омент?! - летел над Ходынскнм полем. Мотор "Адрос" распевал свою песню в небе. Я кинулся к Ладошникову, увидел смеющиеся ярко-голубые глаза, ставшие большими. Он дружески ткнул меня кулаком в живот, но этот тычок, который Ладошникову показался на радостях, разумеется, легким, буквально сбил меня с ног. Не взвидев света, охнув, я на несколько секунд, кажется, перестал дышать. Ладошников кинулся ко мне, но я взмолился: - Подальше... Отойдите подальше... Тотчас же позабыв про боль, я отыскал в небе "Лад-1", описывающий круг над аэродромом, и с наслаждением вслушался в гул мотора. Да, этого момента уже нельзя отнять! Что бы ни случилось дальше, но самолет Ладошникова поднялся! И это совершено на моем моторе! Но что это? Почему вдруг смолк мотор? Сломался? Да, видимо, так... Сумеет ли летчик посадить машину? Достаточен ли запас высоты? Все напряженно следили за самолетом. Вдалеке, на самом краю поля, лыжи коснулись земли, самолет понесся, вздымая каскады снежной пыли, обо что-то как будто споткнулся, задрал хвост, тяжело осел на один бок и замер. Мы побежали туда. На месте выяснилось, что при посадке самолет угодил в канаву. Герой летчик Одинцов был жив и невредим. 39 Все это было записано еще в Москве у Бережкова. Теперь мы с ним стояли в лесу, среди обширной вырубки, где возвышалась огромная амфибия, заросшая почти по ступицу молодым березняком. - Ну-с, - лукаво улыбаясь, произнес Бережков, - "Лад-1" я вам, не взыщите, показать не смог. А "Касаточку" - извольте... Пожалуйста, любуйтесь... - Но сдвинулась ли когда-нибудь эта машина? - О, об этом надо рассказать... Это тоже было потрясающее переживание... Амфибию мы испытывали той же зимой. Доставили сюда "Адрос", который был заново перебран, вмонтировали его в брюхо "Касатки". Во всю ширь реки была продолблена прорубь для испытания вездехода на плаву. Перед пуском мы проверили все крепления машины. Я дико волновался. Приближалась минута, когда решится вопрос, правильно ли сконструирована вещь, пойдет ли она, не развалится ли на первых оборотах. Мотор долго не запускался. Наконец он забился внутри бронированной коробки. Тяжеленная, вмерзшая в землю колесница задрожала. У руля сел я, рядом - Подрайский. Я перевел рычаг с холостого хода на первую скорость и осторожно, не дыша, ощущая нервами и спинным мозгом, как возрастает нагрузка, стал отпускать сцепление. Вдруг что-то хрястнуло. У меня упало сердце. Но в ту же секунду я понял, что с этим звуком промерзший металл оторвался от земли, что колеса повернулись и двинулись, двинулись вперед. Народ кинулся в стороны, освобождая путь. Люди, построившие это чудовище, которые здесь намучились, в эту минуту кричали "ура" и бросали шапки. А я слышал и чувствовал лишь одно: биение мотора и напряжение металла в решающих узлах. Мотор, выдержавший колоссальную нагрузку в момент трогания с места, теперь работал ровно и легко. Я прибавил скорость, колеса слушались меня. Громыхая и гудя, мы обгоняли бегущих по снегу людей. Невдалеке стояла вековая береза. Я направил вездеход прямо на нее. Подрайский сжал мое плечо, я увидел его встревоженные глаза, но меня охватило озорство победы. Береза надвигается... Едва ощутимый толчок - и... береза сломалась, как спичка. Ну-ка, сейчас я ее найду. Чуть припадая на хромую ногу, Бережков легко побежал в лес. - Пожалуйте сюда! - прокричал он. Я прибавил шагу. Бережков с торжеством продемонстрировал пень обломанной толстой березы, уже трухлявый, крошащийся под ударами ноги. - Ну-с, - лукаво улыбаясь произнес Бережков, - что вы скажете о колесе диаметром в десять метров? - Действительно... А что же случилось дальше? - Хочется дальше? - Еще бы! Береза сломалась, а потом? - Потом оказалось, - ответил Бережков, - что со всеми моими адскими переживаниями, с ускорением хода, с рухнувшей березой я проехал всего-навсего сто шестьдесят метров. Оказалось, что вездеход находился в движении всего-навсего полторы минуты или, точнее, восемьдесят восемь секунд. Ганьшин засек время на секундомере. А на восемьдесят девятой мы засели. Мотор работал, огромные колеса буксовали, выбрасывали куски мерзлой почвы, а вездеход - ни с места. Потом со страшным треском сломался мотор. Я соскочил с машины. Осмотрелся. Массивный задний каток, прокопав глубокую черную полосу, застрял в мерзлой земле. До проруби наше земноводное чудовище так и не добралось. Здесь же на месте мы приняли решение - увеличить диаметр заднего катка. Но мотор-то ведь все-таки сдвинул колеса! И поднял в воздух машину Ладошникова! Он все-таки был уже создан, уже существовал, наш русский мотор "Адрос", тогда самый сильный в мире бензиновый двигатель авиационного типа, новой, совершенно оригинальной, ни у кого не заимствованной конструкции. Теперь надо лишь скорее исправить поломку, строить серию "Адросов". Увы, в то время я совсем не понимал, что значат эти два простых слова: "мотор создан". Сейчас я не буду развивать вам эту тему, а скажу кратко: без промышленности, первоклассной индустрии, самая замечательная, самая талантливая конструкция мотора не станет надежно действующим серийным механизмом. Многого я тогда не понимал. Очень скоро выяснилось, что история была повернута не колесом диаметром в десять метров, не мотором в триста лошадиных сил, а силами совсем иного порядка, о которых я тогда не имел и понятия. Шел год тысяча девятьсот семнадцатый... Стыдно сказать, я даже не пытался осмыслить происходившие события. В дни Февральской революции просто толкался по улицам, глазел... И больше всего меня волновал вопрос о судьбе моего "Адроса". Кстати, им заинтересовались американцы. 40 Дело было весной 1917 года, еще до Советской власти, когда в России процветал частный капитал и велись всякие капиталистические операции. Однажды я и Ганьшин получили записку от Подрайского. Он загадочно сообщал, что придет завтра к Ганьшину в Трубниковский переулок для разговора необыкновенной важности. В назначенное время он явился, но, представьте, не один, а с уже известным нам американцем, мистером Робертом Вейлом, представителем фирмы "Гермес". Вейл по-прежнему держался добрым малым, охотно к случаю и не к случаю хохотал. Его подвижная физиономия и раньше была украшена веснушками, теперь, весной, их еще прибавилось. Подрайский представил нам американца (хотя однажды это уже было проделано), посидел несколько минут и ретировался. На прощанье он приложил палец к губам, как бы издавая свое излюбленное "тссс"... Мы остались с гостем. Роль переводчика взял на себя Ганьшин, отлично знавший языки. Вейл заговорил о новинках американской техники. Кстати, о технике: он слышал о нашем "Адросе". - Мне хотелось бы ознакомиться с вашим мотором, - сказал он. - Америка умеет ценить хорошие вещи. Потом он наговорил нам комплиментов и попросил завтра же навестить его. - Интересно, за сколько Подрайский собирается нас запродать? - сказал Ганьшин, когда мы проводили американца. - Только не видать Америке нашего "Адроса". Ганьшин категорически заявил, что ни с какими визитами к американцу не пойдет. Но я взволновался. Я потребовал всестороннего обсуждения вопроса. Мы устроили при закрытых дверях конференцию вдвоем и приняли решение: чертежей из России не выпускать. Но построить у нас с привлечением американских капиталов большой завод для производства моторов русской конструкции - это, как мне тогда казалось, другой разговор. Размечтавшись, я уже видел себя то главным конструктором этого завода, то директором-распорядителем всей будущей фирмы и энергично восклицал, что возьму все дело в свои руки. Ганьшин издевался надо мной. - Смотри, сам станешь Подрайским, - предупреждал он. Но меня уже ничем нельзя было удержать. На следующий день я отправился с визитом к мистеру Вейлу в гостиницу "Националь". 41 Помните ли вы прежнюю Москву, какой она была до реконструкции? Помните ли, каким был этот район, где расположена гостиница "Националь", самый центр столицы, созвездие наших знаменитых площадей - Красной, Театральной, имени Дзержинского, которая звалась тогда Лубянской, имени Революции (представьте, я уже запамятовал ее прежнее название) и Манежной (которой, кстати сказать, в прежней Москве не было вовсе)? Помните ли узенькую кривую Тверскую, мощенную булыжником; Охотный ряд, тесно уставленный лотками, где дотемна стоял гомон уличного торжища и ютилась какая-то церквушка, - ах, да, Параскевы Пятницы; книжные развалы стариков букинистов у Московского университета; какие-то переулочки, лабазы, магазинчики, трактиры там, где ныне расстилается асфальтовый простор Манежной площади, открывающий взгляду Кремлевскую стену? Весной 1917 года, в те времена, о которых у нас с вами идет речь, у чугунной ограды Московского университета, где торговали букинисты, постоянно бурлил водоворот, возникали стихийные митинги, споры. Спорили люди, покупавшие здесь книги, и студенты, собиравшиеся в университете, и случайные прохожие, забывшие, куда они идут, и солдаты. Вот по такой бурлящей улице, мимо Московского университета, я добрался до гостиницы, где обосновался мистер Вейл. Помню, как сейчас, это посещение. Вейл умывался, когда я пришел. Нисколько не стесняясь, он, голый до пояса, появился из ванной, извинился и, добродушно улыбаясь, продолжал крепко растирать мохнатым полотенцем свое розоватое, с изрядным слоем жирка, тело. Одеваясь, он поставил на стол бутылку коньяка, бутылку виски и сифон с зельтерской водой. Потом заказал завтрак. Уже после двух или трех рюмок он предложил мне, как конструктор конструктору, называть его попросту Бобом. Я немного знал по-английски, Вейл столько же по-русски. Мы объяснялись