равлял мотоциклеткой и аэросанями, этот профессор с красивой сединой цвета серебра с чернью, учитель всех русских инженеров - специалистов по моторам. - А, Бережков! - радостно воскликнул Шелест. - Вот наконец он! А мы, как видите, - он показал вокруг, - оснащаем новый корабль. Я свое обещание держу. Команда небольшая, но для вас я оставил место. И Шелест рассказал, что совет училища выделил помещение - на первое время одну эту комнату - и некоторые средства для организации научно-исследовательской станции автомобильных и авиационных моторов. - Испытаем, изучим заграничные марки, а затем, - Шелест подался ко мне и заманчивым шепотом проговорил, - а затем будем конструировать свои авиамоторы. А? Что скажете? Откинувшись, он посмотрел на меня. Опять склонившись ко мне, он продолжал: - Сначала засажу вас, словно студента, за учебники... Наверное, многое за эти годы позабылось?.. Поработаем, подрастем и превратим нашу станцию в институт, создадим русскую школу авиационного моторостроения. А пока начинаем с нуля, с нескольких пар горячих рук, с нескольких горячих голов. Знаю, это как раз вам по нраву. Да, это было по мне. Для меня всегда было невыразимо приятно оказаться там, где зачиналось что-то новое, быть самому среди таких зачинателей. Опять вспомнилось, как мы в этом же здании, этажом ниже, строили вот так же лабораторию Николая Егоровича Жуковского... Может быть, откинуть все и остаться здесь, у Шелеста? Воспользоваться его предложением, воспользоваться случаем и вернуться к тому, с чего когда-то я, пятнадцатилетний неистовый изобретатель, начинал? К тому, что осталось навсегда незабываемым, как первая любовь, - к конструированию моторов? Нет, в эту минуту меня интересовал лишь один мотор... Получу ли я его? Как хотите, я уже не мог остановиться. - Как же, тебя остановишь! - раздался голос Ганьшина. Окружающие дружно засмеялись. Очевидно, здесь всем был понятен этот возглас. Но Бережков выразительным жестом отмахнулся: он не хотел, чтобы сейчас его что-нибудь отвлекало от рассказа. 12 - Мог ли я остановиться? - повторил он. - Мог ли загасить пламя, пожиравшее меня? Нет, нет, я был уже не в силах расстаться с моим особнячком, с моими маленькими жерновами, с моей Архимедовой спиралью. Я уже сам попал в эту спираль, она с потрохами втянула меня. Нужен лишь еще один шаг, один разговор, одна подпись и... И завтра я услышу первый шорох трущихся частей, завтра пойдет, обретет жизнь моя изумительная мельница. А когда-нибудь потом я вернусь к моторам. Э, мало ли чудесного мне предстоит потом? Внутренне дрожа от нетерпения, я, однако, оживленно поддакивал Шелесту: - Да, да... Это адски интересно, это потрясающе. Но сейчас, Август Иванович, я увлечен одним небольшим изобретением. И у меня к вам просьба. - Что такое? - Пустяк... Уже все оформлено, требуется лишь ваша подпись. Мне нужен на несколько дней электромотор. И я решительно протянул Шелесту бумагу. - На несколько дней? - Да. Я заявил это, не моргнув глазом, настолько сильна была моя уверенность, что через несколько дней я смогу купить хоть десяток электромоторов. - А для чего вам мотор? - Сначала, Август Иванович, подпишите, а потом скажу. - Извольте... Я всегда с удовольствием готов помочь вам, чем смогу, в ваших изобретениях. И, достав автоматическую ручку, он одним росчерком подписал разрешение. Я мгновенно засунул бумагу глубоко в карман. - Так для чего же? - спросил Шелест. - Это пока секрет. Я открываю мельницу. - Мельницу? Какую мельницу? - Обыкновенную. Которая мелет зерно. Это будет первая и единственная мельница в Москве для свободного помола. - Как вы сказали? Для... - Для свободного помола. У вас, например, дома есть, наверное, пайковая рожь. - Ну, и что из того следует? - Что? Вы приносите вашу рожь ко мне на мельницу и... раз, два - получается мука. Вот и все. Древнейший и гениальнейший фокус. - Бережков, неужели вы говорите все это всерьез? - Вполне... - Не понимаю... К чему вам эта мельница? - Чтобы разбогатеть. Я хочу быть вольным конструктором-изобретателем. - Дайте обратно бумагу, которую я вам подписал. - Нет, Август Иванович, не дам. Шелест несколько секунд молча смотрел на меня. Я спокойно выдержал этот жесткий взгляд. - Что же... Вы в конце концов взрослый человек, - проговорил он. - Мне остается только пожалеть, что я был в числе ваших учителей. Поступайте, как вам угодно. Но имейте в виду, что я никогда не прощу вам этого! Я не вслушивался в слова профессора, меня словно нес какой-то вихрь. - Август Иванович, вы увидите, чего я добьюсь. Не скрою, у меня есть смелая мечта когда-нибудь пригласить вас быть главным консультантом в моей фирме. - В мучной? - Нет, мука только начало. Погодите, то ли еще будет! - Уходите! - гневно сказал Шелест. - Уходите и не вздумайте, когда вас накажет жизнь, прийти ко мне пожаловаться на свою судьбу. И он повернулся ко мне спиной. Я вышел. 