнуть. Такова была моя первая встреча с инженером Подрайским. В тот же день я был зачислен в его секретную лабораторию на должность младшего конструктора с жалованьем восемьдесят рублей в месяц. - Велел исчезнуть? - спросил меня Ганьшин. - Да. - Не обращай внимания, живи дома. Это его штучки. Я тоже вначале на них клюнул. Мы брели по Никитскому бульвару. Весь этот денек, как иногда случается поздней осенью в Москве, был удивительно ясным, солнечным, теплым. Дело шло к вечеру, но в аллею еще проникало солнце. В его лучах все казалось прелестным, золотым. Я это отметил как счастливое предзнаменование. Удалившись на достаточное расстояние от таинственного особняка, я, разумеется, изобразил Ганьшину в лицах весь разговор с Подрайским. Затем поинтересовался: - В чем тут подоплека с бомбосбрасывающим аппаратом? Зачем он ему нужен? - Разве Подрайский тебе не объяснил? Для самолета Ладошникова. В изумлении я остановился. - Ладошникова? Он строит самолет Ладошникова? Ганьшин повлек меня вперед. - Не кричи на весь бульвар. Да, представь, Подрайский прибрал и эту вещь к рукам. Как раз теперь я пересчитываю ее, составляю полный аэродинамический расчет. И живу у Ладошникова. Пойдем к нам, выпьем чаю. Конечно, меня не пришлось упрашивать. Вскоре мы пришли к Ладошникову. Он обитал в одном из переулков Остоженки. Впоследствии я не раз посещал этот бревенчатый двухэтажный флигелек, в котором снимал комнату конструктор самолета "Лад-1". Из сеней по деревянным ступенькам, скрипевшим под ногами, мы поднялись на второй этаж. Сергей постучал и, услышав ответное "угу", отворил дверь. Уже подступали сумерки, но в комнате, на первый взгляд очень большой, еще не было огня. Два окна смотрели прямо в небо, озаренное закатом, посылавшим неверный свет. На фоне одного из окон темнел силуэт Ладошникова. Он стоял без пиджака, рукава вышитой рубашки были засучены. - Обождите! - крикнул он и запрещающим энергичным движением поднял пятерню. Мы остановились. - Черт возьми, опять занялся мухами, - проворчал Ганьшин. - Потеплело, вот они и ожили на мою беду. Сперва я ничего не понял. О чем он? Какими мухами? Но в комнате действительно слышалось жужжание мухи. Присмотревшись, я различил очень странную муху, которая описывала круги над большим столом. Тут же на столе я увидел несколько лейденских банок и необычного вида аппарат с ручкой, фотокамерой и глазком объектива. Склонившись над столом, Ладошников протянул руку, что-то тронул и... И в комнате вдруг засверкали молнии - разряды лейденских банок, слившиеся в единую вспышку. Мне запомнилась освещенная этими молниями, лежавшая на столе рука Ладошникова - большая, с несколькими мелкими шрамами от порезов и ссадин, с темноватой от въевшейся металлической пыли, с шершавой, как у мастерового, кожей на подушечке большого пальца, с широкими, коротко подстриженными, видимо очень крепкими, блестящими ногтями. - Хватит тебе! - крикнул Ганьшин, когда пронесся каскад электроискр. Окна еще голубели, но после ослепительных разрядов комната стала совсем темной. Ганьшин повернул выключатель, вспыхнула лампочка под потолком. Муха продолжала летать по своему странно правильному круговому маршруту. Ладошников поймал ее и посадил на ладонь. Разумеется, я немедленно приблизился и воззрился на эту загадку природы. Улыбнувшись, Ладошников объяснил, что мухи и другие маленькие крылатые создания, вплоть до комаров, служат ему для изучения законов летания. - Ты, Алексей, наверное, даже и не подозреваешь, - говорил он, - что полевая муха развивает скорость до семидесяти верст в час. А эта госпожа лишь немного от нее отстает. Я увидел, что мушиное крыло двумя волосками одуванчика было в определенном положении приклеено к туловищу, вследствие чего и создавался удивительный круговой режим полета. Необычайный аппарат был кинокамерой, сконструированной и построенной самим Ладошниковым, - камерой, которая успевала произвести двадцать четыре снимка в тот ничтожный промежуток времени, когда сверкали искусственные молнии. Взяв маленькие ножницы, Ладошников перерезал волоски одуванчика, возвращая своей пленнице естественность движений. Его грубоватые, широкопалые руки нежно - другого слова тут не подберешь - справлялись с этой операцией. - Бей ее! - воскликнул Ганьшин. - Она теперь