ломаными фразами, жестами и даже рисунками. Закурив сигарету, Вейл положил ноги на стол. Меня все больше разбирала злость. Кто я, черт возьми, ему? Туземец, как они там выражаются в своих романах? Как он смеет так себя со мной вести? Делать нечего: положил ноги на стол и я. Вейлу это как будто очень понравилось. Вскочив, хлопнув меня по плечу, он с помощью небольшого наброска объяснил, что такая поза наиболее соответствует конструкции человеческого организма. Пририсовав к этому чертежику мою физиономию (так, во всяком случае, следовало понимать его намерение), Вейл возгласил: - Мистер Бережков в Америке! И показал жестами, что приглашает меня с собой туда. - Дудки, - возразил я, - мы еще потягаемся с Америкой. Вейл никак не мог понять этой фразы, сколько я ни старался ее растолковать. Тогда я, полушутя, но все же в иной момент давая волю злости, стал с ним боксировать, направляя удары в выпуклый животик Боба и покрикивая: - Как конструктор конструктору? Понятно? Я загнал его к дивану и повалил на подушки. Сдавшись, Боб, как кутенок, поднял лапки. Потом, потирая свой жирок в тех местах, куда угодили мои кулаки, он долго хохотал, уразумев наконец смысл русского слова "потягаемся". Вероятно, ему это в самом деле казалось смешным. Перейдя к деловому разговору, я постарался развить свою идею постройки грандиозного завода в России для выпуска наших моторов. Почему бы не выстроить такой завод, например, в Москве? Я даже вывел печатными буквами название будущего предприятия: "Московский завод "Адрос". Уразумев, Вейл отрицательно повел головой. - Почему же? - воскликнул я. Он взял меня под руку, подошел со мной к окну и показал на улицу, где в стихийно возникавших толпах митинговали, спорили солдаты, женщины с кошелками, люди в солидных котелках и в простецких кепках. - Нельзя! - сказал Вейл. - Русский беспорядок. Повернувшись ко мне, он продолжал: - Мистер Бережков - большой талант. Большому таланту нужен большой... - Вставив английское слово, он изобразил жестами размах. - И большая техника... Америка... Россия не годится... Я подумал: "Черта с два! Мы еще покажем, что такое Россия!" У меня опять зачесались кулаки, захотелось потягаться, но я не дал себе воли, удержался. Как вы понимаете, мы не договорились. Фирма "Гермес" не предоставила конструктору "Адроса" капиталов, на которые он по наивности рассчитывал. С мистером Робертом Вейлом я больше не встречался. 42 Доскажу историю фантастического колеса. После Февральской революции Бархатный Кот не растерялся. Его круглая мордочка блаженно лоснилась, он улыбался и чмокал в предвкушении необыкновенных дивидендов. От Временного правительства ему удалось заполучить новую субсидию. Но вскоре он стал раздражаться. Рабочие в солдатских шинелях, жившие в бараках "Полянки", избрали комитет солдатских депутатов и потребовали человеческих условий. Некоторые офицеры, возбудившие к себе особенную ненависть, были жестоко избиты и выброшены за проволочные заграждения. В "Полянку" явился Подрайский с красным шелковым бантом на отвороте пиджака, собрал митинг и, взобравшись на задний каток, завел речь о войне до победного конца. Его сволокли с "нетопыря" и вывезли на тачке. Солдатский комитет выбрал меня техническим руководителем работ и даже кооптировал в свой состав. У меня до сих пор сохранилось удостоверение, что я являюсь членом исполнительного комитета Совета солдатских депутатов. Однако в вихре событий фантастическая колесница скоро оказалась забытой и заброшенной. Увлеченный новыми замыслами, я перестал ездить в "Полянку". А мотор мы с Ганьшиным еще долго доводили. Но это уже иные приключения, иная эпопея. - Вот, собственно говоря, - закончил Бережков, - и вся эта история. Впрочем... Вспомнив что-то еще, он улыбнулся и многозначительно поднял палец. Это был знак, что сейчас опять последует нечто любопытное. - Впрочем, судьба "нетопыря" имела некоторое продолжение. Однажды в напряженнейшее время, когда в стране шла гражданская война, мне в Московское бюро изобретений - я там служил по совместительству - принесли повестку: явиться к такому-то часу дня на площадь Дзержинского (тогда еще Лубянскую), в Вечека, в отдел по борьбе с экономической контрреволюцией. Не зная за собой никаких провинностей, я все же волновался, отправившись по указанному адресу. Мне выписали пропуск, я вошел. Некоторое время пришлось ждать в коридоре. Затем пригласили к следователю. Он встретил меня исключительно любезно. - Садитесь. Вы тот самый Бережков, который строил амфибию в лесу? - Да, тот самый. - Очень рад с вами познакомиться. Известно ли вам, что эта машина до сих пор стоит в лесу? - К сожалению, я давно туда не ездил. Но я представляю, что ее мудрено извлечь оттуда. - Однако ведь ей угрожает разрушение. Нам сообщают, что население растаскивает ее