13 Остаток денег, добытых продажей зерна и предназначенных на капитальные затраты, был поглощен перевозкой мотора в особняк. Установив мотор, я сам произвел все электромонтажные работы. Настал наконец знаменательный миг, когда я включил рубильник. Пробежала голубоватая искра. Она, эта искра, означала, что мотор принял ток. В полнейшей тишине слышалось нарастающее жужжание мотора. Затем я перевел передаточный ремень с холостого на рабочий ход. Жерновок мягко сдвинулся, запел, зашуршал на ходу. Вот он, первый шорох ожившего камня и металла, первый шорох конструкции, которая зародилась в фантазии. Другой жерновок, прилегающий к первому, был плотно насажен на деревянную ось. Я стал осторожно сближать их, уменьшая просвет. Раздался скрежет, посыпались искры, я быстро чуть-чуть развел камни. Лаская сердце, мельница отлично крутилась, но решающее испытание было еще впереди. Ведь изобретение заключалось в том, что, впервые в мире поставив жернова вертикально, я применил в насечке Архимедову спираль. Будут ли мои жернова молоть, правилен ли принцип? Зерна, зерна, полцарства за зерно! Но у меня не осталось ни горсти зерна. Весь мешок ржи был продан. Так случилось, что я оказался без зерна как раз в тот момент, когда оно потребовалось для испытания, когда конструктор готов прозакладывать душу, лишь бы испытать свою вещь. Но уже вечер. Уже нет времени куда-то бежать, где-то раздобывать зерно. Э, была не была, открою мельницу так. Открою завтра с утра. И произведу испытание из зерна первого клиента. Так ваш покорный слуга разделался с этим затруднением. Значит, все решено - утром открываю, утром начну молоть! А еще не сколочен помост, по которому, словно заправский мельник, я буду похаживать и посматривать, как идет помол. И не готова вывеска. Надо сейчас же заказать вывеску Маше. Скорей, скорей домой! Вот когда я оценил дарование своей сестрицы. Откуда-то, чуть ли не с крыши, был притащен старый кровельный лист, Маша послушно выложила на стол все запасы масляных красок, и закипела работа. - Не жалей, Машенька, красок. Скоро я притащу тебе их целый ящик. Маша только посмеивалась. Чего только я, будущий богач, не наобещал ей в эти дни! - Не жалей красок! - повторяю я. - Пиши с выдумкой, с блеском. Стукни прохожего по голове. Сочинив текст вывески, я отправился во двор, нашел в сарае несколько досок и, взвалив их на плечо, потащился по ночным улицам в особнячок завершать последние плотничьи работы, возводить помост. За ночь я не прилег ни на минуту, но к свету - а осенью светает поздно, - к свету в особнячке все было совершенно готово. Безумно торопясь, я побежал за вывеской. Меня ожидал шедевр. На темно-синем фоне красивыми золотыми буквами было начертано: "Первая московская механическая мельница конструкции инженера Бережкова". Однако при первом же взгляде на вывеску я почувствовал, что мимо нее можно пройти равнодушно, едва скользнув по ней взглядом. Озаренный вдохновением, я, несмотря на протесты сестрицы, намалевал внизу крупными буквами: "Свободный помол". Затем, наскоро позавтракав, я потребовал, чтобы Маша по дороге на службу помогла мне водрузить вывеску. Мы шли нестерпимо медленно, так как краска на вывеске была еще сырой и приходилось быть крайне осторожными. Как раз вблизи особняка высился толстый столб, уцелевший от былого забора. Я давно присмотрел его для вывески. Но лестницы у меня не было, и поэтому с приколачиванием вывески, прочно набитой на примитивную деревянную раму, мы опять-таки провозились довольно долго. Наконец все завершено. Я отбежал на противоположный тротуар. Магические слова "Свободный помол" были ясно видны и оттуда. Итак, мельница открыта! Отпустив сестру - пусть отправляется на свою службу, - я остался у мельницы один. Вошел в особняк, взобрался на помост и встал там, ожидая клиентов. 14 Я долго стоял, снедаемый огнем ожидания. Но клиентов не было. Несколько раз я выбегал наружу и впивался взглядом в улицу - то в одном направлении, то в другом, - не приближается ли кто-нибудь с мешком зерна за спиной? Но люди проходили и проходили мимо. Мне нестерпимо хотелось остановить кого-нибудь - первого попавшегося! - потрясти его за плечи, указать на вывеску и прокричать: "Видишь? Сейчас же беги домой, тащи сюда зерно!" Некоторых я пытался загипнотизировать, но, увы, безрезультатно. Утешая себя разными соображениями и отнюдь не теряя веры в гениальность моей выдумки, я возвращался в особняк, снова взбирался на помост и ждал, облокотившись на перила. Но клиенты не появлялись. Никто не стучался, никто не приходил. Много мечтаний и мыслей пронеслось в эти часы ожидания. Думалось о грядущем богатстве, о каких-то великих будущих моих изобретениях. Вспоминался, конечно, и