чертовски злющая. Кусачая... - Ничего, - сказал Ладошников. - Поработала, пусть поживет. Приоткрыв дверь, он пустил муху в коридор и, последив, как она полетела, возвратился к нам. Скоро на столе, где только что проводились удивительные эксперименты, появился кипящий самовар. Ладошников по-хозяйски расставил стаканы, сам заварил чай. Ганьшин сообщил о моем визите к Подрайскому, о моей новой должности. Я, разумеется, не преминул уснастить художественными подробностями это сообщение. - Наверное, я когда-нибудь пристукну этого Подрайского, - вдруг буркнул Ладошников. - А что, опять? - спросил Сергей. - Опять взялся за тебя? - Заявил, что прекращает строить аэроплан. - Это он врет, - проговорил Ганьшин. - Для чего же он заказывает бомбосбрасывающий аппарат? Да и мотор уже плывет по океану. - По океану? - изумился я. - Да. Из Америки. "Гермес". Двести пятьдесят сил, - объяснил Ганьшин. У меня вырвалось: - Ого! В те времена американский авиамотор фирмы "Гермес" мощностью в двести пятьдесят лошадиных сил считался последним словом техники. - Шут его знает, не пойму, когда он врет, когда не врет, - продолжал Ладошников. - Сегодня вызвал меня и сказал, что раскрывает мне все карты. Денег, мол, совершенно нет. Жизнь, мол, берет за глотку, поэтому он вынужден... Ну, и так далее... В общем, все свелось к тому, что он опять потребовал от меня идей... Новых идей! Сногсшибательных идей! - А проект аэросаней? Что же, ему мало? - Мало. Ему надо что-то такое, чтобы... - Что-то уму непостижимое? - подсказал я. - Вот-вот... Такое, чтобы немедленно принесло ему деньгу... А то действительно, черт его возьми, он вылетит в трубу. - У меня есть одна идея, - скромно заявил я. - Какая? - Выбросить из автомобиля коробку скоростей. По-моему, над такой задачкой стоит поломать голову. - Наш патрон не клюнет, - сказал Ганьшин. - Не действует твоя коробка на воображение. Я с готовностью предложил еще несколько своих идей. Однако в данных обстоятельствах ни одна из них не была признана подходящей для Подрайского. Улучив удобную минуту, я задал вопрос, который, не скрою, меня очень занимал: - А как он платит за идеи? Извините, Михаил Михайлович, мою неделикатность, но сколько, например, он заплатил вам за аэроплан? Ладошников расхохотался. - Ты, Алексей, не имеешь никакого понятия о Подрайском. Но и ты скоро услышишь: "Доходы в будущем". Пока же... Как видишь, он сам тянет с меня. Плачу изобретениями... Только бы строил... 10 Разумеется, я скоро узнал Подрайского поближе. О его таинственной личности непрерывно ходили всякие слухи среди сотрудников лаборатории. Он казался всемогущим: имел доступ в так называемые лучшие дома Москвы, был своим человеком в гостиной московского генерал-губернатора; говорили, что у него колоссальные связи в Петрограде, что он вхож к военному министру, и так далее и так далее. Мы знали, что его навещали и принимали у себя некоторые крупнейшие воротилы промышленного мира - Рябушинский, строивший автомобильный завод в Москве, Мещерский, владелец коломенских и сормовских заводов, и другие. Подрайский всегда одевался в темно-синий костюм, который выглядел словно с иголочки; употреблял лучшие заграничные мужские духи; изумительно подстригал усы; постоянно был безукоризненно выбрит и прекрасно причесан на пробор. Разговаривал он, как-то вкусно чмокая губами, и сам казался сдобным, аппетитным. Мы прозвали его "Бархатный Кот". Как вы увидите дальше, этот приятнейший Бархатный Кот был наделен необычайной оборотливостью. На Малой Никитской улице он снял особняк и устроил там, как я уже рассказывал, секретную военную научно-исследовательскую лабораторию. Штат лаборатории был подобран весьма своеобразно. У Подрайского был тончайший нюх на талантливых изобретателей. Он где-то их разыскивал, зачислял в штат лаборатории, и они работали там над осуществлением своих изобретений. Всякому, кто приносил интересную идею в лабораторию Подрайского, предлагалось подписать следующий контракт: вам за идею - десять процентов будущего дивиденда, остальное - Подрайскому. Однако если вы приносили не идею, а вещь - Вещь с большой буквы, то есть уже сконструированную, уже в модели, вычерченную, рассчитанную, проработанную во всех тонкостях, - тогда предвкушаемые дивиденды делились в контракте поровну