по частям. Что с ней делать? Считаете ли вы технически оправданной идею этой машины? Я ответил, что сейчас эта вещь представляет лишь исторический интерес. Вездеход-амфибия с полыми колесами - это курьез. Интересен лишь мотор, который я продолжаю доводить. - Ну что же нам все-таки делать с этой амфибией? - спросил следователь. - По моему мнению, - ответил я, - было бы очень полезно водворить ее где-нибудь на пустыре. Или, скажем, у Москвы-реки, на Воробьевых горах. Пусть народ ее посмотрит. Пусть эта громадина-амфибия послужит символом царского строя, который пытался защитить страну с помощью этаких чудищ. Меня поблагодарили за совет и отпустили с миром. Мы шли по полянке к мотоциклету, под ногами мягко пружинил мох, негромко шумели молодые березы, играли солнечные зайчики, пахло прелым и свежим листом, влажной и разогретой корой. Бережков с явным удовольствием вдыхал эти запахи леса. У мотоциклета он воскликнул: - Хватит на сегодня! Едем! Отвезу вас домой! - Алексей Николаевич, когда же мы увидимся следующий раз? - Хотите продолжения? - Очень. - Что ж, приходите опять в воскресный день. Продолжение будет.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  Ночь рассказов 1 В обещанный день встреча с Бережковым не состоялась. "Беседчик" явился в назначенное время, но ему сказали: - Алексей Николаевич уехал из Москвы. - Куда? - Куда послали. Нам он этого не говорит. - Когда же он вернется? - Сказал, что сам не знает. Пришлось откланяться. Что поделаешь? Надобно запастись терпением. Сегодня Бережкова нет, завтра нет, но послезавтра... Послезавтра Бережков наконец у телефона. - Алексей Николаевич? Вы? Здравствуйте. Я без вас извелся. Я жажду продолжения. - До двадцать пятого, к сожалению, ничего не выйдет. А потом сразу наступит облегчение. - Алексей Николаевич, нельзя ли, чтобы облегчение наступило раньше? - Не скрою от вас, что мне самому этого хочется. - Когда же к вам прийти? - Прошу пожаловать в первое воскресенье после двадцать пятого. На этот раз, "в первое воскресенье после двадцать пятого", многоопытный "беседчик" явился пораньше, чтобы наверняка застать Бережкова. Мне объявили, что Бережков еще спит. Это был добрый знак. - Хорошо. Не беспокойте, пожалуйста, его. Я подожду, пока он встанет. Меня провели в кабинет. Что рассказывала эта комната о ее обитателе? Ничего лишнего, ни одной ненужной вещицы. На письменном столе так много свободного места, что на ум невольно приходило выражение: фронт работы. У стен - приятные для глаза, очень удобные книжные шкафы, конструкция которых была, очевидно, продумана самим хозяином. Над столом висел большой фотопортрет Николая Егоровича Жуковского, тот самый, уже нами описанный, где старый профессор стоял во весь рост в широкополой шляпе и в болотных сапогах, с охотничьим ружьем. За стеной, в спальне, раздался телефонный звонок. Затем донесся знакомый голос: - Слушаю... Зазоры? В каком цилиндре? А как маслоподача? Бережков еще некоторое время расспрашивал, употребляя малопонятные технические термины, затем сказал: - Встаю, встаю... Через час буду на аэродроме. Мне сразу стало грустно. Минут десять спустя Бережков появился - свежевыбритый, одетый, улыбающийся. - Я слышал, как вы тут напевали, - сказал он, здороваясь. Я изумился. - Разве? Я как будто скромно молчал. Бережков пропел: - "Ах, попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети". - Глядя на меня смеющимися зеленоватыми глазами, он развел руками, изображая извинение. - Но птичка, к сожалению, улетает. - Вы шутите, а я в самом деле огорчен. - Ничего, после пятого станет гораздо легче. - Но ведь вы обещали: после двадцать пятого... - Не вышло. Небольшая авария. - У меня тоже авария. Но я мрачен, а вы поете. Бережков рассмеялся. - Конечно, не очень приятно, когда на испытаниях в твоей машине что-нибудь ломается, но я в таких случаях всегда говорю: "Если бы здесь не треснуло сегодня, то завтра развалилось бы в полете. А теперь нам видно, что у нее болит". Сейчас поеду. Разберемся. - А мне с вами нельзя, Алексей Николаевич? - Нельзя. - Секрет? Кивнув, Бережков предостерегающе поднял указательный палец. - Тссс... Ни звука. Его глаза опять смеялись. Давно минули приключения его молодости, он был уже крупным конструктором, и все-таки в нем жил, в нем играл прежний Бережков. - Нельзя, - сказал он серьезно. - Но после пятого... - Что - после пятого? - После пятого, если не помешают сверхъестественные силы, все можно будет рассказать. Он пригласил меня в столовую. - Позавтракайте со мной... Из кухни на шипящей сковородке принесли нарезанную ломтиками ветчину с зеленым горошком. На глубокой тарелке подали нашинкованную свежую капусту. - Эликсир молодости! - возгласил Бережков, глядя на капусту. - Мое ежедневное утреннее блюдо. Мне, однако, было ясно: нет, не