профессор Шелест, который отвернулся от меня, но когда-нибудь - иначе я буду не я! - преклонится перед моим талантом и удачей. Однако все эти мысли и мечты лишь слабо мерцали во мне, чуть вспыхивали и потухали. Все они оттеснялись переживаниями, что ведомы каждому конструктору. Никакие мечты о богатстве, о славе, о любви не сравнятся по силе, по жгучести с волнением, которое всегда овладевает мною, когда рождается замысел новой вещи и, в особенности, перед первым ее испытанием. А ведь тут испытание, по существу, еще не произведено. И поэтому самым трепещущим, адски волнующим, адски интересным - гораздо интереснее всех благ, которых я ожидал от мельницы, - был для меня в те минуты вопрос, правилен ли конструкторский замысел, будет ли моя мельница молоть. На дворе стало темнеть. Разочарованный, разбитый, я собрался уже закрывать мельницу, но вдруг кто-то неуверенно постучал в дверь. Я закричал во всю глотку: - Входите! Дверь в ожидании клиентов не была заперта, но никто не вошел. Неужели я ослышался, неужели дошел до галлюцинаций? Я прыгнул с помоста, как тигр, и ринулся открывать дверь. На пороге стоял председатель домового комитета, тот самый, что на днях предупредительно отвечал мне на вопросы насчет особняка. Как сейчас помню его полуиспуганную, полуудивленную, виновато улыбающуюся физиономию. Он смотрел на меня, согнувшись под тяжестью большого мешка. Вы понимаете - мешка! - Простите, товарищ Бережков, - начал он, - я только что пришел со службы и увидел вашу вывеску. Значит, у нас во дворе теперь будет мельница? - Да. - И можно смолоть рожь? - Пожалуйста. Сколько угодно. - И частным гражданам можно? - Конечно. Вы же видели: "Свободный помол". - А дело законное? - выспрашивал мой первый клиент. - Конечно. Нэп. Я с твердостью заявил это, хотя в тот день у меня не имелось никакого торгового патента, никакого разрешения. - Я как пришел домой, - говорил председатель, опуская мешок, - как увидел вашу вывеску, так и решил смолоть рожь. У меня много немолотой ржи. Без дальнейших разговоров я подхватил мешок и поставил на весы, словно всю жизнь только этим и занимался. С приобретением весов тоже была своя история, но всего не перескажешь - ведь это же тысяча и одна ночь. Взвесив, я ловко вскинул мешок на помост, вскочил туда сам и засыпал зерно в конус. Мой клиент с любопытством наблюдал за мной. Я тоже проделывал свои манипуляции с чрезвычайным любопытством: что выйдет из этого? Прижал рубильник. Стрельнула голубоватая искра. Мотор зажужжал, двинулся жернов. Приоткрыв задвижку для зерна, я стал поджимать жернова друг к другу. Вдруг они завизжали, заскрежетали, завыли. И вслед за этим в ящик, куда должна была течь мука, посыпалось с искрами какое-то кашицеобразное, землистого цвета вещество. И невероятно пахучее, словно жженая калоша. Я увидел испуганное лицо председателя и сам перепугался. Однако с самым невозмутимым видом, будто все шло, как надо, быстро раздвинул жернова. По теперь зерно просыпалось в ящик, не размалываясь. Я опять стал с величайшей осторожностью сближать жернова, и в какой-то момент снова раздался дикий визг соприкоснувшихся камней. Снова распространился аромат жженой калоши. Меня бросило в холодный пот. Что случилось? Мельница не работает. Но в ту же минуту я догадался, что надо действовать смелее, надо прибавить подачу, то есть еще сблизить камни, чтобы мука могла создать пленку между ними. Я бесстрашно прибавил подачу, визг прекратился, перестали выскакивать искры, в ящик посыпалась мука. Уф! Наконец-то! Правда, мука оказалась смолотой неважно, на зубах сна хрустела, но все-таки это была мука. Я заставил своего первого клиента полюбоваться, выразить свое восхищение остроумным устройством мельницы, затем мы с ним свернули из двух газет колоссальный кулек, и он щедро отсыпал мне - за помол - несколько фунтов муки. Через минуту в замке особняка щелкнул мой ключ. Прижимая к груди кулек с мукой, я сделал пируэт на крыльце. Вдруг, откуда ни возьмись, прозвучал женский голосок: - Дорогу мучному королю! Что такое? Возле столба, к которому была приколочена вывеска, остановился фаэтон Подрайского. На тротуар, отклонив помощь супруга, ловко спрыгнула Лелечка. Быстрыми шажками она подошла ко мне. - Узнаете? А мы случайно оказались в вашем районе. Знаете, ездили по магазинам. Крепкая загорелая ручка принялась отряхивать муку с моего пиджака. Фу-ты, оказывается, я перепачкался с головы до ног. Действительно, мучной король. - Не сомневалась, что вы добьетесь успеха! - Лелечка одобрительно оглядела меня и добавила свою, как видно, излюбленную фразу: - Жизнь принадлежит энергичным людям! Розовое лицо Подрайского сияло добродушием. - Рад вас поздравить, Алексей Николаевич. Я топчусь возле гостей. Неужели придется пригласить их в особняк?.. Дома меня дожидается Маша. Предстоят грандиозные оладьи. И вот извольте - неожиданная встреча... Как бы мне сбежать? Однако Бархатный Кот сам проявляет чуткость. - Не беспокоитесь, - раскланивается он. - Мы только мимоходом... Как-нибудь в другой раз вас навестим. - Пожалуйста, пожалуйста... - У вас, значит, все идет удачно? - Еще бы! - Видя, что гости прощаются, я в восторге повторяю: - Еще бы, потрясающая, волшебная удача! Супруги усаживаются в коляску, я машу им рукой, снова прижимаю к груди драгоценный кулек и бегу домой. 15 Маша, улыбаясь, замешивает тесто. Она любит принять, угостить друзей. Но кого же пригласить? Ганьшина, засевшего за ученый труд, безнадежно звать. Одна надежда на Федю. Не будь я Бережков, если не притащу его сегодня на оладьи. Не помню, говорил ли я, что Недоля поступил слесарем-сборщиком на завод "Красный металлист" в Замоскворечье. Как бы добраться поскорее к Феде в общежитие? Трамваем? Ох, тяжеловато... Особенно в этот час, когда москвичи возвращаются с работы. И слишком медленно. Нет, это примитивный, устарелый способ передвижения. Но иначе как же? Я и сам не заметил, как очутился возле своей мотоциклетки, стоявшей по-прежнему в передней. Может быть, все же попытаться? Ведь не мешает же мне нога бегать, носиться по улицам. Нет, как ни прилаживайся, а левая ступня не достает до подножки, лишена упора. А что, если... Что, если приподнять подножку? Или надставить небольшой брусок? Черт возьми, почему я раньше не додумался? Это же так просто. Руки уже орудуют гаечным ключом, отверткой, молотком. Вот опора поднята. Сядем-ка, примеримся... Прекрасно. Обе ноги твердо упираются в подножки. В баке плещется горючее. Надо лишь вывести машину на волю, во двор, запустить двигатель и... Э, была не была - вперед! И ваш покорный слуга, изобретатель, празднующий открытие необыкновенной мельницы, уже вылетает из ворот на своей мотоциклетке. Оглянуться бы, увидеть в окне Машу, наверное, и обрадованную и встревоженную одновременно, - нет, страшновато оторвать взгляд от мостовой. Постепенно я прибавляю ходу. Свистит ветер. Ух, хорошо!.. Помните Гоголя: "Какой же русский не любит быстрой езды?" Промчался через центр... Мимо Кремля, над которым уже почти четыре года развевается красный флаг. Вот Пречистенка, Садовая, Крымский мост, Калужская площадь. Началась окраина. Потянулся глухой длинный забор завода "Красный металлист". С одного взгляда заметно запустение: в фонарях крыш выбиты стекла, уцелевшие тусклы, загрязнены; кое-где под карнизами птицы свили гнезда. Среди многих труб завода лишь несколько дымятся; виден наконец действующий цех; блестят вымытые окна; блестят смоленые железные колонны корпуса. Ого, и тут свежая вывеска! Над главными воротами красуется крупная надпись: "РСФСР. Государственный завод "Красный металлист". Рядом с вывеской - красное полотнище, на нем выведен призыв восстановить основу социализма - тяжелую промышленность. А где же общежитие? Федя говорил: "Двухэтажный дом почти напротив заводских ворот". Наверное, этот... Стоп! Вскоре я вторгся в комнату, где обитал Недоля. Скромная комната. На некоторых койках - одеяла серые, солдатские, на других - лоскутные, деревенские. У стола сидели несколько молодых рабочих, слушавших газетную статью, которую кто-то читал вслух. Разглядев Федю, я помахал ему рукой. Чтение оборвалось. На меня вопросительно воззрились. - Алексей Николаевич, здравствуйте, - сказал Недоля. И пояснил для всеобщего сведения: - Это товарищ Бережков... Который был моим командиром под Кронштадтом... Этих слов было достаточно. Тотчас присутствующие заулыбались. Меня пригласили сесть, послушать статью Ленина. Но я повлек Федю в коридор. - Федя, одевайся, едем! - Куда? - Ко мне, Федя! На оладьи! - Какие оладьи, Алексей Николаевич? - Мои! Из моей собственной муки. - Ясно, не из чужой... - Ты ничего не понимаешь! Я сам ее смолол. На своей мельнице. - Как "на своей"? - Да, Федя, на собственной. Я сегодня открыл мельницу. - Алексей Николаевич, вы что-то не то говорите. - То, именно то! Могу называть ее своей, если я изобрел ее? - Конечно, можете. - Она тебе, Феденька, адски понравится. Чертя пальцем на стене, я поведал историю небывалых, поставленных вертикально, жерновов, сделанных из обыкновенного булыжника. Наконец Федя поверил. Поверил и восхитился. - Здорово! Неужели так и мелет без отказа? - Говорю же, едем на оладьи. Это моя первая мука. Кстати, Федя, я сегодня решился взобраться и на мотоциклетку. Она здесь, внизу... - Мотоциклетка?! - Пошли! Сядешь на багажник, и поедем. А дома потолкуем. Мельница, брат, это только так... Игра ума. База для дальнейшего! Эх, какая мастерская мне мерещится! Или, скажем, депо выдумок. - Здорово! Только вам лучше всего поступить к нам на завод. Нам сейчас как раз не хватает