капуста является для него "эликсиром молодости". Таким искрящимся, таким молодым в сорок лет его делало, несомненно, упоение творчеством, огромной работой и, в частности, какой-то еще неизвестной мне большой задачей, о которой он только что молвил: "Ни звука". Я сказал: - Может быть, Алексей Николаевич, вы что-нибудь пока расскажете? Используем эти десять минут, а? - Хорошо. Только не больше десяти минут. Хотите, один потрясающий эпизод тысяча девятьсот девятнадцатого года? 2 - После небезызвестной вам истории с мотором "Адрос", - начал Бережков, - в моей жизни был период, когда я брался то за одно, то за другое, а затем развернулась грандиознейшая эпопея под общим наименованием "Компас"... Подробно обо всем этом я вам доложу особо, а пока сообщу лишь самое необходимое о "Компасе". Однажды весной тысяча девятьсот девятнадцатого года ко мне влетел Ганьшин. - Бережков, ты нужен. Бери мотоциклетку, едем. - Куда? Зачем? - К Николаю Егоровичу Жуковскому. Он получил письмо от Совета Народных Комиссаров. Просят, чтобы он помог построить эскадрилью аэросаней для Красной Армии. Сегодня у него первый раз соберется "Компас". - "Компас"? Что это такое? - Комиссия по постройке аэросаней. Сокращенное название. Ты тоже зачислен туда членом. А я, как видишь, послан за тобой. - Пожалуйста, готов... Хотя у меня есть одно маленькое "но"... - Только одно? Какое же? - Я никогда не занимался аэросанями. - А кто ими занимался? Только Гусин и Ладошников. А теперь впервые на земном шаре нам предстоит начать постройку аэросаней в промышленном масштабе. На войне такой род оружия еще никогда не применялся. Это будет механическая конница на лыжах. - Черт возьми, замечательная мысль! - Посмотрим, что ты запоешь, когда у нас ничего не выйдет. А по всей вероятности, так оно и будет. - Ну, ну, не каркай... Едем! И мы отправились к Николаю Егоровичу. Жуковский был основателем, так сказать, духовным отцом "Компаса", а практическим руководителем, председателем комиссии стал другой выдающийся профессор Московского Высшего технического училища, глава кафедры двигателей внутреннего сгорания, специалист по авиационным моторам Август Иванович Шелест. И вот спустя несколько месяцев после того, как мы взялись за постройку аэросаней (интереснейшие перипетии этих месяцев ваш покорный слуга изложит в следующий раз), как-то ночью, во время заседания "Компаса", - а должен вам сказать, что мы заседали невероятно часто и главным образом по ночам, - раздался телефонный звонок. К телефону подошел Шелест. После первых же фраз он повернулся к нам и ожесточенно замахал рукой, требуя полнейшей тишины. Все смолкли. Был слышен только голос Шелеста: - К башне Кутафье? В шесть утра? Мы видели: Август Иванович делает усилие, чтобы говорить спокойно. - Да, горючее есть... Кто? Да, да, понятно. Положив трубку, Шелест повернулся к нам и проговорил: - Кончено... Насколько я помню Шелеста, ему вовсе не было свойственно уныние. В ту пору нашему председателю уже шел пятый десяток, но он ничуть не отяжелел и оставался спортсменом, любимцем женщин, страстным поклонником мотоцикла. Даже седина с благородным блеском алюминия не старила его. Он обладал огромным запасом энергии, жизнерадостности и юмора. Только такие люди, скажу кстати, могли строить в те времена аэросани. Однако в эту минуту Шелест был растерян. - Кончено, - повторил он. - Что кончено? Что произошло? Шелест ответил: - В шесть часов утра надо подать аэросани к Кремлю, к башне Кутафье. - Для чего? - Срочное задание. Пробег на сто - сто пятьдесят верст. Пункт не указан. - А кого везти? - Члена Реввоенсовета Четырнадцатой армии. Сказали, что он приехал с фронта всего на несколько часов. Одно из его дел в Москве - ознакомиться с аэросанями. 3 Выдержав паузу, Бережков продолжал: - Надо вам сказать, что аэросани, рождаемые "Компасом", находились в периоде так называемой конструкторской доводки. Когда-нибудь я вам особо опишу, какая это дьявольская, мучительная штука - доводить! Доводка у нас непомерно затянулась. А ведь аэросани нужны были армии этой же зимой. Как только выпал снег, мы чуть ли не каждый день производили испытания, после которых что-то исправляли в конструкции, но наши сани упорно капризничали: раз ходили, раз не ходили. Попадая с ходу на камень или на трамвайный рельс, они издавали зубовный скрежет и застревали. В таких случаях все пассажиры вместе с водителем должны были наклоняться из стороны в сторону, раскачивая этим сани, на которых ревел мотор и бешено крутился пропеллер. Наконец вновь раздавался страшный скрип - и сани двигались. Нередко случалось, что в пути глох мотор и никак не заводился, случалось, что ломался пропеллер, - тогда приходилось вызывать лошадей и волочить сани на веревках в мастерские. Но уж зато если разгонишь, то никакими силами