таких... Таких, как вы. - Нет, Федя, меня на службу не заманишь. Что ты так на меня глядишь? Ведь каждому свои путь. Я должен быть сам себе хозяином. Вольным изобретателем. Слышал такое: вольный художник? Тот, кому дороже всего свобода. Лучше, Федя, ты переходи ко мне работать. В депо выдумок. Построим потрясающий автомобиль, который мы с тобой придумали... Федя потупился, отрицательно повел головой. - Чего ты? Не согласен?.. Иди, одевайся. Потолкуем за оладьями. - Мне не хочется оладий... - Ну, что ты куксишься? - Я не люблю оладий, - упрямо сказал он. Он не стал объяснять, не решился поучать меня. Застенчивый, деликатный Федя стоял, переминался с ноги на ногу, но когда я сделал попытку вновь заглянуть в комнату, он решительно заслонил дверь. Ему теперь не хотелось, чтобы товарищи по общежитию видели его бывшего командира. Так и пришлось мне вернуться в одиночестве домой. 16 На следующий день на мельницу пришли три или четыре женщины с мешками. Я с деловым видом принимал зерно, взвешивал, молол, выдавал муку. За помол я получал по четыре фунта муки с пуда. В этот день мне досталось около двадцати фунтов. Ночевать я опять пришел домой. Уплетая оладьи, я заверял Машу, что недалек день, когда вокруг нашего стола соберутся друзья и все будут удивляться, поздравлять меня с удачей. Отправившись к особнячку утром - это было утро третьего дня моей мельницы, - я еще издали увидел нечто потрясающее. У мельницы выстроилась колоссальнейшая очередь. У самого дома люди сбились толпой. Там стоял крик, конная милиция оттесняла толпу и наводила порядок. (Тут над диваном вскинулась, словно сигнал, нога в коричневой штанине. "Конная?" - иронически переспросил Ганьшин. "Ну, пускай пешая", - уступил Бережков.) Подняв над головой ключ от мельницы, я протискивался через толпу, крича во все горло, что я мельник. В особнячок со мной вошли представители милиции. Мне было предложено предъявить документы, свидетельствующие о моих правах на мельницу. Что я мог предъявить? Милиция приступила к составлению протокола. Мне вменялось в вину беспатентное занятие промышленностью и торговлей, а также нарушение общественной тишины и порядка. - Гражданин Бережков, подпишите протокол. - А что же будет дальше? - спросил я. - Мельницу мы опечатаем. Печати снимем, когда внесете штраф и все оформите. - Какой же штраф? Была названа сумма, превышающая в данный момент все мои возможности. Вот если бы мне разрешили продолжать молоть, располагать выручкой... Нет, об этом милиция не хотела и слышать. Сперва, гражданин Бережков, внесите штраф, потом будем разговаривать. Тяжело вздохнув, я подписал протокол. В эту минуту дверь особнячка распахнулась. Нежданно-негаданно предстал Подрайский. До сих пор не понимаю, как сумел этот гроссмейстер черной магии выбрать столь подходящую минуту для появления, как ухитрился протолкаться сквозь толпу, осаждающую дом, и обойти милицию, которая никого на мельницу не пропускала. Несколько помятый в давке, без двух-трех пуговиц на пальто, видимо только что оборванных, но все же представительный, розовый, улыбающийся, он напомнил мне прежнего Подрайского, владельца таинственной лаборатории. Пожалуй, и усики начнет отпускать. - Что тут стряслось? - Бархатный Кот вкусно чмокнул губами. А я кинулся к нему, как к своему спасителю, указал на злополучный протокол. Подрайский не проявил никакого удивления. - Что же, надобно выкладывать штраф, - мирно сказал он и с видом бывалого человека справился о сумме. Затем без дальних слов вытащил бумажник, отсчитал пачку дензнаков и положил на стол. Я был так поражен, что едва смог пролепетать: - Анатолий Викентьевич, этот долг я в самые ближайшие дни... Подрайский не дал договорить: - Пустяки... Сочтемся... Далее он предъявил властям различные свой бумаги, удостоверяющие его личность - личность автора нескольких выдающихся изобретений, запатентованных законным образом, получившего в свое распоряжение завод около Москвы. Солидным тоном он предложил взять с него, Подрайского, письменное поручительство в том, что в недельный срок мной все будет оформлено. Не дав представителям милиции опомниться, Подрайский подтолкнул меня: - Алексей Николаевич, покажите товарищам изобретение. Я постарался не ударить лицом в грязь: продемонстрировал на ходу мою конструкцию, рассказал, как родилась идея, как было произведено испытание, рассмешил, заинтересовал. Подрайский взялся тотчас же поехать в надлежащие инстанции и достать все разрешения. Я подписал разные заявления, обязательства, доверенности, набросал чертежик, который следовало запатентовать, и вручил все это Подрайскому. В заключение мой благодетель еще раз блеснул. По его предложению, мы тут же, в присутствии милиции, нарезали массу талонов и пронумеровали их. На каждом талоне Подрайский поставил печать - свою личную печать конструктора-изобретателя. При этом Бархатный Кот даже предъявил удостоверение, разрешавшее ему пользоваться такой печатью. Тем временем в особняке каким-то образом оказалась и Лелечка. Она тоже не погнушалась прийти мне на выручку. Смело взялась навести порядок в очереди, то есть раздать талоны с номерами. Предваряя дальнейшее повествование, должен сказать, что в это же утро талоны были розданы на несколько дней вперед. В общем, милиция пока удовлетворилась тем, что мы предприняли, и покинула мельницу; Подрайский отправился оформлять предприятие; его жена, весело покрикивая, раздавала на крыльце талоны, а я под напором клиентов молол, молол, с головы до ног в муке, и даже закусывал на помосте, не задерживая помола. Выручка этого дня составила около десяти пудов муки; по тем временам это была невероятнейшая ценность. 17 Подрайского, как мне казалось, я видел насквозь. Вот он завтра или послезавтра явится, принесет мне документы, мурлыкающий, розовый, плутоватый. Я скажу: "Анатолий Викентьевич, я бесконечно вам обязан. Говорите, чем вас отблагодарить? Он ответит: "Принимайте меня в дело". Бархатный Кот, разумеется, все рассчитал. Он знает, что отказать я не смогу: ведь он, можно сказать, меня облагодетельствовал, спас мою мельницу. Любопытно, как велика часть, на которую он метит. Пожалуй, процентов двадцать пять, а то и тридцать... Но я не собираюсь торговаться. Пожалуйста, Анатолий Викентьевич, пятьдесят на пятьдесят! Только уж, будьте добры, берите дело в свои руки, сами управляйте мельницей. Мое дело выдумывать, творить! Я представляю себе, как заворочает делами мой компаньон. О, тут запоет, заиграет "Тона-Бенге"! Вырастет новый корпус, появятся новые механические приспособления... Элеватор будет подавать зерно на второй этаж. Мука потечет в мешки, они будут автоматически взвешиваться и автоматически завязываться. Ваш покорный слуга все это с удовольствием сконструирует. Подрайский же пусть занимается коммерцией. И отдает мне пятьдесят процентов прибыли. Это будет, черт возьми, немало! Хорошая основа для моих будущих конструкторских исканий! Только бы Бархатный Кот не охладел, не отступился! Нет, он все время подавал вести о себе. На следующее утро у дверей мельницы меня встретила Лелечка, которая по-прежнему ретиво поддерживала порядок в очереди. Эта юная энергичная особа сообщила, что ее супруг весь вчерашний день посвятил мельнице, продолжает и сегодня свои хлопоты. Затем она деловито передала его совет: немедленно устраивать и пускать в ход второй постав. Возможно, Подрайский сегодня же пришлет два первоклассных, фабричного изготовления, жернова, которые ему случайно подвернулись. Он уже выехал за ними. Вскоре действительно прибыла от Подрайского телега с небольшими жерновами, а также с досками, фанерой и разными другими материалами в сопровождении дюжего неразговорчивого дяди. Тотчас был сооружен верстак, дядя стал по моим указаниям ладить второй постав, а я продолжал молоть. Меня деятельно опекала Лелечка. Мое кредо вольного изобретателя ей безумно нравилось. Она твердила, что надо заботиться о лице предприятия, "сохранять лицо", дабы нас, изобретателей, упаси бог, не спутали с какими-нибудь частниками, нэпманами. Оформить такое "лицо" было, как она объясняла, не легко. Но появлявшийся время от времени на мельнице услужливый Подрайский твердо обещал все провернуть. Еще несколько дней я молол сам, затем у жерновов меня заменил специально приглашенный мастер-мукомол. Мельница по-прежнему приносила мне по десяти пудов муки в день. Муку некуда было девать, и я объявил денежную плату. Вот тогда-то я и влетел вечером к Маше, где не показывался два или три дня, влетел с огромной кипой денег, крича: "Клад! Клад! Золотые россыпи!" Моя идея, моя мельница, действительно оказалась золотой жилой. Я уплатил все долги: и за весы, и за дом, и за все прочее, добытое в кредит. Электромотор я вернул "Компасу", как и обещал, через неделю, ибо купил в другом месте за наличные деньги не один, а сразу два электромотора. А Подрайский то забегал лишь на минутку, то вовсе целыми днями не показывался. Однажды Лелечка сообщила: - Анатолий Викентьевич приедет сюда завтра утром. Все дела по оформлению мельницы у него закончены. Он сам все вам доложит... И вот настало это утро - двенадцатое утро моей мельницы. Подойдя к особняку, я чуть не свалился с ног. На столбе красовалась новая вывеска: "Мельница "Прогресс" изобретателя Подрайского. Как? Неужели он меня ограбил? Захватил мельницу? Да, представьте, именно это и случилось. Бархатный Кот меня попросту сглотнул - проглотил в один прием. Оказалось, что все документы были выписаны на его имя: и патент на изобретение, и арендный договор, и прочее, и прочее. Он сам предъявил мне все эти бумаги, вернее - копии, заверенные у нотариуса. Я хотел запустить ему в физиономию чем-нибудь тяжелым, но возле меня стоял с видом вышибалы неразговорчивый дядя, присланный на днях Подрайским... Впрочем, с вашего разрешения, я воспроизведу всю эту красочную сцену... 