не остановишься, особенно с горы. На санях не было тормозов, вернее, они существовали в виде клыков или тормозных досок, которые вылезали из-под лыж, но почти не тормозили. Положение, как видите, было незавидным. Что мог Шелест ответить на требование подать сани? Доложить, что у нас нет саней, - значило расписаться в собственном банкротстве. Доложить, что у нас есть сани, - значит: подавай их к шести часам утра, вези, выполняй распоряжение. Все молча сидели и думали. Наконец Шелест вскинул голову. - Друзья! - воскликнул он. - Мы забыли, что у нас есть Бережков. Предлагаю принять постановление: задание выполняет Бережков. Я вскочил: - Что вы? Ни в коем случае! Сани надо раскачивать, пропеллер бьет, мотор глохнет, тормозов нет. Надо быть безумцем, чтобы демонстрировать их кому-то, пойти в дальний пробег... - Поэтому-то мы к вам и обращаемся, - ответил Шелест. Члены "Компаса" во главе с Шелестом принялись уговаривать меня. Ведь надо же кому-то ехать. И не кому-то, а именно мне, ибо я что-нибудь да придумаю, если понадобится. Но я решительно отказывался. Наконец Шелест, зная меня, сказал: - До сих пор я был о вас другого мнения. Неужели боитесь? Неужели вы действительно не сможете повести сани? Неожиданно для самого себя я выпалил: - Смогу! Я тотчас понял, что меня поймал умница Шелест, но было поздно об этом раздумывать: слово вылетело, я согласился. Однако, согласившись вести сани, я потребовал, чтобы со мной в качестве помощника ехал Ганьшин и чтобы для связи за нами следовала мотоциклетка-вездеход. Такую мотоциклетку с выдвижными лыжами мы изобрели в "Компасе". Беда ее, однако, заключалась в том, что на цельном снегу она не выдерживала веса взрослого мужчины. Ее освоил только один наш рабочий-подросток, очень способный и сообразительный, принимавший, кстати сказать, некоторое участие в изобретении этой штуки. Я потребовал немедленно поднять на ноги парнишку, чтобы он явился передо мной, как лист перед травой. Конечно, мои условия были моментально приняты. А уж шел второй час ночи! Вся комиссия немедленно отбыла в мастерские, которые помещались на Ленинградском шоссе, в конюшнях бывшего ресторана "Яр". По пути мы заезжали на квартиры наших мотористов и забирали их с собой, извлекая прямо из постелей. До утра, не заснув ни на одну минуту, мы провозились с аэросанями, проверяя все узлы и регулируя работу винтомоторной группы. В шестом часу утра мы с Ганьшиным уселись в сани и осторожно тронулись в ворота. Вся комиссия провожала нас. Здесь произошло первое несчастье. Кто-то поспешил прикрыть за нами ворота и задел пропеллер, который на аэросанях укреплен сзади. Конечно, пропеллер - пополам. Это было очень скверное предзнаменование. Пришлось снять запасной пропеллер, укрепленный на борту саней, и поставить вместо сломанного. Все с мрачными лицами наблюдали за этой операцией, на которую ушло около получаса. Наконец, уже запаздывая, мы - аэросани впереди, мотоциклетка сзади - двинулись к Кремлю. Еще не светало. Луна освещала нам путь. Кутафья башня, как всем известно, расположена возле Манежа. К ней ведет каменный мостик, перекинутый над Александровским садом. Здесь мы остановились. Над зубцами Кремлевской стены возвышался верхний этаж каменного дома с узкими маленькими окнами. Кажется, в свое время это был терем, где обитали царевны. А теперь перед этим теремом стоят, сотрясаются аэросани с невыключенным двигателем; оттуда, из этого дома, из этих неясно виднеющихся раскрытых ворот сию минуту выйдет один из комиссаров Красной Армии - армии, которая только что, три-четыре недели назад, остановила белогвардейские войска. Было излишне докладывать о прибытии, ибо наш мотор ревел на всю округу. Я не выключил его, опасаясь, чтобы он не застыл на тридцатиградусном морозе. Кого-то мне предстоит везти? Каков он, этот член Реввоенсовета 14-й армии? Ждать пришлось недолго. Сквозь облака мелкой белой пыли, которую вздымал пропеллер, я разглядел, как из ворот Кремля к саням зашагал человек в овчинном тулупе, почти волочащемся по снегу. Подойдя, он быстро обошел вокруг саней, оглядел их по-хозяйски. Он остановил и на мне блестящие, черные, как спелая вишня, глаза. Ему было тридцать два - тридцать три года. Несмотря на тяжелую одежду, походка была стремительной, легкой. В лунном полусвете я увидел шлем-буденовку на его голове. Буденовка была свободно распахнута внизу, у подбородка. И ворот тулупа не был поднят. Член Реввоенсовета стоял в вихре снежной пыли, поднимаемой крутящимся винтом, и не прятался за овчинный ворот, не кутался, а, наоборот, словно чуть улыбаясь, подставлял налетающим колючим снежинкам свое смуглое, характерное кавказское лицо с черными густыми бровями, с черными усами, кончики которых, как мне показалось, были слегка закрученными, острыми. Осмотрев сани, он подошел к нашей водительской кабине. Подавшись ко мне, спросил, сколько у нас с собой горючего. - Часа на четыре, - сказал я. - Очень хорошо. Выезжайте, пожалуйста, на Серпуховское шоссе. Наш пассажир сел в кабину саней, я поддал газу и, чувствуя, что эту поездку запомню навсегда, что переживаю какой-то исторический момент, посмотрел на часы. Было... О, наши десять минут давно прошли. О том, что случилось во время поездки, я расскажу в другой раз отдельным эпизодом. - Алексей Николаевич, неужели ждать до пятого? Ведь это пытка! - Интересно? - Очень! - В таком случае... Знаете что? Мне, быть может, предстоит вскоре одна ночка, когда я не смогу заснуть. Хотите, я тогда вам позвоню! - Еще бы! - Договорились! Ждите! 4 Прошло обещанное пятое, прошло десятое, пятнадцатое - от Бережкова не было звонка. Признаться, "беседчик" не верил, что Бережков когда-нибудь позвонит сам, и считал нужным время от времени напоминать о своем существовании. Однако Бережков был в эти дни неуловим. Он опять сутками пропадал из дому и из служебного кабинета, опять уезжал куда-то из Москвы. Лишь один или два раза мне удалось с ним соединиться. - Ни одного часа не могу выкроить, - отвечал он по телефону. - Теперь самые ответственные дни. - И бессонные ночи? - Не намекайте, помню. Мы все-таки скоро, может быть, устроим ночь рассказов. Если удастся, позвоню. Тайна напряженной работы Бережкова раскрылась неожиданно, однажды утром, при взгляде на свежую газету. В этот день в московских газетах было напечатано сообщение о том, что на рассвете советский самолет с мотором "Д-41" стартовал в полет по замкнутому кругу на расстояние 12 - 13 тысяч километров. Все ясно. Вот они, бессонные ночи Бережкова. "Д-41" - это его мотор. Недавно был совершен блистательный, вписанный золотыми буквами в историю Советской страны перелет Валерия Чкалова и его друзей. Теперь наша авиация подвергается еще одному испытанию. Конечно, в полете по замкнутой кривой нет той притягательности, романтичности, как в могучем прыжке из одной точки земного шара в другую - прыжке, что доступен самолету. И все же 12 - 13 тысяч километров по замкнутому кругу - это мировой рекорд. Только что прославилась краснокрылая машина "ЦАГИ-25", с мотором талантливого конструктора Микулина, в новом полете покажет свои качества другой советский авиадвигатель конструкции Бережкова. Мне представилось, как Бережков проверял, готовил в путь свой мотор, сидел и слушал - пятьдесят, восемьдесят, сто часов, - сидел и слушал могучий звук мотора. Вероятно, он, думалось мне, имел в виду нескончаемые эти часы, когда обещал позвонить ночью. Что поделаешь, не вышло. На другой день газеты опять сообщали о перелете. Уже вторые сутки самолет находился в воздухе. Вечером, в девять часов, по радио была передана очередная сводка с борта самолета: "Покрыли девять с половиной тысяч километров... Земля закрыта туманом. Все в порядке. Продолжаем полет". Я подумал о Бережкове. Не позвонить ли ему? Как он, должно быть, волнуется, ожидая сводок. Нет, теперь к нему не время приставать. И вдруг в одиннадцатом часу вечера меня позвали к телефону. Сняв трубку, я не поверил собственным углам - звонил Бережков. - Приходите! Сегодня я в вашем распоряжении до утра. Сборы были недолги. Через двадцать минут я входил к Бережкову. 5 Там я застал его гостей. Позволю себе не всех упомянуть. Но нельзя умолчать о сестре Бережкова, Марии Николаевне. Сдержанная, спокойная, она, конечно, очень отличалась от брата, но все же, не раз сопоставляя их, я легко мог заметить и общие, фамильные, "бережковские" черты. Природа наградила их совершенно одинаковой приветливой, открытой улыбкой. Требовалось большое усилие воображения, чтобы представить сестру или брата раскисшими, ноющими, в так называемом дурном расположении духа. Жену Бережкова я до сих пор видел лишь однажды, да и то мельком. Помнится, она вошла с улицы решительным шагом, со свертком чертежей, с объемистым портфелем в руках, серьезная и, как мне подумалось, усталая. Бережков как-то сказал, что она в свое время оставила учебу, чтобы работать вместе с ним над созданием, над доводкой его авиамотора. Теперь она наверстывала упущенное, закапчивала курс в авиационном институте. Сегодня она была совсем не такой серьезной и строгой, какой показалась прежде. Вон она какая - эта тоненькая светловолосая студентка, жена известного конструктора, - скромная, простая, веселая и все-таки очень серьезная. В углу сидел один из гостей приблизительно лет на десять моложе Бережкова - синеглазый, в сером летнем костюме. Знакомясь со мной, он встал, сдержанно улыбнулся, протянул руку. Я обратил внимание на его несколько расплывчатые, не очерченные резкой линией губы, словно свидетельствующие о мягкости натуры, и вдруг при рукопожатии ощутил неожиданно