18 Высокий, худощавый, удивительно легкий на подъем, Бережков не раз вскакивал посреди рассказа и, то безудержно хохоча, то принимая трагический вид, представлял в лицах свои приключения. За раскрытым окном солнце уже осветило улицы. Москва проснулась, шли трамваи. Вдруг зазвонил телефон. Смолкнув, мгновенно побледнев, Бережков схватил трубку. Некоторое время мы прислушивались к его восклицаниям: - Что, что? В тумане? Как? А экипаж? Очевидно, произошло что-то исключительно важное, но по тону Бережкова я не мог понять, счастливая это или тревожная весть. Наконец он выкрикнул: - Да, да... Сейчас выезжаю! И положил трубку. Первый раз за все наши встречи я увидел, что у него дрожали руки. - Сели, - отрывисто проговорил он. Мы ждали подробностей, но Бережков без слов торопливо надевал ботинки взамен домашних туфель. Отовсюду раздавались вопросы. - Сели, приземлились, - повторил он. - Кажется, все благополучно. Экипаж цел. Мотор до последнего момента работал безотказно... У кого-то вырвалось: - А рекорд? Он взволнованно кивнул. Мы поняли: рекорд побит. Бережкову явно хотелось уйти в эту минуту в себя: пережить все молча, без наших расспросов. И все же у него хватило выдержки, убегая, улыбнуться нам всем на прощанье и в дверях помахать рукой. Вскоре со двора донесся стрекот мотоциклетного мотора. В следующую минуту выхлопы уже раздавались под окнами, выходившими на улицу. Из окна я увидел Бережкова. Забыв дома кепку, пригнув корпус и непокрытую, коротко стриженную голову к рулю, он уже мчался на мотоциклетке. Его подбрасывало на булыжной мостовой, пустынной в этот час; ветер вздул его легкую голубую рубашку. 19 Некоторое время спустя после "ночи рассказов", в осенний солнечный день, мы с Бережковым ехали в автомашине по Москве. Эта поездка была предпринята по моей просьбе. Мне хотелось увидеть места, о которых я знал по рассказу, - домик Жуковского в Мыльниковом переулке, Московское Высшее техническое училище, где учился Бережков, секретную лабораторию Подрайского, мастерские комиссии по постройке аэросаней и мельницу Бережкова. Однако от мельницы не осталось следов. Неподалеку от Самотеки, на углу, где когда-то Бережков приколачивал свою вывеску, теперь строился многоэтажный каменный дом. Прежние дома были снесены. В перспективе улицы виднелись и другие возводимые большие здания. В ясном небе тут и там были вычерчены строительные мачты и стрелы подъемных кранов - своего рода герб пятилеток. Бережков остановил машину, показал мне, где в свое время находилась его мельница. Мы молча оглядели уходящую ввысь неоштукатуренную кирпичную кладку с прямоугольными пустотами окон. Я пошутил: - Теперь я могу как угодно расписать в книге вашу мельницу. Придумаю какие-нибудь башни, подвесные пути, что-нибудь в вашем стиле. Бережков уже с интересом относился к книге, что я писал по его рассказам. - Нет, нет, - сказал он. - Я вам все это вычеркну. Будем придерживаться истины. Я невольно воскликнул: - Алексей Николаевич, ведь вы же сами, я уверен, немало фантазируете в своих рассказах. Бережков обернулся. На нем было распахнутое осеннее пальто коричневого драпа, такая же кепка, красивый, отнюдь не кричащий галстук. Мое восклицание вызвало у Бережкова улыбку. Впрочем, склад его лица и особенно губ был таков, словно он всегда вам улыбался. Несмотря на то что Бережкову шел уже пятый десяток, жизнь ничуть не оттянула вниз уголки его крупных, удивительно свежих губ. Наоборот, утолки были слегка подняты, создавая рисунок прирожденной безмятежной улыбки. - Не верите - не буду и рассказывать, - произнес он. Пришлось его улещать. Наконец он уступил. - Когда-то здесь, на Садовой, - сказал он, - и на других улицах нередко можно было повстречать огромные крытые фургоны с надписью "Мука Подрайского". Может быть, помните такие? При ближайшем рассмотрении вы могли прочесть на этих фургонах еще несколько слов, выведенных мелкими буквами. В целом это выглядело так: "Мука, изготовленная на мельнице системы изобретателя Подрайского". А? Не угодно ли? Цапнул, да еще и "сохранил лицо", как учила Лелечка. - А вы с ним не боролись? - Из-за мельницы? Нет... Он предложил мне мировую; десять процентов за идею. А я крикнул: "Подавитесь моей мельницей! Я выдумаю еще сто таких вещей!" Повернулся и ушел. Но к Маше явился в отчаянии: "Трагедия! Катастрофа! У меня украли мельницу!" - Чем же кончилась эта история? - Конец был потрясающим... Однажды за завтраком - дело было уже не то в тысяча девятьсот двадцать втором, не то в тысяча девятьсот двадцать