широкую, твердую, крепкую кисть. Конечно, тогда я лишь безотчетно отметил этот контраст руки и лица, но впечатление вспомнилось потом. Со стены на нас смотрели старческие добрые глаза профессора Николая Егоровича Жуковского, заснятого в аудитории у доски. Поздоровавшись со всеми, я увидел в углу на диване какую-то свернувшуюся калачиком фигуру. Оттуда доносилось мерное дыхание спящего. - Это небезызвестный Ганьшин, - кивнул туда Бережков. - Пока могу представить вам его только в таком виде. Затем Бережков принялся за прерванное моим приходом занятие. На электрической плитке он поджаривал кофейные зерна. Придавая торжественность столу, там красовались три бутылки шампанского с массивными пробками в нетронутой серебряной обертке. - Батарея для салюта! - объяснил Бережков. - Дадим залп, когда побьют рекорд. А пока... Скоро я вам предложу попробовать, что такое чудесно приготовленный кофе. Ловко встряхнув зерна, он объяснил, что кофе надо поджаривать непосредственно перед заваркой, что тут не пригодна ни алюминиевая, ни эмалированная сковорода, нужна обязательно чугунная. - Только чугунная, - повторил он. - И чтобы на жару обязательно потрескивало. Наклонясь к сковороде, он прислушался и вдруг сказал: - Вот и я сейчас поджариваюсь на чугунной сковородке... Родные смеялись его шуткам, отвечали шутками же, но, конечно, тут ни на минуту никто не забывал, что где-то над среднерусскими просторами сейчас летит самолет с его мотором. Через некоторое время мне налили стакан кофе, подвинули какую-то снедь. Я попросил: - Расскажите, Алексей Николаевич, о перелете... - Когда-нибудь потом... Не могу, пока не приземлились. Сегодня будем рассказывать про другое. Он сел на диван в ногах у спящего и удобно привалился в угол. - Начинается ночь кофе и рассказов, - объявил он. Все в ожидании притихли, но Бережков вскочил. Из соседней комнаты он принес телефонный аппарат и, воткнув в розетку длинный шнур, поставил на стул около себя. Устроив аппарат, он протянул руку к трубке, но вздохнул и не стал звонить. - Прогнали оттуда... - Откуда? - Из штаба перелета. Прогнали, как оно и следует. Велено спать. Велено на мои звонки не отвечать. Он обвел взглядом комнату, подошел к стулу, на котором висел легкий цветной шарф, принадлежавший, видимо, одной из женщин, и набросил его на телефон. Затем сел. - Ну-с... Начнем, как начинаются хорошие старые романы: "Давайте вашу руку, читатель..." Все смотрели на Бережкова. Однако ему не сиделось. Снова вскочив, он прошел к полуоткрытой двери и плотно прикрыл ее. - Почему вы закрыли? - спросил я. - Флюиды улетучиваются, - объяснил Бережков. Он опять опустился на диван, откинулся на подушку и посидел так с минуту, глядя куда-то невидящим взглядом. Я сказал: - Алексей Николаевич, прошлый раз вы не закончили про поездку на аэросанях. Что же случилось дальше, когда вы поехали? Расскажите для всех эту историю. - Для всех? - Бережков усмехнулся. - Этот случай давно тут известен всем, исключая вас. Я прошу извинения, если некоторым из присутствующих придется выслушать кое-что знакомое. В ответ раздались просьбы: - Расскажи про мельницу... - И про бюро изобретений... - Нет, про Кронштадт... - Все расскажу, - пообещал Бережков. - Все необыкновенные истории из жизни вашего покорного слуги будут сегодня вам доложены. Но, с вашего позволения, примем за основу хронологический порядок. "Беседчик" придвинул блокнот и взял карандаш. - Дойдем и до поездки, - обращаясь ко мне, сказал Бережков. 6 - Итак, начнем по порядку, - продолжал он. - Шел тысяча девятьсот восемнадцатый год. Тогда я очень мало смыслил в совершающихся событиях. Как вам известно, меня всегда безумно увлекала техника, а большевики казались мне людьми лишенными всякого интереса к технике. Занятия политикой я считал напрасной тратой времени. Какое отношение имеют большевики, политика к тем невероятным конструкциям, которые я мечтал создать? Впрочем, я не философствовал. Мне было двадцать два года; из меня, словно под напором в тысячу атмосфер, фонтанировали всяческие проекты, идеи и фантазии; я готов был с жадностью взяться за работу, лишь бы что-нибудь выдумывать, создавать. В эти дни в газетах появилось обращение Советского правительства, призывающее всех инженеров и техников заняться работой по специальности. Прочтя воззвание, я вышел из дому и стал раздумывать: чем заняться, куда направиться? В воззвании было сказано: по специальности. Но какова же моя специальность? Конструктор-фантазер. Хорошо бы иметь свою контору с очень скромной вывеской: "Принимаю заказы. Конструкторски разрабатываю всякие фантазии". Нет, с таким предложением никуда не явишься, с такой специальностью погонят. Но куда же мне все-таки определиться? Пожалуй, больше всего на свете я люблю моторы. Где же занимаются моторами? Размышляя