третьем году - я заглянул, как обычно, в свежую газету. Заглянул - и чуть не упал со стула. На самом видном месте крупным шрифтом было помещено объявление об открытии двух государственных паровых мельниц. С величайшим интересом я прочел, что любой гражданин с сегодняшнего дня может молоть свое зерно на этих паровых мельницах по цене один рубль за пуд. Я знал, что Подрайский, как и другие мукомолы-частники, брал по пяти рублей. В один миг он был разорен, то есть буквально раздавлен, как букашка. Объявление означало моментальный и полный крах всех мукомолов-частников. Забыв про собственные мытарства - о них у нас еще будет речь, - я, как вы понимаете, злорадствовал. - А как Подрайский? Был раздавлен навсегда? - Что вы?! Несколько лет спустя он опять вынырнул. Причем в самом невероятном месте! - Где же? - Узнаете. Не торопитесь. Не будем нарушать хронологическую последовательность. Бережков хотел еще что-то добавить, но внезапно отвлекся. Его взгляд пробежал по улице, где мы проезжали, и лицо вдруг стало лукавым, небольшие зеленоватые глаза заблестели, засмеялись, как мне показалось. Он неожиданно спросил: - А про банку вы написали в вашей книге? Я удивился: - Про какую банку? - Как "про какую"? Про банку эмалевой краски. - Первый раз слышу. Вы ничего не рассказывали об этом. Бережков энергично скомандовал: - Стоп! Мы остановились посреди Садового кольца, на Смоленском рынке. Впрочем, все эти названия давно превратились в анахронизм. Среди зданий Москвы будто прорублено широчайшее круговое шоссе, убегающее меж каменных отвесов в городскую дымку, что всегда чуть затушевывает Москву, ее отдаленные выступы, ее перспективу. В редких пунктах Москвы в тридцатых годах машинам был открыт такой простор, как на Садовом кольце. Никакого Смоленского рынка давно не существовало: трудно было представить, что здесь когда-то под открытым небом кипела толкучка. Теперь там все было очищено для потока автомашин, теперь все это было единой полосой асфальта, разделенной вдоль белой осевой линией, полосой, где могло двигаться в каждую сторону по шести-семи машин в ряд. - Без банки у вас никакого романа не получится, - заявил Бережков таким тоном, словно он написал не менее чем двадцать романов. - Хорошо, что я вспомнил. Это случилось как раз тут. Я вышел сюда вон тем переулком. И, живо показывая все координаты, он преподнес такую историю. 20 Однажды, вскоре после того, как Подрайский прикарманил мельницу, Бережков проходил мимо Смоленского рынка. Дальнейшие перспективы вольного изобретателя были крайне неопределенны. Сам не зная зачем, он завернул на толкучку. Пошатался там, порой прицениваясь к разным вещицам. У него не было никаких мыслей о покупках, ибо он располагал всего лишь трехрублевкой. Правда, в те времена еще не была введена твердая валюта, ходили миллионы, или, как их называли, "лимоны", но в переводе на обыкновенные рубли вся денежная наличность Бережкова приблизительно равнялась трешнице. Неожиданно он увидел, что кто-то продает банку эмалевой бледно-коричневой краски. - Впрочем, нет, - поправил себя Бережков. - Такой цвет называется тепло-коричневым. Это был не банальный тон кофе с молоком, а нечто иное. Знаете, на топленом молоке бывает слегка подрумяненная, коричневатая поджаристая пенка. Ну вот, цвет был приблизительно такой, очень теплый, живой. Как вам известно, лежа в петроградском госпитале, то есть приблизительно год назад, мы с Федей придумали автомобиль, совершенно необыкновенный, без карбюратора и без коробки скоростей. Этот автомобиль в мечтах представлялся мне окрашенным именно в такой чудесный теплый цвет. Бережков повествовал, обернувшись ко мне, удобно навалившись грудью на спинку сиденья. Мимо непрерывно двигались автомашины - почти сплошь советских марок, грузовые и легковые "ЗИСы" и черные сверкающие "эмочки", как ласкательно мы тогда их называли. В нашу машину, в маленький домик на колесах, врывались шумы Москвы - свистящий шелест автопокрышек, всяческие сигнальные гудки, фырканье моторов, музыка из радиорупора, паровозные свистки с недалекого вокзала, но шум явно не мешал Бережкову, истому сыну этого мира. На осевой линии асфальта, среди мелькания и гула, в тонком металлическом кузове автомобиля он чувствовал себя так же свободно, как и дома. История продолжалась так. Бережков спросил продавца: - Сколько стоит эта банка? Продавец назвал цену. У Бережкова была именно такая сумма - не больше и не меньше. Не задумываясь, он вынул деньги, уплатил и забрал банку. С банкой он явился к сестре. - Что ты принес? Что-нибудь к обеду? - Нет. Это банка эмалевой краски. Прелестнейший цвет. Коричневая пенка на топленом молоке. Это вызвало недоумение. В доме не было денег не только на какую-то удивительную пенку, но и на обыкновенное молоко. Однако Бережков